Расскажи мне историю этого мира.
Удивись количеству прожитых лет.
Расскажи – каково быть мишенью в тире.
У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ.
В. Цой
Тина не помнила, как она в тот день дотащилась до работы. В голове будто что перекатывалось туда-сюда, нос был заложен, но хуже всего казалось ощущение горячих и будто чешущихся глаз. Вечером, когда Тину настиг противненький насморк, она немедленно выпила чая с коньяком и лимоном, а потом ещё шипучий витамин. Не помогло. Голос изменился настолько, что не узнавали по телефону. Пришлось-таки отпрашиваться в поликлинику, хотя начальница отпускала с явной неохотой, а телефон прямо-таки раскалывался от звонков, что, впрочем, не редкость в их маленькой телефонной компании.
В поликлинику надо было ехать через пол-города, а потом ещё и пробиваться, чтобы пустили без очереди, ссылаясь на температуру и головную боль. Температура, впрочем, и в самом деле оказалась нешуточной, так что Тину, выбивающую зубами дробь, усадили на кушетку и велели дожидаться скорой. Скорая приехала довольно быстро, но, пока пробиралась через пробки, обросла спереди и сзади такими же бело-красными машинами, так что к больнице подъехали все разом этакой птицей-тройкой.
В приёмной их – Тину и ещё двоих, намного более беременных – сдали дородной санитарке с неприветливо-строгим лицом. Одна была совсем девчонка, лет восемнадцати, но, видно, уже на последних неделях – белобрысая, зарёванная, с простоватым деревенским лицом. Вторая была примерно ровесницей Тине – высокая, обесцвеченно-светловолосая, ещё стройная, но с едва выпирающим животиком.
В санитарную комнату первой вызвали белобрысую (Тина слышала, как санитарка кричала на неё), потом – стройную обесцвеченную, а уж последней – Тину.
В санкомнате велели лечь на холодную кушетку и раздвинуть ноги. От пупка до колен обрызгали остатками холодного дешёвого шампуня и быстро, почти без порезов, обрили лобок корявой советской бритвой.
– Меня-то зачем, мне ещё не рожать, четвёртый месяц?!
– Так положено! – властно ответила санитарка, и Тина сочла за лучшее не ругаться, помня о белобрысой.
В лифте ехали вместе, в новеньких пёстрых халатах и казённых тапках – зарёванная Маша, эффектная Марина с полураспустившимися локонами и поминутно сморкающаяся Тина. Определили всех в одну палату на четверых – светлую и довольно просторную, только вот в палате уже сидело двое – какая-то молоденькая девчонка кавказской внешности и наша, русская, в очках и с тёмно-русой косой, по виду едва ли старше Тины.
Больше всего Тина сейчас мечтала лечь на кровать, но Марина немедленно захватила место у двери, а Машу тут же подключили к капельнице, так что пришлось довольствоваться стульчиком. Малика, переплетая свою длинную чёрную косу, на неплохом русском уверяла, что её уже выписали и сейчас придут забирать. И правда, вскоре пришла сестра-хозяйка застилать мусульманскую постель свежим бельём, так что Малика в своём длинном бархатном платье, надетом на шёлковые штаны, и косичка, назвавшаяся Екатериной, вышли в коридор.
Как раз в это время Тиной вдруг заинтересовалась начальница. В палате почему-то связь была плохая, поэтому пришлось выйти в коридор и объяснять ей (а заодно и всем праздношатающимся), что грипп очень сильный, задержаться придётся на неделю, не меньше. Тина даже на всякий пожарный сказала номер больницы и палату – если вздумают проверять, пускай регулярно о ней справляются. Как только Тина собралась идти в палату, начальница позвонила ещё раз – не открывалась база данных, спрашивали распечатку, которую Тина делала для себя. Потом прорезался Рустам – спрашивал, когда сегодня забирать с работы, а в результате пришлось ему объяснять всё то же самое и диктовать целый список того, что срочно надо привезти. Вскоре Тина понадобилась Алёнкиной детсадовской воспитательнице – срочно, мол, заберите ребёнка с ветрянкой. Ага, сейчас – из московской больницы прямо в Самару. Пока объясняла, что звонить надо маме, то есть Алёнкиной бабушке, которая там поблизости работает, деньги кончились.
Третье кресло, рядом с Маликой и Катериной, пустовало. Туда Тина и плюхнулась. В горле за время телефонных переговоров пересохло, зато нос вновь размяк.
– …А у вас есть своё учение о конце мира?
– Всё, что написано в Коране…
– А что там?
– Ну, что мир придёт к концу… Я уже сейчас это вижу – с малых лет все курят и матерятся. А абортов сколько делают! Будут гореть в аду.
– Если вовремя не одумаются…
«С ума сойти!» – подумала Тина, прислушиваясь. – «Нашли о чём говорить!».
В этот момент Катерина обернулась и будто бы посмотрела на Тину в упор, но не видя её, как она потом смотрела не раз. Непростое какое-то лицо. Усталое, угрюмое, сосредоточенное. А вроде бы и нет, просто задумчивое…
– Засиделась я. Пройдёмся ещё, может, он приехал?
– Давай.
– Ой, Коко! Вот он, Коко!
Малика радовалась, как ребёнок, и чуть не приплясывала, хотя на седьмом-то месяце особо не потанцуешь. Имя ли это или какое-то домашнее прозвище – спрашивать неудобно, но, пока переодевалась в палате, она успела рассказать всем напоследок, что до свадьбы виделись всего один раз, что сперва играли свою свадьбу, а потом, через две недели, расписывались в ЗАГСе и что, конечно же, поженились всего восемь месяцев назад.
– На обед, женщины, обедать! – прошла по коридору раздатчица.
– Мы девочки! – высунулся кто-то из палаты.
– Девочки! После семи абортов! – недовольно фыркнула раздатчица. – На обед, женщины, обедать!
В столовую пошли все, кроме прикованной к капельнице Маши. Впрочем, здесь оставляли обед для тех, кто не мог прийти.
– Суп на столах, за вторым подходите…
И только тут Тина заметила, что Катерина подошла со своей миской и кружкой. Ничего подобного у новеньких, конечно, не было. Раздатчица взялась ругаться, хотя, наверно, не первый день тут работала, знала, что привозят на скорой… Настроение было испорчено. Даже есть расхотелось. Катерина украдкой перекрестилась, губы её едва заметно шевелились, прежде чем опустить ложку в суп. Ела она неторопливо, с явным удовольствием. Марина, как и Тина, водянистый суп, где мясо и не ночевало, лишь едва ковырнули и подошли за вторым. На второе была картошка с мясом, только вот Тине да ещё нескольким новеньким не хватило, а раздатчица опять хай подняла, ругая и новеньких, и стареньких на чём свет стоит. И тут вдруг Катерина уступила Тине свою порцию, уверяя, что не голодная. То ли пожалела новеньких, то ли решила поесть чего-нибудь домашнего. Когда Тина доела, Катерина была уже в палате – она опять крестилась перед иконами на тумбочке, а на столике стояла тарелка со следами горошка с кукурузой. У белобрысой Маши как раз кончилась капельница, медсестра уже отсоединяла иглу.
– Давайте проветрим, а то душно – предложила Катерина.
– А как открывать?
– А вот этим пультом дистанционного управления, – и Катерина ловко, хотя и не очень быстро (месяц у неё седьмой, наверно, или уже восьмой?), взобралась на подоконник с длинной палкой.
Поток холодного воздуха сразу же заклокотал в горле, как вода из прорванной трубы, так что Тина одним вдохом захлебнулась и поспешила в коридор. В коридоре было уже довольно много народу – многие проветривали палаты перед сном. Марина листала какой-то рекламный каталог, а белобрысая Маша, так Тину раздражавшая, наверно, уже доедала свой остывший обед. Катерина же успела прихватить из палаты свою книжку – толстую, изумрудно-зелёную, маленького формата и на ходу декламировала стихи тощей высоченной девахе с едва заметным животиком и страшными нарывами на ногах, причём та слушала с большим интересом. Потом, когда Марина ушла в палату со своим журналом, Катерина с девахой вышли уже с другого конца коридора и присели в кресло рядом с Тиной. Долговязая чего-то там искала в оглавлении, пока Катерина, видимо, по памяти, цитировала что-то по-немецки, но совершенно свободно и нисколько этим не затрудняясь. Мельком Тина заметила, что издание было двуязычное.
– Новенькая, Кристина! Из триста третьей! Там пришли! – окликнули Тину.
Значит, Рустам-таки успел заехать! Может, можно будет с ним поговорить? Тина уже знала, что можно пройти к аптечному ларьку через подвал, но выход оказался закрыт, а в окно Рустама увидеть не удалось. Но пакет всё-таки успел передать разносчице, с которой Тина встретилась у лифта.
Когда Тина с пакетом всякой всячины шла в палату, Катерина всё ещё сидела в кресле, только на этот раз с ней была какая-то немолодая женщина мусульманского вида, которую Катерина просвещала насчёт борьбы с сердечными и почечными отёками, причём та записывала какие-то рецепты в блокнот.
Тина втихую завидовала тем, кто оказывался рядом с Катериной. Надо будет тоже как-нибудь присесть рядом и кое о чём спросить, тем более что она разговоров не чурается, хотя и окрестила её Тина про себя профессорской дочкой за какие-то старомодные обороты с «ежели» и «однако». Может, конечно, и не профессорская дочка, но явно не из рабочей семьи, а уж людей-то Тина научилась распознавать ещё на прошлой своей работе, когда соцопросы проводила.
Едва Тина успела распаковать пакет с едой, передачи пришли и Маше, и Марине. Обе бросились распаковывать пакеты, почти хором ругая недогадливых мужей, забывших то зубную щётку, то расчёску, а то – плеер с любимой музыкой. Когда вошла Катерина, все как будто замерли, а она всего лишь поморщилась и сказала, воспользовавшись неожиданной паузой, чтоб при ней в палате мата не было. Фу-ты ну-ты, какая нежная! Ну точно – профессорская дочка.
К вечеру, когда снег уже посинел, передача пришла и Катерине. Она что-то искала в пакете, сосредоточенно шурша и вполголоса что-то про себя приговаривая. Думали, достанет что-нибудь вкусненькое и присоединится, позвали к столу, но от всепалатного мини-пира Катерина отказалась, достала заложенное в какую-то книжку письмо и углубилась в чтение.
– Что, муж пишет?
– Угу, – ответила Катерина, не отрываясь от чтения.
– На двух листах! И с обеих сторон!
Катерина смотрела на них невидящим счастливым взглядом, будто не просто читала, а разговаривала с мужем.
– Что хоть пишет-то?
– Работу ищет, есть хорошее предложение. Девчонки выздоравливают, – ответила она и снова вышла в коридор – походить. Когда же Катерина вошла, Марина – этакая столичная штучка – всё ещё рассказывала о том, чем лучше ногти полировать и как у них ходят на работе. Катерина, обычно в подобных разговорах участия не принимавшая, снова забралась на свою кровать и достала письмо – перечитать.
На домашних-то вкусностях распировались так, что и на ужин не пошли, обсуждая уже всё на свете – моды, погоду, бывших и настоящих мужей, проблемы воспитания детей, ведь ни Маша, ни Марина ещё не рожали, так что Тина естественно ощущала себя старшей. И вот когда Тина излагала свои взгляды на прикормы, с ужина вернулась Катерина и не то чтобы стала спорить – просто с толку всех сбила своими вопросами. Тогда Тина ещё не привыкла к тому, что Катерина не говорила обычно ни да ни нет, а через некоторое время задавала встречный вопрос. Тут-то как раз и выяснилось, что Катерина ждёт уже четвёртого, так что внимание всей палаты переключилось на неё.
– И как же вы живёте? Один муж ведь работает?
– Да. Он работает, а я – в декрете. На работе только и появляюсь, чтобы очередной раз продлить…
– Тяжело?
– По-разному. Когда в поликлинику идёшь – Тюньша-Федюньша дверь держит, но зато девчонок одевать-раздевать – упаришься. Двойняшки – они ведь настырные, что одна – то и другая.
– А помогает хоть кто?
– Иногда. Вот мы той ещё зимой в консерваторию ходили – так тогда бабушка была, а недавно деда впрягли, чтобы в кино сходить…
Обалдеть. Это чтобы из пелёнок-распашонок только раз в полгода и выплывать? Чтобы жить на одну только Тинину зарплату впятером и при этом прозвища детям давать, сказки им на ночь читать и по вечерам приплясывать под музыку, переделывая детские песенки на свой манер?
– Так ты что, совсем не предохраняешься?
Тина посмотрела на неё в упор, а Катерина будто бы смутилась на секунду, но, как ни в чём ни бывало, перевела разговор на другую тему:
– Ну, у нас же и льготы есть – за детсад, за проезд, так что жить можно. Я же только называется, что сижу – бегаю постоянно: то собес, то субсидии оформлять… Вот и знаю то, что по телевизору никогда не покажут. Недавно, например, в очереди один «король Лир»…
…Марина понимающе улыбнулась, а Тина внутренне вскипятилась: откуда ей со своим средним образованием знать какого-то короля Лира?!
– …про северные города рассказывал. Деревянные мостовые! То, что иногда называется гать – ну, доски сколотят кое-как и через грязь проложат, пока не сгниют. Да это ж Новгород двенадцатого века! Впору берестяные грамоты искать! Да только негде, потому что и жильё – бараки деревянные безо всяких удобств, так что после пожара только и остаётся, что название на карте! Вот «король Лир» оттуда и уехал, живёт по очереди у трёх дочерей и приходит, чтобы перерасчёты делали за коммунальные платежи. И хорошо, что мы новости раз в месяц включаем…
Они ещё и телевизор не смотрят! Книжки, наверно, читают до одури – вон как Катерина щурится, вглядываясь в часы, стоящие на тумбочке!
Катерина вышла в туалет, а когда вернулась, за ней почему-то пришли:
– Бернарт, на УЗИ с пелёнкой!
– Бернгардт, – вполголоса поправила она медсестру и полезла куда-то в тумбочку, отыскивая пакетик с пелёнкой.
…И в фамилии тоже что-то такое, упрямое, будто камешек перекатывается.
Вернулась она поздно, уже свет собирались было выключать, но тут Маша начала рожать, так что Тина с Мариной заметно оживились и после третьего Машиного визита в туалет сдали её медсёстрам в клизменную. Белобрысая дурёха ревела почти в голос: «Я боюсь!». Катерина села с ней, о чём-то поговорила, а под конец сняла что-то с шеи, вроде крестика, но при этом крестик-то на самой Катерине остался, золотился себе как ни в чём не бывало. Когда Машу уже увели на другой этаж, Катерина набросилась на них:
– И чего вам не сиделось? Зачем вы её сдали?
– Как зачем? Там врачи, они разберутся. Не здесь же ей рожать?
– А почему бы и не здесь? Я всех дома рожала, без лишней нервотрёпки, а она и так испугана – зачем вот ей все эти капельницы и суета? Отдохнула бы хоть ночью во время схваток, первые роды обычно долгие, а теперь ей поспать не дадут!
…Когда Катерина кипятилась, от её округлой речи, с «ежели» и «однако», и следа не оставалось.
Взяла с тумбочки какую-то красную книжицу и вышла в коридор. Прошла туда, потом обратно, снова в тот конец и опять обратно, пока не успокоилась в кресле со своей книжкой, шепча что-то вполголоса. Никто больше не собирался рожать на ночь глядя, так что дежурные медсёстры, которым Катерина, сидящая со своей книжкой неподалёку от поста, все глаза промозолила, предложили ей феназепама. Катерина только покачала головой и зачем-то показала им обложку книжки, после чего от неё отошли. Читала Катерина как-то странно – то с начала, то с конца, то где-то посередине и постоянно искала что-то в оглавлении.
Что ж это за книжка такая, от которой феназепам отступает, и нарушительницу режима в палату не загоняют? Буквы славянские, что-то трудноразличимое, но Тина всё-таки разобрала – Молитвослов и Псалтирь.
После своей красной книжицы и хождения по коридору Катерина засыпала моментально, а вот Тина никак уснуть не могла – всё сморкалась и бегала в туалет, так что утром проснулась совершенно усталой и разбитой. И что за порядки – в шесть утра бежать с баночкой в туалет, а потом ещё голодать, дожидаясь, пока на кровь не позовут!?
«Кровавый» кабинет был как раз напротив столовой, которую пока не открывали, хотя добрая половина уже маялась, зажимая ватки в локте.
– Знатный вампир этот Вассерман! Раза три-четыре в каждую беременность присасывается! – сказала Катерина, пытаясь улыбнуться. Нестройная очередь забросала Катерину вопросами, удивляясь, как можно, ожидая четвёртого, так выглядеть. Сказать, что Катерина выглядела моложе своих лет – значило ничего не сказать, потому что между её внешностью и паспортным возрастом пролегала настоящая пропасть в пять-семь, а то и все десять лет, ведь незадолго до больницы ей уже стукнуло тридцать.
В столовой в тот день кончился сахар, поэтому овсянку окрестили «кашей на физрастворе». Кто оставлял тарелку сразу же, кто доставал из заначек варенье, мёд и прочие сладости, Катерина же съела всё, пояснив, что ещё дома к таким кашам привыкла, но небольшие свои запасы сахара выставила на стол и ничем не выказала себя, когда Марина высыпала остатки себе в тарелку.
Марина, по всей видимости, голод переносила очень тяжело, недаром же впоследствии Катерина метко назвала её «охотницей». Охотиться она начинала сразу после пробуждения, и своей добычей из холодильника явно наслаждалась. Каша на пресловутом физрастворе, хоть и сдобренная сахаром, не сразу достигла сознания Марины, поэтому на выходе из столовой Марина как будто бы споткнулась и медленно-медленно, стараясь удержаться за дверь, сползла на пол, неловко подвернув руку. Сбежалось всё отделение, так что до самого обхода медсёстры поминутно наведывались в палату с душераздирающим запахом нашатыря. На обход приходил Михаил Акопович, которого за глаза величали Траншеичем. Поговорить он любил, хотя и назначал всем одно и то же, не интересуясь – помогло или нет. К «траншейному» фурациллину с бромгексином дежурная акушер-гинеколог на всякий пожарный добавляла но-шпу с феназепамом, отчего все спали и не имели поводов жаловаться на высокое давление. Катерина – так та вообще часть таблеток просто выбрасывала, зато пила что-то своё, из тумбочки. Впрочем, её отношение к медицине вообще было весьма оригинальным. Спросишь, например, почему прививок детям не делает, а она в ответ:
– А почему надо здоровому впрыскивать всякую гадость в кровь и считать, что теперь стало лучше? Чему бывать – того не миновать…
Вот и думай после этого, о чём никогда не думалось, а Катерина как ни в чём не бывало возьмёт свой диктофончик и слушает что-то через наушники. На кассетах. Удивительно, что ещё кто-то ими пользуется, когда все нормальные люди давно на диски перешли. Просила Тина как-то раз послушать её музыку, но долго слушать о том, как на кухне вода горька или о том, что есть вопросы безответные, как-то увязанные с историей этого мира, было невозможно: во всём этом было так много Катерины, будто она сама это написала.
Машина постель недолго пустовала – пришла сестра-хозяйка менять бельё, потому что Маша к утру родила мальчика, а на её место привезли новенькую с урологической фамилией Нечипоренко. Новенькая как раз вошла в палату, когда сестра-хозяйка взялась обвинять Катерину в поломке умывальника, который и без того подтекал так, что воду никто не решался включать на полную мощность. Катерина спокойно выдвигала свои логические аргументы, которые на сестру-хозяйку, привыкшую к подчинению, просто не действовали, так что и у Катерины в конце концов вышло всякое терпение:
– Ну почему же я, в самом-то деле!? Не одна тут лежу!
– Вы сюда лечиться пришли или мне дерзить?
Если бы сестра-хозяйка нарвалась на Тину, перепалка переросла бы в скандал, а если б ей случилось обвинить новенькую Илону, которую называли то Алёной, то Алиной, то Ариной, та б её просто обматерила, и дело с концом. Катерина же просто смолчала, надеясь, видно, что «мокрое дело» рассосётся само собой. Но сестра-хозяйка каждый раз, встречая Катерину, в тот злополучный день повесившую свежевыстиранные носки на батарею безо всякой маскировки, неустанно напоминала о сломанной раковине.
Новенькую ежедневно будили на анализы, пока, наконец, не разобрались, что Нечипоренко – это фамилия, а не название анализа. Разобрался, конечно же, не Траншеич, а молоденький дежурный врач, навестивший сопливую палату как-то в субботу, когда Катерина ещё дохала по ночам, Тина, хоть и реже, но сморкалась в свои бумажные платочки, а Марина с Илоной спали мёртвым феназепамовым сном. Он же, студенческого вида человечек с такой же неудобоваримой фамилией, как у Катерины, сперва остановился у Катерининой тумбочки с иконами и сделал такое лицо, будто встретил одноклассника, имя которого позабыл. Всех внимательно выслушал, а у Катерины вдруг решил поинтересоваться, откуда она, и оказалось – земляки, из какого-то затерянного на карте Златоуста, причём – из ссыльных немцев. Посоветовал землячке какое-то дорогое лекарство и, поправляя съезжающие очки, вышел.
– А немцы – они же вроде католики? – спросила Тина.
– Да, вообще-то католики, но обычно никто этого и не помнит.
– А муж кто?
– То есть?
– Тоже немец?
– Нет, русский и православный.
– И как вы вместе?
– Нормально. Только два Рождества получается: двадцать пятого, когда у детей ёлки начинаются, мы родителей приглашаем, а сами празднуем седьмого января…
– Круто! Вдвое больше праздников! – отозвалась Илонка со своей постели. Материться при Катерине она не решалась, хотя Тина поняла, что на языке Илонки вертелось куда более сильное слово. Тут зазвонил Катеринин телефон, а вслед за ним проснулся и Тинин, стоящий на подзарядке.
Домашние радовали, по всей видимости, одну только Катерину: Марина что-то сосредоточенно втолковывала мужу по-английски, Илонка по-детски на кого-то обижалась, зато ей, Тине, постоянно выматывали душу какими-то проблемами: то Рустам чуть было маме не проболтался о её беременности, то Алёнка свою ветрянку сковыривает, то начальница под влиянием тяжких трудовых будней грозит увольнением…
В самом деле, разве лечится грипп за три дня? За такое время даже с обычной простудой не справиться! Катерина – и та своё тайное средство пьёт уже вторую неделю, правда, у неё не грипп, а бронхит…
За всю свою жизнь Тина только однажды лежала в больнице: когда с мотоцикла слетела. Вот тогда действительно всё решилось за три дня: собрали кучу анализов и, сказав, что сотрясения мозга и в помине нет, отпустили, а тут… Тина начинала скучать: потянуло на долгие разговоры. Марина чаще всех выходила в коридор со своим беспокойным сотовым, упелёнутым в новенький розовый футлярчик, и в Тинины проблемы вникать не хотела, Илонка неотрывно читала свои цветастые фантастические книжки со скоростью поистине фантастической, так что оставалась одна Катерина, тем более, что собеседником она была редким: всегда задумчиво выслушивала, никогда не перебивая, но главное – не навязывалась со своими советами.
Ещё в первый вечер Катерина окрестила её самарянкой у колодца, не ответив на удивлённое: «Как ты узнала, что я из Самары?», только чуть улыбнувшись. Теперь же, в долгих коридорных разговорах нашла время объяснить – что же это за самарянка, так что Тина согласилась, что настоящий муж – он один на всю жизнь, и что Рустам, пожалуй, и есть тот самый, настоящий. Рассказала, как развела Рустама с женой, от которой всё равно детей не было, как нашла съёмную квартиру подешевле и как собиралась отсудить комнату у первого мужа.
– Да он вообще молиться на меня должен, правда, Кать?
Тина так и застыла, полуобернувшись, не решаясь посмотреть Катерине в глаза, но уже чувствуя, что от этого холодного недоумения легче не станет.
В коридоре уже не казалось так холодно – то ли потому, что Тина пошла на поправку и уже почти не сморкалась, то ли потому, что в туалете, наконец, заменили склеенное из трёх кусков стекло на целое, и не так дуло по ногам… Вот и Катерина ночами уже не бухала в подушку и свой долгополый утеплённый сиреневый халат сменила на жизнерадостный зелёный, хоть и с длинными рукавами. Да и за столом вечерами завязывались долгие разговоры на темы физиологически-житейские. Тина рассказывала, намазывая паштет, как она справлялась с Алёнкиными запорами, а Катерина, задумчиво прихлёбывая чай, прибавляла – как запоров не допускать, Марина же с Илонкой мотали на ус, сидя на своих кроватях с кроссвордами и в чаепитии не участвуя. Вот в один из таких вечеров Тина и проболталась о своих двух абортах – ещё от тех двух неофициальных мужей, которые были после первого, алкоголика. И снова, как тогда, в коридоре, поняла – не следовало этого говорить. И оправдываться, чувствуя спиной Катеринин взгляд, тоже не следовало:
– Ну, а что: высшего образования – нет, денег – нет, квартиры толком – тоже…
– Тогда, конечно, остаётся малознакомых мужиков через постель пропускать…
– А что?
– А то, что над одним – сюсю-мусю, а другого – в канализацию по частям!
И вышла. Долго ходила по коридору со своей красной книжицей. Медсёстры, наверно, устали предлагать ей феназепам и интересоваться – не начались ли схватки. Впрочем, и сама Тина не засыпала – именно это время выбрал младенец, чтобы сильно и довольно-таки больно толкнуть её изнутри своего плотного, марсово-красного мирка. Знай, мол, что я здесь.
Катерина наконец вошла и села на свою скрипучую кровать. Стянула носки, взвизгнула быстрой молнией халата, ткнула кулаком подушку…
– Ишь, опять толкается. Второй раз уже за сегодня, – вполголоса сказала Тина.
– Поздравляю, – усталым голосом отозвалась Катерина.
Дочку Тина всегда хотела назвать Светланой. Два имени ей нравились с детства – Елена и Светлана. Алёнка уже есть, так что теперь дело за Светой.
– А если я её Светой назову, за неё же нельзя будет в церкви записочки подавать?
– Можно.
– Но это же не по святцам!
– Записать Фотинией. Так, по преданию, звали ту самую самарянку.
Тина на радостях зачем-то начала рассказывать Катерине о крестинах Алёнки – как холодно было в машине, как чуть было не увязли в сугробе и как отогрелись только в крестильне – там, кстати, и в купели вода была тёплой!
– За некрещёных надо молиться. За умерших некрещёными, – ответила Катерина усталым голосом, полуобернувшись, и таким тоном, каким втолковывают что-то самоочевидное глупым, без умолку балаболящим детям. Так иногда мама разговаривала с Алёнкой.
Тина тоже не стала к ней поворачиваться. Катерина лежала не шелохнувшись, но Тина чувствовала, что она не спит.
– Правда, будут меня бесы на сковородках жарить…
– Это всё мусульмане так говорят. Они не верят в прощение.
В ту ночь они проговорили почти до рассвета – перебрали все возможные и невозможные имена для мальчиков и девочек, обсудили – как сказать об этом маме, можно ли венчаться с Рустамом, если они не расписаны, а под конец Тина забросала Катерину вопросами насчёт детских пособий, но голова уже плохо соображала, и Тина не всё запомнила.
Рано утром ещё разбудили на анализы, а в знаменитом кровавом кабинете спросили:
– Жертва на выписку?
С самого завтрака на невыспавшуюся Тину обрушились звонки. Первой позвонила мама – начала отчитывать Тину: «одного на меня повесила, теперь и второго хочешь?» Главное – никакие аргументы – что уже четвёртый месяц, что он шевелится - на неё не действовали. Напротив, она уверяла, что делала аборты и на пятом месяце – «когда отец ваш сидел и когда с отчимом разошлась». Связь внезапно прервалась, Тина ждала, что она ещё позвонит, но тут её побеспокоила адвокатша – пьяница-муженёк залил соседей и чуть сам не утонул, суд откладывается по болезни судьи – в общем, ничего хорошего. А пока Тина гуляла по коридору во время проветривания палаты, позвонил Рустам – попал в аварию. Тина знала, что за машину кредит не выплачен и, как оказалось, страховка не оформлена, так что всё теперь – своими силами. Вошла в палату, бросила телефон на постель.
– И за что мне такое наказание!?
Катерина, сидящая за столом с ручкой и листом бумаги, обернулась и посмотрела сквозь неё своим особенным, невидящим взглядом, не сказав ничего.
В понедельник «охотница» Марина ушла под расписку, Илонку с её альпинистским давлением перевели в другую палату, а Катерина, до обеда не дождавшись Траншеича, просила того же молоденького дежурного врача поскорее её выписать. Тот землячке не отказал – сказал, что анализы уже хорошие, и что теперь вполне можно выписывать. Оставалось только позвонить мужу, чтоб забрал, впрочем, он, будто прочитав её мысли, позвонил сам.
Катерина, вытащив все свои пожитки из тумбочки, разложила их на кровати. Вполголоса что-то бормоча, она начала складывать вещи в два больших пластиковых пакета с красными накладными ручками. Вскоре пакеты наполнились под завязку, да и в матерчатую продуктовую сумку, с какими бабушки на базар ходят, уже нельзя было положить ни пакетик с умывальными принадлежностями, ни посуду, поэтому Катерина подарила сестре-хозяйке пакетик винограда, уборщице – пару бананов, а сама положила в миску яблоки и понесла мыть. Тину это всё почему-то несказанно разозлило:
– Многодетная мать! Раздаёшь, будто дома не надо! Будь я твоей матерью, я б тебя за косы оттаскала!
– Не сомневаюсь, – спокойно отозвалась Катерина, будто ожидая этого, – а у нас всегда всем делились с друзьями и соседями.
Она спокойно доела два яблока, собрала в руку мандариновую кожуру и понесла выбрасывать мусорный пакет в мусоропровод. Вернувшись, присела на краешек постели, как человек, ждущий прибытия поезда с минуты на минуту и тяготящийся бестолковым досугом. Обычно молчаливый Катеринин сотовый вдруг зазвонил, и она вышла в коридор – поговорить с матерью, а потом поставила его на подзарядку.
Тине всё происходящее отчего-то казалось стремительным, как видеоплёнка, перематываемая при невыключенном изображении, хотя собиралась Катерина полдня, муж за ней приехал в потёмках, сильно сгустившихся и пролившихся длинным и унылым февральским дождём.
Тина не понимала, почему ей так хотелось увидеть, из какого выхода они пойдут, почему такая тоска навалилась на неё, когда поняла, что проглядела, оставшись без Катерининого адреса и телефона; почему хочется рыдать, будто рассталась не со случайной знакомой, а с родной сестрой, и как в одиночку, среди голых сеток и закатанных матрасов, доползти до коридора, чтобы крикнуть на пост медсёстрам о горькой боли начавшегося выкидыша…
