Светлой памяти Иосифа Фридзона посвящаю
Райцентр со странным для этой местности названием Пеньки лежал в стороне от магистрали Харьков – Донбасс, и, если бы не склады фуража, давно бы уже забыли о нем. Впрочем, и так не очень о Пеньках вспоминали. Завезет раз в неделю дребезжащий армейский пикап продовольствие, да парикмахер раз в месяц ручной машинкой пострижет солдат "под два нуля" (только старшине разрешалось оставлять сантиметровый чубчик) – вот все, что еще связывало с внешним миром взвод охраны. Заезжал иногда грузовик за сеном - оставалось еще несколько батарей на конной тяге. А сена на складах хватило бы не только на эти батареи, но и на всю татаро-монгольскую орду Чингисхана, и еще на Первую Конную армию Буденного в придачу. На полгородка раскинулись склады. Никому не нужные тюки прессованного сена лежали еще с гражданской, наверное, войны. Так что стоял взвод без дела и потихоньку таял: то одного, то двух бойцов заберет начальство – кого в штаб, кого на погрузку. Брали на день-два, но возвращать не спешили. И к середине мая 1942 года осталось от взвода вместе со старшиной всего восемь бойцов.
Зарево, неделю полыхавшее на юго-западе, померкло. Слившаяся в сплошной гул канонада постепенно затихла. Хотелось думать, что долгожданный перелом наступил и фронт двинулся наконец на запад.
– Ну, теперь дадут немцу, – говорил самый старший в команде, Репников. – После Москвы Ганс уже не тот.
Но к субботе снова послышался гул артиллерии. Он приближался, неуклонно смещаясь к северу, и в понедельник небо опять заполыхало красным. Гул не стихал весь вторник, и только к ночи на среду стал глуше. Тревожно было на душе, а когда засветилось небо и загрохотало уже на востоке, стало ясно, что весеннее наступление Красной Армии на Лозовую – Барвенково закончилось грандиозной катастрофой.
Уже вторую неделю молчал телефон. Не появился пикап с продовольствием. Не приехал в назначенный день парикмахер. В постепенно пустевшем городке перестала работать почта, электроснабжение прервалось, умолкли последние телефоны и радио. Что делать – не знал никто. Пешком до штаба бригады часов пять ходу, но посланный с донесением Павлюченко как в воду канул, и осталось теперь от взвода всего семеро. Как-то сами собой перестали функционировать те несколько непременных советских учреждений, которые имеются в каждом райцентре. Немногочисленные жители не очень этому удивились – привыкли уже обходиться без них. Только милиция, которая вместе с НКВД размещалась в примыкающем к складам здании, еще подавала признаки жизни. Несколько милиционеров охраняли там КПЗ (камера предварительного заключения), где содержали до суда арестованных.
В ту ночь дежурить выпало Коле. Привычным движением крутнул он больше для порядка ручку телефона, положил немую трубку на рычаг, осмотрел согласно инструкции забор и ворота и, оставив в караулке напарника, обошел три раза склад. Затем снова двинулся было в обход, но остановился: где-то вдалеке послышался и сразу смолк шум автомобиля. Показалось, наверное. Откуда сейчас им взяться? Лошади зашевелились, когда он прошел мимо конюшни. Еще держали при складах десятка полтора тяжелых тягловых битюгов-першеронов – все, что оставалось от конного резерва Н-ской артиллерийской бригады.
Настоящее имя его было Кельман – так назвали в память деда. Кельман Наумович Выгодский. Но кому бы он ни представился – все, как один, тут же называли его Колей.
– Кельман – это фамилие твое? – спросил старшина Грищенко.
– Нет, товарищ старшина, – имя.
– А фамилие твое как будет?
– Фамилие будет Выгодский, – в тон старшине ответил Коля.
– Дай-ка сюда документ. А ведь правда. Надо же: фамилие – так наше, а что за имя такое – и не поймешь. Придумают же. Ну, если еврей, так был бы Абрам, Лазарь или как там еще у вас? Что тут плохого? Это ведь не имя, а фамилие еврейское: Кельман, Кальман.
– У них, товарищ старшина, и не такое бывает, – вступил в разговор Сычев. – Я с одним служил – Сашкой звали, так у него фамилия была такая, что вообще не поверишь – Ярусский. Наш лейтенант его спрашивает: "А по национальности ты кто же?" Сашка говорит: "Еврей".
– "Тогда почему фамилия такая, если ты еврей?" –"Этого объяснить не могу, – отвечает Сашка. – Только у отца, деда и прадеда фамилия всегда такая была".
Старшина выслушал Сычева, но не прореагировал. Не любил Грищенко, когда его поправляли.
– Композитор такой был – Кальман, может, слышал? – продолжил старшина, – "Сильву" написал. Он тебе случайно не родственник? Нет? Ну, ладно, будешь Коля, Николай – по-нашему, – решил старшина, и так оно и осталось. Вспоминая этот разговор, Коля всегда улыбался, но сейчас только вздохнул: тревожная тишина подавляла еще больше, чем канонада.
Снова послышался шум моторов. Он приближался. Черная легковушка – "эмка" и крытая полуторка с потушенными фарами проехали мимо ворот. Сидевший рядом с водителем офицер взглянул на Колю и равнодушно отвернулся. У входа в милицию машины остановились, но двигатели не заглушили. Несколько солдат спрыгнули с грузовика и вместе с офицерами вошли. Машины эти Коля видел уже не раз. Опять, наверное, кого-то загребли. И всегда по ночам, как воры. Но когда пошел вдоль забора дальше, удивился: Где же арестованные? Прошла минута и моторы взвыли. Что-то быстро сегодня управились. Только чего же не едут? Ждут кого-то? Вдруг сквозь шум работающих на полном газу моторов затрещали винтовочные выстрелы и после минутной паузы еще. Стреляли во дворе милиции. Забеспокоились в конюшне испуганные лошади. Коля скинул с плеча винтовку и побежал к воротам. Напарник Сергей Бочаров уже стоял там.
– Слышь, Колька, – сказал он, – а ведь их стреляют.
– Кого?
– Да из КПЗ, арестованных, кого же еще?
– Как это стреляют? Ты, что, с ума сошел? Что ты такое говоришь?!
– Все очень просто. Наши когда уходят – заключенных угоняют с собой. А если уходить поздно или некуда – стреляют. Не оставлять же их немцам.
Раздалось еще несколько выстрелов. Солдаты с винтовками в руках вышли и быстро поднялись в грузовик, но машины продолжали стоять. Прошла минута, щелкнул пистолетный выстрел, за ним другой. Два офицера сели в "эмку", машины с места рванули и скрылись в темноте.
– Ты, Колька, сам смотри: раз они на восток драпанули – значит, назад, в Изюм, дороги нет. Немцы там, понял? Иди старшину буди.
Но старшина, на ходу застегиваясь, уже сам бежал к воротам.
– Кто стрелял?
– В милиции стреляли, товарищ старшина. Синие фуражки приехали… Зачем – сами знаете.
– Ты их видел?
– Кого?
– Кого – кого! Фуражки синие – вот кого!
– Ясное дело, видел, товарищ старшина. Приехали, как всегда, со стороны Изюма, зашли, значит, в милицию, постреляли, да и поехали себе дальше.
– Назад повернули? – словно подсказывая, с надеждой спросил Грищенко.
– Нет, товарищ старшина, на восток рванули.
– Так… Понятно… – Щека у старшины дернулась, он заправил гимнастерку и скомандовал: – Будить взвод по тревоге. Через 20 минут выступаем. Построиться у ворот. Оружие проверить, боезапас, подсумки, скатки надеть, НЗ, вещмешки и все такое. Чтоб тут ничего не оставалось. Выполняйте.
– А Павлюченко – как же, товарищ старшина? – удивился Коля.
– Рядовой Выгодский! Выполняйте приказание и отставить разговоры! – Грищенко вошел в конюшню и, с криком стегая испуганных лошадей, выгнал их за ворота. Потом зажег спичку.
– Зачем сено поджигать, товарищ старшина? Смотрите – сколько его. Так мы весь город спалим, – сказал подошедший Репников. – Немцы что ли мало спалили городов? Так еще и мы будем? И все равно они на машинах – машине сена не надо, а у людей – у кого лошадь, у кого корова или коза. Вот вы лошадей выгнали, и правильно: пущай население пользуется. И сено пусть лежит себе. Кому надо – возьмет.
Старшина поглядел на него мгновенье, загасил спичку и молча пошел собираться.
Ровно через двадцать минут семеро оставили склады. У входа в милицию, не решаясь войти, стояло несколько женщин. Старшина замедлил шаг и решительно повернул в узкий проход. Солдаты за ним. Через пустой коридор они прошли в небольшой дворик и замерли. Трупов было около двадцати. По виду – немолодые, по одежде – колхозники. А у дверей, обнявшись, лежали две женщины. Одна – уже в возрасте, как будто хотела прикрыть собой девушку… Не прикрыла…
Молча, не глядя друг на друга, стояли солдаты. Пожилой милиционер пытался что-то объяснить, но губы его тряслись, слова застревали в горле, и он просто мычал, поворачиваясь то к одному, то к другому. Руки его, большие, с набухшими жилами, беспомощно повисли. Наконец милиционер сел на ступеньки, поставил карабин между ног, закрыл лицо ладонями и так, раскачиваясь, сидел, пока Репников не вставил ему в рот раскуренную папиросу.
– Пошли, хлопцы, – тихо сказал старшина. – По дороге еще и не такого насмотритесь.
Всю ночь, не останавливаясь, шли они на восток, и наутро семерка была далеко. Миновали несколько темных то ли спящих, то ли брошенных деревень. Все вокруг словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Иногда только заворчит какая, но больше чтоб самой не так страшно было. Затаились в предчувствии беды жители или ушли – понять невозможно. И только тогда солдаты начали осознавать случившееся. Впереди вспыхивало далекое пламя, но, пойди угадай, что это было: зарницы или отблески разрывов? Слабо светилось зарево и на юге: догорали подожженные поля, деревни и города. Уже светало, когда солдаты остановились напиться у деревенского колодца. Заскрипел ворот, с плеском упало ведро, где-то заплакал и сразу умолк разбуженный ребенок. Стало совсем светло, взошло солнце, и старшина разрешил наконец отдохнуть. Всухомятку позавтракали и до полудня шли дальше. Отдохнув и переобувшись в заросшей кустарником балке, собрались уже выходить, но, услышав странный шум впереди, насторожились. Постепенно нарастая, шум приближался. Сычев догадался первый:
– Так то ж стадо ревет, недоеное! Видно погнали скот от немцев, да по дороге бросили. Я такое уже видал прошлой осенью под Харьковом.
Теперь можно было разобрать мычанье, топот и рев стада. Сычев не ошибся: налезая друг на друга, широким фронтом шли сотни коров всех мастей и расцветок. Шли они обратно, на запад. И у каждой болталось воспаленное, чудовищно распухшее вымя. Увидев людей, коровы поворачивали тяжелые свои головы и жалобно мычали, но не останавливались, как будто понимали, что никто им не поможет.
– Ну, зачем было угонять, когда не знаешь, что с ними делать? Доить-то и я умею, – сокрушался Сычев, – да разве всех подоишь? Затопчут. Да и прокисло уже молоко: пропадет скотина – жалко. Она-то чем виновата?
– Да ладно тебе за скотину переживать, когда свои своих убивают, – взорвался молчаливый Репников. – А которых ночью в милиции постреляли, они – что, виноватые, по-твоему? Вот те две бабы такие уж виноватые, что стрелять их надо было?
– Ну-ка, Репников, прекратить разговорчики! – закричал старшина. – Смотри, договоришься когда-нибудь, дурья твоя голова. Взрослый вроде бы человек, а никакого понятия, – добавил он уже спокойнее.
– Так ведь, товарищ старшина, хуже немцев, сволочи. Постреляли – на это у них всегда время есть – бросили и тикать. Хоть бы своим сказали, что уходить надо. Мы, что – чужие? Или вообще не люди? Эта деревенщина – Сычев, за скотину переживает, а тут людей, как собак, ни за что постреляли. Я вот, как из Пеньков вышли, забыть не могу, что там видел. Ладно, молчу, товарищ старшина. Виноват, погорячился.
И снова всю ночь шагала на восток семерка.
Война ушла далеко. Где наши? Где немцы? Голая, пустая степь – и ни души. Тишина угнетала. От тишины оглохнуть можно. Идти ночь напролет в полном безмолвии было невыносимо. На третий день в селах стали появляться люди. Не очень приветливо глядели они на угрюмо шагающую семерку. А немцев по-прежнему не видать: бои прошли стороной.
Первым исчез Бочаров. День накануне был тяжелый, душный. Старшина решил дать солдатам выспаться и на ночь поставил Бочарова караулить вторым, после Коли. Честно отстояв свои два часа, Коля разбудил Сергея, отдал ему часы и мгновенно уснул. Утром Сергея на месте не оказалось. Ушел, оставив винтовку, подсумки с патронами, шинель и на видном месте часы, которые старшина давал караульным на ночь. Грищенко молча застегнул на руке часы, вынул из винтовки Бочарова затвор, разобрал и забросил в овраг, а винтовку взял за ствол и, размахнувшись, разбил о камень.
– Давай, Сычев, собирай завтрак, что ли. А Бочаров наш вон где, – и старшина показал на белеющие в двух километрах домики. – Хорошо, что часы оставил. Ну, что ж, хлопцы, – продолжал Грищенко, – сегодня Бочаров, завтра кто-то другой. Я вам больше не командир. Каждый вольный для себя решать. Кто хочет сам выбираться или где-нибудь по дороге пристроиться – его дело. Мужиков в селах не осталось. А баба, понятное дело, каждому будет рада. Так что я никого не держу. Ну, а кто решил через фронт идти, к нашим – вместе надо. В одиночку пропадем. Если только немцы не поймают, я до конца дойду, не сбегу. Мне не привыкать: уже второй год от самой границы иду.
Теперь осталось их шестеро. А путь лежал среди бескрайних полей пшеницы, вдоль садов, огородов и пустошей, и не было ему конца. Следов войны в эти первые дни встречалось немного: то брошенная машина, то вспухшая, с задранными ногами убитая лошадь, то оставленные на обочине зарядные ящики. Далеко на юге дрожали в мареве голубые терриконы и вышки угольных шахт. Часто попадались стаи одичавших собак. Грязные, с раздутыми боками лениво бродили они в степи. Вид у них был гнусный. Завидев солдат, собаки поджимали хвосты и трусливо отбегали в сторону. И всегда молча – редко огрызнется какая и – ходу.
– Трупами обожрались так, что ноги не держат – еле ходят, падлы. До чего тварь отвратная: всю жизнь от человека кормится, а как беда пришла – так сразу его же и жрет. Видеть это не могу – так бы всех и перестрелял, – раздался голос Сычева.
– Люди лучше, думаешь? Собака только жрет, а убивает кто? – ответил Репников.
Однажды под вечер в стороне от дороги они увидели несколько теней. Солдаты остановились, и кто-то спросил: – Вроде, опять собаки, но почему все одинаковые?
На первый взгляд, действительно собаки. Серые, с торчащими ушами. Только первый пес покрупнее. Спокойно трусили они на восток, и было их, как и солдат, тоже шестеро.
– Так то ж волки! Куда их несет, что даже людей не боятся? – удивился Грищенко. Волки (теперь в этом никто не сомневался) один за другим быстро обогнали шестерку, не взглянув на солдат, словно знали: сейчас не до них.
– Волк – зверь умный и осторожный, – сказал всезнающий Сычев. – Он к людям, да еще с оружием, никогда не приблизится. А сейчас понимает: человек сам запуганный, не до волков ему. И бегут себе на поживу: падали кругом – завались.
…Не село и тем более не станицу, а просто десятка два утонувших в садах крепких, под железными крышами домов солдаты увидели еще издалека. Не только война обошла стороной этот благодатный уголок: деревни, что попадались по дороге, были вконец разорены еще в начале 30-х, да так полупустые и стояли. В тех деревнях война уже мало что могла изменить.
Следов шин на дороге не было, но долго, укрывшись в кустах, наблюдали за деревней солдаты. Не видно было немцев. В огородах мелькали белые косынки: спокойно работали женщины. В стороне, на зеленом лугу, паслись коровы, овцы. Картина была неправдоподобно идиллической, мирной. Захлопал крыльями и заорал во всю глотку здоровенный огненно-рыжий петух. В небольшом пруду, выставляя красные локти, деловито крейсировала стайка гусей. Так прошел час, и, не заметив ничего подозрительного, старшина решился.
Сбежались, бросив работу, женщины, окружили солдат, стали растаскивать их по домам. Каждая хотела получить гостя в дом. Все здесь было не так: опрятные, чисто выбеленные дома, сытая, ухоженная скотина, в огородах выполото – ни травинки лишней. Лица женщин, хоть и тревожные, светились радостью. Солдаты удивленно смотрели на них – высоких, статных, совсем не похожих на безликих, замученных непосильным трудом колхозниц, которые уже после сорока казались глубокими старухами.
– Нет, бабоньки, нам по отдельности никак нельзя, – сказал Грищенко. – Время военное, мало что может получиться. Найдите нам такую хату, чтоб вместе отдохнуть, да вечером приходите в гости.
В пустом доме сбежавшего председателя сельсовета солдаты выпили по кружке утреннего молока и, не притронувшись к угощению, уснули: усталость была сильнее голода. А часовым оставили мальчишку.
– В случае чего – буди, – успел сказать старшина и закрыл глаза.
Так целый день они и проспали. К вечеру в саду собралась вся деревня. На столе появились миски с варениками, дымящиеся чугунки с картошкой, скользкие соленые огурцы, бутылки мутноватого самогона, сало, мед и прочая деревенская снедь. И как-то само собой у каждого солдата оказалась подруга. Не остался один и Коля: бесцеремонно растолкав собравшихся женщин, рядом села крупная, темноволосая девушка. Глядела она исподлобья, широкие брови почти срослись на переносице.
– Меня Леной звать, – неожиданно низким голосом сказала она, – а тебя?
– Коля, – покраснев, коротко ответил он.
Девушка была выше Коли, но когда сидишь, этого не видно. Хорошо, что молчаливая – с девушками он и говорить-то совсем не умел.
Когда все собрались, появился единственный в деревне (если не считать мальчишек) представитель сильного пола – невысокий, сухой старичок.
– Здравствуйте, молодцы-солдатики, добро пожаловать! А вы сами откудова будете?
– Кто откуда. Из разных мест, дедушка, из разных, – улыбаясь, ответил Грищенко.
– А пришли, если не секрет, издалека ли?
– Какой уж там секрет, дедушка. Кончились секреты. Из Пеньков мы пришли, Харьковской области, вот откуда.
– Да, неблизко. Ну, а война, что, еще идет?
– Идет, дедушка, идет, – удивился старшина. – Куда же ей деться?
– Так что ж не видно никого: ни наших, ни немца? Видно забрал уже Гитлер Москву.
– Ну, что ты, дед, такое говоришь? Москву не отдадут никогда.
– Не отдадут, говоришь, Москву? Ну, ладно, ты мне тогда вот что скажи: зачем Сталин с Гитлером дерутся? Может, за деньги? Или из-за бабы? За баб, я вам скажу, такие бывали войны, что о-го-го! Или еще за что? Чего они не поделили?
– Вот Гитлера поймаем, к тебе, дедушка, приведем – сам спросишь.
– Поймаешь ты его, как же. Он, поди, давно в Кремле сидит, этот Гитлер.
– Ну, ты, дед, не очень-то загибай. Думай, что говоришь!
– А ты меня не пугай, подумаешь, какой грамотный нашелся! Мне бояться нечего: я свое прожил и отвоевал, а от немца в первую войну не бегал через пол-России, как ты и твои генералы!
– Да не слушайте вы, ребята, этого старого дурака – он только языком трепать может, – закричали женщины. – И как до сих пор не забрали его? Сколько мужиков кругом, ну, ни за что позабирали, а ему как с гуся вода: все с рук сходит. Ты бы, дед, чем скандалить, лучше рассказал что-нибудь свое, чтоб люди посмеялись.
Старик успокоился быстро и как ни в чем ни бывало продолжал:
– Так из-за чего Сталин с Гитлером дерутся – не знаете?
– Опять ты за свое, старый черт?
– Да, я это только для присказки. Стало быть, не знаете? Так я ведь тоже не знаю. А вот чего Николашка с Вильгельмом подрались в четырнадцатом году, все тогда знали.
– Ну, вот и расскажи, Степан Петрович, пусть ребятки послушают, – заулыбались женщины. Видно, любили его рассказы.
Старик сделал многозначительную паузу и начал:
– Дело было так: собрался раз Николашка на Дунай погулять, людей посмотреть, ну, и себя, как полагается, показать. "Так ты, Коленька, пообедай, а потом уже ехай", – говорит ему царица. А он: "И правда. Давай, что там у нас сегодня ". – Выпил сначала рюмку перцовки и грузди маринованные взял закусить – хоть и царь, а очень он грибочки любил, Николашка. Царица говорит: "Не ел бы ты, Ваше Величество, эти грузди, не нравятся мне что-то они сегодня". А он: "Да что ты, дура, понимаешь? Ты обед подавай, а выпивка и закуска – не твое бабье это дело!" И грибочками закусил, а потом уже за обед принялся. Пообедал, сел на коня и поскакал. Приезжает на Дунай, смотрит: на берегу дуб стоит высокий. Дай, думает, залезу и на тот берег гляну: что там у немца происходит. Сапоги снял, размотал портянки и полез. Только поднялся – с той стороны, через мост, подъезжает карета и прямо к нему под дуб. И в той карете не кто-нибудь, понимаешь, а сам Вильгельм с бабой. А баба у него – куда там этой селедке – царице! Такая, я вам скажу, что у Николашки голова кругом, чуть с дерева не свалился. Вылезают, расстелили под дубом скатерть, а на ней колбаса копченая, селедочка, натурально, бутылок пару, голландский сыр и все такое. И тут Николашке как приперло – никаких сил терпеть нету и слезть тоже, вроде, неудобно. Видно, права была насчет грибочков стерва царица, но куда ты теперь денешься – поздно уже! Еле успел он снять, значит, штаны и прямо Вильгельму на голову. Тот в крик: "Что же ты, падло такое, делаешь? Не видишь: люди закусить сели!" Николашке бы извиниться, но только рот открыл, как снова вывернуло его: всю морду Вильгельму и обдристал.
Старик был отличный рассказчик. Говорил он не спеша, когда нужно – останавливался и давал всем вдоволь высмеяться, а, главное, сам ни разу не улыбнулся.
– Ну, а дальше, – продолжал он, – понятное дело: объявил Вильгельм Николашке войну: кто же такое стерпит, чтобы ему, понимаешь, ни с того, ни с сего на голову, а потом еще и в морду срали? Так что первая война получилась из-за грибочков, груздей маринованных. А чего эта – не поймешь…
Смех освежил солдат не меньше, чем купание в пруду. Давно уже забыли они, когда смеялись, улыбались тоже нечасто, да и с чего было радоваться в эти тяжелые дни? Но сегодня долго не затихало в саду веселье: разогретый самогоном старик рассказал еще много историй. Смеялись от души и женщины, хоть не раз уже слышали рассказы старика.
Разошлись поздно. Первым поднялся Сычев, посмотрел вопросительно на Грищенко и, обняв свою соседку Клаву, пошел со двора, сопровождаемый завистливыми взглядами женщин. Старшина глянул и промолчал. За ним, обхватив полную Катерину чуть пониже могучей ее талии, вышел Репников. И опять промолчал старшина. Когда остался сидеть один Коля, поднялся и Грищенко.
– Чего, дурак, сидишь? Девка-то какая! – склонился он над Колей и, оправляя на ходу гимнастерку, пошел вслед за своей Дашей: неудобно все-таки командиру у всех на глазах обниматься.
– Ну, а ты, миленький, чего ждешь? – негромко спросила Лена. – Пойдем и мы. Здесь недалеко, рядом.
Утром шестерка двинулась дальше. Вещевые мешки приятно потяжелели: каждому положили от души. Обстирали, подшили прохудившуюся одежду. И еще получили солдаты по туго набитому кисету с табаком-самосадом. Коля шел в тот день последним, чуть отстал и задумался. Сычев приотстал тоже и поравнялся с ним.
– Что грустишь, Коля? В первый раз, наверное? Ничего, если только не убьют, знаешь сколько их еще будет? Она в колхозе кем работает?
– Доярка.
– Так я и думал. Доярки – бабы самые чистые, и всегда молоком от них пахнет. Доярку видно сразу. Ее с другой бабой никогда не спутаешь. А вот, если, к примеру, взять свинарку – так ее хоть сутки в бане полощи, все равно не отмоешь. Колхоз ихний, оказывается, специально для показухи держали, и называется он Полянки. Потому там бабы такими гладкими и остались. Возили к ним разное начальство, из газет корреспондентов, писателей, делегации и еще всякую шушеру. Ну, и, понятно, давали жить, семь шкур, как везде, не драли. Иначе что тогда покажешь?
Но Коля все молчал, и Сычев, взглянув на него, пожал плечами и ушел вперед.
– Странный какой-то ты, – говорила ночью Лена. – Не русский, что ли? Так, если даже нацмен, чего стесняешься? Мне это без разницы: у нас тут кто только не жил до войны. И армяне бывали, и грузины, даже татарин на Дашке Крамаренко женился, с которой ваш старшина пошел. Цыганы были тоже, только долго не задержались. Немцев семья была, но их, как война началась, сразу в Сибирь услали. А сейчас один старикашка этот остался – Степан Петрович. Остальных – кого на фронт позабирали (на троих уже и похоронки пришли), кого пересажали еще до войны. Вот без мужиков и живем – одни бабы. Так ты сам не с Кавказа будешь?
– Я, Лена, еврей, – с трудом выговорил он, – и не с Кавказа, а из Ростова.
– Вот и я подумала сначала, что вроде бы еврейчик – стеснительный такой, на наших совсем непохожий, да сказать побоялась, чтоб не обиделся… Наш ведь, как только с девкой останется один – сразу под юбку лезет. Особенно сейчас, даже малолетка совсем, а туда же: знает, черт, что и ему завтра на войну, будь она проклята. Ну, иди ко мне, чего боишься, глупый? Да сколько лет тебе?
– Восемнадцать.
– Так и мне столько. Давай, иди ко мне – не бойся. А горячий-то какой, господи! Горишь прямо! В первый раз, что ли? Иди, иди, а то ведь, если убьют – даже бабу не попробуешь…
На рассвете, прощаясь, Лена шепнула: – А Ростов, говорят, снова у немцев. Твои там остались?
– За них я спокоен – успели уехать еще прошлым летом.
Но что с семьей, он не знал давно – два месяца не было писем.
***
…Грузовик догнал солдат и, с визгом тормознув, остановился.
– Эй, ребята, садись – подвезу, пока бензина хватит! – крикнул сидевший за рулем сержант. – Покурить у вас не найдется? Третий день без курева.
– Найдется, сержант, найдется. А ты кто такой и откуда будешь? – спросил Грищенко, протянув ему кисет.
– Сам я из Воронежа, Козлов Виктор Степанович. Третий год в армии, в сороковом призвался.
История сержанта была почти такой же: охрана никому не нужного, пустого военного лагеря разбежалась, и он, на гражданке шофер, пошел на восток один. Среди бесчисленных брошенных и сожженных машин на дороге попадались и нетронутые, но у каждой стрелка бензомера стояла на нуле. Виктор не терял надежды и нашел-таки один разбитый грузовик, у которого бак был почти наполовину заполнен. И, как будто специально приготовленные, лежали в кузове шланг и ведро. Он слил бензин, заправил новенькую полуторку и теперь был километров на двести дальше к востоку.
Часа за три проехали еще сотню, оставив позади Украину. Для машины пустяк, а пешком не меньше трех дней тащиться. Теперь были они в России. Бензин почти закончился, когда грузовик остановился. Впереди, на въезде в редкий лесок, стояли машины. Сержант выключил двигатель, и солдаты спрыгнули на дорогу.
– Ну, дружок, прощай. Выручил нас, сколько мог, – сказал Виктор, аккуратно прикрыл дверцу и забросил ключ зажигания в кусты.
В два ряда, почти касаясь друг друга, стояли совершенно целые машины. Солдаты прошли с километр и миновали по обочине лесок. Тяжелый смрад, смешанный с запахами горелого железа, резины, наполнял легкие, и некуда было от него деваться. Грузовики, автобусы, эмки, тягачи намертво закупорили дорогу. Даже один генеральский "Зис-101" застрял в этой пробке. Сгоревшие машины они увидели только на спуске к мосту, когда лес кончился. На обочинах лежали трупы. Вороны, лениво взмахивая крыльями, тяжело отпрыгивали в сторону, но не далеко – ждали, пока солдаты пройдут, и невозмутимо возвращались. В нескольких десятках метров перед мостом дорога была свободна, и сам мост оставался целым: с ювелирной точностью соблюдая границы бомбардировки, немцы сберегли его для себя. Узкая речка петляла вдоль крутого извилистого правого берега, и называлась она "Гнилая", о чем сообщала ржавая табличка.
– Чистая работа, – сказал старшина. – Теперь Ганс все машины целыми заберет, да еще и мост ему достался.
За рекой поля начинавшей желтеть пшеницы уходили за горизонт. Десятки сгоревших танков чернели там. Отдельные еще дымились.
– С нами теперь пойдешь или как? – повернулся к сержанту Грищенко.
– С вами. Как же иначе? Мы привычные: год шли – не пропали, пройдем и второй, а если надо – и третий. Россия – страна большая, – мрачно сказал сержант и глубоко, так, что запали щеки, затянулся.
И опять стало их семеро, но ненадолго…
Они приближались к фронту. Снова стал слышен гул артиллерии, и засветилось по ночам небо. В двух переходах лежал Дон. Высоко в небе четверка "мессершмиттов" пронеслась на восток. Один отвалил в сторону, развернулся и на бреющем устремился к идущим гуськом солдатам.
– Ложись! – успел крикнуть старшина и нырнул в кусты на обочине. Запылила взметенная пулями земля на дороге, с ревом пролетел над головами "мессер" и, набрав высоту, пошел догонять своих. Поднялись, отряхиваясь от пыли, солдаты, только Середа остался лежать. Старшина подбежал, наклонился, достал из кармана убитого документы и накрыл Середу шинелью.
– Пошли, хлопцы, ему уже не поможешь.
И стало их теперь шестеро.
– Надо нам сворачивать вправо, на юго-восток, где потише, – обратился к Грищенко сержант. – Прямо точно не пройти: на Сталинград попер немец. И на юг не пройти – там они на Кавказ рванули. А посредине, может, еще и проскользнем.
***
…Деревня лежала между поросших мелколесьем холмов. Как и в Полянках, не видно было ни машин, ни мотоциклов, ни немцев. Старшина уже хотел спуститься, но осторожный Репников колебался.
– Что-то не нравится мне тут, товарищ старшина. Слишком уж тихо. Схожу-ка я посмотрю, как и что. Разрешите?
– Ну, давай, Репников. Смотри только, поаккуратней.
Прячась в кустах, Репников спустился, пригнувшись пробежал через огород, скрылся на мгновенье в высокой кукурузе, появился снова, постоял у двери, прислушиваясь, и вошел в дом. Несколько секунд было тихо. Вдруг громкий хохот послышался внизу. Так смеяться могли только немцы. Хохот жирный, циничный, шел у них откуда-то снизу, из живота. Дверь с треском распахнулась, и немец с автоматом в руке вышел на порог. За ним мертвенно бледный Репников и еще двое немцев. Не переставая смеяться, они заломили Репникову руки за спину и бегом выволокли его на дорогу. Третий, чуть приотстав, двинулся за ними следом. Казалось, они выполняют привычную, будничную работу. Так загоняют в конюшню лошадей…
На шум из соседних домов выглянули полуодетые, сонные солдаты. Их было полно в деревне. Шагов через двадцать немцы отпустили пленника и отошли. Короткая очередь – и Репников, нелепо согнувшись, ткнулся в пыль. Третий подошел, поднял автомат, выстрелил: тело Репникова подпрыгнуло и замерло навсегда. Продолжая смеяться, немцы повернули назад. На труп ни один не оглянулся: что-то очень смешное рассказывал тот, что стрелял.
И осталось их теперь пятеро.
…К вечеру вышли на шоссе и до темноты сидели, укрывшись в зарослях. Машины шли так плотно, что пересечь шоссе нечего было и думать. Внезапно движение прекратилось: дорогу перекрыли несколько тяжелых грузовиков. Они остановились в сотне метров, ожидая пока подтянется колонна, и тогда, низко пригнувшись, пятеро быстро перебежали дорогу. Через час солдаты были на берегу Дона в километре ниже моста. Движение не ослабевало и ночью: машины на скорости одна за другой въезжали на мост. Ярко горели фары. "Ничего не боятся, сволочи!" – проворчал Грищенко и плюнул.
Отдохнув, солдаты спустились к воде.
– Затворы вынуть – и в речку, – начал Грищенко. – Винтовки пусть себе лежат – что с них толку? Потом зайти всем в воду, но отплывать по моей команде по одному. Каждому найти полено или доску – тут их под берегом полно, вещмешок привязать и потихоньку вперед. Одной рукой держаться за бревно, другой грести, руку чтоб из воды не вынимать, а то немец плеск услышит. На том берегу ждать меня в роще полчаса, не больше. Если за это время не приду – не ждать. – И, повернувшись, спросил у Коли: – Плавать-то умеешь? Ну, тогда первым и давай. Павел, пойдешь за ним. Третьим Сычев, потом Виктор. Я последним. Ну, все. До встречи.
Плавал Коля неважно, но зачем об этом говорить старшине? Не оставаться же здесь одному. Остальных Грищенко не спрашивал, будто знал заранее – они плавать умели. Он вошел по пояс в воду и, когда старшина сказал: "Ну, давай, Коля, пошел", – оттолкнулся. Теплое, сильное течение подхватило и понесло так быстро, что приходилось подгребать против струи – иначе снесет далеко вниз, в сторону от рощи. Вода стремилась вырвать из рук скользкое полено. Он был уже на середине, когда немцы что-то заметили. С шипением взлетели осветительные ракеты, и рядом вскипела поднятая пулеметной очередью вода. Стреляли с обоих берегов, и Коля вдруг увидел, что плывет прямо навстречу вспышкам. Полетели щепки от случайной пули, пальцы заныли от удара, и Коля чуть не выпустил полено. Теперь он уже не думал, где роща, а греб свободной рукой изо всей силы, лишь бы скорее выйти на берег, который в темноте казался бесконечно далеким. Стрельба стихла так же внезапно, как и началась, но ракеты продолжали заливать Дон ядовитым, призрачным светом. Неожиданно полено ткнулось в песок. Коля, пригибаясь, выбрался на пологий берег и пополз влево, к роще. Снова возникшая стрельба продолжалась на этот раз долго, и он не сразу услышал, как приполз сначала Павел и за ним Сычев. Больше часа ждали они, но Виктор и старшина так и не появились.
– Ну, ребята, делать нечего: уйти надо, пока не рассвело, – сказал Сычев, – утром немцы обязательно найдут.
И стало теперь их трое. Надолго ли?..
Утром вошли в деревню. В стороне от дороги, заброшенная и давно уже разоренная, она мало чем могла привлечь немцев. Да и где они теперь? Далеко, на десятки километров к востоку, где шли бои. Почти все дома пустовали, окна и двери заколочены досками, ворота подперты изнутри кольями. Только несколько женщин оставались в деревне, но дома их выглядели еще более сиротливыми. Без особой радости приняли они солдат (насмотрелись уже на окруженцев), но баньку приготовили, накормили и развели по домам. Здесь солдаты сменили форму на гражданскую одежду, а вещмешки – на котомки. Выйти решили, как всегда, на рассвете…
…Павел уже сидел у колодца, когда подошел Коля. Удивленно оглядели они друг друга: в гражданской, с чужого плеча одежде оба выглядели непривычно. Как форма ни изорвалась, а куда лучше смотрелись в ней солдаты.
– Ну, где же он, наш старший? – спросил Коля, и тревожно посмотрел на дом, где Сычев ночевал. – Он ведь первым должен прийти.
Но вот скрипнула дверь, и Сычев вышел. Он был босой, без шапки, и не висела за спиной котомка. Из-за его спины тревожно выглянула женщина.
– Вы, ребята, не обижайтесь, – сказал он. – Останусь я тут. Нет у меня больше сил. Куда идти – не знаю, а здесь, может, еще и пересижу. Наши вернутся – с ними пойду. А не придут, так и идти незачем. Как старшина сказал, помните? "Каждый вольный сам себе выбирать". Вот бритву возьмите: у хозяйки для меня другая есть. И не обижайтесь, если что не так.
Он пожал каждому руку и, опустив голову, медленно пошел обратно. Павел и Коля молча смотрели ему вслед. Женщина посторонилась, пропустила Сычева и, ревниво оглянувшись на солдат, закрыла за собой дверь.
И осталось теперь от семерки всего двое.
***
…Коля проснулся – какой-то шорох разбудил. Только начинало светать. Несколько секунд лежал, вслушиваясь. Вокруг спокойно. Вдруг что-то словно толкнуло его в грудь – где Павел? Он поднял голову, огляделся: в предрассветных сумерках стелился по земле утренний, молочный туман. Черный силуэт медленно плыл в тумане: Павел уходил к деревне. Коля чуть не окликнул его, но сдержался. "Зачем? Один – так один", – решил он и снова лег. Что-то белело рядом с котомкой. Он протянул руку: полбуханки черствого хлеба в белой тряпице оставил ему Пашка. Стало светлее. Заблестела вода за кустами. Там что-то двигалось. Коля осторожно выглянул: большая черная ворона ходила по песку. Чуть подальше, наполовину в воде лежал труп, уткнувшись лицом в мокрый речной песок – не успел, видно, выйти на берег. Русский ли, немец – не поймешь: раздели уже догола. Ворона пройдет несколько шагов и станет, склонив набок голову, повернется и – назад. Посмотрит вниз одним глазом, затем другим. Что там у нее? Коля приподнялся и увидел: когтями ворона прижимала к песку лягушку. Отпустит – лягушка к воде, но только приблизится – ворона прижмет снова и клювом гонит обратно. Так несколько минут играла она. "Как кот с мышью", – подумал Коля и шевельнулся. Этого было достаточно: два удара по голове крепким клювом, несколько мощных взмахов крыльями, и ворона с лягушкой в когтях скрылась в роще на другом берегу. Коля встал. Только теперь он понял, что остался совсем один, и на душе было, как никогда раньше, гадко.
Он шел день за днем, огибая большие деревни и поселки. Если была луна, шел и ночью. Питался недозрелыми зернами ржи и пшеницы, зелеными сливами. В заросших сорняком огородах попадались огурцы, помидоры, редиска. Иногда удавалось накопать картошки: он пек ее ночью в костре. В разбитом грузовике нашел две ржавые банки консервов и пачку армейских сухарей. Давно прохудились ботинки, изорвалась дочерна пропотевшая одежда. В сапогах идти, конечно, лучше, но Коля знал: немцы сразу расстреливали тех, на ком была военная форма. Сразу стреляли и тех, у кого армейская, под два нуля стрижка. А если сильно повезет и не пристрелят на месте – плен, где шансов выжить почти нет. Да ему и на плен нечего было рассчитывать. В плен брали сотнями, тысячами. Одиночек и небольшие группы проще расстрелять. Какой немцам смысл собирать их в степи, конвоировать, кормить, охранять? Не знал он – как быть с документами. Сохранить? Опасно: немцы найдут – тогда уж точно конец. Выбросить? До наших дойдешь – не поверят: докажи откуда ты взялся и вообще кто такой? Вот почему комсомольский билет и красноармейскую книжку он решил сохранить: всунул под стельку и зашил толстой цыганской иглой. Но была еще одна примета, и она у него одного. Можно сменить одежду, обувь и бросить в костер документы, можно утопить в речке оружие и отсидеться, пока отрастет чубчик, но Колина примета на всю жизнь: ее ни спрятать, ни выбросить. Раньше он о своем отличии не думал, но в день, когда ушел Сергей, почувствовал – отношение меняется. Старшина оглядел тогда солдат, и странным, будто в первый раз увидал, стал его взгляд, когда очередь дошла до Коли.
– А ты, Николай – Кельман Наумович, – имя и отчество Грищенко произнес после паузы, медленно, нарочито растянуто, – как думаешь? Тебе тоже удастся всю эту дорогу пройти?
Как-то странно глядели теперь на него и солдаты. Коля смутился, пожал плечами и не ответил.
– Ладно, Коля, дойдем – не бойся, – после неловкой паузы перешел на обычный свой тон старшина. – Тебя не бросим, правда, хлопцы? – Больше к этому разговору Грищенко не возвращался, и Коля почти забыл о нем, но сейчас, в одиночестве, вспомнил: бросили – не бросили, а ведь остался-таки один. Не знал он, где теперь находился, и давно потерял счет дням. Далеко позади был Дон, а он все шел и шел, стараясь держать на юго-восток. Как сказал на переправе Виктор, в этом направлении немцев действительно не было. Давно кончился самосад и, если попадалась вишня, Коля сворачивал в самокрутки ее сухие листья. Заходил он в деревни и теперь, но после гибели Репникова стал осторожнее вдвойне: хоть и не видно было немцев, иногда полдня выжидал. В деревнях относились теперь к нему по-другому. Кормили, табак, хлеб, сало в дорогу давали, но не от души, как в Полянках, а торопливо, украдкой, прячась от соседей, как будто только и ждали, чтоб ушел поскорей. Больше ни разу не пришлось ему ночевать в доме. "Ну, поел, парень, и до свиданья. А то и сам пропадешь, и нас погубишь, – говорили обычно. – Уйдешь, а нам потом под немцем сидеть". Боялись оставить солдата у себя. Да еще и не поймешь кто он: цыган, грузин, а то и вообще еврей. "Немцев и близко нет, – удивлялся Коля, – а уже так боятся. Что будет, когда придут?"
…Жарко. Идти дальше не было сил. Возле таблички с надписью "Башанта – 7 км." Коля свернул с дороги, укрылся от солнца в кустах и огляделся. Ручеек, еще недавно протекавший здесь, высох, земля растрескалась. Коля прошел и увидел две лужицы. Вода в них была теплая, но чистая. Осторожно, стараясь не замутить воду, он напился и лег в тени. Прямо перед глазами большие изумрудно-золотистые мухи распластались на окаменевшем под солнцем собачьем дерьме и замерли в блаженном изнеможении. Стебли высохшей травы застыли над ними. Не слышно было птиц. Все живое попряталось, укрылось от изнуряющего зноя. Где-то за горизонтом лениво постреливали. Коля скоро понял, что долго не пролежит: жара доставала и тут. Чувствовал, как уходят последние силы. Лежать не было смысла. Он напился еще – впрок, набрал воды в бутылку и вышел навстречу раскаленному солнцу. Кровь стучала в висках, черные круги застилали глаза и исчезали, но он шел. Впереди в дрожащем мареве темнела группа деревьев. "Там и отдохну", – решил Коля, и вдруг за спиной кто-то негромко сказал: "Halt!"1 Он не успел даже испугаться, только подумал: "Вот и все, Кельман Наумович. Слезай – приехали". Потом медленно оглянулся: немец на мотоцикле остановился в нескольких шагах. Был он без каски, рыжеваый, рукава закатаны выше локтей. Автомат на груди, на шее складные пылезащитные очки. Поросшие светлой шерстью руки лежали на руле. Светлая, до горла шерсть и под расстегнутым мундиром. "Как же я не услышал?" – мелькнула мысль, но страха не было, скорее равнодушие, апатия.
– Komm her, – сказал немец. – Jude? Bist du Jude?2 – улыбнулся он.
Ненавистный со школы немецкий всплыл в памяти, но Коле казалось, что за него отвечает кто-то другой: – Nein. Ich bin nicht Jude. Ich bin Kaukasus, Armenien.3
– Alle sind nun Armenien. Wohin gehst du?4
– Ich gehe nach Башанта, zu meiner mutter5, – вспомнил Колятабличку на дороге. Немец глянул на его разбитые ботинки, покачал головой и опять улыбнулся.– Wie alt bist du?6
– Siebzehn.7
1 Стой. (нем.) 2 Иди сюда. Еврей? Ты еврей? (нем.)
3 Нет. Я не еврей. Кавказ. Я армянин, (нем.)
4 Теперь все армяне. Куда идешь? (нем.)5 Иду в Башанту, к моей матери. (нем.)
6 Сколько тебе лет? (нем.)
7 Семнадцать. (нем.)
– Nur siebzehn? Elender kleiner Knabe.1– Немец ироническиусмехнулся и опять покачал головой.
– Zu jung fur Soldatendienst, ja? Nun, gut. Geh weg.2 – И он пошел, но
через два шага вновь услышал: "Halt!". "Сейчас застрелит", – спокойно подумал Коля, но выстрела не было.
– Komm her, – сказал немец, и Коля подошел:
– Bist du hungrig, ja? Da hast du's!3 – Немец протянул банку консервов и хлеб, завернутый в бумагу.
– Danke, – сказал Коля, – danke shön.4
И только он отошел, как сзади снова послышалось:
– He, du, Kaukasus, halt! Komm her.5
"Ну, сейчас уже точно застрелит", – подумал Коля и сам удивился своему равнодушию. Но выстрела не было.
– Rauchst du? Willst du Zigaretten? Hast du Streichholz?6 – Немец вынул из нагрудного кармана мятую пачку сигарет и протянул Коле, бросил вслед коробку спичек, надел очки и крутнул пару раз рукоятку газа. Мотор взвыл, мотоцикл развернулся и исчез в облаке пыли. Коля стоял и сам себе не верил. Но наполнивший легкие дымок немецкой сигареты был настоящим. Пыльный след медленно оседал на раскаленной дороге. Он тоже был настоящим.
После встречи с немцем прошла неделя, а он все шел, не встретив ни одной живой души, и куда его теперь занесло – представления не имел никакого. Давно умолкли выстрелы, не появлялись больше самолеты. Разбитые, стертые ноги растрескались и кровоточили, но он все шел и шел на юго-восток. На ночь прикладывал к ступням подорожник, и это спасало – можно было пройти часть пути босиком и поберечь обувь. Полуоторвавшиеся подошвы Коля подвязал шпагатом.
1 Только семнадцать? Бедный маленький мальчик. (нем.)
2 Слишком молод для солдатской службы, да? Ну, хорошо. Иди. (нем.)
3 Ты голодный? Держи! (нем.)
4 Спасибо, большое спасибо. (нем.)
5 Эй, ты, Кавказ, стой! Иди сюда. (нем.)
6 Ты куришь? Хочешь сигареты? Есть у тебя спички? (нем.)
Но все реже попадались волшебные листья, потому, что шел он теперь в сердце Сальской степи – здесь начинались пески, тянувшиеся до самой Калмыкии. Курил он по одной сигарете в день, и оставалось теперь только три – пачку немец дал неполную. Консервы пришлось съесть сразу – на жаре оставлять нельзя. Хлеб он берег и позволял себе только два ломтика в день: один утром и под вечер – второй. А если удавалось найти что-то съестное, то к хлебу и вовсе не притрагивался.
***
Совершенно плоская степь постепенно переходила в холмистую равнину. Далекие горы засинели на горизонте. Снова появился подорожник. У подножья холмов невысокие деревья. Вечерело. Впереди дорога круто сворачивала за поросший кустарником склон. Несколько деревьев росло у самой дороги. Коля подошел совсем близко и замер, услышав такие знакомые слова. "Стой! Кто идет?" – крикнули из-под деревьев, но от волнения Коля не мог ответить. Он был гораздо спокойнее, когда немец сказал "Halt!".
– Да свой я, товарищи, свой! Свой! – закричал он наконец. – Два месяца иду из-под Харькова. – И побежал на голос как только мог быстро.
Из замаскированного кустами окопа поднялся сержант.
– С-под самого Харькова, говоришь? Ты смотри откуда добрался, – удивленно сказал он. – Фролов, отведи его к дежурному.
Пожилой солдат вышел из окопа.
– Иди вперед, – приказал он.
Они обогнули холм, и Коля увидел довольно большой лагерь. Несколько бараков стояло в стороне. На двери одного из них висела табличка: "Дежурный по части".
Капитан с красной повязкой на рукаве тоскливо перебирал бумажки, перекладывая их из одной папки в другую.
– Вот еще один пришел, товарищ капитан. Разрешите идти?
– Давай, Фролов, двигай.
Капитан переложил еще бумажку, завязал на папках шнурки и, повернув голову, спросил:
– Документы есть?
– Так точно, товарищ капитан.
– Давай, клади их на стол, а вот с "товарищем" погодим маленько.
Коля снял ботинок, сорвал стельку, вынул две черные от грязи и пота книжечки и смущенно положил их перед капитаном.
– Вы извините, что они в таком виде…
– Ладно, разберемся. Фамилия, имя, отчество, номер части, кто командир? – теперь уже доброжелательно спросил капитан, вглядываясь в документы. Коля ответил и вспомнил свой первый разговор с Грищенко. Но капитана интересовало другое.
– Так ты еврей, значит, да? – спросил он. – Как же тебе удалось одному пройти такую дорогу? Ладно, давай, рассказывай все по порядку с первого дня и ничего не пропускай – до последних мелочей. Куришь? Вот тебе "Беломор". Начинай.
Слушал капитан внимательно, кое-что просил повторить, и каждое слово записывал в толстую тетрадь, заполняя страницу за страницей ровными, убористыми строчками. Почерк у него, как у школьницы, аккуратный, круглый, красивый. Чем дальше рассказывал Коля, тем меньше вопросов задавал капитан. Наступил вечер, капитан занавесил окно и зажег керосиновую лампу.
– Много еще у тебя? – спросил капитан.
– Уже близко. Скоро до вас дойду, товарищ кап.., – тут Коля осекся, но на этот раз капитан пропустил неположенное обращение мимо ушей и сказал:
– Тогда сделаем маленький перерыв. Савельев, – позвал он дневального, – организуй нам чаю и пожевать что-нибудь для него. И проверь, как положено, вещи.
Савельев принес два стакана чая, несколько кубиков сахара, сухари и отдельно для Коли миску холодной пшенной каши. Потом вытряхнул на стол содержимое котомки, где всего-то и было: гнутая алюминиевая ложка, котелок, пустая бутылка, бритва Сычева, нож, портянки, и хотел уже вложить обратно, но вдруг удивленно сказал:
– Товарищ капитан, тут сигареты немецкие, три штуки в пачке.
– Как немецкие? – удивился капитан. – Давай, говори, откуда! – совсем другим тоном приказал он. – А ты, Савельев, проверь, что у него в карманах.
В дырявых карманах давно ничего не было, но бедный Коля! Ему бы сказать, что в разбитой машине, в сумке убитого немца, да мало ли где еще можно найти пачку вражеских сигарет, блуждая два месяца в окружении? Сказал бы даже, что на дороге нашел, и то бы ему поверили: кому придет в голову, что немец просто так отпустит окруженца, да еще и еврея? Но честный, наивный Коля все еще был переполнен радостью и больше ни о чем не думал. Жизнь пока не научила его мгновенно ориентироваться. А так хотелось, так хотелось верить, что бывают и хорошие немцы. Как Эрнст Тельман! Вот почему он с готовностью рассказал капитану о встрече с немецким мотоциклистом.
– Вот так прямо дал тебе хлеб, консервы, а потом еще и сигареты? – спросил капитан.
– Да, – ответил Коля.
– Почему не рассказал сразу про немца? Скрыть хотел?
– Я не успел. Вы же сами сказали: "Рассказывай все по порядку".
– А что он тебе говорил?
– Сначала спросил: "Ты еврей?"
– И как ты ответил?
– Сказал, что я армянин. А он говорит: "Все теперь армяне".
– Скажи, а на каком языке вы говорили?
– На немецком.
– Откуда у тебя немецкий?
– В школе учил.
– Ишь ты, какой ученый. Так научили, что с немцами можешь говорить? Ну-ка, расскажи еще раз: сколько вас было и всех по именам назови.
И снова Коля перечислил тех, кто вышел с ним из Пеньков, а когда закончил, капитан потребовал звание каждого (какое там звание – все, кроме Грищенко, рядовые!), сверил ответы с тем, что записал раньше, и опять вернулся к немцу.
– Что еще тебе немец говорил?
– Спросил куда я иду. Еще сколько мне лет. Я сказал, что в Башанту – на дороге табличку видел с таким названием. И что мне семнадцать.
– А он? – спросил капитан, проверяя на карте, где Башанта.
– "Бедный мальчик", – говорит…
– Так прямо и сказал: "Бедный мальчик"?
– Да, так прямо и сказал. А потом еще говорит: "Слишком для армии молодой. Ты, – спрашивает, – голодный?" – И дал мне еду, – уже в который раз повторял Коля.
– И ты думаешь, я тебе поверю? Ты думаешь, что вообще найдется человек, который тебе поверит? Давай, рассказывай, как на самом деле было. Где гражданское достал? Куда подевал оружие? Что у немцев делал! Сколько они держали тебя? – И так без конца ночь напролет. Только под утро капитан, сам уже измочаленный бесконечным допросом, приказал отвести Колю в изолятор. Через час его вызвали снова. Допрашивал теперь другой офицер, но вопросы были те же, и скоро Коля почувствовал, что голова его раскалывается. Он монотонно отвечал и тупо глядел перед собой красными от бессонницы глазами. Назавтра допрос продолжался весь день. Менялись офицеры, распухала папка протоколов, свет лампы с трудом пробивался сквозь густой табачный дым, но вопросы оставались те же. Менялась только их последовательность. Снова допрашивал знакомый уже капитан. Поздно вечером появился майор. Он внимательно посмотрел на Колю, полистал протоколы, подумал и, не сказав ни слова, вышел, но через несколько минут вернулся.
– Выйди в коридор, постой пока не позовут, – приказал он и закрыл за Колей дверь. Дневальный глянул и отвел глаза. За дверью послышались голоса, но разобрать можно было только отдельные слова. Минут через десять зазвенел телефон, дневальный, заслонив рукой трубку, ответил: – Слушаю. Здесь. Так точно. Есть! – и открыл дверь со словами: – Вас, товарищ майор.
– Но ведь он же еврей, как ты не понимаешь? – бросил майор на ходу, взял телефонную трубку и, обернувшись, добавил: – А ты, Выгодский, иди на свое место – посиди немного.
– Кури, – не отрываясь от протоколов, подвинул пачку капитан.
– Спасибо, – удивленно ответил Коля и протянул руку. Это была та самая, злополучная пачка "Rote Hand", осталась только одна сигарета. Пустую пачку капитан разорвал и бросил в мусорную корзину. В дверь постучали.
– Разрешите, товарищ капитан? – спросил кто-то.
– Заходи. Этого парня знаешь?
Коля поднял голову и увидел… Грищенко! Да, старшина Грищенко в новой форме, живой и невредимый стоял перед ним.
– Колька! – изумленно выдохнул старшина. – Так ты не пропал, добрался!
– Стоп! – крикнул капитан. – Ты почему его Колькой назвал?
– Так ведь имя у него, товарищ капитан, какое-то неудобное, на еврейскую фамилию похоже. Вот мы Колькой его и зовем.
– Ну, скажи, какое у него имя? Полностью говори.
– Полностью будет Кельман Наумович Выгодский! Я, товарищ капитан, своих бойцов всех по имени-отчеству знаю.
– Ну, молодец. Прямо как Наполеон – он тоже всех своих солдат по именам помнил. Когда ты видел Выгодского в последний раз?
– Два месяца назад, на переправе через Дон. Он первым ушел. За ним Сычев и Гусев. Сержанта, что к нам пристроился (Козлов, Виктор), убило на берегу. Выгодский здесь, а что с теми – не знаю.
– Старшина Грищенко! Рядового Выгодского препроводить в роту и взять на довольствие. Командиру доложить – приказ получит завтра. Неделя у вас на отдых осталась. Выгодский, распишись на протоколе допроса. Вот здесь. Скажи старшине спасибо, и помни, что тебе очень крупно повезло. Будь здоров, сигареты у немцев больше не бери, и раньше, чем сказать – всегда хорошо подумай. Все. Выполняйте! – закончил капитан и взял под козырек.
Через неделю проверенных солдат (треть из набравшихся в лагере окруженцев) привезли в Моздок на формирование. Остальных отправили за Урал, на Дальний Восток, на угольные шахты Воркуты. Большинство из них сложили потом головы в штрафных батальонах. Из тех, кто выжил, свободу увидели не все. Одни вышли в 49-ом, другие после 54-го, а кто так и остался навсегда в лагерях.
***
…Начальник разведки полка капитан Выгодский был дважды ранен, неоднократно награжден и закончил войну в Берлине. Но всю войну, по крайней мере раз в год, вызывали его на допрос в армейскую контрразведку "Смерш" и снова мусолили все ту же злополучную пачку сигарет "Rote Hand". Были у "Смерша" дела поважнее, но и о таких мелочах не забывали – помнили все. Вызывали его и после войны. Но это уже совсем другая история. А старшина Грищенко погиб в Чехословакии. В последний день войны, 8-го мая 1945 года.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 8-9(186) август-сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer8_9/MShechtman1.php
