Снежинка
I
Как будто это было не со мной
(и было ль вообще на самом деле),
но армия мне снится до сих пор.
Забор кирпичный, царские казармы,
под крышей надпись – тыща девятьсот
шестой. А на дворе двадцатый век
последние донашивал шинели.
Огромный плац и сотни человек.
И первый снег идёт, как новобранец,
не в ногу, но ему никто не крикнет:
– А ну-ка там, салага, шире шаг!
Мы на плацу стоим и замерзаем –
солдатики, онижеещёдети.
Передо мной дрожит какой-то мальчик:
смешной затылок, девичья фигура.
Я вижу эти маленькие плечи.
Я помню, как ему одна снежинка
упала прямо в дуло автомата.
Зачем-то я запомнил этот день.
II
Я помню старшину. Сто раз на дню
он вспоминал фамилию мою,
орал, как сука, вечно надрывался,
что для меня давным-давно она –
пустое слово, бывшая жена.
Я б на неё теперь не отозвался.
Простой сюжет. А дальше – настежь дверь,
на стол положат, кто-нибудь да всхлипнет.
Смеяться будешь – прапорщица-смерть
нас так же по фамилии окрикнет.
III
Я помню – старшина по воскресеньям
водил нас в баню, как на водопой.
Вот зрелище. Я про него сказал бы,
что это тот ещё соцреализм.
И мне казалось – в общей наготе
беспомощность была и обречённость.
Наверное, в чистилище теперь
такой же пар, такие же отсеки,
такой же невозможный синий кафель.
Я помню – доставали из петли
мы в этой бане год спустя мальчишку,
солдатика с той самою снежинкой.
Как он лежал на каменном полу
и принимал мужские очертанья,
и кто-то слишком мрачно пошутил,
что парень неудачно дембельнулся.
Его я помню очень хорошо,
хотя его лица совсем не помню.
Смешной затылок, девичья фигура.
Совсем ещё ребёнок, бедный мальчик,
а за спиною чёрный автомат
и маленькая белая снежинка.
Грибник
Вещмешок за плечом, под ногами пустая корзина.
Необъятных размеров кондукторша – нате билет!
Так подпрыгивал пазик и пахло в салоне бензином,
и водитель курил, и зевал бесконечно сосед.
От конечной – направо, вдоль дач и огромных заборов,
а потом – напрямки через поле ещё полчаса,
где у каждой травинки
свой собственный крошечный норов,
где из каждой норы неземные слышны голоса.
Где развалины храма, а рядом – останки колхоза,
как развал и схождение этой земли и небес.
Остановишься здесь на минутку, чтоб выломать посох,
и войдёшь в заколдованный лес.
* * *
Казалось, что не будет сносу,
но время тикает без спросу
и прибирает всё к рукам.
Ещё вчера – мальчишка босый,
и вот – угрюмый старикан.
Как облака плывут по небу,
что глубже хочется вдохнуть.
И переполненный троллейбус
плетётся рысью как-нибудь.
Ворона – склочная особа –
как потерпевшая орёт.
У всех – от Бога до микроба –
полным-полно своих забот.
Всё то, что щурится от света –
зелёный лист и первый снег.
Но, разминая сигарету,
приходит в ужас человек.
Он с ними заодно со всеми –
с вороной, с солнечным лучом…
– О чём ты думаешь всё время?
– Да так, – ответит, – ни о чём.
* * *
На себя не сильно и похожий,
кое-как подстрижен и одет,
человек у зеркала в прихожей,
человеку слишком много лет.
Он из тех, кто курит «Нашу марку»,
выпивая, плачет от тоски.
Он из тех, кто делает подарки
сам себе и штопает носки.
Будто по условленному знаку,
только утром схлынет темнота,
он идёт выгуливать собаку.
Лучше бы завёл себе кота.
Но из летаргического плена
вырвется и он когда-нибудь.
И, шатаясь, выйдет из пельменной,
широко свою расправив грудь.
Он поймает тачку у шалмана,
на сидушку плюхнется, икнёт.
Крикнет – трогай! мать твою!.. к цыганам!
И уже до смерти не заснёт.
* * *
Покосился дом, прохудился бак,
да и ты со временем дал усадку.
Это всё сказал уже Пастернак
и, как Фет, в траву обронил перчатку.
То ли детский плач, то ли женский смех.
А за домом – лес и вода в траншее.
И худой подсолнух, как человек,
головою вертит на длинной шее.
Но короче дня оказался век,
чтобы нам на землю успеть спуститься –
там уже давно не трава, а снег
и перчатка, будто бы рукавица.
* * *
Ведь жил неброско и немарко
и был вчера ещё любим…
Ну а сегодня санитарка
протёрла начисто за ним.
Прости! Какие нынче песни…
Ему теперь с другими жить.
Быть в оппозиции к небесным
властям и с бесами дружить.
А может в белом экипаже
на всё поглядывать с небес.
А доктор что?
А доктор скажет –
был человек, да вышел весь.
Его жене не хватит силы
в такой поверить поворот.
Она забудет снять бахилы
и в них по улице пойдёт.
