Глава 5. Тюрьма
1947-1955
Ожидаемого дня отдыха, однако, я не дождался. Часа в 4 утра раздался стук вдверь. Встаю, то ли в трусах, то ли в пижаме, иду к двери, открываю (Карлсхорствсе-таки охраняемая зона, вряд ли могут быть воры-грабители). Стоит человек вштатском:
– Сергей Павлов здесь живет?
– Да.
– Можно его? – и лезет в дверь.
– Стой, стой, – говорю. – Я его позову.
Я начал закрывать дверь, но он вставил ногу, вытащил пистолет и наставил на меня:
– Руки вверх!
– Что такое! Что такое? – Моя первая мысль была: «Наверно все-таки грабеж».
– Проходи!
Он толкнул меня в коридор, мы проходим в мою комнату, он ставит стул лицом в угол.
– Садись!
Что-то я на себя, наверно, накинул. Сел. Входит еще один штатский, который подошел кокну и махнул кому-то стоящему, вероятно, во дворе, чтобы перехватить меня, если я вдругпопытаюсь выскочить из окна. Через минуту вошел третий.
Я сижу на стуле лицом в угол, за мной один с пистолетом, двое других проводят обыск,весьма профессионально, даже картинки или фото на стене переворачивают, чтобы посмотреть,что сзади. Открывают ящики письменного стола и комода, и находят то, что им совсем непредназначалось: книгу Виктора Кравченко «Я выбрал свободу» (на английском языке "I ChoseFreedom").
Во время войны Кравченко работал в советской делегации в Вашингтоне по программе«Lend-Lease». Там он был подчиненным моего нынешнего начальника генерала Руденко, перешел камериканцам и написал эту книгу. Я забыл точно, кто мне ее дал – кто-то из американскойделегации в директорате, кажется переводчик Дик Стил. Книгу я взял и доложил генералу Руденко,который вероятно не видел ничего страшного в том, что я ее прочту. Между прочим, по работе яимел доступ к западным публикациям и даже по советским правилам не чувствовал, что нарушаюкакие-либо положения или законы.
– Ага! – говорит проводящий обыск. – Вот он какой фрукт! Обыск кончился.
– Одевайся!
Одеваю свою форму – брюки, сапоги, китель (в котором стою на фотографии в концепредыдущей главы).
– Снимай погоны!
Я их рванул от души, вырвал с мясом и кинул на пол - вместе с советской властью. Я знал, чтоникаких преступлений не совершал, но на скорое возвращение на свободу не рассчитывал дажев тот момент.
– Пошли, – говорят, – собирайся.
Вроде того, чтобы вещи брал потеплее, будто прямо отсюда в Сибирь. Но ничего теплеешинели у меня не было. Взял какую-то котомку, полотенце, зубную щетку, какие-то мелочи.Пошли.
Прохожу мимо комнаты Сережи Павлова. Вижу – лежит в кровати, опершись головой на руку,смотрит во все глаза, будто старается понять, что происходит? Потом уже, когда я узнал, что этоон на меня стучал, я вспомнил его взгляд, как мне показалось, полный ужаса: «Вот к чему привеломое стукачество!» Во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление.1
Выхожу со своими сопровождающими, садимся в машину, кажется «Вилис». Было около 6утра, еще темно. Привезли меня в отдел МГБ тут же в Карлсхорсте. О том, что это ОтделВнутренних дел СВАГ я знал, потому что там работали мои коллеги-переводчики. Провели меня вкомнату, насколько помню, совсем пустую, за исключением единственного стула посредине, накоторый посадили меня. Никаких вопросов, никаких объяснений. Не помню, сколько я тампросидел, может, час или больше, потом меня вывели и посадили во что-то вроде «черноговорона». В кузове со мной за решеткой был сопровождающий охранник. Привезли в какое-тоодноэтажное здание тюремного типа, с комнатой обыска и камерами для арестованных. Завели вкомнату для обыска, зарегистрировали в какой-то книге, велели вытащить все из карманов, снятьремень, раздеться догола. В комнате были двое. Просмотрели и прощупали всю одежду. Потомкомандуют:
– Встать! Подними руки! Раздвинь пальцы! Подними ногу, пошевели пальцами, нагнись,раздвинь ягодицы, присядь, еще раз. Всё. Одевайся.
Оделся. Ремень забрали. Если бы у меня были не сапоги, а ботинки, забрали бы и шнурки,хотя, что арестант может сделать со шнурками, я плохо представляю. Повели в камеру.Помещение метров шесть на четыре. Против двери от стены до стены сплошные деревянные нары.Над ними под потолком маленькое окошко с решеткой. Над дверью против нар – голая лампочка,тоже с решеткой. На нарах набитый соломой матрас, простыня, одеяло, подушка. Дверь то лижелезная, то ли обита железом. В ней глазок с крышкой с наружной стороны, которую время отвремени открывает охранник. В одном углу «параша», которую надо было выносить по утрам.
...Часов семь утра. В камере я один. Неожиданно для самого себя бросаюсь к двери ипочти истерически начинаю барабанить в нее.
Подходит охранник, смотрит в глазок.
– Что стучишь?
– Почему я здесь? За что меня?
– Вызовут – скажут. Перестань стучать, а то сядешь в карцер.
Через какое-то время открывается дверь и дают мне миску с баландой и куском черногохлеба. Попробовал, но есть не смог. Еще через час-два опять открывается дверь. На этот разохранник вызывает по фамилии.
– Тальми! Выходи! Руки за спину, прямо по коридору.
Приводит в кабинет. У окна письменный стол. За ним полковник в форме то ли МГБ, то лиМВД – не помню, как именовалось тогда их учреждение, но погоны были, как принято – ВВС.
– Садись. – показывает на стул перед его столом. – Узнаешь меня?
– Узнаю – вы пришли меня ночью забирать.
– О, глазастый ты, наблюдательный. Хороший из тебя шпион. Почему тебя арестовали,знаешь?
– Нет, не знаю. Никаких преступлений не совершал.
– Ну-ну, нечего запираться. Мы все о тебе знаем, скрывать нечего. Тебе же будет лучше,когда признаешься. Вот бумага, опиши все свои преступления, как шпионил на американцев.
– Не шпионил я ни на кого.
– Ладно-ладно. Напиши все о себе.
– Хорошо.
Я накатал подробную биографическую справку и отдал ему. Полковник поморщился:
– Что ты тут написал? За кого нас принимаешь? Ты – шпион, мы знаем, что ты шпион, а тытут какую-то ерунду пишешь.
– Никакой я не шпион, никогда не был шпионом и никаких преступлений не совершал. За чтоарестовали, не знаю.
– Зря запираешься. Мы все про тебя знаем, как ты с американцами приятельствовал, пил сними. Сегодня вот День Конституции, а я тут с тобой должен валандаться, добиваться правды оттебя.
– Я вам изложил всю правду. Мы в директорате делали свое дело. Политических разговоровне вели.
Полковник некоторое время писал, как я вскоре узнал, «Протокол допроса». Форма быластандартная, начиная с фамилии следователя – полковник Хиценко, потом мое имя, дата и далеечередование: вопрос - ответ, вопрос» - ответ. Никакого стенографического отчета, как значилось вправом верхнем углу первого листа. Весь текст составлен следователем на основании моихответов и его интерпретации. Он дал мне его прочесть и велел подписаться в конце каждойстраницы, что я и сделал, поскольку в первом протоколе, вроде, не было никакихинкриминирующих меня в чем-либо заявлений. Потом он нажал кнопку под краем стола, вошелохранник.
– Уведите.
Обратно в камеру. Лежать на нарах нельзя. Только сидеть или ходить взад-вперед – шестьметров в одну сторону, шесть в другую. Одет я был в свою армейскую форму, только без погон, нов хромовых сапогах, которые поскрипывали при ходьбе. Принесли очередную еду – ту жебаланду с куском черного хлеба. Опять пригубил и опять не смог есть. Потом дверь открыли, явыставил миску в коридор на пол. И опять сидеть или ходить туда-сюда. Часов в 9 или 10 – отбой.Теперь ходить нельзя, только лежать. Я лег, накрылся с головой. Уснул. Через час-другой – стук.Открывается дверь.
– Тальми! Вставай! Одевайся. Выходи! Руки за спину!
Опять по коридору в кабинет следователя. Теперь в кабинете не полковник, а майор, каквскоре узнал, Барминов Анатолий Александрович. Первый вопрос как у Хиценко:
– Ну вот, Тальми Владимир Леонович. Что можешь нам рассказать?
– Мне нечего рассказывать. Никаких преступлений я не совершал. Не знаю, за чтоарестовали.
На столе лежала пачка сигарет.
– Курить хочешь? На, возьми. – Он дал мне прикурить. – За шпионскую деятельность тебяарестовали. Мы все об этом знаем. Лучше признайся. Тебе же легче будет, получишь меньшийсрок.
– Никакой шпионской деятельностью я не занимался.
– Это ты говоришь. Вот обыск провели, нашли книгу Кравченко. На работе пистолет «ТТ»нашли.
Тот самый, который я купил у красноармейца на черном рынке в парке Тиргартен. Потом яотдал его нашему сержанту-охраннику, и тот положил его в сейф. Я ему, конечно, не сказал, чтоприобрел оружие незаконно, а якобы он у меня с фронта, и никто не требовал его сдать. На работеникто не спрашивал, откуда пистолет, но следователь спросил:
– Откуда пистолет? Выписали по службе?
– Нет.
Тут уже явное преступление: незаконное хранение оружия, статья 182 УК РСФСР.
– Где достал?
Я рассказал. Но ясно, что ни для него, ни для меня пистолет большого значения не имел –срок всего-то 5-6 лет. Допрос продолжался, но уже в другой манере, чем проводил допросыполковник Хиценко, более тонко, как бы с сочувствием. Мол, может ты где-то что-то не так сказалили не так сделал, на вечеринке или встрече с союзниками (как тогда называли западныеделегации), а потом, может, на тебя неправильно настучали.
Постепенно я сам начал думать - да, может, он прав, чего-то не так я где-то ляпнул, иследователь поймет, что преступления-то никакого нет, надо этого парня выпустить. Маленькоенедоразумение – и меня выпустят, и все будет как прежде...
За такой беседой с перекурами, стаканом воды или даже чая первый допрос у майораБарминова продолжался где-то до четырех утра. Он мне дал подписать «Протокол допроса», гдебольших отклонений не было, потом сказал:
– Вот, возьми в камеру карандаш и бумагу, напиши все, что считаешь нужным. Можешь взятьсигареты.
Отвели меня в камеру, я лег и уснул. Но в 6 утра стук в дверь:
– Подъем! Выходи в туалет, выноси парашу.
Повели в туалет. Там умывальники, можно зубы почистить, умыться. Был даже душ, кудаводили время от времени. Потом обратно в камеру. Теперь лежать нельзя, только сидеть илиходить взад-вперед. Принесли очередную баланду, которую я начал понемногу есть.
После своего «завтрака» я сел писать все, что, я думал, могло касаться моего дела,вспоминая анекдоты, рассказанные в компании (не все, конечно). В то время ходило множествоанекдотов, в том числе о Сталине, партии и правительстве. Я решил, что даже если их и могутрасценить как «антисоветскую агитацию и пропаганду», уж лучше это, чем фигурировать как«американский шпион». Во всяком случае, меньший срок дадут.
Так прошел первый день, потом вечерняя баланда, в 10 отбой. Через час или два, околополуночи, опять стук в дверь – повели к следователю. Я отдал ему свое сочинение. Он прочел. Не помню каких-либо особых комментариев, но спросил:
– А кому рассказывал анекдоты?
Я ему назвал пару человек, в том числе майора Альберта Григорьянца. Конечно, когда делодошло до суда, никто из них не показал, что когда-либо слышал от меня антисоветскиеанекдоты. Этого следовало ожидать, иначе почему они об этом не доложили – это ведь тожепреступление в глазах советской власти. Действительно, на одном из допросов свидетелей,которые я прочел в своем деле после окончания следствия, Григорьянц заявил: «Никакихантисоветских анекдотов я от Тальми не слышал».
А следователь перешел к следующему пункту – «разглашение военной или государственнойтайны».
– Никаких тайн или секретов я не разглашал!
– Ну, подумай, может, случайно, в ходе разговора, что-то сказал...
Я опять стал думать. В самом деле, могли быть такие случаи. Вопрос только в том, чтосчитать секретом, а что просто информацией. Например, в течение года каждая делегацияустраивала приемы в честь национальных праздников – 7 ноября, 1 мая, Дня Красной Армии усоветской, 4 июля - у американцев, и т.п.
Однажды ко мне обратился секретарь американской делегации, сказав, что у них будетприем и он не хотел бы пропустить кого-нибудь из нашей делегации. Он попросил список, когопригласить. Я говорю: «Конечно, нет проблем». Доложил своему начальнику майору Шевцову,составил список, показал ему, и тот одобрил.
Я сказал об этом следователю. Реакции на это не было, но позже, этот факт фигурировал вделе и на суде как «передача американцам списков сотрудников Советской Военнойадминистрации», а списки эти, конечно, «секретные».
Еще в деле значилось, что когда я вернулся из опуска в 1946 году, рассказал американцам «обэкономическом положении СССР». Был неурожайный год и возникли проблемы с продовольствием.Не исключено, что я об этом упоминал на встречах секретариата Экономического директората, новедь об этом писали в “Правде» и «Известиях», так что никакого секрета не было. Тем не менее, на суде это фигурировало как «разглашение государственной тайны».
Вызовы к следователю и допросы продолжались больше месяца, как правило, по ночам,часов с 10-11 вечера до 4-5 утра, за час или два до подъема, после чего уже нельзя былоложиться, хотя спать хотелось смертельно. Со временем я научился сидеть с ногами на нарах,опершись спиной о стену, и так спать. Когда охранник открывал крышку глазка в двери, яслышал и открывал глаза, так что обходилось без стука в дверь.
Я также много ходил по камере. Иногда выводили на прогулку в дворик метров пять на пятьс колючей проволокой по верху стены и охранником на вышке.
Я ни разу не видел никого, кроме следователя и охранника, и уж, конечно, ни адвоката илиюриста. Даже Уголовный кодекс ни разу не показали, хотя статьи из него фигурировали в деле.Помимо одиночного сидения, ночных допросов и лишения сна, никаких мер принуждения илипыток ко мне не применяли. В то же время, зная советскую систему, я отчетливо сознавал, чтораз посадили, срок все равно дадут, как шпиону или антисоветчику. Вопрос только в размере –длиннее или короче. Когда в Советском Союзе после войны отменили смертную казнь, заменив ее на 25 лет заключения, даже 10 лет уже считались «детским сроком».
Майор Барминов в обращении со мной был прост и, кроме ночных допросов и сочинения«протоколов допроса», особому нажиму не подвергал. Более того, давал курить и разрешалбрать папиросы в камеру после окончания допроса. Через какое-то время он разрешил даватьмне в камеру забранные у меня книги. Одна из них, которую я прочел с большим интересом,была книга по истории древнегреческого историографа Геродота. Другая была книга прозы Пушкина, в которой я прочел его статью, которую потом цитировал в своих апелляциях ипросьбах о сокращении срока и реабилитации. Говоря о лицах, обвиненных в совершениипреступления, Пушкин писал, что так же, как нельзя принимать на веру отрицание преступления,не следует безоговорочно принимать и признания вины, которую обвинение обязано доказать.
Все допросы у Барминова проходили одинаково. Сперва он задавал какие-то вопросы, яотвечал, иногда рассказывал про встречи, разговоры с союзниками в Контрольном Совете, проофициальные и неофициальные поездки в их секторы Берлина и зоны оккупации Германии.Потом он сидел и сочинял «протокол», который давал мне читать с требованием подписыватькаждую страницу внизу. Иногда я ему говорил:
– Я не так вам сказал.
На это он обычно отвечал:
– Да что - так не так, какая разница? Свою десятку все равно получишь. Подписывай вотздесь и вот здесь.
И я подписывал, радуясь, что до шпионской деятельности и измены родине вроде недоходило. Еженощные вызовы на допросы продолжались месяц с лишним, до середины января.Кстати, новый 1948 год в тюрьме отметили вполне вкусным, во всяком случае, как мне тогдапоказалось, обедом. Постепенно стали вызывать реже, иногда днем для подписания очередногопротокола допроса. Однажды после одного такого вызова возвращаюсь в камеру, а тамсокамерник сидит – Александр Шаповаленко, бывший военнопленный, прослуживший послеосвобождения из плена какое-то время в Красной Армии, а теперь, как многие другие,арестованный как «изменник родине» по статье 58-1а.
После месяца с лишним сидения в одиночку я дня два не мог наговориться, хотя совершенноне помню о чем говорили, кроме того, что Шаповаленко, оказывается, был профессиональнымхормейстером, руководил хором в Красной Армии, а потом в плену дирижировал то ли хором немецких солдат, то ли пленных красноармейцев, за что и был обвинен в измене.
Через некоторое время стали появляться новые сокамерники: Вася Шихалеев, Женя Бабич –бывшие сержанты, посаженные за самовольную отлучку (срок 3-8 лет), Дмитрий Каменский – сынпослереволюционного российского эмигранта, который после окончания войны открыл вЗападном Берлине большой универмаг Каменского. Он, как другие бежавшие от Октябрьскойреволюции в Европу и Америку, во время Второй мировой войны был на стороне союзников.
Многие из них даже вернулись в СССР (и попали в тюрьму). В Берлине арестовали старшегоКаменского, а заодно и сына Дмитрия, который в жизни не был в России, хотя по-русски говорилпочти без акцента. Еще появился в камере бывший польский солдат, который служил какое-товремя в немецкой армии. Так что нас в камере стало шестеро, спали рядком на одних нарах отстены до стены.
На допросы меня стали вызывать все реже и реже, а однажды, когда привели, я увидел застолом следователя не Барминова, а старшего лейтенанта Виноградова. Ниже по званию, сталобыть, и дело мое, вероятно, стало ниже, мелькнуло у меня с надеждой. Ночные допросы почтипрекратились. В камере, естественно, стало веселее, можно было обсуждать наши дела, даже каксебя вести. Постепенно я набирался тюремного ума. Так однажды, уже в апреле, вызывает меняВиноградов, задает какие-то вопросы, о чем-то я ему рассказываю, потом он пишет свой
«Протокол допроса» и дает мне читать и подписывать. Опять там о том, как я дружил самериканцами, встречался с ними, и вдруг читаю, что когда меня приняли в КПСС, я рассказал обэтом американцам, и они меня поздравляли. Тут уже я не выдержал:
– Гражданин следователь, во-первых, я вам этого не говорил, во-вторых, я этого не делал, в-третьих, я знал, что с иностранцами нельзя обсуждать партийные дела. Я этого не делал, ничеготакого вам не говорил и подписывать не буду.
– А, опять упираешся!
- Я вывернул себя наизнанку, чтобы как-то разрешить мое дело, наговорил вам о себе, чтобыло и чего не было.
– Ну, ты еще не рассказал о своей шпионской деятельности.
– Не было у меня никакой шпионской деятельности!
– Это еще тебе надо доказать.
– Нет, гражданин следователь – это вам надо доказать. Я говорю, что не было у меняшпионской деятельности. Вы говорите – было. Вот и докажите!
Он целую минуту смотрел на меня, потом нажал кнопку под краем своего письменногостола, вызывая конвоира.
– Увести.
На этом мои допросы кончились. Вызвали меня еще два раза – на «очные ставки» сШевцовым и бывшим сотрудником-коллегой Леонидом Расторгуевым, арестованным через парумесяцев после меня. Моего начальника полковника Льва Николаевича Шевцова, как я узнал,арестовали в то же время, что и меня. Не знаю, что следователь хотел получить из очных ставок.Дальше «дружественных отношений с иностранцами» и «антисоветских анекдотов» обвинение непошло.
Наконец, после четырех месяцев предварительного заключения и следствия, в начале апреля1948 года меня вызвали в следственный кабинет и положили передо мной мое дело сантиметровпять толщиной. В нем были все протоколы допросов, а также очных ставок, и показаниянекоторых коллег-свидетелей. Интересно было читать, что ни один из них не подтвердил, будтослышал от меня антисоветские анекдоты.
После развала СССР в 1991 году КГБ приоткрыл доступ к архивам для юристов, историков, атакже бывших осужденных к прошлым делам. Так, в 1997 году, во время поездки в Москву полинии министерства обороны США, я с помощью моего друга Льва Степанова получил в архивеКГБ на Кузнецком мосту свое следственное дело, а также копии Обвинительного заключения иПриговора Военного трибунала. (См. Приложения 2 и 3.)
О своих чувствах распространяться не буду...
А тогда прочитал я свое дело и расписался в ознакомлении. Отвели меня обратно в камеру, и ястал ждать суда. Состоялся он, как явствует из приговора, 28 апреля 1948 года. Повезли меня на суд под охраной, привели в комнату, велели ждать. Я заметил в комнате телефон и спросилохранника, можно ли позвонить. Тот сказал можно. Я позвонил к себе на работу. Трубку подняллейтенант Федя Плахотников.
– Привет, – говорю, – это Володя Тальми. Я здесь в суде военного трибунала. Может, кто-нибудь привезет что покурить.
Федя испуганно ответил что-то вроде «Да-да» и повесил трубку. Ничего мне, конечно, непривезли.
Завели меня в зал суда, где второй раз после ареста я встретился с Шевцовым. Мы пожалидруг другу руки, нас посадили за отдельные столы перед тремя офицерами трибунала. Секретарьзачитал обвинительное заключение. Я мало что помню из заседания суда, какие Шевцову и мнезадавали вопросы, и что мы говорили. Из свидетелей помню только Розалию Анатольевну Клейнман. Она прибыла к нам работать в секретариат осенью 1947 года, т.е. при мне работала совсем мало. На заседания наши она не ходила. Показания ее состояли в том, что она частослышала, как я говорю по телефону с американцами, и мой голос звучал очень уж по-приятельски, что ей показалось подозрительным. Когда она кончила давать показания судьяспросил:
– Вопросы к свидетелю есть?
Я говорю: «Да. Вы говорите по-английски?»
– Нет.
– Откуда же вы знаете, о чем я говорил с американцами? Может, я посылал их к черту. Каквы можете давать показания о содержании разговора?
Тут вмешался председатель трибунала: «Нечего допрашивать свидетеля. Это дело суда.
Садитесь!»
Я сел. Не помню, что еще происходило на суде, были ли еще свидетели, выступал ли я илиШевцов, но то, что больше я никому вопросов не задавал, – это точно.
Суд кончился, зачитали приговор: 25 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях ипять лет поражения в правах (см. Приложение 3). Так что ожидаемых 10 лет я не получил.Правда, статью 58-1 («измена родине») сняли.
– Приговор понимаете?
– Да, приговор понимаю.
На сем заседание суда кончилось, и нас вывели по отдельности куда-то вроде клубнойкомнаты с роялем. Я сел и стал подбирать похоронный марш «Вы жертвою пали...» Через какое-товремя нас вывели, посадили опять в «Виллис» и повезли обратно через Восточный Берлин. В какой-то момент остановились на красном свете, и у меня мелькнуло: «Эх, выскочить бы на улицу,нырнуть в толпу – авось и не поймают». Но не такой я человек...
В тюрьме нас посадили в большую камеру, человек на 20 осужденных. Был там и Шевцов, итеперь мы имели возможность обсудить наше дело, что и как было с момента ареста. Он сказал, чтокакое-то время мы были в соседних камерах, он слышал скрип моих сапог и пытался связаться сомной перестукиванием через стену. Был такой способ контакта, где один стук – "А", два стука – "Б",и так далее. Не помню, чтобы я пытался отвечать, но кто-то из моих сокамерников вроде начал,хотя ничего, кажется, из этого не получилось.
Один из первых вопросов который Шевцов хотел обсудить, – почему я рассказывалследователю о наших встречах с иностранцами. Следователь пересказывал ему с комментариями,что де мол вот, я раскололся и выдаю все наши «преступления». Например, как мы однаждыбыли в доме то ли Ричарда Стила, то ли Джо Слэйтера, крепко выпили, а потом залезли под стол ипели там хором. Я ему объясняю, что говорил это следователю, чтобы показать – может, нашеповедение и было неправильным, но ничего преступного мы не совершали, никаких секретов илиантсоветских высказываний или действий. В худшем случае за это могут уволить из армии иотослать обратно в Союз. Это уже потом я узнал из нашего дела и приговора и из рассказовдругих заключенных, что КГБ может любой поступок превратить в преступление. Уже в лагерезеки рассказывали, как сочиняли самые невероятные истории, будто они были шпионами одной,другой, третьей страны, называли якобы соучастников - из расчета, что все это будет выглядетьневероятным, и никто ничего не подтвердит. Но для КГБ годилось все. В лагере один армянинрассказывал, как его обвиняли в том, что он был агентом Англии и Франции, он все подписывал,пока ему не сказали, что он также шпионил для Турции. Тут уж он отказался: чтобы армяниншпионил для Турции? Или был колхозник, которому дали срок «за клевету на колхозный строй». Унего была корова, которую он привел на колхозный скотный двор на случку с быком, за что надобыло заплатить 10 рублей. Бык походил вокруг, но никакого интереса к корове не проявил.Хозяину велели привести ее через неделю. Привел он свою корову через неделю, опять заплатил10 рублей, и опять бык на нее не полез. Предложили прийти еще через неделю. Пришел, еще 10рублей и опять ничего. «Ну и ну! – воскликнул мужик. – До чего довели быка в колхозе – е....ть нехочет!» За что ему и дали срок.
В камере нас, новоиспеченных зеков, продержали недолго. Однажды дверь открылась,вошел охранник и зачитал по списку:
– Такие-то, такие-то, на выход с вещами!
Один за другим выходим в тюремный двор, нас выстраивают в колонны по пять человек в ряди ведут к железнодорожной станции, сажают в тюремные вагоны и везут в город Торгау,недалеко от того места, где американская и советская армии встретились на Эльбе. В Торгау насповели в большую немецкую тюрьму, многоэтажную, построенную в виде креста с четырьмякрыльями. Камеры расположены в ряд вдоль наружных стен, двери выходят в коридор, другаясторона которого ограждена сеткой от открытого пространства в середине крыла от первого этажадо застекленной крыши. Меня с Шевцовым поместили в одну камеру с еще одним зека – поляком,который при немцах служил полицейским. При немцах камера была рассчитана на одногочеловека, с одной койкой, но КГБ добавило двухэтажные нары, чтобы можно было вместить троих.Как заметил Шевцов, живем мы в уборной, поскольку здесь, в отличие от советской параши, былунитаз со спускаемой водой и умывальник, так что удобства были гораздо лучше предыдущихкамер.
Была первая половина мая. Нас держали, дожидаясь, пока не наберется народу на этап, то есть, на полный состав товарных вагонов, приспособленных для перевозки заключенных.Кормили в этой тюрьме лучше, чем в следственной, а 9 мая, в День Победы дали суп из свежихстручковых бобов, так что Шевцов даже похвалил: «Вот как хорошо, растительный белок дали.Полезно». Пока дни проходили, мы много разговаривали. Он рассказывал о себе, как былкомсомольцем в рязанской деревне, участвовал в раскулачивании. А кто такой «кулак»?Рачительный хозяин.
Наконец, в начале августа прозвучала команда:
– Собраться с вещами! Выходи по одному! Быстро, быстро!
Бежим по коридору, проходим шмон, выходим во двор. Опять команда:
– В колонны по пять в ряду! Сесть на корточки! Встать! Вперед! Быстро, быстро!
Кругом охрана с собаками, подгоняют то коленкой, то прикладом, быстрым шагом к товарнойстанции Торгау. Там стоит эшелон четырехосных товарных вагонов с охранной вышкой накаждом. У открытых дверей отсчитывают по столько-то рядов зеков на вагон - и дальше,дальше.
Не знаю сколько нас было в вагоне, наверно от 50 до 100 человек. Всего в эшелоне, каквыяснилось по прибытии в лагерь, было больше тысячи человек. Нары были деревянные,трехъярусные вдоль стен вагона. Около раздвижной двери в полу дырка – наша вагонная параша. Собеих сторон вагона, недалеко от торцевых стенок, сразу под потолком - четыре оконца срешетками. По мере залезания в вагон каждый зек устраивался на нарах: рядами, головой кстенке, кто как мог – на первой, на второй, на третьей полке.
Почти все в нашем вагоне были бывшими военнослужащими, от рядового до полковникамедицинской службы. Приговоры были от 3-х до 25-ти лет, за преступления от мелкой кражи исамовольной отлучки до «измены родине» и «антисоветской агитации». «Измена родине» моглавключать все что угодно, от службы во Власовской армии, полицаем на оккупированнойтерритории или охранником в концлагере до нахождения в немецком лагере для военнопленных, или просто на оккупированной территории и даже за «сожительство с немкой». Были у нас ввагоне три «вора в законе» - Володя Ахрамович, Иван Милов (он же «Израиль») и Керя Холмов.Они шли следом за Красной Армией через Польшу в Германию, занимаясь своей профессией –воровством. На этом их поймали, но по советским законам обвинили в «незаконном переходеграницы» и, соответственно, в «измене родине» – статья 58-1«а», за что они получили по 25 лет.
Поезд двинулся на восток. Каждый день в вагон заходили охранники, нас загоняли сперва водин конец, потом в другой, чтобы деревянными молотами обстукать стенки, пол и крышуизнутри: не старается ли кто пропилиться на волю. Не помню, каким образом мы умывались, ноеду приносили, кажется, два раза в день – знакомую баланду, только вместо хлеба черные сухари вбумажных мешках, которые надо было вернуть охраннику. Несколько раз в пути поездостанавливался на полустанках без платформ, и нас выводили на прогулку вдоль пути – подышатьсвежим воздухом. В пути наши воры разработали развлечение – игру в карты. Для этого однажды,когда принесли нам мешок с сухарями (мешок был трехслойный), сухари быстро высыпали, измешка выдрали два внутренних слоя бумаги, а верхний, скомкав, вернули охраннику. Потомкакое-то количество сухарей размочили в воде, сделали клейкую пасту и склеили два слоябумаги, из которой нарезали и нарисовали игральные карты.
Мы также пользовались этой бумагой, чтобы писать письма-записки родственникам. Сверхунадписывали адрес, а потом, проезжая медленно мимо платформы, бросали записку под ногистоящему там человеку в надежде, что он или она перешлет ее по адресу. Я свою первую запискубросил в Белоруссии. Написал родителям, что осужден, но никаких преступлений не совершал инадеялся, что каким-то образом это все разрешится. Как я потом узнал, родители запискуполучили в конверте с припиской от женщины, что вот, проезжал поезд с несчастнымизаключенными, и один бросил записку из окошка.
Проехали через Оршу, как оказалось, родной город одного из заключенных в вагоне.Поезд остановился на товарной станции, и парень этот то ли бросил записку, то ли крикнул кому-то,что у него здесь брат. Через какое-то время по соседнему пути подъезжает маневровый паровоз,останавливается возле нашего вагона и с тендера к нам в окошко летят папиросы, еда, конфеты.Здорово! Там, кстати, я бросил свою вторую записку родителям, которую они тоже получили.
Оттуда поехали дальше, в сторону Москвы, к Окружной дороге, по которой мы проехалидовольно медленно. Уже ночью проезжали станцию, где стоял дежурный с флажком. Я ему подноги бросил свою последнюю записку, которую мать с отцом тоже получили, но уже безсопроводительной приписки.
Где-то через две-три недели подъехали к Челябинску. Там остановились и нас всех повели вместную тюрьму-пересылку, где была баня. Там я свои хромовые сапоги обменял на кирзовые сприплатой нескольких пачек махорки. Однажды, в начале этапа, меня вызвал к себе встолыпинский вагон оперуполномоченный - эшелонный «кум». «Ты - бывший офицер, хоть иосужденный. Но образованный человек. Сам знаешь - важно, чтобы порядок был. Сообщай, чтопроисходит в вагоне», - сказал он. Я ответил да, конечно. Иногда во время шмона в вагон заходил«кум» или другой офицер, вопросительно смотрел на меня, но я всегда качал головой, дескать, невидел ничего подозрительного.
Уже было начало сентября, проехали Урал, западную Сибирь, Новосибирск. Вскоре послеНовосибирска поезд повернул на юг, проехали Анжеро-Судженск, Кемерово, Новокузнецк идальше на юг. Мы постепенно поднимались в гору, и на поворотах было видно, как паровозпыхтит и иногда буксует на рельсах, В один момент мы даже начали скользить назад, и изпаровоза выскочил помощник машиниста или кочегар и начал подбрасывать под колеса песок игальку. Состав остановился, и мы начали потихоньку двигаться вперед. Вскоре мы прибыли вТемиртау, небольшой городок Кузедеевского района Кемеровской области (ныне в составе Таштагольского района), с шахтами, в которых добывали железную руду для Кузнецкогометаллургического комбината. В общей сложности, мы пробыли в пути около 35 дней.
В Темиртау нас выгрузили, построили в колонны по пять человек в ряд и повели подконвоем с собаками около шести километров в поселок Каз, где остановились переночевать. Наследующее утро опять построили в колонну и повели через тайгу, вдоль горной речки,километров 20-25 в поселок Азасс. Дорога была утрамбована людьми и лошадьми. Как мы потомузнали, местность называется Горная Шория, по названию местного тюркского племени шорцев (изкоторых за семь с лишним лет пребывания там я ни одного не видел).
В Азасс мы прибыли уже затемно, подвели нас к воротам лагерной зоны, окруженнойвысоким деревянным забором с тремя рядами колючей проволоки по верху и четырьмя вышкамидля часовых по углам. У ворот – вахта для обслуживающего персонала и обыска проходящихзеков (в основном, бесконвойных), а также их возможных посетителей. Перед воротами наширасстроенные ряды выровняли по пять, ввели внутрь зоны, еще раз пересчитали и развели побаракам. Зона была пустая, здесь не было никого, кроме нескольких заключенных – нарядчикаАлександра Стафутина, ответственного за распределение работ между заключенными и их выходна работу, коменданта чеченца Саши Сташа, отвечавшего за обеспечение порядка в зоне, и«пожарника» Ивана Котова, фактически помощника коменданта.
Обычно, когда в лагерь прибывает этап, новые зеки растворяются в старом составе, но у наспочти весь контингент составляли военные, за исключением трех воров в законе. Как мы скороузнали, благодаря зеку по имени Иван Дуда, осужденному за самовольную отлучку, некотороевремя назад здесь арестовали лагерное начальство во главе с начальником лагеря по фамилииДуда – как выяснилось, отца нашего солагерника Ивана. А посадили их – редчайший случай длясталинских лагерей! – за жестокое обращение с заключенными. Дело в том, что в этом лагере,как почти во всех лагерях, бывали побеги. Беглецов ловили и, вместо того, чтобы отдавать подсуд и продлевать им срок, убивали, а трупы клали вдоль дороги, чтобы утром при разводе наработы заключенные их видели: урок для всех – так будет и с вами при попытке к бегству.Лагерное начальство отдали под суд, начальство сменили, лагерь очистили. Наш Иван Дударассказывал, что у него неожиданно прекратилась переписка с отцом, и он не мог понять, в чемдело. Его, кстати, начальство быстро отправило куда-то в другой лагерь.
Новым начальником в нашем Мундыбашском ОЛП (Отдельный лагерный пункт) сталкапитан Николай Чернявский, который, по отзывам зеков, знакомых с лагерными порядками,ввел более человечную дисциплину. В результате, учитывая наш военный состав, порядки вомногом напоминали порядки в военном лагере, так что было терпимее, чем в лагерях, описанныхСолженициным и другими бывшими заключенными ГУЛАГа2. ОЛП состоял из несколькихлагпунктов: наш Азасс, главный лагпункт, где находились все административные службы, Нижнийи Верхний Тельбес, Мечи, еще какие-то в радиусе 20 –30 километров. Нижний Тельбес, как мывскоре узнали, был женским лагпунктом. Основной работой в нашем лагере был лесоповал.
Начальником нашего лагпункта Азасс был лейтенант Василий Глебов. Первые пару дней к немуи нарядчику вызывали зека из нашего этапа для отбора обслуживающего персонала зоны. Так унас появился повар (не помню его имени), лагерный врач – бывший полковник медицинской службы, его помощник – бывший лейтенант военфельдшер Коля, «лепила» (медработник пофене), банщик Кузьма Богатырев, парикмахер Миша Барский, портной Женя Ирмус. С Женей инекоторыми другими мы прошли этап в одном вагоне, с другими я стал постепенно знакомиться.Так, очень скоро появился Дима Вышегородский, с которым мы оставались приятелями вплоть домоего отъезда в Америку в 1979 году. В бараках нас собирали в рабочие бригады, в основном, посрокам – с большими сроками в одни бригады, с меньшими – в другие. Все, кроме одной бригады,были назначены на лесоповал, а эта одна в рабочую зону, где были дизельная электростанция,механическая мастерская для обслуживания тракторов-тягачей, кузница, лесопилка, столярно-плотничная мастерская. Во главе каждой бригады поставили бригадира, ответственного зараспределение работ и заполнение нарядов на выполненную работу.
Через несколько дней, после утреннего подъема и завтрака, бригады выстроили передворотами колоннами по пять человек в ряд. Сделали перекличку: вызывают по фамилии, надоназвать имя-отчество, статью, срок, а также указать, если были другие имена и фамилии. В ответ навыкрик «Тальми» я ответил: «Владимир Леонович, статья 58-10, 25 и пять по рогам!». Так, междупрочим, я узнал, что наш вор Иван Милов, «он же Израиль». После переклички провели, какположено, шмон, потом побригадно вывели за ворота, повторили уже знакомое предупреждение:«Шаг вправо, шаг влево считается побег – конвой открывает огонь без предупреждения!» и поднадзором охранников и собак повели строем на работу в лесосеку.
Лесосека – квадрат со стороной несколько сот метров, окруженный просекой ширинойметров 20-30 с часовыми по углам и сторонам. Привели нас к прогалине, обозначенной как вход влесосеку. Там разбили на звенья человек по пять-шесть, с одной пилой и несколькими топорами.Двое работали с пилой, спиливая дерево и распиливая на бревна установленных размеров, аостальные обрубали сучья, которые потом собирали в кучи вместе с верхушками деревьев исжигали. Получался здоровый костер, вокруг которого зимой было хорошо греться, а зима у наснаступила через месяц после приезда, когда в начале октября за несколько часов выпало околодвух метров снега. Тайга в Горной Шории – в основном пихта, вперемешку с небольшимимассивами кедров и сосен.
На лесоповале была норма – столько-то кубометров на человека, которые надо былозаготовить за смену. За невыполненную норму могли снизить положенную пайку хлеба. Заперевыполнение нормы начисляли зачеты: за выполнение плана на 110% добавляли полдняотбытого срока, за 125% - день, за 150% - два дня, так что смысл хорошо работать был, в теорииможно было отработать 25 лет меньше, чем за десять! Для среднего заключенного из рабочих икрестьян, привыкших к физической работе, это было нетрудно, и они зарабатывали свои зачеты.Для городских жителей, вроде меня, это была новая и непривычная работа. Подъем в шесть утра,завтрак, выход на работу, час пешком в лесосеку, 8-9 часов работы, потом час назад. И всегда повозвращению у ворот опять шмон, не несешь ли чего запрещенного (зимой разрешалось заносить взону полено дров). Потом ужин, а дальше кто как – сразу на нары спать или, может быть, если естьсилы - потрепаться с приятелями.
По стандартам Гулага жизнь в Азасском лагере была терпима. В Гулаге, описанномСолженицыным в его Архипелаге, было много разных лагерей: золотодобывающие, урановыерудники, железнорудные, свинцовые, цинковые шахты, лесоповал, различные строительныелагеря, ну и шарашки – конструкторские, научно-исследовательские бюро и прочие вполнетерпимые работы. Еще лагеря различались по строгости: общие, строгого режима, штрафные.Условия в каждом лагере и даже в каждой зоне в немалой мере еще зависели от начальства –более или менее грубое, жестокое, или, как в нашем случае, более человечное. В СоветскомСоюзе строительный лес обеспечивали, в основном, зека, так что и в этом отношении мой лагерьбыл рядовым. Плюс к тому климат в нашем юго-западном углу Сибири был, по сравнению сдругими областями, весьма щадящий. Мы находились метров 900 над уровнем моря, воздухчистый, среднегодовая температура на градус выше, чем в Москве – более холодные зимы, но иболее жаркое лето. У нас даже несколько туберкулезников полностью вылечились.
Зимы в Южном Кузбассе начинались довольно рано. Первый снег обычно выпадал всентябре, но потом таял, и наступало бабье лето, продолжавшееся обычно почти месяц, пока воктябре не приходил снежный буран, длившийся пару суток; снег ложился на талую землю илежал до конца апреля. Земля под снегом не замерзала, оставалась талой всю зиму. Лето былоприятное, теплое, не слишком влажное, не слишком сухое.
В зоне было несколько жилых бараков, кухня-столовая, административный барак сбухгалтерией, КВЧ (культурно-воспитательная часть), красный уголок, библиотека-читальня,парикмахерская, портняжная мастерская. В одном углу зоны была баня, в другом – карцер. Ещебыли открытая сцена с лавочками для зрителей и волейбольная площадка.
По прибытии и распределению по бригадам и баракам я постепенно начал обзаводитьсяновыми знакомыми; некоторые из них остались моими друзьями вплоть до отъезда из СССР.
Кроме коменданта и нарядчика, среди работников лагеря было много заключенных. Я ужеупоминал пожарника. Его работа заключалась не столько в тушении пожаров, сколько в том,чтобы никто не уклонялся от утреннего выхода на работу. Рабочие команды составлялись такимобразом, что если кто-то ухитрялся не выйти и не построиться в выходящую из лагеря колонну,то оставался на день в лагере и работу получал не такую тяжелую. Была также должностьглавного повара - это был не шеф-повар в обычном смысле слова, а человек, приставленныйраспоряжаться своими солагерниками, назначенными работать на кухне. Были и другиеспециальные должности для заключенных, например, брадобрей Миша Барский, который моталсвой двадцатипятилетний срок. Он и до войны был профессиональным парикмахером, так что влагере брил и стриг не только заключенных, но и надзирателей, и вольных работников. Был тами доктор, полковник медицинской службы, который прибыл с нашим этапом из Германии. Емупомогал фельдшер Коля, который отбывал двадцатипятилетний срок за убийство любимой женщиныи ее любовника. Он был неплохим парнем и иногда помогал мне остаться на день в лагере сдиагнозом какой-нибудь хворобы. Так, у меня были подсыхающие ссадины на голени, и когда яприходил к нему на осмотр, он отдирал с них новые корочки, а я не мог понять, зачем он этоделает. На самом деле Коля помогал мне подольше не выходить на работу - мои ссадины “незаживали” и выглядели как хронические язвы.
Симуляция, надо сказать, была частым явлением лагерной жизни. Существоваливсевозможные уловки для симуляции самых разных болезней. Например, если вдохнуть немногосахарной пудры, можно вызвать приступ мокрого кашля и симулировать туберкулез, так какмокрота будет похожа на туберкулезную. Пока не придут результаты анализов, несколько дней, ато и недель, освобождения от работы обеспечены. «Умельцы» симулировали сифилис с помощьюзернышка перманганата калия, которое помещали на головку члена. Возникала ранка, которуюможно было принять за сифилис. В результате светило не только освобождение от работы, но,возможно, и отправка из лагеря в медицинский стационар на лечение. Конечно, анализы будутотрицательные, но это давало временную передышку от тяжелого труда. А вот еще один прием,которым я сам однажды воспользовался: замочил тампон в кислоте из аккумуляторной батареи страктора-лесовоза - достать ее было проще простого. Привязал к голени, и через день снебольшим возникла рана, которая долго не заживала. Когда я пришел в санчасть, вольнаяврачиха, жена лагерного начальника лейтенанта Лайчука, осмотрела меня и сказала:
- Ох, Тальми, если бы я не знала, что вы из интеллигенции, я бы подумала, что вы простосимулируете.
На что я ответил:
-Да нет, я ногу оцарапал о железную балку, внимания не обратил, а она загноилась. Получилосвобождение на несколько дней.
Я уже говорил, что, хотя наша группа в основном состояла из военных, у нас былонесколько настоящих уголовников - их называли “профессионалами”. В какой-то момент они решили, что наша лагерная жизнь организована неправильно. По неписаным законамроссийского уголовного мира, профессиональные воры должны соблюдать воровской закон,согласно которому ни один “вор в законе” ни в коем случае не может сотрудничать с лагернойадминистрацией, включая выполнение любой работы. (Со временем это последнее условие былосмягчено, с разрешением выходить на общие работы.) Те воры, которые нарушали этот закон,объявлялись “суками”. Вражда между “ворами” и “суками” была смертельной, поэтомуначальство обычно держало их в разных лагерях. В тех лагерях Гулага, где содержались “воры взаконе”, последние насаждали строгую иерархию, где воры были на самом верху, а оттуда – нижениже - еще ниже - к фраерам и работягам. Смысл этой системы в том, что в «правильно»организованном лагере воры вообще не работают, а нижние ступени уголовной иерархии выходятна работу за всех. Работяги должны были также делиться продуктами из полученных из домапосылок, а также наличными деньгами из ежемесячных начислений. Как уже упоминалось ранее,нарядчик и комендант были из числа зэков, кооптированных, так сказать, лагерным начальствомдля выполнения этой работы. Уж не знаю, по каким критериям они отбирались, но иногда этидолжности предлагались ворам, т. е., “сукам”, которые согласились работать с администрацией ибыли за это, соответственно, презираемы и ненавидимы “ворами в законе”.
Нарядчиком в нашем лагере был чеченец, которого звали, на русский манер, Саша Сташ. Онбыл из немногих заключенных, оставшихся со времен Дуды. Возможно, он был из воров,ставших суками. Вероятно, лагерной администрации не пришло в голову, что в нашем этапе изГермании могут оказаться и профессиональные воры. Однажды вечером к нам в барак пришелСаша Сташ, явно по подстроенному вызову. Он о ком-то спрашивал, прислонившись кдвухэтажным нарам. На верхних нарах лежал Керя Холмов, один из “воров в законе”, которыйнеожиданно ударил Сашу топором по затылку (топоры, конечно же, были обычным делом влагере, занятом лесоповалом, да и на территории лагеря ими рубили дрова для отопления зданий).Саша, убитый этим ударом, осел на пол. Поднялась большая суматоха, а Иван Милов обходилвсех, приговаривая:
- Теперь все будет по-нашему.
Но все вышло не так, как хотели воры, потому что их на тот момент было слишком мало.Отношения между заключенными, как и отношения заключенных с администрацией, продолжалистроиться по военному образцу. Что касается Кери, для него последствия были не так ужсерьезны. Максимальный срок заключения был тогда в России ограничен 25 годами, причемсроки по всем статьям выполнялись одновременно. Керя уже имел свои 25 лет, из которых отсиделоколо года. Так что, когда он получил 25 лет впридачу, это означало продление его срока накакие-то несколько месяцев. Конечно, его могли перевести в лагерь более строгого режима, вболее суровый климат, и его-таки куда-то перевели, я не узнал, куда. Не помню, остались ли влагере двое других воров или их тоже куда-то отправили, во всяком случае, они больше не делалипогоды.
Ежедневные наряды включали в себя долгий марш на лесосеку. Но на территории лагеряимелась так называемая “рабочая зона”, одной стороной примыкавшая к забору нашей “жилойзоны”. Рабочая зона тоже была окружена забором, а по углам ее на вышках стояли часовые. Впределах рабочей зоны находилась дизельная электростанция, снабжавшая электроэнергиейтерриторию лагеря и поселок Азасс, а также ремонтная мастерская со станками иинструментарием по обслуживанию тракторов-тягачей и прочей механики, лесопилка, столярнаямастерская по производству мебели и всяких деревянных приспособлений и площадка, где строилиспециальные сани для перетаскивания бревен из леса к берегу реки в зимнее время - там ихскладывали в штабеля и весной сплавляли 150 километров вниз по реке к большомулесопильному заводу. Строили сани не заключенные, а вольные жители поселка Азасс. Онитакже делали и легкие сани для зимних перевозок мелких грузов на лошадях. В столярном жецеху работали заключенные, среди них несколько опытных столяров, которые производили мебельи прочие деревянные поделки как для лагеря, так и для вольных за его пределами. Там былтокарный станок, и кто-нибудь непременно с его помощью делал разные фигурные детали.Столярный цех был любимым рабочим местом заключенных - он был рядом с лагерем, не в лесу, внем было тепло зимой, а в дождь он обеспечивал крышу над головой.
Вольное население поселка Азасс состояло, в основном, из бывших кулаков,депортированных сюда Сталиным из Средней России и Украины в коллективизацию начала 30-хгодов, и обрусевших немцев, переселенных с Украины и Поволжья в начале войны. Был такжеодин финн, Иван Оргалайнен, возможно, жертва Финской войны 1939-40 годов. Кое-кто из нихработал в лагерной администрации в самом разном качестве, включая военизированную охрануВОХР.
Заключенные, осужденные на небольшие сроки и отсидевшие определенное количество лет,получали расконвойку, т.е. работали за территорией лагеря без охраны.
Поначалу, как я говорил, контингент зека в зоне состоял исключительно извоеннослужащих, но с годами эта ситуация постепенно менялась. Понемногу заключенных изнашего Азасского лагеря переводили в другие лагеря по соседству или отсылали в другиерегионы. Так случилось и с Шевцовым, моим подельником. Даже если подельники попадали влагерь вместе, их, в конце концов, разлучали. Шевцова вскоре после нашего приезда отправилина Колыму, где он и умер, кажется, в 1954 году. Время от времени в лагерь прибывалопополнение из штатских. Первая такая группа, довольно многочисленная, прибыла с этапом изКараганды. Она состояла из штатских заключенных, получивших сроки за самые разныепреступления, от убийств и грабежей до мелкого воровства на рабочем месте, финансовыхмахинаций и чего угодно. Кого только там не было, включая, например, женщину, осужденную навосемь лет за смерть мужа, которому она отрезала член. Отрезанный член, кстати, былотправлен мужниной любовнице. Поступила она в женский лагерь при поселке Тельбес.
Как-то прибыла группа “воров в законе”, а вслед за ними группа “сук”. Очень скороразразился конфликт, закончившийся отвратительным убийством. Произошло это в лагерной бане.Один из “воров” напал на “суку” с топором и отрубил ему голову. Затем он вышел из бани сотрубленной головой в руке и запустил ею навстречу сбегающимся охранникам с криком: “Вот вам,берите!” Голова закрутилась в воздухе и подкатилась к ногам одного охранника, лицом вверх, сдлинными усами до земли. Убийца, конечно, получил еще 25 лет вдобавок кдвадцатипятилетнему сроку, который он уже отбывал за другое убийство, но опять общий срок длянего существенно не увеличился.
Со временем многие заключенные сбились в компании по интересам, землячеству,социальной близости. Я быстро сошелся с несколькими ребятами из интеллигенции, и у насобразовалась своя группа, или, на тюремном языке, “кодло”.
Туда вошел Дима Вышегородский, осужденный на 10 лет. Уроженец Ленинграда, он былстаршим лейтенантом, был арестован в Германии и прибыл в одном этапе со мной. Но везли его встолыпинском вагоне. Он рассказал, что попал в «столыпин» потому, что пытался бежать еще вГермании. Вторым членом нашей группы был Женя Ирмус, портной, который тоже прибыл с намииз Германии, и ехал в одной теплушке со мной. У него, как и у меня, был двадцатипятилетний срок – за то, что сдался в плен. Будучи профессиональным портным, Женя вскоре получилнаправление в швейную мастерскую, где его таланты были востребованы - он шил и латалодежду для заключенных. Портным он был замечательным и обшивал вольных тоже. Однаждыпо его просьбе моя мама прислала из Москвы альбом выкроек.
В нашу группу входил также москвич Сергей Долгов, с которым мы впоследствиипоссорились. Позже к нам присоединились еще трое единомышленников, из прибывших вслед занами этапом из Караганды: Юра Букин, бухгалтер, Жора Семенов, начинающий журналист, и казахМиша (Мандыбай) Байтуриев, тоже бухгалтер. Потом к нам присоединился художник из Алма-Аты Валя Островский. В то время как я продолжал работать на лесоповале, Дима Вышегородский,обладавший многими талантами (он рисовал, писал стихи и играл на барабане), былоткомандирован заниматься ремонтом и обустройством в жилой зоне. Юра Букин и МишаБайтуриев, в свою очередь, были приписаны к лагерной бухгалтерии. При всем при этом членынашего “кодла” остались близкими друзьями на много лет. Я толком не знаю, за что они былиарестованы - как я уже говорил, такие вопросы задавать было не принято.
Рабочая смена в лагере продолжалась 8 - 9 часов, а воскресенье было выходным днемтолько для общих работ на лесоповале. Отпусков не было и в помине, но была так называемаяпрограмма ОП (оздоровительный пункт), где заключенного могли освободить от лесоповала нанеделю, две или даже на месяц и отправить на более легкую работу в зоне. Проработав в бригаделесорубов уже больше года, я стал спрашивать, не положен ли мне уже отдых по программе ОП. Вконце концов, я получил ответ, что да, такого-то числа я получу освобождение на две-тринедели, то есть смогу работать в зоне по распоряжению ОП. Накануне начала моего “отпуска” яподошел к Кольке, нашему фельдшеру, и попросил объявить меня больным, чтобы не идти налесоповал.
— Да брось ты! - сказал он, — завтра же тебе все равно идти в ОП на две - три недели,какой же смысл? Ну не вкалывай в полную силу…
Так что я вышел на работу со своей бригадой № 8. Повалили несколько деревьев и устроилиперекур. Стою я, скручиваю из газетной бумаги козью ножку с махоркой и вдруг слышу шорохза спиной. Засохшее мертвое дерево со свистом падает прямо на меня. Удар сзади приходится мнена правое плечо. Я повалился на землю и потерял сознание. На один миг меня посетило видениемоего опадающего лица, и я подумал: “Ну, всё.” К счастью, ударило меня только верхушкойсухого дерева, которая при ударе обломилась, и через секунду-другую я пришел в себя и началкашлять кровью. Ребята из моей бригады помогли мне встать, подвели к краю лесосеки ипопросили охранника разрешить мне пройти вдоль просеки. Помочь он отказался и приказал намне выходить из леса. Я обматерил его изо всех моих убывающих сил. Товарищи притащили меня покраю леса вдоль просеки к нашему пункту сбора и главному сторожевому посту. Там одинохранник взвалил меня на лошадь и отвез в лагерь. Я все еще кашлял кровью, но уже не таксильно. В лагере меня отвели в изолятор и положили на топчан. Фельдшер Коля оченьрасстроился, что не дал мне утром освобождения, как я просил. Он принялся за меня, кровавыйкашель вскоре утих, и все оказалось не так страшно - по крайней мере, все кости были целы.
Немного позже прибежали встревоженные начальник лагеря капитан Чернявский и “кум”,старший лейтенант МГБ. Несчастный случай на работе, особенно с телесными повреждениями —пятно на репутации лагеря.
— Ну, как ты? — спросили они.
— Вроде ничего, — ответил я.
— Ну ладно, выздоравливай, и будет тебе ОП, как только выпишут отсюда.
Это было приятно слышать. Меня продержали в изоляторе две недели. Пока я там находился,мне пришлось стать свидетелем мучительной смерти. Привели человека, страдающего водянкой.Его организм отказывался выводить воду, он страдал от отека тканей. Ему запретили пить, но онвставал ночью и жадно хлебал воду. Наступил день, когда я нашел его на кровати задыхающимся.На моих глазах он перестал дышать.
Наконец, меня выписали из изолятора, но, по мнению врача, я еще недостаточно окреп длялесоповала. Начальник лагеря капитан Чернявский спросил:
— Ну, что ты хочешь делать? Где будешь работать?
— Можете послать меня в столярный цех? - спросил я,
— Я бы там поработал, пока врач считает меня непригодным для лесоповала. Может, делопойдет, и я смогу там остаться до конца срока?
Он согласился. Так все и вышло.
Я пошел в столярный цех и стал учиться плотницкому и столярному делу. Сначала научилсяделать вещи погрубее, такие как лагерные скамейки, потом - потоньше. Мы делали оконныерамы и двери как для лагеря, так и для вольных жителей поселка, а также двухэтажные нары начетверых для бараков. Мы помогали строить и ремонтировать бараки и прочие постройки в жилойзоне, а также дома в поселке. Мы делали стулья, столы и прочую мебель, в основном для вольныхжителей Азасса. Вскоре после того, как я начал там работать, меня назначили бригадиром. Кромеруководства бригадой плотников, я отвечал за циркулярную пилу и должен был заполнять разныеформы для учета полученных заказов и выполненных работ. Разобраться с формами мне помоглимои друзья Юра Букин и Миша Байтуриев, профессиональные счетоводы.
В столярном цеху, как и в бригаде лесорубов, действовала та же система поощрений:выполнение дневной нормы на 150% сокращало срок на три дня, на 125%, на два дня, на 110%,на полтора дня. Кроме того, можно было заработать определенную сумму наличными, на которые влагерной лавке, открытой раз в неделю, можно было купить конфет, консервов или хлеба. Аденьги, не потраченные в лавке, можно было положить на свой счет и получить их при выходе насвободу.
Поскольку я вел учет, я мог оказывать определенные услуги. Так, если кто-то не вытягивалплан на 150%, я мог приписать недостающие проценты и кое-как свести концы с концами.Разумеется, за это мне полагалась, скажем, бутылка водки или пятерка, а то и десятканаличными - ведь более высокий процент означал и повышение денежного вознаграждения. Наэтом посту я мог оказывать услуги и вольным жителям Азасса. В благодарность за плотницкиеработы они зачастую расплачивались продуктами - в основном, водкой или кувшинами местногопойла, которое азассцы варили из сахара или меда в смеси с зерном и дрожжами. Пробираловесьма крепко. Настаивалось оно в деревянных бочках, а в наших рядах был профессиональныйбондарь, который местным эти бочки правил. Один из вольных ВОХРовцев увлекалсяфотографией и в обмен на плотницкие услуги снимал на пленку меня и моих солагерников - уменя до сих пор хранятся его снимки. Все фотографии в этой главе сделаны им.
Работа в плотницкой бригаде также свела меня с расконвоированными заключенными,мужчинами и женщинами. Я получил возможность флиртовать с женщинами, приходившими врабочую зону, и сблизился с одной из них, Леной К. Я организовал и тайное место свиданий. Кстолярному цеху примыкал сарайчик, в его задней стенке я проделал ход, не просматриваемыйохранниками. Охранники сторожили рабочую зону только в рабочие часы, а Лена приходила,никем не замеченная, до начала работы и пряталась в сарайчике. Потом я за ней заходил и вел ее вчердачное помещение столярного цеха. Там я оборудовал крошечную комнатушку, где мы моглипроводить целый день. Конечно, мне надо было время от времени спускаться в цех –поруководить бригадой, поговорить с представителями лагерной администрации или свольными заказчиками, принести Лене еды.
Лагеря в системе ГУЛАГ назывались “исправительно-трудовыми”. Это означало, что онидолжны не только наказывать, но и “исправлять” пороки заключенных. Для выполнения этойзадачи в лагерях работала “культурно-воспитательная часть”, КВЧ. Здесь была скромнаябиблиотека и помещение, куда заключенные могли прийти почитать книгу, написать письмо,поиграть в шахматы или просто поболтать. Руководил КВЧ, как и многими другими службами взоне, заключенный, назначенный культоргом. Имени его я не помню, хотя отношения у нас былисамые дружеские. Конечно, при контингенте из тысячи военных, ветеранов последней войны,можно было ожидать, что лагерь переймет что-нибудь из армейского быта. Одним такимзаимствованием КВЧ был оркестр.
Организовал его наш солагерник Вася Миронов, который до войны был довольно известнымв Москве саксофонистом. Он прочесал лагерников в поисках музыкантов, как профессионалов, таки любителей, и набрал музкоманду, в которую вошли Гриша Кохно, по его словам,профессиональный трубач, Алексеев (не помню имени), тоже профессионал или, по крайней мере,армейский горнист, на партию второй трубы, Василий Белозеров, прирожденный музыкант, сабсолютным слухом, но без музыкального образования - он мог играть на чем угодно. Емудосталась скрипка. Далее, Дима Вышегородский, который, благодаря своим талантам, освоилударные и басы; Сергей Литвинов, любитель, который умел играть на аккордеоне; на аккордеонетакже играл наш лагерный портной и друг из моего “кодла” Женя Ирмус. В оркестр вошел такжеРеуф Гафуров, крымский татарин, депортированный из Крыма в Узбекистан - он прибыл в лагерьпозже, с этапом из Караганды. Он не только умел играть на аккордеоне и на скрипке, но и делатьэти инструменты своими руками. В оркестр входил также Рудик — не помню только, это имя илифамилия. Он, как и я, когда-то учился играть на тромбоне. Имея в оркестре под руководствоммоего земляка Миронова много друзей, я стал думать, как бы и мне, не будучи ни музыкантом,ни певцом, ни актером, ни танцором, стать членом музыкального коллектива. И тут Мироновспросил, не может ли моя мама прислать из Москвы нот, а заодно и тромбон, которого оркестру нехватало. Хорошо бы, чтобы я научился на нем играть, добавил он. Мама была рада помочь, ивскоре прибыл тромбон с учебными нотами. Со временем под руководством Миронова я научилсяиграть настолько прилично, что меня приняли в оркестр. У меня появилась возможность уходитьс работы на репетиции, а также ездить с концертами по другим лагерям.
Вскоре после создания оркестра на его основе была организована культбригада, кудавошли певцы, актеры и танцоры, среди них две-три женщины из Тельбесского женского лагеря. Навремя последних репетиций перед выступлениями их поселяли у нас в Азасском лагере.Ведущим актером и режиссером культбригады был Юрий Бертольц, профессиональный актер,прибывший с Карагандинским этапом. Одним из певцов был Виктор Шиганов, обладавшиймягким баритоном; он, к тому же, смастерил для оркестра контрабас и играл на нем. Ведущимтанцором и хореографом был Володя Шелованов, тоже профессионал, а мой бывший сокамерникСаша Шаповаленко ставил вокальные номера. Задачей культбригады было проводитьпраздничные концерты в лагерях нашего ОЛП в ознаменование всенародных праздников, а такжена официальных слетах ударников лагерного производства. Своим членам культбригада даваланесколько дней передышки от лесоповала.
Как я уже говорил, наш ОЛП (он теперь назывался Кузодеевский) состоял из несколькихлагпунктов, разбросанных на расстоянии от 4 - 5 до 15 - 20 километров друг от друга. Для многихчленов культбригады главным преимуществом наших гастролей были визиты в женский лагерьТельбес, где нас ожидали с таким же энтузиазмом, и по тем же причинам, с каким мы сами ожидалипоходов туда (наша группа, естественно, ходила по лагерям пешком). Благодарярасконвоированным, которые по роду работы приходили в разные лагеря, мы поддерживали связь,заводили романы и, конечно, ждали возможности встретиться.
Мама навестила меня в лагере два раза, первый раз в июле 1949 года, месяцев через 9 - 10после моего прибытия. Все это время я переписывался с родителями и знал о планах отца приехатько мне в лагерь. Я с нетерпением ждал встречи, чтобы рассказать ему об аресте, фальшивыхобвинениях и несправедливом приговоре. Однажды в начале июля меня вызвали на вахту, а тамвместо отца стояла мама. Она сказала, что за день до отъезда в Азасс отец перенес инсульт илежит в больнице. На самом деле, как я узнал четыре года спустя, он был арестован в ходекампании по уничтожению Еврейского антифашистского комитета. Эта организация была созданаво время войны правительством для привлечения помощи американских евреев. Но вскорепосле войны Сталин приказал арестовать всех участников Комитета за контакты с Западом. 3
Только в январе 1953 года я узнал, что произошло на самом деле. Во всех письмах,полученных за эти годы, мама продолжала писать, что отец, к сожалению, не может ни говорить, ниписать, и до сих пор находится в больнице, а я в каждом письме посылал ему приветы. Он же в этовремя был в тюрьме, где подвергался жестоким допросам по фальшивым обвинениям. Почти всечлены Еврейского антифашистского комитета были расстреляны 12 августа 1952 года.
Эту дату до сих пор отмечают те, кто имел отношение к деятельности Комитета и выжил, атакже еврейские общины США, России, Израиля, других стран. Через несколько месяцев, в конце1952 года, мою мать арестовали как жену “врага народа” и отправили в ссылку в Енисейск вЦентральной Сибири. Вскоре я получил письмо от тети Зины, жены моего дяди МишиРоссовского, из которого узнал об этом. А потом стали приходить письма из Енисейска.
Моя лагерная жизнь тем временем продолжалась, со своими взлетами и падениями. Началосьстроительство нового лагеря в 10-15 км от Азасса. Назвали его Жулановка. Забор поставилиместные рабочие, а заключенным предстояло возвести бараки, конторское здание, кухню-столовую, баню и прочее. Многих заключенных, включая меня, перевели на строительство изАзасского лагеря. Не могу точно сказать, сколько месяцев я там провел, во всяком случае я былтам до марта 1953 года, когда умер Сталин. В отличие от общих смазанных лагерныхвоспоминаний, где дни сливались в недели, месяцы, годы, этот день я запомнил хорошо. 5 мартавсех заключенных построили на плацу. Офицер МВД огласил новости, потом приказал всем снятьшапки и соблюсти минуту молчания. Кто-то послушался, а кто-то демонстративно отвернулся илидаже сел на землю. Должен сказать, были и такие, кто прослезился, но большинство, думаю,испытало чувство облегчения. И действительно, в лагере начались перемены к лучшему.
С самого начала моей жизни зека я писал в разные инстанции, что я был осужденнеправильно, и мое дело следует пересмотреть. Всего я написал 15 таких прошений. Каждый раз,как приходил ответ, меня вызывали на вахту и показывали его. Мне разрешалось этот документпереписать, что я и делал, сохраняя форму оригинала. Все письма неизменно содержали один итот же ответ за подписью высокого юридического чина: моё дело пересмотрено, все фактынайдены правильными, и не было никаких оснований пересмотреть, изменить или отменитьприговор. Но после смерти Сталина и с началом хрущевской оттепели дела началипересматривать, люди стали выходить из лагерей и тюрем, и во мне росла надежда, что скороочередь дойдет и до меня. 4 (См. Приложение 4.)
Вскоре после смерти Сталина моей матери было разрешено вернуться из Енисейска вМоскву. По дороге она завернула ко мне в лагерь, и мы вели долгие разговоры обо всем, чтослучилось. Она рассказала, как был арестован отец. В тот вечер в начале июля 1949 года,когда МГБ пришло за ним, в доме были гости - зять тети Маруси Александр Годованный с женой Степанидой, мамина лучшая подруга Наталья Груецкая и Мэри Маклер, (См. Приложение 5.) которая ушла незадолго до прихода МГБ.5 Мама описала обыск в квартире, вспомнив, междупрочим, как один из мгэбэшников заинтересовался американским будильником, который я вдетстве разбирал на части.
— А это что такое? - спросил он.
— А вы сами как думаете? - сказала мама. — Бомба, наверное.
— Ну-ка отставить шуточки, - приказал он.
В нашей коммунальной квартире нам принадлежало две комнаты. Все, что моглопредставлять интерес для следствия - семейные фотографии, документы, все полученные от менямамой письма, - заперли в комнате меньшего размера, бывшей моей, а маме оставили вторую – дотак называемого суда. Мама рассказывала и о своей жизни в Енисейске, о людях, которых онатам повстречала, включая и семьи других арестованных членов Еврейского антифашистскогокомитета.
Итак, в конце 1953 года мама вернулась в Москву. Жилье наше, конечно, не сохранилось. Номамин брат Миша и сестры Вера, Аня и Маруся жили в Москве или ее пригородах, и маме былогде остановиться. Нашлись также довоенные друзья - одна из подруг, Наталья Груецкая,присутствовавшая при аресте отца, оказалась, как вскоре выяснилось, осведомительницей МГБ, каки мой бывший “друг” Сергей Павлов. Именно она, судя по всему, доложила, что отец собралсяехать ко мне в лагерь, и по этой причине его взяли накануне. Когда мама вернулась в Москву, еедело, как и дела других членов семей ЕАК, было пересмотрено и приговор отменен. Все обвиненияпротив Комитета были сняты, и дело замято. Были выданы свидетельства о смерти с пробелами вграфах о причине и месте смерти — так это выглядит и в полученном нами свидетельстве о смертиотца.
В середине мая 1955 года меня перевели из Азасского лагеря в другой, тоже в районеКузбасса. Там был лесопильный комбинат, и туда свозился, точнее сплавлялся по рекам, весьповаленный нами лес. Почему меня перевели, я толком не знаю, но подозреваю, что это былосвязано с моим сближением с Тосей Б., вольноопределяющейся санитаркой из лагерноймедсанчасти. Поскольку я был бригадиром плотников и вел учет рабочего времени и выпускапродукции, я передал дела Николаю Дорошу, парню из нашей бригады, с которым я был вприятельских отношениях (он даже побывал у меня в Москве где-то в 60-е годы).
Работа в новом лагере была простая. Плавучие бревна загоняли из реки в запруду, и мы ихвылавливали, подталкивая шестами с острыми шипами на конвейер, который подтягивал их кпилам. Поскольку было это в мае - июне, погода стояла хорошая, солнечная, я стоял в воде водних шортах и слегка, без особых усилий, подталкивал бревна шестом. В сочетании сожиданием скорого освобождения ощущение было почти как на курорте.
Тем временем в Москве мама начала ходить по инстанциям с просьбой пересмотреть моедело, и я, со своей стороны, тоже послал очередную просьбу о пересмотре. Наконец, ейсообщили, что дело мое пересмотрено, и я буду освобожден. Мама тут же написала мне, нопредупредила, что, как ей сказали, оформление документов займет время, так что в лагере получатофициальную бумагу месяца через два, не раньше. Начался период ожидания, когда знаешь,что ты уже свободный человек, но все еще заперт в лагере и не ведаешь, когда придет благаявесть.
Наконец, утром 15 июня 1955 года, когда мы готовились к выходу из лагеря на работы, мнеприказали остаться - и я знал, что день свободы наступил. И правда, меня вызвали в контору ивыдали документы. Мне показали официальную бумагу, где говорилось, что мое делопересмотрено, приговор признан чрезмерным и срок заключения сокращен до уже отбытого влагере, в общей сложности семи лет, семи месяцев и пятнадцати дней. Мне также выдали деньги,заработанные за все эти годы, - около двухсот рублей. Я вернулся в барак, собрал вещи и ушел.
(продолжение следует)
Примечания
1 Пока я был в лагере, Павлов женился на дочери генерала, который помог ему в его карьере. Зная французскийязык, он стал представителем Аэрофлота. Со временем он дослужился до зам. министра гражданской авиации. Все этоя узнал от Ларисы Простаковой, но по возвращении из лагеря, памятуя о нем как о стукаче, несмотря на Ларисинопредложение, встречаться с ним не захотел – разве что, чтобы дать по морде.
2 Alexander I. Solzhenitsyn. The Gulag Archipelago. Harper & Row Publishers, 1973.
3 Как я упоминал в первой главе, арест моего отца и суд над ним подробно описаны в Stalin’s Secret Pogrom.The Postwar Inquisition of the Jewish Anti-Fascist Committee (“Сталинский секретный погром. Послевоенная расправа надЕврейским антифашистским комитетом”) под ред. и с предисловием Joshua Rubinstein и Vladimir P. Naumov, YaleUniversity Press, 2001, стр.333-351.
4 Текст моей жалобы, поданной в 1954 году, через год после смерти Сталина, в обстановке ожиданияперемен, приводится в Приложении 3 к этой главе вместе с типичными ответами на другие, более ранние жалобы.
5 Как я уже говорил в главе “Исход”, Мэри Маклер опубликовала свои собственные мемуары о “полном круге”,где она упоминает меня и моих родителей. Я привожу цитаты из книги ее воспоминаний в Приложении 5.
Напечатано в журнале: "Заметки по еврейской истории" № 8-9(186) август-сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer8_9/Talmi1.php
