Первая серия
1982 год... Наконец-то свершилось! Я выиграла отборочное прослушивание к международному конкурсу имени Паломы О'Ши в Сантандере (Испания). Год окончания московской консерватории с красным дипломом. В кармане консерваторская рекомендация в аспирантуру (в те годы вещь редкая!). И вообще, такое чувство, что весь мир в кармане! Отлично помню это ощущение. У меня до сих пор висит на стене фотография того времени: парк Сокольники в Москве и я, раскинувшая руки и готовая обнять весь мир!
Сколько раз я играла на отборочных прослушиваниях, часто доходила до самого конца, но посылали всегда других. Сколько туров я сыграла, подсчитать не в состоянии: сначала прослушивания на консерваторском уровне – обычно два тура, потом на всесоюзном уровне, тоже два или три тура, в общем, эдакие марафоны.
Тут надо сказать, что, в моё время, по сравнению с предыдущими годами, условия предварительных конкурсных прослушиваний ещё более ужесточились – количество участников, допускаемых к конкурсу за границей, с трёх сократили до двух, и стало совсем невозможно вписаться! В прежние годы обычно бывало двое блатных, и конкурс, таким образом, вёлся за единственное место. А в мою бытность в консерватории шансов пройти почти не осталось – ведь всегда находилось несколько очень достойных участников...
Программа конкурса в Сантандере была сложной и расширенной по сравнению с другими конкурсами. Не три тура, а пять – два сольных, третий делился на две части, сольную и камерную (где надо было играть квинтет на выбор из трёх больших фортепианных квинтетов: Брамс, Шуман, Шостакович). И финал с оркестром. На прослушивании в Москве игралась только сольная программа. Кроме того, за месяц до конкурса должно было прийти сочинение, специально выбранное или написанное для конкурса.
И вот, наконец, долгожданная победа! Отобраны два кандидата. Мой однокурсник Олег Волков и я. Началась подготовка. Настоящая, как к олимпийским играм. До конкурса – несколько месяцев, так что времени предостаточно! К тому же, в то время советским участникам предоставлялась великолепная возможность обыграть концерт с оркестром! У меня – 1-й Листа, так, чтобы «наверняка», у Волкова – 1-й Чайковского. (Тогда ещё не было в моде играть 3-й Рахманинова или 2-й Прокофьева, как это происходит сейчас).
Тут необходимо кое-что пояснить для читателя-немузыканта. Упомянутые мной концерты Листа и Чайковского считались в моё время сочинениями сложными и очень показательными для конкурсов любого уровня. А 3-й Рахманинова и 2-й Прокофьева звучали на конкурсах и в концертах крайне редко, ввиду своей из ряда вон выходящей технической и музыкальной сложности. С тех пор средний уровень пианистической техники настолько вырос, что эти сложнейшие концерты Рахманинова и Прокофьева звучат практически на всех конкурсах по нескольку раз.
Через пару месяцев для нас с Волковым было прислано обязательное произведение композитора Момпу. Прислано оно было, конечно же, на адрес Госконцерта, так как у всех советских участников имелся именно этот один общий адрес... Я не верю своим глазам: что-то настолько простое и короткое, что переспрашиваю, не ошибка ли, не шутка? Нет! Так оно и должно быть. Ну, хорошо, нам же лучше!
В жюри от Советского Союза едет мой профессор С.Л. Доренский, который уже ездил на этот конкурс и «дружил» с Паломой. Он даже представил меня ей лично, когда она приезжала на конкурс имени Чайковского в Москву. Палома – очень красивая женщина, в прошлом пианистка, жена владельца “Banco de Santander” и организатор конкурса имени себя. Эта семья уступает в богатстве только королевской семье и, естественно, состоит в дружбе с оной. Палома с очаровательной улыбкой сказала, что ждёт меня на конкурсе, и что уже много похвального обо мне слышала. Я впервые сталкиваюсь с западной вежливостью... Впечатлило!
И вот потекли эти месяцы, которые не могли быть испорчены даже гремучей завистью окружающих. Одни перестают со мной здороваться, а те, кто здороваются, не могут не высказать, что конечно-де я прошла, да при Доренском-то и не пройти, и конечно я получу первую премию, потому что Дорен-то в жюри! Ну, и всё в таком духе, конечно, точного текста я не помню, но только вот этот припев: первая премия, первая премия, первая премия... И сумму даже какую-то называли, которая у меня уже-де в кармане! Главное, вот эти деньги! И все знали, сколько там денег! И откуда?
Оформление на конкурс
Кто не застал процедуры оформления на конкурсы, тот не поймёт этого театра абсурда. Как у Чайковского в романсе «Нет, только тот, кто знал…». Расскажу по памяти, в общих чертах, может, чего-то уже и не вспомню. Значит, так: сначала надо было получить характеристику, не помню, от комсомольской или от партийной организации, или от обеих сразу, где, кроме описания профессиональных качеств, обязательно должно было стоять: активно принимает участие в комсомольской жизни факультета (или курса), политически грамотна, морально устойчива. Помните: «Характер нордический, стойкий, в связях, порочащих её, не замечена», ну и так далее по списку. И вот именно эта моральная устойчивость почему-то всех всегда особенно веселила.
Кроме характеристики, надо было принести справки из психоневрологического и венерологического диспансеров, о том, что ты там на учёте НЕ состоишь. А то, если не дай Б-г состоишь, и тебя уже один раз вылечили, скажем, от гонореи, то как ты можешь представлять честь страны за границами оной?
Со всеми этими филькиными грамотами надо было идти сначала в райком комсомола, потом в райком партии. При этом надо было выдерживать какие-то сроки, например, между одним райкомом и другим должно было пройти не менее трёх недель, а в райком комсомола можно было попасть только по записи не то раз в неделю, не то раз в месяц. Убейте, не помню. Но зато помню чётко, что, если раз не попадёшь, или там не пройдёшь по какой-то причине (скажем, недостаточно политически грамотен), то вся поездка накрывалась медным тазом. Это всё так специально было зарегулировано, чтобы держать всех постоянно в тонусе, чтобы мы не расслаблялись, не играли почём зря на рояле, а по-настоящему и всерьёз занимались всей этой хренотенью и тряслись, тряслись, тряслись... Не успеем, не пройдём, не поедем... И даже вот такие слова были придуманы ко второй сонате Шопена: еду – не еду, еду – не еду...
Что же происходило в райкомах? Сначала все стояли в очереди, это обязательно. Потом нас вызывали в кабинеты, где сидели очень серьёзные и важные товарищи, которые задавали высокоинтеллектуальные вопросы, прямо или косвенно относящиеся к музыкальным конкурсам, типа: назовите главу коммунистической партии Чехословакии (или любой другой социалистической страны) или, к примеру, что сказал Ленин (или Брежнев) по тому или иному поводу, или вот, что такое «мирное сосуществование». На этот конкретный вопрос у меня был чётко заученный ответ: «Мирное сосуществование – это новая форма классовой борьбы». Здорово, а? И ведь зазубрила намертво! Помните, как в том анекдоте: «Дэти! Понят это нэльзя! Это надо виучить!» При этом если человека хотели зарубить, на все его ответы, в том числе и правильные, ему говорили, холодно глядя прямо в глаза: неправильно! И всё! Забудь надежду всяк, сюда входящий. Поэтому мы шли на эти «собеседования» с вдохновением обречённых на казнь.
Именно поэтому пройти на конкурс и поехать на конкурс – это были две большие разницы (или очень много маленьких, как говорят в Одессе). Сколько было известно случаев, когда в последний момент человека не пускали. И даже из самолёта вытаскивали! И было это чем-то таким очень стыдным, позорным, что обсуждалось в кулуарах, и обычно на этом человеке стояла несмываемая печать «невыездного», и карьера моментально и навсегда заканчивалась, не успев начаться.
Удивительно, но мне все эти гонки с препятствиями удалось преодолеть без малейшего промаха: были подписаны документы во всех мыслимых и немыслимых райкомах. Теперь осталось последнее звено этого марафона – поход в ЦК. Что там происходило – даже Кафке не приснилось бы. Я уже и не помню, где территориально это находилось, но приходили туда по одному. Строго по пропускам. Запускали тебя в какую-то комнату одного. По-моему, даже сумку отбирали. И давали читать брошюру с пометкой «совершенно секретно». Читать её надо было в этой самой комнате, выносить или копировать её категорически запрещалось. Так что же было написано в этой секретной книжице? Помню, что я читала это как сборник анекдотов. Страшно жалею, что не могла запомнить всего наизусть. Но смысл был в том, что нас предостерегали перед ужасами Запада, а они были везде, эти ужасы! Мы должны были избегать всяческих контактов с иностранцами, не брать ничего на улицах, будь то листовки или даже подарки, не поддаваться на провокации и... бдить! Если бы я не понимала, что везде стоят камеры, я просто со смеху бы умерла! Но вот я осталась в живых, и, предварительно сдав книжицу обратно, по назначению, и обогатившись огромной кучей полезной информации (которой, к слову сказать, мне и воспользоваться-то не дали), покинула ЦК с чувством выполненного долга.
Ну, вроде всё! Оставалось только ждать. Ждать, выпустят или НЕ выпустят, потому что паспорт с выездной и въездной визами выдавался обычно в последний день.
Обыгрывание концертов в Саратове
А между тем, в процессе подготовки, кроме «важных дел», а именно, оформления документов, нам с Волковым была предоставлена возможность обыграть с оркестром последний тур. Для этого мы должны были поехать в город Саратов, чтобы играть там приготовленные для третьего тура концерты. На афише так и стояло: кандидаты на международный конкурс пианистов имени Паломы О'Ши в Сантандере. Первое отделение – Концерт № 1 Листа, исполняет Елена Кушнерова, второе отделение – Концерт № 1 Чайковского, исполняет Олег Волков. До концерта остаётся несколько дней, я в полной боевой готовности. И тут звонит мне Волков и говорит, что он в Саратов не поедет, заболел. Я ему: «Да ты что, Олег! Что значит, заболел? Концерт же только на нас двоих! Это значит, и мне играть не придётся! Да как можно отменять вообще концерт с оркестром?» – а он: «Ну, не могу играть и всё!» Я в панике: это же мечта идиота – играть с оркестром! Я к тому моменту только один раз в жизни играла с оркестром. Было мне девять лет, и играла я концерт Баха фа-минор с оркестром Кинематографии. Я запомнила это ощущение счастья, когда вокруг сидит целый оркестр, а ты в центре за роялем, и дирижёр, глядя на тебя, поднимает руки, элегантно держа в руке дирижёрскую палочку. Как же можно ТАКОЕ счастье отменять? И вот начались звоны-перезвоны, понятное дело, концерт собираются отменять, раз один из участников играть не будет. Замену искать поздно, всё пропало! Тогда я говорю: «Дайте мне два часа, я вам перезвоню». Сажусь за инструмент и начинаю в каком-то беспамятстве повторять концерт Чайковского, который, конечно, играла, но давно! И, конечно, не на сцене и, конечно, без оркестра. Отменить концерт – нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи! Мама говорит: «Давай, я с тобой поеду, мы в поезде его повторим». Я звоню в конкурсный комитет и говорю: «Концерт не отменяйте, я буду играть оба концерта». Удивительным образом это предложение принимается! Ура!!! Хотя какое «ура», когда я, как сумасшедшая, сижу и долблю концерт Чайковского, который изрядно подзабыла. И вот я помню: мы с мамой в поезде, взяли билет в купе СВ на двоих (советский вариант первого класса), чтобы никто не отвлекал. Мама мной дирижирует, подпевает, и говорит: «Сможешь, не волнуйся, успеваем. Давай Листа повторим».
Я говорю: «Мама, какой Лист! Я же его учила всё это время! Чайковского надо!!»
А мама: «Нет, давай Листа, это 20 минут, а потом Чайковского, а то Лист может пострадать».
В общем, дальше ничего не помню. Репетиции с оркестром не помню, но наверняка репетиции были. Дирижировал, как обычно в таких случаях, не главный дирижёр, а второй – Владимир Игнатьев. Весь оркестр во главе с дирижёром меня поддерживает, концерт не помню абсолютно, не помню, как я играла. Зато помню, что успех был, и, между прочим, большой. Выглядела я очень юно, публика это любит, да ещё два концерта в одной программе! Тогда исполнение одним пианистом (да ещё молодым!) двух концертов с оркестром за один вечер было делом необычным. Не то, что сейчас... Нам и один-то концерт с оркестром сыграть по молодости и «незрелости» практически не давали. Наверное, считалось, что сначала мы должны «созреть» и... сами с деревьев попадать.
Помню только, что все силы, душевные и умственные, ушли на Чайковского, а Лист, как и предупреждала мама, «пострадал». После Чайковского я расслабилась и играла Листа уже на «автопилоте», то есть, конечно, сыграла я нормально, но без нужного блеска. Дирижёр подошёл к маме, поздравил её очень тепло, сказал, что «таких, как ваша дочь», очень мало и «пообещал» первую премию на конкурсе. Опять возникла эта первая премия – шкура неубитого медведя.
Перед отлётом
И вот она, последняя неделя перед отлётом. Мне сшили два платья для конкурса. Как я сейчас понимаю, простенькие-простенькие, скромные-скромные. Одно беленькое, как для первоклассницы, второе бледно-зелёное с рукавчиками-крылышками. Тогда они мне казались просто шикарными! Я подучила испанский, могла немного понимать и немного говорить. А фразой “Tengo mucho gusto de conocerle a usted” (имею много удовольствия с вами познакомиться) я до сих пор вызываю восхищение испанцев. Она, эта фраза, так же, как и “cómo esta usted”, вылетают у меня без предупреждения, как из пулемёта. Всё это училось для мифического случая, если всё же удастся с кем-нибудь пообщаться. В сущности, говорить самому с иностранцами возбранялось, и даже в заполняемой на выезд анкете, в графе «владение иностранными языками», правильно было писать: «читаю и перевожу со словарём», чтобы тебя, не дай Б-г, не заподозрили в том, что ты умеешь говорить!
Для этой цели ездил всегда и со всеми переводчик «в штатском», как мы называли КГБшников. Бывали просто невероятные казусы, с этим связанные. Например, во Францию посылали агента, еле говорящего по-английски (и совсем не говорящего по-французски), а в Англию – наоборот!
По мере приближения отъезда, волнение нарастало, все родственники и сочувствующие ежедневно интересовались, как дела и когда будут паспорт выдавать. И вот за несколько дней до предполагаемого отлёта у меня засосало под ложечкой. Что-то было не так. Мне перестали звонить. Все. Включая Олега Волкова, который до того исправно звонил мне чуть ли не каждый день. Что-то было странное во всём этом. На мои звонки в министерство ответ один: ждите.
С каждым днём возбуждение росло, к нему добавилось чувство неотвратимости, полной беспомощности и ещё какое-то гадкое предчувствие «неужели»?
«Родственники за границей» – Ярмоненко и Брагинские –
лирическое отступление
Тогда же, по-моему, впервые возникла мысль или скорее опасение (а может быть, и то и другое было всегда): «родственники за границей»... Этот дамоклов меч, который надо мной висел. У меня действительно были родственники за границей (а у кого из евреев или армян их не было?) – двоюродная сестра папы с семьёй, то есть, моя двоюродная тётка и, соответственно, троюродные братья, пианист и скрипач. «Беда» заключалась в том, что это была не просто какая-то там двоюродная тётка, а известный педагог, пианистка, ученица Гольденвейзера, преподававшая в ЦМШ до отъезда в Израиль в 1971 году, Е.Д. Ярмоненко. Человек в музыкальном мире известный. И музыкантам, естественно, было известно, что она – моя тётя.
Мама иногда приводила меня к тёте Жене проконсультироваться. По теории же и по гармонии музыки моя мама занималась с моим троюродным братом Сашей перед его поступлением в консерваторию. К слову сказать, Саша, сейчас Алекс Брагинский, стал в Америке очень известным педагогом, но я до сих пор ещё не была у него в Миннеаполисе, где он – декан фортепианного факультета в университете. Но это между прочим.
Когда я собралась поступать в школу, где тётя Женя тогда преподавала, моя мама привела меня к ней показать и посоветоваться. Тётя Женя отговаривала маму от ЦМШ, дескать, я всё равно туда никогда не поступлю, потому что я еврейка и «не блатная», и что я к тому же «не цмш-овская» и всё такое прочее. Так что до моего поступления никому не было известно, что она – моя тётя, она этого не хотела. Только после того, как я поступила в ЦМШ первым номером, просочились слухи, что мы – родственники.
Перед отлётом (продолжение)
Дальше я всё помню плохо, как в каком-то ночном кошмаре, когда точно не помнишь, что происходило, но помнишь только ощущение чего-то гадкого, что тебя настигает, и против чего невозможно бороться. Как нельзя бороться с невидимкой. Невидимый враг, что может быть хуже? Все делают вид, что всё в порядке: «Позвоните в два часа... Позвоните в пять часов... нет, ещё ничего неизвестно. Позвоните завтра с утра...»
И вот ты тупо звонишь, хотя понимаешь, что всё кончено, что тебя водят за нос, чтобы выиграть время, чтобы ты ничего не мог предпринять, хотя – что можно предпринять? Ни на какие вопросы не отвечают, просто вот.... «ещё неизвестно, позвоните завтра».
Папа начинает писать письма. Куда писать? Кому писать? Министру Культуры Кухарскому? В ЦК партии? В Правительство? Куда? Дорогому Леониду Ильичу лично? Телеграмму? В 100 слов....
Мама обращается к какой-то страшной «шишке» в Министерстве Иностранных Дел, с которой она имела дело по работе на Студии Документальных Фильмов. «Шишка» спрашивает: «Какой визы нет? Испанской или выездной? Если испанской – нет проблем, всё уладим, а вот если выездной нету...»
Телефон по-прежнему молчит, Волков не звонит, Доренский, с которым я поделилась моими сомнениями, в гневе: «Почему мне не рассказали о родственниках за границей?»... Я цепенею. А что было рассказывать? Что-де, можно ли мне играть на отборе, хотя у меня двоюродная тётка уехала 10 лет назад в Израиль? И, заметьте, не сбежала, не «предала Родину», а чин чинарём, по официальному разрешению властей вернулась на историческую родину. И что, я должна была это на всех перекрёстках рассказывать?
В общем, кошмар! Кошмар и ужас! И почему-то очень стыдно, как будто я что-то неприличное сделала... В голове звучат последние слова из оперы «Евгений Онегин», которые я знала и даже пела с трёх лет: «Позор! Тоска! О жалкий жребий мой!»
Эпизод последний. Министерство культуры
Наступает день отлёта. Что делать? Официально мне никто ни в чём не отказывал, поэтому надо ехать в Министерство культуры и ждать выдачи паспорта. Поехали все: мама, папа и я. Хотя я вообще не помню, что там была мама, но она уверяет, что была... И ещё, мы с чемоданом. А как же без чемодана? А вдруг случится Чудо и мне надо будет лететь! А я без чемодана! Без чемодана никак нельзя! Обязательно с чемоданом! Бегут минуты, считаю до 100, потом опять до 100, и всё время бегаю к окошечку, где эти проклятые паспорта выдают. Заметьте, не дверь, не кабинет, а окошечко, чтобы ты даже войти не мог, а так, в коридоре, по стеночке... Окошечко закрыто, за ним тишина, пустота... И ещё двери, двери, все двери закрыты, как вымерло всё. И только я с родителями и с этим чемоданом...
За стенами этого, с позволения сказать, Министерства, есть два человека (ну, кроме родственников), которые действительно за меня болеют всей душой: старинный друг и учитель мамы композитор Александр Лазаревич Локшин, также и мой Учитель в большом значении этого слова; и мой большой друг, композитор и пианист Михаил Ермолаев (теперь Коллонтай). Миша, единственный в Консерватории НЕкомсомолец (по идеологическим соображениям, потому как верующий), проходивший эту процедуру дважды и дважды не выехавший на конкурсы – имени Баха в Лейпциге и имени Бетховена в Вене. А Александр Лазаревич вообще в двойной опале. Разные поколения, разные судьбы, но оба в опале. Поэтому оба кожей чувствуют эту заразу, этого спрута, меня опутавшего. При этом Миша всё время советует: «Занимайся, занимайся, занимайся до последнего момента! До отлёта самолёта». Легко сказать, занимайся! Когда у меня от возбуждения руки трясутся, и зуб на зуб не попадает! Оба ждут контрольного звонка. Мама должна позвонить Александру Лазаревичу, а с Мишей мы договорились, что если я не звоню до пяти вечера, значит, я улетела... Улетела?
Приближается контрольное время «икс», время отлёта самолёта. Я с чемоданом по-прежнему в Министерстве. Папа рвётся во все кабинеты, никто не имеет ни малейшего понятия ни о чём, включая самого товарища Иванько (прославленного Владимиром Войновичем в его «Иванькиаде»). А папа всё бегает, мечется, и я бегаю просто без смысла туда-сюда.
Всё. Занавес упал. Самолёт улетел. Без меня. Всё кончено. Не чувствую ничего. В том числе, не чувствую всю левую часть тела. Повисает левая рука, не чувствую левую ногу... Паралич. Страшным усилием воли стараюсь шевелить конечностями, ничего не выходит. И тут я себе просто приказываю: а ну прекратить этот психоз! Чтоб я из-за этих подонков ещё и паралич получила? Не дождутся! Раньше пусть они все, сволочи, подлецы и трусы сдохнут! И.... о Чудо! Мой гнев поборол временную слабость, и я начинаю чувствовать сначала кончики пальцев – по ним бегают мурашки, потом «появляется» плечо, потом бедро, и вот я уже могу наступить на ногу, хотя ощущение слабости ещё присутствует...
После. Недотыкомка
Что я ещё чувствовала? Не знаю. Пустоту? Разочарование? Ненависть? Не знаю... Сначала ещё ничего. Мама поехала на ЦСДФ, на работу (это с её слов. Повторяю, что я вообще не помню, что там была мама), а мы с папой и с чемоданом едем домой. Как хорошо, что есть дом, мама, папа. Не успеваю открыть дверь ключом, телефонный звонок. Миша... услышав мой голос, явно разочарован: «А я звоню, звоню, тебя нет, думал, что ты улетела». Да уж! Улетела. Куда улетела? Я здесь! Миша предлагает мне встретиться, прямо сейчас. Чтобы вот мне сейчас не сидеть дома. Я с радостью соглашаюсь, хотя идти некуда, ни кафе, ни ресторанов в то время в Москве не наблюдалось. Да и неважно это было! Позвонив Локшиным и договорившись приехать к ним на ужин (незабываемые «фирменные» гренки Татьяны Борисовны, жены Локшина), бегу на встречу с Мишей. Где мы встретились, не помню, где-то в метро. И, по-моему, просто ездили по кольцевой. И ещё ужасно смеялись, чему и почему, не помню, но помню, что было это очень хорошо!
Потом я прибежала домой, взяла папу (мама была на студии, где производился очередной документальный шедевр), и мы поехали на Мосфильмовскую к Локшиным. Там мы все тоже ужасно смеялись, Александр Лазаревич просто блистал остроумием, потом, после гренок, слушали замечательную вечную его музыку, а на прощание Александр Лазаревич дал мне почитать «Мелкого беса» Фёдора Сологуба, чтобы, по его словам, «выбить одну гадость другой, ещё более гадкой», так сказать, клин клином... А!!!НЕДОТЫКОМКА! Вот оно что!
P.S.
Вернувшись из Сантандера, Доренский сказал: «У тебя вытащили из кармана первую премию». Олегу Волкову на этом конкурсе была присуждена вторая премия.
P.P.S. Размышления на тему «Что такое хорошо и что такое плохо»
Первую премию получил пианист из Южной Африки Марк Раубенхаймер. Через 2 года он должен был играть сольный концерт перед гостями и участниками следующего конкурса. Но незадолго до его концерта случилось большое несчастье – испанская пианистка Роза Сабатер, которая должна была играть концерт в Сантандере, погибла в авиакатастрофе – упал самолёт кампании «Иберия», летевший из Мадрида в Сантандер. Это была не только знаменитая пианистка, но и подруга Паломы. Через неделю должен был прилететь Марк и играть концерт памяти Розы Сабатер. Он тоже должен был лететь «Иберией» из Мадрида в Сантандер. В это почти невозможно поверить, но и этот самолёт упал! И Марк погиб. А ведь именно он получил ту самую, «мою» первую премию! Вот и пойми, кому повезло, а кому не...
Конец первой серии
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 9(66) сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer9/Kushnerova1.php
