К 70-летию со дня гибели матери Марии
Мать Мария... Она шла к этому имени всю жизнь. С ним она приняла смерть в газовой камере Равенсбрюка в марте сорок пятого года – за два месяца до конца войны. Под этим своим последним именем она осталась в людской памяти. Подобно тому, как полотно художника хранит следы поиска, так за внешним рисунком жизни Елизаветы Юрьевны Пиленко проступает её путь к своему истинному земному предназначению.
Гимназистке Лизоньке, юной талантливой поэтессе, вошедшей в круг литературно-художественной элиты Петербурга, посвятил Александр Блок своё стихотворение: «Когда вы стоите на моём пути».
Тогда, когда они познакомились, её жизненная стезя только начиналась. Впереди было раннее и короткое замужество с юристом Кузьминым-Караваевым. Под именем Елизавета Кузьмина-Караваева она вошла в литературу; оно осталось на одной из лучших её книг «Встречи с Блоком». Позже у неё будет ещё одно имя: Елизавета Юрьевна Скобцова – по мужу, писателю и журналисту Даниилу Скобцову. Но её суть, её земное предназначение несло имя мать Мария.
Её жизнь была тяжела и трагична. Эмиграция, после которой семья осела в Париже. Нищенское существование и нелёгкий труд были лишь прелюдией к первому большому горю – смерти младшей дочери, двухлетней Насти. Пройдёт десять лет, и не станет старшей, двадцатитрёхлетней Гаяны, за год до этого вернувшейся в Россию. И невольно вспоминается Йов, искавший ответ на вопрос о страдании. Но Йов, потеряв детей, вновь обрёл радость отцовства – был вознаграждён новой порослью; мать Мария ушла из этого мира на пике страданий...
Понять её приход к монашеству можно, лишь зная её внутреннее «я», мир, который она открывала в стихах, статьях, посвященных религиозным исканиям, в рисунках. Ещё далеко до трагедий, которые обрушит на неё жизнь, а она уже ищет свой путь и отражение этих поисков несут названия её поэтических сборников «Скифские черепки», «Юрали», «Руфь». Последняя книга в стихах была несомненно навеяна образом библейской Рут, моавитянки, присоединившейся к еврейскому народу. Уже в её ранних стихах поражает обращённость к Богу, поиск своей сути, мысли о будущем и своей судьбе.
Не помню я часа Завета,
Не знаю Божественной Торы,
Но дал Ты мне зиму и лето,
И небо, и реки, и горы.
Не научил Ты молиться
По правилам и по законам, –
Поёт моё сердце, как птица,
Нерукотворным иконам.
Она была щедро одарена от природы, но самым большим даром был дар материнства, высокое устремление к людям, желание отдать им всю себя, свойственное Матери, дарящей миру жизнь.
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет сыт,
Наг – одет, и напьётся пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
Когда умерла Настя, Елизавета Юрьевна, привыкшая анализировать состояние своей души, написала: «Мне стало ведомо новое, особое, широкое и всеобъемлющее чувство материнства. Я вернулась с... кладбища другим человеком, с новой дорогой впереди, с новым смыслом жизни. И теперь нужно было это чувство воплощать в жизнь».
Казалось бы, человек, переживший такую потерю, подобен обмелевшей реке. Его духовная жизнь замирает. Он опустошён. Её же душа была полна любовью к людям. Даже в самые страшные минуты жизни, когда вокруг были смерть, ненависть, звериная злоба, в ней не было ни озлобленности, ни опустошенности. После каждого удара судьбы она открывала в себе источник новых духовных сил и продолжала свой путь. Ещё в Петербурге Елизавета Юрьевна изучала богословие, экстерном сдала экзамены, и в Париже она всё чаще и чаще выступает как религиозный мыслитель. Её душа не знает покоя. Под её пером рождаются стихи, поэмы, религиозно-философские статьи. Но главное для неё – конкретная, действенная помощь людям.
«Перед каждым человеком стоит эта необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, защищённого от ветра и бурь, или же бескрайнее пространство вечности…» Она выбрала вечность. Елизавета Юрьевна приняла монашество, и отныне остались в прошлом, как вехи её земного пути, другие имена. Теперь она звалась матерью Марией и с этим именем ушла в вечность. Её монашество не было защищено стенами монастыря и тихой кельей. Она не искала убежища от ветра и бурь, но шла навстречу человеческому горю, одиночеству, обездоленности. Посетив женские монастыри Латвии и Эстонии, мать Мария ещё раз убедилась, как не подходит ей этот традиционный монашеский уклад жизни: «В них, несомненно, много личного благочестия, личного устремления к Богу… но как подлинные организмы, как нечто целое, они просто не существуют. Казалось, никто из них не заметил, что мир охвачен пожаром», – писала она о монахинях. А так она писала о себе:
Прими Справедливый и Строгий,
Одно моё слово: я верю.
Дом призрения на улице Лурмель, 77 в Париже, основанный матерью Марией, становится центром притяжения для тех, у кого нет пристанища. В нём тесно, в нём ищут спасения от голода, холода, опасности и нищеты. Это русские эмигранты, которые чувствуют себя потерянными в чужом мире. И у самой матери Марии нет места, где преклонить голову. Она спит на полу. Может ли она позволить себе жить иначе, когда вокруг неё так много горя? «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет... На страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных или поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли я больного и заключённого в тюрьме. И только это спросят».
Война приближалась к Парижу. И мать Мария передала в стихотворных строчках ощущение непрочности мира, близкого хаоса: «Всё кружится ничтожной щепкой,/ Душа в земном кипенье вод. /Всё так мгновенно, так некрепко, /Река торжественно плывёт».
Седьмого июня сорок второго года был объявлен приказ гитлеровской канцелярии, обязавший евреев надеть жёлтую звезду. Жёлтая звёзда стала символом изгоя, отверженного, гонимого... Но не в глазах матери Марии:
Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида, –
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда.
Приближался час истинных испытаний, когда за укрытие евреев, за помощь им человеку грозила смерть. «Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звёзды», – писала мать Мария. Ей было дано глубокое видение вещей, умение проникнуть в суть: возвыситься над религиозными противоречиями и посмотреть на мир как бы сверху вниз, с той высоты, где уже не видны различия, а виден весь мир, с чем-то главным в нём.
Израиль, ты опять гоним.
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элоѓим?
И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать.
Быть может, когда она писала эти строки, то видела перед собой страдания обречённых на смерть людей, согнанных на зимний велодром на парижском бульваре Гренель, слышала крики детей, разлучённых с родителями. Три дня она была вместе с ними, три – из пяти, в течение которых их вывозили в лагеря смерти. Кормила, утешала, пыталась спасти... Ей удалось тайно переправить четверых детей в мусорные бункеры. Теперь она знала: евреям грозит смерть, их нужно спасать. Через французское Сопротивление мать Мария доставала поддельные документы, писала фиктивные свидетельства о крещении, переправляла людей в ещё не оккупированную зону Франции и в отдалённые провинции. И просто укрывала, рискуя жизнью. Гестапо давно следило за ней и за домами на улицах Лурмель и Нуази. «Вы плохо воспитали свою дочь, она только жидам помогает», – стыдил гестаповец её старую мать. Нет, мать Мария продолжала помогать всем страждущим, но только за помощь евреям ей грозила смерть…
Праведники – всегда в одиночестве. И на ветру они стоят порознь, как одинокое дерево в поле. И удары судьбы принимают в одиночку. И страх к каждому подкрадывается по-своему, и опасность подстерегает по-разному. И только одно у них общее – сострадание к человеку. Мы называем их высоким словом праведник, вложив в него особый смысл. Ивритское цадик от цедек – справедливость, праведность.
Аллея Праведников в мемориале Яд ва-Шем начинается снизу, от больших черных ворот, вводящих тебя в мир трагедии и скорби, и поднимается вверх, устремляясь к вершине холма. И ты поднимаешься вместе с ней, совершая восхождение.
Деревья на Аллее шумят листвой, у одних широкие стволы и пышные кроны, другие только-только пошли в рост, их стебель тонок и беззащитен, но первые листочки тянутся вверх, к солнцу. Тёплое оно, дерево, – приложи ухо к стволу и услышишь, как соки жизни струятся по его телу, а крона шепчет тебе что-то... Потому и сказано в Торе, в Книге Дварим: «Человек подобен дереву на ниве». Так же, как человек, дерево рождается и умирает: иногда падает, подрубленное под корень, прожив совсем недолгую жизнь, иногда огонь сжигает его в одночасье, оставив только горстку пепла. И если не погиб корень, вырастет молодая поросль; ну, а если сгорел вместе с деревом, тогда и памяти о нём не останется под небом... Будто не было его на свете, будто не цвело, радуя глаз и одаривая плодами...
Сколько на Аллее деревьев, сколько имён, сколько человеческих судеб... Каждое дерево в честь кого-то посажено, напоминая нам о тех, кто рисковал жизнью, чтобы спасти гонимого, затравленного, преследуемого еврея. Одно из них хранит память о монахине матери Марии. В этой длинной, ползущей вверх цепочке, все деревья похожи друг на друга. Их кроны одинаково тянутся к солнцу, их шёпот сливается в единую мелодию, и порыв ветра они тоже встречают вместе…
Они пришли за ней. В тот день её не было в Париже. Взяли Юру, её двадцатилетнего сына, её дорогого мальчика, последнего и единственного. Он разделял с матерью её взгляды и гордился ею. Позже, в письме своей бабушке из лагеря, он напишет: «Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь». Взяли священника Дмитрия Клепинина, соратника матери Марии. От него потребовали обещать, что впредь он не будет укрывать и спасать евреев. Он ответил отказом. Потом арестовали мать Марию. Это было в феврале сорок третьего года. Все трое погибнут, разделив с евреями их участь.
Задолго до ареста, задолго до лагеря Равенсбрюк, где день и ночь дымили газовые печи, мать Мария написала строки, в которых выразила глубину своей веры. Казалось, её была открыта тайна – настолько сильна была её убеждённость: земной путь не кончается этим миром: «Мы верим. И… чувствуем, как смерть перестаёт быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения».
Мать Мария погибла в газовой камере Равенсбрюка. Её прах смешался с прахом сожжённых евреев, а дым поднялся в небо. Поначалу он был чёрным, но, расползаясь по небесной голубизне, становился всё светлее и чище. Всё было так, как она говорила, утешая заключённых: «Он такой только вначале, около земли, а дальше делается всё прозрачней и чище и наконец сливается с небом. Так и с душой в смерти. Так будет и с душами».
Словно сотни сожжённых, обугленных рук застыли навечно в орнаменте тяжёлых чёрных ворот мемориала Яд ва-Шем. Они пропускают тебя, и с этой минуты мир по ту сторону ворот отдаляется от тебя. Ты поднимаешься вверх, в гору. И вместе с тобой, будто совершая восхождение, поднимается вверх Аллея Праведников. Деревья на Аллее, разросшись, дарят друг другу тень и, когда налетает порыв ветра, встречают его вместе, и шелест их листвы сливается воедино, подобно шелесту одного большого дерева. Ты вошёл в мир трагедии и скорби. Но из мира тьмы, побеждая его, пробивается к тебе сокрытый свет – свет души человека. И ты ощущаешь его непреходящее величие...
В статье использованы воспоминания соратника матери Марии по участию во французском Сопротивлении, узника Бухенвальда и Дахау, награждённого медалью Героя Сопротивления, И.А. Кривошеина.
[1] Переработанная и дополненная версия эссе «Она выбрала вечность» из книги Л. Алон «Наедине с Иерусалимом»
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской исторрии № 8-9(186) август-сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикции: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer8_9/Alon1.php
