Фамильная библиотека у нас в семье, разумеется, существовала. Кое-какие книги пережили и революцию, и войну. Почетное место в шкафу занимал брокгаузовский Пушкин – пять огромных таинственных томов. О существовании шестого я узнал в более зрелом возрасте, но в свои шесть лет вполне довольствовался обладаемым. Тем более что дальше первого тома я не забирался, да и там ограничивался иллюстрациями к "Руслану и Людмиле" – роскошными, заботливо переложенными папиросной бумагой, которые можно было разглядывать долго-долго. В возрасте постарше шести меня стали интересовать и иные картинки – всякие там заставки и виньетки, довольно детально изображавшие обнаженных дам; собственно, первое серьезное знакомство с противоположной половиной человеческого рода свершилось у меня – как и у многих соотечественников – именно благодаря поэзии Александра Сергеевича, а также соответствующим иллюстрациям к его сочинениям. И еще один неоценимый урок дал мне Брокгауз – знакомство, хотя бы и только зрительное, со старой орфографией; всякие яти и фиты во время перелистывания страниц стали привычными глазу, и потом меня уже не отпугивал старинный набор, не страшили ни "и с точкой", ни твердый знак в конце слова.
В этой – собственно, дедовской еще – библиотеке был и брокгаузовский трехтомник Байрона, но туда я заглядывал реже – возможно, потому, что инстинктивно осознавал неудовлетворительность тогдашних переводов (один только пример: потребовался век с четвертью, на протяжении которого было сработано не менее шести различных русских версий – пока, наконец, не возник из стихотворного хаоса конгениальный оригиналу пастернаковский вариант "Стансов к Августе").
Книжный шкаф был небольшой, но, как и полагается, красного дерева, резной по периметру фасада, с завитками по верхней кромке; он покоился на резных лапах (уж во всяком случае, не на ножках); дверцы – а их было всего две – составлены из трех узких стеклянных полосок каждая, толстого граненого стекла, в тонких деревянных рамках, и под каждой дверцей было по два выдвижных ящика. За лишь частично остекленными дверцами корешки почти не были видны, да к тому же книги на полках стояли в два ряда, так что в смысле удобства, как я сейчас понимаю, шкаф здорово уступал своему внешнему виду. Мне же он очень нравился в первую очередь потому, что напоминал шкаф, описанный Андерсеном в "Пастушке и трубочисте". Впрочем, до эстетики открытых полок и даже незастекленных стеллажей, где все книжные сокровища видны с первого взгляда и тем самым легко доступны, оставалось еще долгохонько – не менее четверти века.
Брокгаузовские фолианты демократично соседствовали с классиками, прилагавшимися к "Ниве" – в более чем скромных, а то и просто бумажных обложках: Лев Толстой, Гоголь, Гончаров, Мельников–Печерский, Островский, Тургенев, Оскар Уайльд... Был там и нежно–голубой Лермонтов, четырехтомный, по две книжки в картонных футлярах. И Ульянов–Ленин, партийного краснокирпичного цвета, четвертое издание, кто бы мог тогда подумать, что предпоследнее (а ведь казалось, конца и сносу не будет ни автору, ни учению). Были и отдельные томики самых разных авторов – от Боборыкина до Алексея Толстого (Николаевича) и от запретного (для детей), а потому хранимого во втором ряду Мопассана до стоящих там же, то есть не на виду, полузапрещенных (для народа) Ильфа и Петрова.
В ящиках же лежала россыпью всякая мелочь, включая детскую литературу: и тощенькие брошюрки серии "Моя первая книжка", и моя в буквальном смысле первая книга, то есть, книга, которую я прочел самостоятельно – "Что я видел" Бориса Житкова, толстый желтый том ин-кварто, "с большими буквами и занимательными картинками", по две-три картинки на полях каждой страницы. И на первой странице обложки – поезд (с паровозом), пароход, самолеты и парашют (с парашютистом), а на последней – заводной танк, переползающий через школьный пенал. Были там, в числе прочего, и десятка три тоненьких книжечек "Библиотеки сатиры и юмора", выходившей в двадцатые годы в издательстве "ЗиФ" – то есть, "Земля и Фабрика". Разноцветные такие книжоночки, и на обложке, как серийный знак, рисунок Константина Елисеева – бука, выскакивающий из табакерки. Страшноватого вида, надо признаться: волосы дыбом, в разинутой пасти торчат два зуба, и при этом он еще и улыбается – как же, юмор. Ну, и сатира. Салтыков–Щедрин, Горбунов, сатириконовцы, Дорошевич, Зощенко, Марк Твен, Артемус Уорд, Стивен Ликок, Джекобс…
Лет тридцать спустя, в букинистических я набрал себе – по штучке – десяток таких книжек: Аверченко, Тэффи, Д'ор, Марк Твен, а еще разные юмористы первой трети 20 века. Менее известные авторы (равно как и широко известные, а именно – Твен) шли по 20 копеек, а вот каждый сатириконовец – по рубль двадцать пять. Дороговато, если учесть, что на Арбате я ухитрился ухватить большой том Тэффи ("И стало такъ"), настоящее корнфельдовское издание 1912 года, в твердом переплете, пусть и потертое, всего за 4 рубля (цены, разумеется, одного периода – 70-е годы, когда приличного объема свежеизданная книга в твердом переплете стоила в районе рубля).
Каждый из нас помнит свою первую женщину, почти каждый помнит свою первую любовь, многие рыбаки помнят свою первую пойманную рыбку. А вот как насчет книжки – кто помнит первую книжку, купленную самостоятельно, по своему желанию, пусть даже и не на свои деньги? Спросите меня – и я отвечу. Это была "Аэлита" Алексея Толстого. Она и сейчас стоит на полке в моей иерусалимской квартире: 1955 год издания (а, следовательно, и покупки), мягкая обложка, на которой изображены Лось с Гусевым, выходящие из своего яйцеобразного космического аппарата в чащу ярко-алых марсианских кактусов, угрожающе ощетинившихся длинными шипами... Стоила она два рубля двадцать копеек, то есть на двадцать копеек дороже большого (кило и сто двадцать пять грамм) батона серого хлеба; а почти такого же размера килограммовый белый батон стоил два восемьдесят (после реформа 1961 года – 20 и 28 копеек, соответственно). Деньги дал дед, явно обрадованный, что старший внук впервые обратился с такой разумной просьбой – ведь не на мороженое клянчил (кстати, брикет молочного мороженого в расползающейся бумажной обертке стоил девяносто копеек).
Возможно, фантазии красного графа и определили дальнейшую мою склонность к научной фантастике. Во всяком случае, когда я регулярно стал покупать книги "на свои" (гонорары на радио), сначала это была в основном фантастика, и только потом я приступил к реальному, то есть, многожанровому и многопрофильному, формированию "личной" библиотеки. Впрочем, поэтические сборники я покупал еще раньше, и тоже "на свои" (заработная плата электрослесаря на заводе, где пришлось оттрубить положенные два года до университета, поскольку без трудового стажа просто-напросто не брали документы).
Сборник Артюра Рембо – мрачноватого вида книжечка в сине–черных тонах, тисненая серебром, 1960 года издания – стала, пожалуй, моим первым стихотворным приобретением. В первую десятку вошла "Гроза" Павла Когана (впервые официально изданный текст "Бригантины"!), и "Грибы на кочке" Луиса Карлоса Лопеса (1961 г.) – помните такого колумбийского поэта?
Сатана, подари ты мне душу простую и сложную,
чтоб страданьем своим упивалась она, как твоя.
Ты ведь рад (и люблю я издевку твою осторожную),
если тигр, например, мимоходом сожрет соловья.
А латиноамериканские поэты тогда были очень популярны (всенародная любовь к прозе этого континента пришла позже), и одним из тех, кто обеспечивал эту популярность, был чтец Вячеслав Сомов, на выступления которого народ ломился не хуже, чем на авторские вечера. Вообще начало шестидесятых – это царство и пиршество поэзии. Буквально каждую неделю что-то происходит, в масштабах от районной библиотеки до Политехнического музея. Впрочем, про вечера поэзии в Политехническом писать не буду – про них и так много сказано. Расскажу я лучше про чтение стихов у памятника Маяковскому, куда обычно народ сходился по воскресеньям, где-то после семи. И я принимал в этих сходках достаточно активное участие. Нет-нет, стихов я вовсе и никогда не писал, и потому читал чужие, главным образом Вознесенского, что воспринималось положительно как аудиторией, так и соседями по пьедесталу (то есть, для памятника это был пьедестал, а для нас – площадка, с которой читались стихи). Как, несомненно, помнит читатель, тыльная часть пьедестала несколько возвышалась над уровнем площади – вот туда чтецы и забирались: и видно их хорошо, и слышно лучше, с высоты-то. Таких, как я, доброхотных пропагандистов современной поэзии, было немного; выступавшие в основном читали свои вещи – причем сильно разнившиеся по качественному уровню. Кое-кто из них впоследствии приобрел имя, хотя по-настоящему знаменитыми стали, пожалуй, двое. Или трое. Но о них – как-нибудь в другой раз, поскольку это уже другой разговор, другая история.
Что же касается бесконтрольного чтения стихов в самом центре Москвы, то, разумеется, такое безобразие не могло продолжаться вечно. Незамедлительно появилась статья, озаглавленная "За спиной Маяковского" (а ведь мы действительно влезали на тыльную часть пьедестала и тем самым – с формальной точки зрения, чисто технически, так сказать – оказывались позади фигуры поэта. Ну, это и было обыграно автором статьи – это и многое другое. Не заставили себя ждать и практические санкции, в стиле, традиционном для тех времен. Пришли дружинники и разогнали толпу слушателей – а активистов ненавязчиво (в смысле, не связывая по рукам и ногам) пригласили в отделение милиции, расположенное в подвалах станции метро "Маяковская". Там нас всех переписали и настоятельно предложили завязывать с этими делами. Но вообще гуманизм в те денечки еще шествовал с гордо поднятой головой: даже по месту учебы никому не сообщили, не говоря уж о лишениях и выгоняниях, если воспользоваться (впрочем, еще и не существовавшей тогда) формулой, вложенной Эдуардом Успенским в пасть Шарику. Речь идет, поясним молодому читательскому поколению, взращенному на историях села Простоквашино, о лишении комсомольского билета и, соответственно, о выгонянии из института.
Там, на Маяковке, мы встретились (после не столь уж, собственно, долгой разлуки) с одноклассницей, и я познакомил Тамару (по ее настоятельной просьбе) с одним из тех, кто впоследствии действительно стал известным поэтом (да и в те дни был выше других – в том числе и выше ростом). А она мне в знак благодарности подарила первый сборник Вознесенского "Мозаика" (Владимирское издательство, тираж 5 тысяч экземпляров, год издания 1960 и потому цена 1 рубль – то есть, дело было до денежной реформы 1961 г., после которой цифра, стоящая в левом верхнем углу последней страницы обложки, стала выглядеть привычно для поэтических сборников такой размерности: 10 копеек. Ну, вот мы и вернулись на книжные полки моей библиотеки.
Первая книга Андрея Вознесенского
А кстати о тиражах – пять тысяч по тем временам был небольшой тираж. Ну, сравним (это я навскидку снимаю с полки сборники начала 60-х, привезенные сюда из Москвы – то есть, прошедшие жесточайший отбор, связанный с ограниченным весом багажа): тот же Рембо, например – 25 тысяч, "Кораблик" Новеллы Матвеевой - 20 тысяч, "Прощание со снегом" Александра Межирова – 20 тысяч, "Дань" Дмитрия Сухарева – 10 тысяч; разве что "Гроза" Павла Когана вышла меньшим тиражом – 3 тысячи. Цены этих книжечек скромного объема (3-4 печатных листа) были столь же скромными – в пределах 30 копеек (10 трамвайных билетов или 6 автобусных, или 4 городских булки, они же бывшие "французские" – причем в последнем случае еще оставались 2 копейки – разок позвонить по телефону-автомату).
Шестидесятые – время не только поэзии, но и фантастики. То есть, Немцов с Охотниковым печатались и до того, но конец 50-х – это уже время появления на книжных прилавках настоящих имен: "Астронавты" Станислава Лема – 1957 г., "Страна багровых туч" братьев Стругацких – 1959 г. С 1965 г. издательство "Мир" начало серию "Зарубежной фантастики": выпустив для разгона и для отмазки сомнительную (в качественном отношении) книжечку некоего венгерского автора, затем они выступили по полной: "Марсианские хроники" Бредбери и два сборника англо-американских авторов "Экспедиция на Землю" и "Туннель под миром", а на следующий год нас порадовали сборником Шекли и познакомили со своего рода классическим романом "Штамм "Андромеда". Нынешний изнеженный владелец серий типа "Весь Гаррисон" или "Весь Саймак" вряд ли в состоянии себе представить, с каким трудом добывались те маленькие книжечки – или, если уж на то пошло, всякие прочие книжки, достойные читательского внимания. Оставив временно за скобками пути не вполне этичные (раз покупали у книжных барыг втридорога – значит, поощряли спекуляцию, и нечего тут смущенно потуплять глазки!), обратимся к рассмотрению путей хлопотливых, требовавших массы времени и сил, но все же вполне законных и вместе с тем относительно эффективных.
Самый простой и очевидный путь был – прогулка по книжным магазинам. Рассмотрим, для примера, мой стандартный маршрут. Разобравшись со своими делами на радио, первым делом я шел в магазин тут же, на Пятницкой. Дальше – на 25 троллейбус, до Богдана Хмельницкого – там небольшой магазинчик, но он на отшибе, и поэтому иногда удавалось что–то ухватить. Потом – вниз, в "Книжный мир" на Кирова, но прежде, не доходя, ныряешь в маленький закуточек, где торговали книгами, изданными в Союзных Республиках. Дальше, мимо КГБ, на Кузнецкий мост – там две точки (правда, в "Лавке писателей" мало что могло обломиться простому человеку, но мимо все равно не проходил). Потом – в Столешников, в двухэтажный букинистический. Потом – по настроению: или еще ниже, на Горького и на ту сторону, в "Книги стран народной демократии", или налево, в букинистический в Камергерском. Но в любом случае потом переходишь улицу Горького, на троллейбус (1 или 8) и до Серпуховки. Там зайдешь в вестибюль метро – отличный был букинистический развал, а потом перейти Люсиновскую – и в маленький магазинчик, тоже на отшибе и потому таящий неожиданности. А дальше – как складывается. Жил я в пяти троллейбусных остановках от Серпуховки, у Даниловского рынка. Значит – или сразу домой, или снова на троллейбус, и еще в два больших магазина – у Котлов и у развилки Варшавки и Каширки, и только потом уже домой. Такой маршрут требовал массу времени. К тому же надо было иметь и кое-какие денежки – даже при всей тогдашней дешевизне книжного прилавка. Но поездка, безусловно, приносила свои плоды – достаточно сказать, что именно так я купил, например, синего Булгакова (1966 г.). А сборник его пьес (1962 г.) вообще какое-то время лежал повсюду, включая киоски "Союзпечати".
Вообще существовал некоторый странный период (примерно конец шестидесятых – самое начало семидесятых), когда книги, уже сделавшись редкостью, еще не стали предметом профессиональной спекуляции. Вот в эти годы проход по букинистическим был захватывающей игрой, потому что не все подряд запрятывали под прилавок продавщицы, и достаточное количество выставлялось в открытую продажу. "Выставлялось" – в буквальном смысле слова, потому что книги ставились на прилавок или на уличный столик, в единый ряд, корешок к корешку. Причем обычно без какой бы то ни было системы (ну, кто же будет тратить время и усилия на сортировку!). И вот здесь в выгодном положении оказывались те, кто мог с первого взгляда опознать свои "дезидераты", предметы своего интеллектуального вожделения, свои искомые издания. В смысле, мог мгновенно высмотреть знакомый корешок. Ну, с этим у меня было все в порядке – нужную книгу я засекал уже на подходе к прилавку и кидался на нее как коршун.
И только не надо мне говорить, будто бы в открытую продажу выставлялись исключительно малодефицитные издания. Вот хотя бы один пример – но зато сколь убедительный. В вестибюле станции метро "Добрынинская" в летнюю пору обычно стояли два букинистических столика. Подхожу это я к правому и, порывшись, нахожу что-то полезное. Но у продавца нет сдачи с десятки (серьезные деньги по тем временам). Я иду к соседнему столику, разменять – и не верю своим глазам. То есть, глаза самим себе не верят, а руки действуют, и я выхватываю из строя – как бы вы думали, что? Томик Шварца, издание 1962 года, в супере работы Акимова. Если у кого эта книга стоит на полке (тираж всего 30 тысяч) – не поленитесь посмотреть: корешок-то действительно не очень заметный, даже без надписи, просто кораблик на желто-голубом фоне. В самом деле, надо было знать его "в лицо".
Умение узнать книгу, причем с первого взгляда – по цвету обложки или супера, стилю художника-оформителя, элементам серийного дизайна, шрифту названия – в значительной степени способствовало успеху книжной охоты. Особенно в центральных магазинах, где всегда было полно конкурентов, так и норовящих выхватить находку у тебя из-под носа. Но не менее важным был и постоянный охотничий настрой: не пропускать ни одного магазина, а в самом магазине буквально ни одного закутка. В книжных, особенно тех, что подальше от центра, вдали от основных охотничьих троп, существовали такие картонные ящики, стоявшие в углу прилавка, куда складывались книжки уцененные и вообще, по мнению администрации, сомнительные – с коммерческой точки зрения. Вот в одном из таких ящиков я выкопал маленькую книжицу, изданную в 1963 году в Ташкенте. На невзрачного вида буроватой обложке значились имена авторов: Ильф и Петров, а под этой самой обложкой – главы из "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", не вошедшие в канон, а также "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска". Всех названных вещей нет в оранжевом пятитомнике 1961 года, что делает эту случайную находку особо значительной – несмотря на тираж 105 000 экземпляров. Потому что такое у меня ощущение, что этот огромный тираж в массе своей затерялся в районных узбекских библиотеках, и книжка через сравнительно короткий промежуток времени была списана как не пользующаяся спросом читающей публики.
Ташкентский Ильф-Петров
Кстати о пятитомнике. Мы его купили в букинистическом. Здесь, разумеется, необходимо развернутое уточнение. Жили мы тогда на Ленинском, напротив "Даров природы", а рядом был большой букинистический магазин. И вот мы познакомились с милой такой девицей наших лет, которая на момент знакомства была рядовой продавщицей, но буквально через пару месяцев выросла до старшего товароведа и уже сидела непосредственно на приемке. То есть, у нее было безусловное право откладывать в сторонку практически все, что приносили сдатчики. Тогда-то мы убедились в том, что не переводятся на свете невинные души, которые по-прежнему волокут в букинистический печатную продукцию без разбора, не принимая во внимание тот очевидный факт, что за сданную официальным образом книгу они получают номинал, да к тому же с некоторой, пусть и чисто формальной, скидкой, тогда как на черном рынке эта книжка стоит три, а то и пять номиналов.
Короче говоря – благодаря Надежде (так вполне символично звалась наша букинистическая подруга) мы смогли не просто заложить фундамент своей библиотеки, но и отполировать фасад здания, и даже украсить его некими фестончиками – вроде книг издательства "Academia". От Надежды у нас и Саша Черный с Хлебниковым в "Малой серии", и кое-какие изыски "Большой серии", и изящные томики "Сокровищ лирической поэзии" в белых суперах с гравюрами на весь разворот, и роскошный-расписной Козьма Прутков, и в принципе недоступный для простого покупателя – в силу немыслимой читательской популярности – "Наследник из Калькутты" (то самое, пресловутое издание 1958 г., с двумя фамилиями на обложке), и восьмитомный огоньковский Конан-Дойль…
А вот еще один эффективный путь пополнения библиотеки: немало книг я привозил из своих поездок по стране с иностранными делегациями. Во всех городах, посещенных мною (а их было не сосчитать) я бегал по книжным магазинам – усердно и потому успешно. Удавалось отыскать кое-что из пропущенного в Москве, в том числе и вполне редкие издания (литпамятники, Библиотека поэта, мастера зарубежной прозы – да мало ли…). Особо удачным бывал улов в Баку, где я несколько лет подряд проводил незабываемые две недели в конце октября, на ооновских семинарах. Селили нас в одной из двух центральных гостиниц этого прекрасного города (занимавшего третье место в моей системе ценностей – после родной Москвы и несравненного Питера) – таким образом, Бакинский дом книги находился буквально в двух шагах. И эти два шага вперед и два назад я проходил ежедневно, и всякий раз возвращался с уловом. Прелесть магазина была в полной его непредсказуемости. Помнится, в один из приездов я с первого же захода, порывшись в запыленном картонном ящике, выудил около десятка маленьких дрезденских альбомов серии Maler und Werk (то есть, "Художник и его творчество", с репродукциями высокого качества), по сорок восемь копеек каждый, которые в Москве, в магазине иностранных издательств "Дружба", по-моему, просто не доходили до прилавка. Кстати, аналогичным образом не доходили до Москвы книги местных издательств – и потому именно из Баку я вывез два огромных тома братьев Ибрагимбековых, изданные, как полагается, по старшинству: Максуд в 1984 году, Рустам – в 1985. Случались и встречные перевозки. Наиболее яркий пример – "Семейные тайны" Чингиза Гусейнова. Книга была издана Московским отделением "Советского писателя" в 1986 году (то есть, когда перестройка набирала свое ускорение), тиражом 30 тысяч, и сюжет ее – это если не принимать во внимание то, "как" сделана эта миниатюрная семейная сага – можно свести к издательской аннотации: "на примере жизни одной семьи автор ставит острые нравственные проблемы гражданского долга и честности". Вся штука заключалась в том, что "одной семьей" (или, если по-английски, то семьей с неопределенным артиклем) эти люди были для московского читателя. Для бакинского же читателя это была семья с куда как определенным артиклем, и раскрытие "семейных тайн", с не всегда красивыми подробностями, было процессом болезненным – потому-то в Азербайджане книга была просто-напросто запрещена к продаже. И вот я привозил знакомым ребятам эти темно-зеленые томики, осуществляя в своем роде культуртрегерскую миссию – говорю безо всякой иронии, потому что книга и в самом деле хороша.
И все-таки выше речь шла о временах сравнительно мирных, когда книга, утратив статус "лучшего подарка" и "источника знаний" и уже превратившись в товарную единицу, еще не стала предметом крутых спекуляций. А уж до тех блаженных времен, когда стали грабить квартиры ради похищения книг – тем более надо ждать еще пятилеточку. Действительно, где-то в конце семидесятых мы, наслушавшись всяких жутких историй, поставили квартиру на охрану. Но книги у нас не крали – если не считать тех (числом в пределах десятка), которые оказались зачитанными. То есть, некто брал почитать и не возвращал. Так что и здесь можно говорить о везении. Два слова еще об одном виде везения, связанном с книгами – я имею в виду книжную лотерею. Существовало такое мероприятие, где-то в самой середине шестидесятых. На прилавках книжных магазинах стояли стеклянные барабаны: подходи, крути и вытаскивай билет стоимостью 25 копеек. Еще раз обозначим масштаб цен: это небольшой поэтический сборник (или два совсем маленьких и тоненьких). А 30 копеек стоил, например, первый выпуск известнейшего сборника "Физики шутят" (1966 г.). Выигрыши же были от 50 копеек до 10 рублей. И вот пару раз, будучи при деньгах (после гонорара на радио) я взял – по наущению жены, которая тогда еще не была женой – билетов на трешку. И один раз вытянул пару трехрублевых выигрышей и несколько полтиничных, а другой раз – и вовсе десятирублевый. Самое смешное, что с этим десятирублевым мы набегались – именно в силу книжной дешевизны. Ведь сдачу не давали – надо было потратить всю выигранную сумму в одном месте и за один раз (доплата, впрочем, дозволялась). Наконец, в букинистическом иностранной литературы (который тогда был на Герцена, наискосок от Консерватории) нам удалось выходить полного Шекспира в одном томе, как раз за червонец.
Несомненно, читатель уже догадался, что я говорю с такими подробностями (год издания, тираж, цена, цвет обложки) о тех книгах, которые стоят на моих иерусалимских полках, то есть привезены сюда в счет немногих багажных килограмм, дарованных простому советскому еврею могущественным Сохнутом. Основной критерий отбора мы с женой сформулировали на основе консенсуса: берем то, что будем перечитывать. Ну, повторюсь: с учетом ограничений по весу – поскольку и кое-какую посуду с постельным бельем тоже следовало захватить. Увы, эти ограничения в первую очередь предопределили судьбу многотомных собраний. Собственно говорю, сюда мы привезли только Пушкина, Лермонтова, Гоголя да любимого Салтыкова-Щедрина (автора – если говорить на чистоту – враждебного любой властной структуре). И еще Мельникова-Печерского, которого всегда приятно перечитывать ("Обед был подан обильный, кушаньям счету не было. На первую перемену поставили разные пироги. Была кулебяка с пшеном и грибами, была и другая, с осетриной, и пироги с семгой, и ватрушки с грибами, и оладьи с зернистой икрой… На вторую перемену уха из стерлядей с растегаями. Новая перемена: стерляди разварные с солеными огурцами да морковью, осетрина с хреном, щука под чесночным соусом. Потом жареная осетрина, лещи, начиненные грибами, и непомерной величины караси. Затем сладкий пирог, оладьи с сотовым медом, кисели, киевское варенье, пастила и отваренные в патоке дыни, арбузы, груши и яблоки. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и ананасовая, и клубничная, и царица всех наливок, благовонная сибирская облепиха…")
Вынуждены мы были, однако, оставить в Москве не только большинство подписок, включая и "Всемирную литературу", и БСЭ, и "Жизнь животных". Оставили также почти все Литпамятники, и серию "Литературные мемуары". И многое из "Сокровищ лирической поэзии" (маленькие томики в белых суперах), и из "Мастеров поэтического перевода", и из "Библиотеки поэта" (больше пришлось пожертвовать Малой серией; Большая серия пострадала в меньшей степени). Оставили практически всю серию фантастики "Мира", не говоря уж об увесистых ежегодниках "Мир приключений", "В мире фантастики и приключений", "На суше и на море", сборниках фантастики издательств "Молодая гвардия" и "Знание". И почти все детективы. И долго, тщательно собиравшийся фактически полный (без двух-трех номеров) комплект "Искателя" за все годы его существования. И книги о путешествиях и путешественниках, и книги о животных, и книги по истории и археологии. И не меньше трех четвертей поэтических сборников. При всем при этом нельзя было не взять все словари, составившие примерно седьмую часть библиотеки в ее нынешнем урезанном, обкромсанном виде.
Кое-что из невзятого с собой удалось отправить дочери в Штаты. Кое-что пришлось продать (заметим в скобках – за копейки, потому что книги уже никого не волновали). А добрую четверть библиотеки мы просто оставили на стеллажах в коридоре, причем сами полки также не удалось продать ввиду отсутствия спроса. Время было такое: те, у кого водились деньги, покупали новые вещи, а те, кто купил бы старые – не имели денег даже на это.
Перед погрузкой багажа в контейнер предстояло еще пройти российскую таможню, а формально к вывозу были дозволены лишь книги, изданные после 1947 года. Значит, пришлось продавать и нашу гордость, двенадцатитомного Салтыкова-Щедрина в приложении к журналу "Нива" за 1906 год, купленного все у той же Надежды (с собой взяли огоньковский двенадцатитомник 1988 года), и кое-какие "Памятники мировой литературы" издания братьев Сабашниковых… И еще, и еще, как бы "по мелочи". Впрочем, кое с чем мы просто не смогли расстаться, и потому решили: как Бог даст! Ну, конфискуют – значит, такая судьба. И повезли, и – без звука – провезли две книжки Тэффи (вышеназванный сборник "И стало такъ", изд-во Корнфельда, 1912 г., и "Юмористические рассказы", изд-во "Шиповник", 1916 г.). И с десяток маленьких книжечек "Библиотеки сатиры и юмора" (изд-во "ЗиФ", двадцатые годы). И – как памятник эпохи – "Краткий курс истории ВКП(б)" (1938 г.). И несколько особо дорогих (для души!) книг издательства "Academia" тридцатых годов. И кое-какие книги с автографами, которые заслуживают отдельного рассказа – но об этом не сейчас.
Напечатно: в журнале "Семь искусств" № 7(64) июль 2015
Адрес оригинальной публикции:http://7iskusstv.com/2015/Nomer7/Gopman1.php
