Художники в пореволюционной России никогда не были властителями дум. Не были и тем, что сегодня принято называть исконно русскими словами "селебрити" и "ньюсмейкер".
Но тогда не было Шемякина, великого и ужасного – графика, скульптора, архитектора, сценографа и прочая, и прочая, и прочая.
В Новой израильской опере – вернисаж, организованный мэриями Тель-Авива и Санкт-Петербурга. Театральные работы Шемякина. Телекамеры, вспышки блицев, микрофоны. Люди с козьим пергаментом ходят следом. Шемякин прост и доступен – отвечает на вопросы об искусстве.
Это его вторая выставка в Израиле. Предыдущую, несколько десятилетий тому, организовал Михаил Гробман. С ним-то мы и умыкнули Шемякина. Два мэтра сели за круглый стол в гробманской квартире – началась церемония взаимного надписывания (не виделись-то давно) каталогов, монографий, сборников стихов. Меня бросили в другой комнате – ожидать. Взял с полки первую попавшуюся книгу – глезеровский "Стрелец" времен Очакова, который открывался... стихами Шемякина... Гробман вводит ко мне художника и закрывает дверь.
Поехали.
– Михаил, впервые в жизни попав на Обетованную Землю, вы уделяете ей всего два дня. Как это могло произойти?
– Очень просто. Как человек, который облетал два раза земной шар (за что имел бесплатные билеты на "Конкорд"), ни разу не был в Иерусалиме? Вопрос такой, конечно, возникает. Ответ простой – чудовищная загруженность и постоянная, так сказать, жизнь на контрактах. Поэтому даже сюда я приехал с делегацией от правительства Санкт-Петербурга – и обязан пробыть в отеле столько-то времени. Выставка, которая была мною скомпонована, через мою голову прилетела, благодаря супруге, в Тель-Авив. Здесь сделали экспозицию. Я приехал, раскланялся и вынужден улетать, но счастлив тем, что я хотя бы, так сказать, сделал первую разведку. Я знаю, что в душе давно мечтал хотя бы дня три провести в Иерусалиме, потому что подпитка этими стенами, камнями, она необходима для души, тем более для верующего человека, хотя верующий я очень слабенький... Вера, вернее, моя слабенькая, хиленькая, потому что она меньше горчичного зерна, поскольку я бы хотел двигать горы, но не передвигаю, даже не могу, как этот ваш Ури...
– Геллер. Ложки гнуть?
– Да, ложки гнуть или что-то двигать. Не могу. Но для меня, как для верующего человека, прикоснуться к этой святыне – библейской и послебиблейской – было очень важно. Я никогда не забуду, как я увидел Аппиеву дорогу под Римом. Я снял свои армейские сапоги, снял портянки и босиком зашлепал, впитывая вот эту энергетику, которую оставили сотни, тысячи пяток легионеров. Ты действительно что-то чувствуешь и с тобой что-то в этот момент происходит. Вот так же я почувствовал необычные потоки, которые меня подхватили, которые меня пронзили, когда я был в храме Гроба Господня, когда был на месте успения Богоматери, когда просто шел и прикасался к камням, зная, что им тысячи лет. Это очень важно, хотя, конечно, я человек корыстный...
– В смысле?
– Шагая по священным камням Иерусалима и где-то почти физически пуская слезы, потому что там очень сложно удержаться от слез, я размышлял, как бы мне еще с кем-нибудь договориться, чтобы меня прислали по какому-нибудь делу, чтобы застрять в Иерусалиме на неделю и – самое главное – поползать, пополняя мои запасы фотометаморфоз, как я их называю, фотографируя вот эти трещины, образы, которые возникают в булыжниках, в стенах. Я всегда вспоминаю фразу Леонардо своим ученикам – завещание, которое я исполняю: "Больше всматривайтесь в пятна сырости на стенах, в трещины и вы увидите много образов, которые ваша фантазия никогда не родит". Поэтому следующая моя выставка – самая большая в моей жизни за последние десятилетия, к которой я готовлюсь десять лет, она и будет называться "Тротуары Парижа". Это как раз всматривание. И не только в тротуары. И не только Парижа. Тротуары и дороги Иерусалима уже попадают туда. Знаете, по всему миру я снимаю мусор. Была у нас в Америке знаменитая школа "Гарбидж скул", "Школа мусора", вот я к ней принадлежу железно.
Есть такой теоретик российского современного искусства, не очень образованный человек, Марат Гельман, который создал, нет, создатели – это те, которые развешивались на стенах, а он как бы слепил, организовал очень интересную выставку, которая называлась "Бедное искусство". Вот я думаю, что я как раз мог бы в этой выставке участвовать, одновременно показывая свое искусство, может быть, и бедным, но эстетичным. И нести в себе нечто большее, чем просто демонстрирование того, как мы бедно можем изобразить хлеб или сделать какой-нибудь дом из нарезанных выброшенных шин... Моя мечта попасть сюда снова, потому что я столько увидел и почувствовал в Иерусалиме и как верующий человек и как художник.
– А не было идеи поискать родню в Израиле?
– Родню? Мы все здесь родня. А, вы имеете в виду – по кавказской линии? (Шемякин – фамилия отчима батюшки художника. Родовая фамилия – Карданов. Потому-то он – Народный художник Кабардино-Балкарии и Дагестана. – С.П.)
Была такая идея, но я должен в нашем Кавказском обществе просто узнать, кто здесь живет. Конечно я знаю, что здесь Кардановы есть.
Вы же знаете, что кабардинцы допускались до больших чинов в израильской армии.
– К нам приезжал товарищ из Майкопа, так за ним прибыла целая делегация по главе с двумя полковниками. Увезли – мы его неделю не видели.
– Меня постоянно зовут в Иорданию, где у меня очень много родственников, в Турцию. И здесь тоже есть. Нас, Кардановых, в России двенадцать тысяч человек, а общая численность нашего рода Кардановых по всему миру – около 64 тысяч. Наши старейшины следят за этим. Я член родового комитета, даже увеличил наш родовой герб – специально для Нальчика. Когда я туда приезжаю – там растяжки, как это сейчас называется, через дорогу, на трех языках: кабардинском, балкарском и русском – "Земля и род приветствуют своего любимого сына – Карданова-Шемякина". Я еду сегодня, как это ни прискорбно, с охраной, потому что положение там довольно тревожное. Я играю большую роль на Кавказе, поэтому у меня была двухчасовая беседа на тему молодежи Кавказа тет-а-тет с Путиным, в минувшем феврале, когда он приезжал в Бельгию на какой-то съезд. Мы сидели с двенадцати до двух часов ночи с ним, беседовали. Затрагивали и вопросы искусства, потому что Путин, пожалуй, единственный из правителей, кто помог мне – в свой первый президентский срок.
– С Петром?
– Нет, благодаря ему были поставлены памятники "Дети – жертвы пороков взрослых". Да, и два Петра – Петр в Лондоне, который стоит на Темзе, и Петр, который стоит в Константиновском дворце с Екатериной Первой. Это громадный памятник, многофигурный, и он встал, благодаря Путину. Я у него ничего не просил, он мне предложил еще помещение, которое отреставрировали и дали мне, где я провожу научные выставки, в Петербурге есть Фонд Михаила Шемякина. Больше никто мне никогда особо не помогал. У меня скоро будет с ним еще одна встреча. Мы снова обсудим, что нам делать с молодежью Северного Кавказа, потому что там все более и более тревожная обстановка, а болтовня Хлопонина о создании курортных зон – это мыльный пузырь...
– Очередной распил денег...
– Конечно. О каких курортах сегодня можно вообще говорить, если вы не установили политический баланс и не прекратили бойню, которая продолжается.
– Европейская робкая публика туда не поедет...
– Европейская не поедет, да и русская не поедет. Вот недавно, вы же знаете, в Кабардино-Балкарии расстреляли людей, которые приехали кататься на лыжах. О чем говорить...
– Не обращались к вам – та или иная сторона – по поводу Сочинской олимпиады? (Грузины и черкесы призывают ее бойкотировать – в память о геноциде черкесского народа. – С.П.).
– Мы сейчас будем как раз вести переговоры на эту тему. Есть такой замечательный скульптор – Арсен Гушапша (сложно произносится – вы знаете, у нас в языке может стоять подряд три-четыре-пять согласных), так Арсен сделал замечательный проект монумента памяти адыгов, изгнанных со своих земель. Одна фигура должна стоять на Черном море, в Сочи – вокруг этой идеи идут настоящие бои и все может скверно кончиться, а вторая – на турецком берегу. Это такие абстрагированные фигуры. Вы, наверное, знаете, что кабардинцы одними из первых приняли христианство, еще в седьмом веке, а потом, после Османа, естественно, внедрилось туда мусульманство. Оно тоже не привилось. Осталась у кабардинцев не религия, а кодекс чести, но тем не менее сегодня очень сильно религиозное движение, которое используется и в политических целях. Поэтому у Арсена как бы намек на фигуру женщины из такого объеденного временем, если можно так выразиться, песчаника. Монументы довольно высокие и внутри каждого из них должен располагаться музей трагедии адыгейского народа. Я думаю, что это может послужить очень мощным моментом окончательного примирения. Вы сами знаете, сколько поставлено памятников Холокосту, сколько есть музеев, а там люди даже не хотят слышать о трагедии Кавказа.
– А ведь счет только погибших, страшно сказать, шел на сотни тысяч человек...
– Об этом написано и у Толстого, если вы помните. Как целые семьи черкесов ложились на землю, накрывались бурками, не пили, не ели и просто умирали. Казаки стояли и плакали. А потом, увидев, что люди умерли, они их стаскивали и хоронили.
Конечно, я хочу посоветовать Путину, а он человек разумный, что идея этого памятника, которая родилась благодаря не только размышлениям одного человека (за этим стоит большая группа адыгов), предлагает вот такой вариант смягчения обстановки. Я, конечно, "за", письмо в поддержку этого проекта написал замечательный человек, которого я люблю, мы дружим, зовут его Александр Сокуров, еще ряд деятелей культуры, которые остаются образцами честности и чести. Я думаю, что если Путин к нам прислушается, то это будет только на пользу отношений между Россией и Северным Кавказом.
– Вы много работаете в России?
– Я работаю больше всего, конечно, у себя в мастерских, во Франции. Вы знаете, что моя философия, философия моей жизни: родину не выбирают – ей служат. Я просто с юных лет, как сын солдата, всегда служил России. Не Советскому Союзу – вы же знаете, что я был арестован и выслан... Тем не менее та Россия, которую я люблю, которая все-таки существует, благодаря, может быть, небольшой горстке людей, мы ей все равно служим, потому что иначе... А как жить иначе?
– Какие новые ваши вещи будут установлены в российских городах?
– Вы знаете, почти все мои проекты, к сожалению, зарубаются по простой причине. Не из-за того, что они плохие – они проходят, за какие-то даже выплачиваются вперед деньги. Проблема в том, что губернаторы летают, как мячики. Мы с одним губернатором начинаем говорить о проекте, например, даже начинаем строить центр кукольных искусств в Ханты-Мансийске, выигрываем почетный приз "Золотое сечение" – это суперснобская награда – как самый интересный архитектурный проект года. Меняют губернатора, и новый губернатор говорит, что ему плевать на этот проект.
– Мне рассказывали о вашем проекте с кораблем...
– Лужков Юрий Михайлович подписал, корабль был подарен, мы должны были готовить программу и плыть по российским городам, тут Собянин и говорит: "А нам это не нужно". Это все очень несерьезно в России. Серьезно и профессионально там одно... Вот знаете, как раньше аналитики или серьезные люди, которые понимали, что происходит в России, все сходились в том, что единственный профессиональный аппарат, который там существовал – это КГБ. И все так и осталось. По-прежнему наиболее мощная группировка – это силовики. Как было – так и осталось.
Что поделать... Мы должны что-то делать все-таки. Нас было очень мало. Я не был диссидентом – диссидентом был мой друг Владимир Буковский. И Высоцкий не был диссидентом. Мы просто были инакомыслящие, но наше инакомыслие играло большую роль в том, что все-таки происходили какие-то сдвиги вот этих, казалось бы, незыблемых пластов, гранитных, наверное, по твердости и жесткости... Но мы сдвигали их и где-то сдвинули. Другое дело, что революция, как всегда, делалась Дон-Кихотами, а плодами пользуются подлецы. То же самое произошло и сегодня. Например, когда первый раз Володя Буковский, просидевший практически полжизни, прилетел в Россию и вернулся... Я никогда его не видел в таких кусках – он буквально, в прямом смысле, плакал. Он говорил, что ему захотелось просто повеситься, потому что мы боролись, он сидел во Владимирке, прошел страшные пути советской каторги – во имя чего? Потом этот жесткий страшный пессимизм сменился, потому что говорить, что совсем все плохо или чего-то не добились мы своими попытками вернуть России человеческий лик – все-таки это было бы слишком несправедливо. То, что сегодня происходит в России – там прессу где-то прижимают, якобы, хотя скажу вам, что более развязной прессы, чем российская постсоветская, я вообще никогда не видел. Та похабель, грязь и ложь, что выплескивается постоянно, и даже критика того же Путина – нигде никому и не снилась. Другое дело, что наказуемости за ложь абсолютно никакой нет, журналисты не боятся ничего, становятся продажными – они продаются с успехом как Кремлю, так и тем, кто их покупает за наличные. Поэтому говорить о том, что там нет свободы... Да там ее переизбыток, просто в голове постсоветского человека нет понятия настоящей свободы... Вседозволенность, анархия, воспринимаемая, как свобода. Идет подмена понятий. Если раньше все было четко – убийца был убийцей, сволочью, бандитом. А сегодня все, что носит западный оттенок, приобретает какое-то особое звучание и – порой – значение. Например – киллер. Это звучит гордо. Не просто б... – как раньше говорили. А путана, интердевочка. Человек смылся – вот одного пытаются отловить, он украл три миллиарда евро, заместитель губернатора, дает интервью и о себе говорит: "Тяжело жить в эмиграции". Парень, ты не путай – эмиграция звучит очень интеллигентно, я жил в эмиграции...
– Эмигрант – это Герцен.
– Конечно, Герцен, Бунин... А ты ворюга – находишься в бегах. Так это называется. Сегодня происходит вот такая подмена мощная. А поскольку, знаете, мы привыкли всегда преклоняться – совок есть совок – любая наклейка, любая бумажка, все, что было связано с Западом, это приобретало особый оттенок, манящий, дразнящий. Это, наверное, осталось, под кожей сидит. Ну, что поделать? Иоанн Богослов предсказал Апокалипсис. А сам Бог сказал: будете себя вести нормально и неплохо – продлю существование на тыщу лет. Но мы, по-моему, к этому не прислушиваемся. Поэтому мы катимся и в экологическую пропасть и, не дай Бог, что-нибудь натворим с генетикой, но все идет, как говорится, по Писанию. Когда я был послушником в монастыре, я раз в год выводил человека из затвора, схимника. Звали мы его Елочка – крошечного роста старик. Если вы знаете православные наряды, то на нем был такой черный куколь, разрисованный серебряными черепами. Издалека такая крохотная елочка шагала. Я обязан был его выводить. И вот, когда я его ввел в храм, поддерживая этого бодрого старичка, а лет ему было под девяносто, перед ним остановилась баба и бухнулась ему в ноги. Такая здоровенная русская крестьянка. Колхозница, вернее. И завопила, мол, помоги мне, старче святой, мой муж сидит в тюрьме за воровство, сын – за убийство, две дочки – проститутки. Он так на нее посмотрел, погладил ее по голове и говорит: "Радуйся, раба божья. На твоих детях сбывается пророчество Божье". Развернулся так, и я его повел, он быстренько затопал. Нужно было видеть физиономию этой бабы, да я сам, тогда молодой послушник, рот разинул, думаю: надо же. А потом уже я понял, когда сидел ночью, размышлял в келье – да, он же действительно прав, его взгляд, несмотря на то, что страшный, но он правильный. Те люди, которые стремятся к тому, чтобы быстрее закончилась эта человеческая комедия, их много. Плохо, но так уж написано – чего поделать!
Все, бегу – меня уже давно ждут.
– Напоследок. Есть ли вопрос, который вам никогда не задавали многочисленные интервьюеры, а вам бы хотелось на него ответить?
– А у вас есть какой-нибудь вопрос, который вы хотели бы задать мне, но стесняетесь?
– Стесняться-то я не стесняюсь. Ну, о ваших друзьях, понятно, о Высоцком, вас спрашивали столько раз, что кто захочет узнать, тот прочтет. Кто захочет знать, кто такой художник Шемякин, найдет альбомы, репродукции, наконец, съездит в Венецию и Санкт-Петербург посмотреть памятники... Поэтому...
– Да, вы знаете, есть люди, которые любят порыться в белье грязном, но я никогда этого не допускаю: по простой причине – я в этом плане антилимоновец. Я не Лимонов. И не Кончаловский – вроде бы серьезный режиссер, но зачем рассказывать, как ты и где употребил свою жену, опозорить женщин, с которыми ты имел связь. Это какая-то мода, что ли – раздеваться, да еще и предлагать понюхать исподнее.
– Такая мода была, пожалуй, всегда. Но не в России – это не в русской традиции.
– В России такой традиции не было потому, что у нас это принимает особенно уродливые формы, не знаю почему. В России это носит оттенок не непристойности, а похабности. Здесь разница. В тех западных языках, которые я более-менее знаю, нет такого понятия, как "глумёж". Оно присуще только русскому сознанию, русскому языку. Есть понятия "издевательство", "мучительство".
– Садизм.
– А вот глумиться может только широченная русская душа.
– Ваш прогноз на будущее?
– Вы знаете, я очень и очень боюсь генетики. Я ничего так не боюсь. Наверняка могут тряхнуть пару раз недра земли, может быть очередной Чернобыль или Япония, но вот то, чего мы сами можем наковырять... Если вы не интересуетесь генетикой, просто почитайте некоторые вещи. Крупнейшие ученые-генетики еще в 1974 году предложили человечеству во спасение мира прекратить любые исследования в области генетики (не помню, в каком городе была конференция). Потому что именно это может не просто разрушить мир, а полностью уничтожить его. Например, сегодня, когда модифицируют овощи, туда вводят гены животных. Что дальше и какие будут результаты, мы с вами не знаем.
– Я боюсь, что и ученые не знают.
– Да, правильно. Они готовы погубить человечество во имя пустого любопытства и амбиций. Все, теперь бегу окончательно.
– Спасибо.
