…В другую жизнь или в другую
книжку
уйду один.
В. Протасов.
– Вячеслав Васильевич, я уже на «Молодёжной»! – сообщаю по телефону, находясь в салоне автобуса, идущего с Эгершельда.
– Понял, выхожу, – отвечает низкий спокойный голос, обитающий в кварталах «100-летия».
Так мы частенько встречались для передачи ему книжек, журналов, рукописей…
Обычно я подъезжала первой. Если не было дождя и пронизывающего ветра – ждала на пятачке возле книжек, разложенных продавцом, знатоком человеческих душ, прямо у ног проходящих сограждан. Всегда размышляла: продавец принёс для продажи именно эти книги – видимо чует, какого чтива ждёт среднестатистический читатель. Какой ужас, думала я, – они не знают, что рядом с ними по земле ходит Протасов! Просмотрев цветные обложки, разочарованно отступала, отводила взгляд. Туда, откуда должен появиться Вячеслав Васильевич. Я знала, он вынырнет на серый асфальт из глубины аллеи. В серой кепке, в сером свитере, с авоськой в руке. Может быть, вместе с внуком Толей.
Подойдёт, скажет тихое «привет» и посмотрит вопросительно. Говорить буду я. Радостно, неудержимо, как будто впереди вечность. О чём буду говорить? О чём захочу. До дела, конечно, тоже очередь дойдёт. Вопросов он задавать не станет. И лишь на мои попытки как-то отрегулировать окружающий мир скажет: а зачем? Когда выдохну последний аргумент, с грустной улыбкой подытожит: «Всё пройдёт». А я подумаю – и этот человек когда-то радостно кричал миру:
Верю в шумный и весёлый
день, намеченный едва,
в сумасшедшие глаголы,
петушиные слова…
…Бьёт волна в высокий берег
океанской стороны…
Верю в день мой лучший, верю
в лучший день моей страны!
Я понимаю, что чего-то не понимаю в этом человеке. Оставляю непонятое на потом и, легко простившись, исчезаю в улочках океанского города, представляя, как его серая кепка плывёт мимо витрин, цветов, воробьиных тусовок сквозь уличный шум в тишину обычной городской квартиры на четвёртом этаже, где хлопочет хозяйка.
Когда впервые перешагнула порог их дома, поймала себя на мысли, что испытываю интерес к женщине, которая стала музой для Вячеслава Протасова. Оля на моё признание улыбнётся.
– Никакая я не муза…
Худенькая, уставшая, с красивыми серыми глазами, она удивляла простотой и неверием в свою значимость в его жизни. А он творил свою «Вишнёвую косточку» и не уставал оправдываться.
Сколько надо всего!
Мне успеть бы до вечера надо:
рассказать о любви,
и услышать в ответ, что прощён,
и тебя уберечь от чужого
недоброго взгляда,
провиниться опять,
и ещё, и ещё, и ещё!..
Думаю, что в семье радость своих поэтических находок он переживал одиноко. Но семья давала другое:
Дай Бог не разлюбить нам никогда
простые вещи в этом сложном мире,
на тесной кухне в маленькой квартире,
где на огне кипит уже вода…
Без этих простых вещей не выжить никому. Поэту с «оголёнными нервами» тем более.
Самое сокровенное он прятал подальше. Ни разу, ни словечка не слышала от него в суете о дочке Маше. Маша недавно призналась: любой мальчишка рядом с ней в подростковом возрасте воспринимался отцом как похититель дочери. Отец был готов прогнать всех и ничего не мог поделать со своей безудержной любовью. Похоже, держа на руках ещё маленькую девочку, он знал, что никому её не отдаст.
Слетит на ладонь, замирая от страха,
Гнездо на ладони совью.
Свистеть научу
безголосую птаху
любимую песню свою.
Мы будем взрослеть от урока – к уроку,
мы песне пропасть не дадим.
А вдруг ты возьмёшь и полюбишь урода
и крыльям научишь своим?!
По словам Маши, только после рождения первой внучки Протасов-старший сдался. Оглядел розовый комочек, заглянул в ясные глазёнки и сказал: симпатичная. Геля, Ангелина была обречена на любовь к русской литературе, на дедовский волюнтаризм, когда он, по словам Оли, прогонял всех и часами работал с маленькой внучкой в своей комнате. Похоже, Геля ближе всех в семейном кругу была приближена к таинствам Слова. Из её детских вопросов получилась рукописная книжка «Как вырастают королевы».
Имя единственной внучки Вячеслав Васильевич всегда произносил с какой-то немыслимой нежностью. Не видя этой девочки до недавнего времени, я точно знала: если он не приходит к нам – он спешит к ней читать сказку, сочинять стихи к японским иероглифам, рисовать какую-то домашнюю стенгазету, познавать что-то за пределами школьной программы.
Однажды спросила Вячеслава Васильевича, пишет ли Геля стихи. Он широко улыбнулся: «Как-то взяла карандашик и сказала: я сейчас буду писать стихи на конкурс. И написала:
У одной крестьянки
Ни одной слезинки,
Хоть зима, хоть весна –
Всё зелёная сосна!»
Геля этого уже не помнит. Мала была. Но комната Вячеслава Протасова хранит самодельные альбомы, эти самые газеты и не ставшие книжками рукописи.
Когда-то он скинул мне по электронке небольшую свежую подборку детских стихов с картинками.
Дерева качаются бесшумно,
словно с ветром в сговоре весь лес.
Я смотрю, а кто там самый умный
на верхушку дерева залез?
У кого достаточно извилин
и вполне достаточно причин
называться:
«старый мудрый филин».
А ещё – «разбойником в ночи»!
Поздний Протасов «ушёл» в детство. Так он делал маленькое посильное дело в современном свихнувшемся мире – растил с пелёнок одного, второго... сколько успеется, маленьких Протасовых. Если бы каждый в России за каждого внука боролся ежедневно и ежечасно так, как это делал Протасов,– пятая колонна в России была бы обречена. Правда, в количестве внуков в нашей беседе по телефону он запутался. На момент разговора их оказалось пятеро (одна внучка и четыре внука). Я посмеялась: больше двух для поэта много. Хотя этот поэт около тридцати лет проработал настройщиком электроники больших портовых кранов.
Загадка: почему человек, оставивший нам бессмертные строки, глубокий знаток родной и зарубежной литературы, хорошо владевший английским и в совершенстве немецким, – большую часть жизни крутит железки, десятилетиями скрывается от читателей и в писатели не рвётся. Попробуй, разберись в этой судьбе.
– Напиши о Протасове, – не раз скажет Владимир Тыцких.
– Да напишу ещё… – махну рукой и побегу в другие книжки и судьбы, потому как захочется мне охватить Протасова многомерно и объективно и обязательно в сравнении. Долго не сливались воедино его поэзия и он сам, заставляя медлить, присматриваться, размышлять в попытке объять необъятное.
И вот я опять не успела. Так обычно случается на земле.
Неисповедимы пути твои,
Господи,
неисповеди…
Мы знаем, что жизнь постепенно превращает в бесценное самые простые вещи. Даже предметы быта, даже старые исписанные обои… Иногда превращает мгновенно. Мгновенно переписка с Вячеславом Васильевичем стала бесценной. Кромсая свою первую книжку стихов под его пристальным редакторским взором, я не знала, что обретаю бесценное общение, которое навсегда останется со мной.
Свою вышедшую в минувшем году публицистическую книгу, куда вошла и страничка Вячеслава Васильевича, подарила ему в его последний день. Сидя на диване, он протянул мне большую тёплую ладонь. Я сказала, чтобы он не забыл улыбнуться, когда будет читать. Он не заставил ждать: растянул «вручную» уголки непослушных губ. Это была его последняя шутка. Успел ли он заглянуть в книжку, притронуться хотя бы взглядом к тому, что было написано им и о нём, останется тайной.
Мы провожали его ярким солнечным днём. Первым днём первого без него июля. Узкая крутая тропа к могиле большого русского поэта, холмик на краю склона, отнятого у леса, дальше деревья, в тени которых распевают птицы… Господи, он успел подумать о нас, он знал, что у нас к нему останется много вопросов:
Чего недоставало –
пусть расскажет
вот этот клён над холмиком земли,
упорный вьюн, подавшийся на сажень,
причудливое облако вдали.
Окончен счёт минутам торопливым…
Ещё при жизни он пытался «приоткрыть занавес». Надеялся сказать при встрече там: «Ну здравствуй, Старик, как дела?» Не ведая, как состоялась эта встреча, хочешь, если что не так, заступиться. Ну, было, ну призывал Создателя к ответу. Так ведь это от широты души русской, не могущей равнодушно смотреть на «стыд и срам окрестный».
Посмотри, Всевидящий, сюда.
Всемогущий,
что ж это творится?!
Разговоры с ним на «религиозную тему» были бесполезны. Думаю, его творчество в этом вопросе честнее. Оставаясь один на один, он позволял себе большее. Пытаясь осмыслить не зависящие от него вдохновение и остуды, не веря мольбам и молитвам, он чередовал претензию и христианское смирение – всё боролось в нём, заставив, наконец, произнести:
Уходит боль –
и слава богу!
Проходит жизнь –
счастливый путь!
Таким и кажется его уход, будто всё успел сделать, оставил «понятливый росчерк» на бумаге и на земле, тихим голосом «среднерусской доброты» готовый войти в каждое отзывчивое сердце, прикоснувшееся к нему. Я видела, как двадцатилетние останавливаются на его строчках:
детство кончается
когда узнаёшь
что заветная роща за оврагом –
это пятьсот кубометров древесины…
Тем странней выглядят некоторые взрослые.
– Кабанкова не понимаю, Протасова – не читала, – скажет одна знакомая, знаток приморской литературы.
Я проникнусь сочувствием, рассержусь, впаду в уныние, не прощу невежества.
...На ближайшей сентябрьской студии «Парусов» мы соберёмся для него и вместе с ним. Я буду поглядывать на пустое место у окна на краю просторного стола. Мне будет казаться, что он опаздывает. Что он вот-вот войдёт, просочится задними рядами, тихо сядет между Валерием Кулешовым и Римом Самигулиным. Из широких рукавов серого свитера на зелёное сукно выглянут бледные руки. Руки развернут упрямые волосы виска на макушку, подопрут подбородок, побарабанят неслышно по свежему номеру «Литературного меридиана», который мы все по кругу протянем ему через стол. Мне будет дорого то и это… Я буду мысленно ловить хороший портретный ракурс, но всё будет неудачно. Снимаю издалека, против света, боюсь потревожить, и, вообще, он просто неуловим на фоне обычной земной жизни.
Его стихи зазвучат новыми голосами и с новой силой, как второе дыхание поэта, успевшего сказать слова, мимо которых пройти невозможно:
Занесёт песком, тяжёлой пылью,
мир заселят новыми людьми…
Мимоходом вспомнят –
жили-были…
А ведь жили!
Были, черт возьми!
Оставляя в тени свою непоэтическую жизнь, опережая время, Вячеслав Протасов ответил в поэзии на все вопросы, которые мы только ещё сумеем или пожелаем задать. Надо просто шагнуть за ним, в его нескучные удивительные книжки, в которые он звал всем сердцем:
…Давай же руку!
Здесь – недалеко.
