В конце 60-х годов прошлого века песни Александра Галича распространились среди советской интеллигенции со скоростью лесного пожара. По вечерам почти из каждого окна доносился голос Галича. И всех занимал вопрос, что заставило преуспевающего автора пошлых комедий, отказаться от своего комфортабельного положения в советском обществе и выйти против этого общества с поднятым забралом.
Меня этот вопрос тоже занимал. И я попыталась решить его не в реалистическом ключе, а в художественном, - я написала об этом пьесу "Дуся и Драматург". Кто-то из знакомых литераторов передал мою пьесу Галичу. Она ему понравилась и он пригласил меня встретиться с ним в Доме Литераторов. В результате между нами возникли приятельские отношения – ведь и он, и мы были изгоями, так как к тому времени Саша Воронель стал одним из лидеров еврейской борьбы за выезд.
Помню, как Галич пригласил нас к себе домой, где он готовил встречу семейства Сахаровых с группой заграничных борцов за мир. Борцов оказалось двое – типично англо-саксонская общественно полезная дама и худой рыжий еврей в сиреневой сутане с огромным католическим крестом на тощей груди. Он объяснил нам, что во время Второй Мировой его спасли католические монахи, и он навеки остался им верен. Нашими еврейскими делами борцы за мир интересовались мало. Они сосредоточили все свое внимание на А.Д., - назначив мне должность переводчика, они засыпали его градом вопросов типа "что академик Сахаров думает о том-то...?". А.Д. никогда не отвечал сразу – внимательно выслушав вопрос, он глубоко задумывался, автоматически макая в стакан чая кусочки сыра: он ел сыр только подогретым.
Пока он думал, над столом повисала почтительная тишина, которую поспешно прерывала жена Сахарова, Люся: "Академик Сахаров думает об этом так-то и так-то", - говорила она и А.Д. согласно кивал. Не исключено, что Люся не навязывала собеседникам свое мнение, а просто точно знала, что думает ее муж.
Последний раз мы с Александром Галичем встретились уже за пределами СССР в ноябре 1977-го года на Бьеннале ди Венеция, где собрались сливки советской эмиграции. Как-то перед ужином он пригласил меня на прогулку по венецианским красотам. Стоял мягкий средиземноморский ноябрь, обрызганный мелким дождичком, обласканный неярким осенним солнцем. Мы с Галичем долго гуляли по старинным узким улочкам, обсуждая сложности и радости новой для нас обоих эмигрантской жизни. Он очень волновался, как сложится его судьба в новых обстоятельствах, не подозревая, что волноваться ему уже незачем – ведь жить ему оставалось не больше месяца: он умер от таинственного несчастного случая 14 декабря того же года.
