С КЕМ МНЕ?
– Мам. Да не выметай ты иголки. Все равно нападает…
Задираю голову. Ели колоссальные. Мачтовые. Сколько им? Век? Века? Токсовское кладбище огромно и несуразно. Вкривь и вкось по холмам еловым. С могилой Евгения Беляева, олимпийского чемпиона по лыжам, у центрального входа. Входа? Узкая тропка меж геометрического беспредела. И центральный… У каждого здесь свой центральный вход. Для кого от платформы Кавголово через горки и тропки; для кого от платформы Токсово… Кому от горы, через кирху лютеранскую восстановленную (в ее корпусе клуб был при советах, мама на танцы бегала…), вдоль построенного каким-то мудаком от местной власти многоквартирного дома у самой границы кладбища – памятник идиотизму. И ведь кому-то теперь каждый божий день глядя в окно будет чем сердце успокоить – «Этюды оптимизма»…
– Мам. Да хватит уже. И так чисто было…
Она не слушает. Это я неизвестно куда пришел. Гость здесь. А она к маме пришла. Значит… к себе домой. И прибирается – как у себя дома. А я…
Мама уже очень много лет тому наказала, как отрезала: меня здесь. Отец (дед мой) где-то под Киевом (в 41-ом погиб). Так что разлучены. Маме только с мамой. Одной.
Жена ходит к своим. На новое Кузьмоловское. Теща с тестем там. Голый песок. Аккуратные могильные камни ровными рядами – как в американских фильмах. Прям через дорогу для миллионеров отгрохан коттеджный город «Небо». Давно хотел на трассе поставить указатель «С неба на землю». Жаль, денег нет…
Я всегда мечтал, чтоб все вместе. И детям потом проще. Да внуки уже выросли. Они счастливые. Живую прабабушку видят. Дай Бог, чтоб запомнили. У меня ничего этого не было.
Здесь никогда не будет правильного решения. Только разорваться. И что-то главное разорвать. У жены свои могилы. От Питера до Донбасса. У меня только мама. А у мамы – только её мама.
Куда мне?
С кем?
«ВАШ МАГНИТОФОН»
***
В конце 70-х я ждал этого мгновения так, как, наверное, не ждет ортодоксальный мусульманин встречи с Черным камнем Каабы. Каждую субботу в 23.15 я как штык уже сидел у радиоприемника. Это была передача ленинградского радио «Ваш магнитофон». Нет, не сама передача меня так будоражила. Хотя мало где (кроме перебиваемых глушилками вражеских голосов) можно было услышать хоть что-то из Западной музыки. Я ждал заставки. Ждал грудных виолончельных переборов, ждал мелодии, от которой цепенел. Что это? Кто играл? Странно, но я даже не задавался вопросами. Просто ждал встречи с непостижимым.
***
Через уйму лет в 90-ом, будучи глубоко и безнадежно женатым, я попал под паровой каток. Влюбленность. Убийственная. Парализующая. Притом, что я любил свою жену гибельно. На каком-то клеточном уровне. Это уже и не любовь была, а обмен веществ. И тут… Sturm und Drang. На охоту вышла амазонка. Разведенная. С маленькой дочкой. Филфак.
Уроки французского… Что тут объяснять?
У отчаянья нет союзников. И советчиков нет. Человек гибнет одиноко. Именно тогда (нет, не в первый раз, но сокрушительно однозначно) прибило прозрением – любовь это смерть. Нет в любви никакого триумфа «я». Есть гибель этого трепыхающегося «я». Его сокрушительное поражение от силы, которую так пронзительно понял Шопенгауэр. Когда воля парализована смертельной лихорадкой вселенского представления. Когда всё рациональное в человеке буквально кричит об опасности, а всё метафизическое бредит самоубийством.
***
Потом, через месяцы комы, хлынут стихи. Каких раньше не было. Это будет очень короткий и грустный период (с 1991 по 94 год) практически стоической отстраненности и отрешенности от всего. Какой-то философско-поэтический постфактум. Прощание это будет. Со сказкой. После которого – ни строчки за 17 лет.
А в 90-ом, в самом эпицентре этой трясины меня держала та далекая мелодия из «Вашего магнитофона». Я крутил и крутил её в голове.
***
В начале нулевых что-то кольнуло. Словно летаргический сон прервался. Буквально за год до смерти отчима вдруг (и это через четверть-то века!) решил у него, всезнающего, спросить, что это за мелодия? Он попросил хоть как-то изобразить. Наверное, это было чудовищно. Но прошитое тоской безголосое и, напрочь лишенное слуха, существо выдавило то, на что отчим, грустно и мудро прищурившись, молниеносно выдал слова-заклинания.
Как же я бежал в музыкальный салон на Малой Морской. Я протянул трясущимися руками листок с магическими символами с такой мольбой в глазах, что благороднейшей красоты музыкальная дама, сверкнув бесовскими искорками, едва не утопила меня ответными токами… Каблучки постучали вдоль рядов стеллажей, и через считанные мгновения я держал в руках квадратик компакт-диска.
***
Откуда она могла знать? Сейчас в моей коллекции все мыслимые и немыслимые варианты исполнения этой вещи. Но мне был дан… нет, даже не аутентичный, звучащий в «Вашем магнитофоне». Мне было дано больше. Голос. Все эти долгие долгие годы, накрываемый грудным виолончельным, я искал именно этот Голос.
ARIA — Anna В конце 80-х мы часто сталкивались с ней на пригородной платформе в ожидании электрички на Ленинград. Она была чуть старше. Мы не дружили. Но общее лыжное прошлое давало пищу для незамысловатых разговоров. Я преподавал в институте. Она… раз за разом делилась своими мечтами свалить из Совка. От безнадёги. Собственно ради этого и пошла в «Интурист». Когда узнал, что уже в Суоми – воспринял как само собой разумеющееся.
Пять лет назад в 46… вдруг решила родить четвёртого. С нашего берега виделось это крепким подтверждением веры в себя, семью и скандинавскую социалку. Социалка тамошняя – это да.
А 1 января 2015-го её не стало. Не выдержала страшного инсульта. И хваленая чухонская медицина не спасла. Собиралась на лыжах – трасса прямо у дома. А вышло…
Беги, девочка.
…
По окончании Универа часто к ней заходил. Делился впечатлениями первого опыта преподавания. Ну и тщеславие. У нее школа, у меня ВУЗ. Но этого, мучившего меня вопроса, не касались. И не успели. Умерла она страшно. И одиноко. Что-то тогда дернулось в душе, и довел я ее классы до выпуска. Хоть и не был историком. Да вначале 90-х и пофиг всем было. Преподавай что хочешь. Я и оторвался. О самом сокровенном да с 9-10-тиклассниками. Пожалел на всю жизнь. Бензин да в костер.
***
Как же меня раньше трясло от ее прямолинейности. С порога в лицо входящему могла такую правду-матку зарядить. Да и за столом праздничным – сколько раз. Любому гостю – такую шпильку. Вот что думает, то и… И тишина. И оглушительно кто-нибудь вилкой о тарелку. Сколько раз я мысленно залезал под стол. Сколько раз сквозь землю готов был провалиться. От стыда.
Мама.
Сейчас чаи гоняем-курим-смеемся. Над глупостью моей.
***
Когда теща умерла, представить не мог – как мы все соберемся, что говорить-то будем. Сложным была человеком. Трудным. Сказать, что я ее не любил – ничего не сказать. Но столько лет вместе. А когда на поминках повисла пауза, и надо было срочно первым тостом как-то все это напряжение снимать, вдруг не выдержал и выпалил всё, что долгие эти годы думал:
– А ведь я ей завидовать должен. Да и завидовал. Она прожила жизнь так, как хотела – ни у кого не спрашивая разрешения. И говорила то, что думала. А думала прямо и ясно. Не было в ее жизни двойного дна. И если кто-то из нас за что-то мог ее не любить, ему не надо было это что-то искать. Она ничего не прятала. И это тот урок, который мне еще предстоит усвоить. Если потяну.
***
–Ты меня любишь? Ну скажи… И всю жизнь молчу. Как партизан на допросе. Выдавить из себя не могу. Всегда казалось и кажется до сих пор: скажу – рухнет всё. А вокруг льется и льется. «Я тебя люблю». Миллиардноголосо. Господи. Кто б еще знал, что это такое. …
Зато как крепка веревка, связывающая двоих. Где один – смертельно зависим. Гвозди из него делать. На полосы резать.
Он примет. Всё.
А любовь?
Когда научный руководитель в Универе прочел тему диссертации, которую я сам себе придумал – надо было видеть его глаза. Если б я сейчас такую у кого-то обнаружил, у меня б скулы от смеха свело. «Смысл любви в философии XIX-XX вв.». Вот и собрал он, копаясь в моей писанине, все подъёбки на сей амурный счет: от Шопенгауэра, Кькркегора и Ницше, до Вейнингера, Соловьева и Розанова. В конце лечить нас нужно было обоих. Он как-то мудро вырулил. Соскочил. Я ж пер аки танк – и повалился. А потом за три года повалил все свои группы в институте. Шесть семестров шизанутой гештальт-терапии и параноидальной интеллектуальной камасутры. На неокрепшие студенческие мозги. Бедные дети. Простите вы меня.
***
Наверное, хамство – во спасение. В нулевые репутация безбашенного переговорщика кормила исправно. Тут не было смелости. Только усталость от тотальной менеджерской дрессуры и повального прогиба перед сильными мира. Нет, ногой двери не открывал. Но со старта лепил генеральным, топам и собственникам такую бронебойную правду, что замы и пехота валили из кабинетов. А всё прокатывало. Хищники любят острое. Если не блефуешь. Я не блефовал. И это работало.
Жаль поздно понял…
***
Одна из любимых тем лекций в институте – мораль. Наверное, я издевался. Над собой. Студенты – просто попадали под раздачу. Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха… А вот муж из командировки… И – тут из маминой из спальни кривоногий и хромой… И все смеются. Всем весело.
Всем не страшно. Еще.…
Тук-тук. Это паук. Нет, это не вибрация ниточек паутины, в которую я попал. Это я паук. Это я ловлю вибрацию тех далеких слов про выгодное добро.
ОКНО ВОЗМОЖНОСТЕЙ
… сижу-курю на кухне. А в голове: иду я как бы бутылки сдавать, а тут «мерин» со свистом тормозит шыстисотый и из него типа «как проехать?» — и вдруг искра!…. там детали какие-то (лень додумывать), и …открывается ОКНО возможностей, меня издают стотыщмильённым тиражом (понятно дело — слава там до неба, розы охапками, денег — оффффшоры лопаются, залы полные) — а я всё черней и черней — и бац, на ремне в замке хранцузскам вешаюсь. А все — он был такой одинокий и бля глубокий, а мы, суки, не разглядели и думали, что он блатной…. И артхаусные литерадурные иЗследыватели ну давай иЗследывать мой творческай почирк — а я значит такой на небе и мне….? А вот тут уже не придумывается…
эххххх, Саня. помыл бы лучше посуду.
КОНЕЧНАЯ
А надо ли…?
Генис (зараза) прибил своим «Иваном Петровичем»*
Пока поэты 30 лет по капле из себя Бродского выдавливали, прозаики 70 лет литрами выжимали из себя Розанова. А что толку? Листьями опавшими** на 5 поколений вперед всё устлано. С Веней не поспоришь. ***
Так надо ли?
И что?
Строчить автобиографию**** в удобоваримых текстоидах размером с абзац? Больший объем пророчеством
Брэдбери***** противопоказан.
Онлайн рефлексия накрыла сетевое человечество.
Все дрочат на клаву. Реальный секс в перерывах. Кратких.
Жизнь в перерывах…
Почти полвека назад Владимир Солоухин писал про ледяные вершины человечества. ******
Сюда б его. В нонче.
Вот сюжет.
Столетия писатели крапали до слепоты.
Теперь всё оставшееся время человечество на свой произвольный манер это будет в онлайне заново пересказывать. Когда на нас нападут гуманоиды, они просто хакнут сети, и умира крыша съедет сама.
_____________________
*Александр Генис «Иван Петрович умер»
** Василий Розанов «Опавшие листья»
*** Венедикт Ерофеев «Василий Розанов глазами эксцентрика»
****Филипп Лежён «В защиту автобиографии»
*****Рэй Брэдбери «451 градус по Фаренгейту»
****** Владимир Солоухин «Ледяные вершины человечества»
ПОДВОДНАЯ ЛОДКА
Вдоха нет.
Был выдох. И давно был.
А вдохнуть никак.
И черно в голове после глаз расклеившихся.
Пульсирующая действительность страшней сонно-бредового кошмара на мокрой от вонючего пота подушке.
«Скорей!».
Рука шарит на полу у дивана.
«Не дай бог!»…
«Ну слава те!.., на месте».
Надо перевалиться на бок и отвинтить крышку. Три огромных глотка с полным напряжением нёба (контррвотное) и навзничь на несколько минут.
Горячая волна пошла к желудку – пар полетел в мозг. И ужас фрагмент за фрагментом растворяется в дурманящем мареве.
Такие минуты надо ловить не думая. Коротки и драгоценны они. Тень-человец выплывает в действительность кухни. Первая затяжка сигаретой – вершина прихода. Где уж вам, звездам южных ночей… И оргазм отдыхает. Кто летал – знает. Теперь можно и из стакана. Финальные 200. Остается буквально одна-две минуты. На несколько быстрых и глубоких затяжек.
Накрывает стремительно. И авральное погружение в берлогу-комнату – уже почти на ощупь. Чтоб провалится в сокрушительную пустоту героинового беспамятства.
ПРОСПЕКТ ЭНТУЗИАСТОВ
***
– Нет. Так дело не пойдет.
Январь 87-го. Профессор ЛГУ смотрит на меня с грустью. Причина грусти в его руках – стопка листков, пафосное и пугающе верхоглядное дацзыбао вместо того, что ведущий специалист страны по истории экономики 20-х годов СССР мог бы счесть за дипломную работу своего ученика.
– Придется вам, молодой человек, почитать источники в другом месте. Идите-ка в Спецхран Публичной библиотеки. Просто так вас туда не пустят. Ну да я напишу письмо. С ним всё устроится.
…
Я переписывал диплом 7 раз. К лету в спецхране за своего меня приняла даже вековая пыль на стеллажах. На защите я уснул стоя во время выступления (за 5 дней до неё я не сомкнул глаз – переписывал, чтоб профессор допустил к защите). А после… Он подошел ко мне в коридоре и тихим голосом произнёс:
– В нашей стране всего два специалиста по это теме.
– А кто второй?
Кроме него я стоящих специалистов не знал.
– Второй я. А первый… вы.
***
Журнальный зал Русского фонда спецхрана Публичной библиотеки сыграл злую шутку. Те экономисты 20-х были еще и философами. С Сергея Булгакова и начался мой переход сначала к отцу Сергию Булгакову и русским философам богословам. А там… и расставание с историей экономических учений, уход на философский факультет, а затем и…
***
Разрыв между читаемым и видимым. Пугающий. Это изводило. продолжает изводить.
Как и всякий человек, у которого руки растут из известного места, я боготворю всё сделанное руками. И всех, кто умеет руками создавать предметный мир. Но еще больше тех, кто всё это придумывает. Я преподавал философию в институте, в котором готовили специалистов по ядерным реакторам, и где любая теория не стоила и гроша ломаного, если за ней не стояло священное «Заработало!» А вот у меня не работало. И разрыв между читаемым словом и реальностью становился катастрофическим.
В конце 80-х хлынул поток ранее запрещенной литературы. Захлебнулись все. Истосковались. Заждались. Пока материалисты претворяли в жизнь «куй железо, пока Горбачев», идеалисты глотали чтиво тоннами. К середине 90-х навалилась пугающая пустота. Выговорился век. А прокуренный, отравленный «Роялем» мозг пух от раздражения. Не то. Вокруг бурлила жизнь. Ларёчная, бандитская, угарная, распальцованная. Смерть стала обыденностью. И физическая, и профессиональная. Но самое грустное – в океане литературы по-прежнему не было правды.
***
В начале нулевых судьба занесла в издательский холдинг «ОЛМА-Пресс». Жизнь богата на фокусы. Своё назначение на должность завреда отдела художественной литературы я и сейчас вспоминаю как дурной анекдот. Думаю, я внес колоссальный вклад в отечественную словесность тем, что свалил с этого пьедестала через полгода. Другое дело – открывшееся полотно. Батальное и фатальное. Во что превращается пишущий человек на крючке у издательского монстра… Тут даже галереи образов Брейгеля и Босха – весёлые картинки.
***
Ребенком я смотрел на маму, как на Бога. Как на богов я смотрел на врачей, что вытаскивали меня с того света в 7 лет. Потом на первых школьных учителей, на всех взрослых, кто звался инженером, офицером, капитаном… Но выше всех в моем детском и юношеском сознании стояли писатели. Пантеон богов. Потом этот ряд пополнили ученые. Потом философы. Потом…
А потом случился обвал. Для человека, выбравшего своей профессией слово – убийственный.
Из-за открывшейся лжи, пугающей всезаполняющей серости я ушел из института. Из-за расползающегося словно опухоль офисного фашизма ушел из трех мега-холдингов, пары гипер-издательств и трех топовых коммуникационных агентств. Но это мелочь в сравнении с навалившимся на пятнадцать лет отвращением к литературе. Любой. Это началось в середине 90-х и растянулось на все нулевые.
***
Я остался этим маленьким мальчиком, верящим в то, что нужно хорошо учиться, а потом много и долго работать и который всегда помнит, что даже это – лишь на кусок хлеба и право не опускать глаза в пол, когда этот кусок берешь. А вот те, кто творит СЛОВО, кому верят – они за горизонтом. Этот мальчик, этот лысый дед с артрозными и варикозными ногами и перебитым позвоночником, обманут. Его изданная за океаном писанина – ничтожное подобие той великой литературы, в которую он верил. По ночам, долгим грустным ночам, он царапает на бумаге простым карандашом свои ошеломительные в своей наивности антилитературные «откровения» и ловит в сети такие же антилитературные прорывы своих ушибленных временем ровесников – физиков, химиков, врачей, военных, инженеров, ментов… Это похоронный марш энтузиастов. Когда мир встал с ног на голову, к слову пришли те, кто устал читать ложь. И случилось страшное. Стало много правды. Стало мало литературы. Я не рад, а глубоко несчастен от того, что убогим своим языком люди совсем иных профессий и призваний эту правду «литературно» несут. Мы живем в страшном мире. В нём корпорациями рулят наркоманы и бандиты, политикой – артисты и гипнотизеры, глобус на крючке у садистов-сайентологов, которых облизывают бляди и извращенцы всех мастей, а ячейки этой всепроникающей матрицы – этажи офисных муравьев-зомби. Философы подались в рекламу. Филологи и искусствоведы молятся на стопятую ипостась дадаизма. А освоившие техники мимикрии писатели стоят в очередях за премиями и грантами вдоль пищеварительного тракта коммуникационных гомункулов-гигантов. А слово? За смысл, за слово взялись те, кого матрица вышвырнула из профессии. И да, это похоронный марш энтузиастов, дилетантов, детей. Всех, кого обманула литература. Грустный марш против тех, кто воздвиг памятник эстетике пустоты.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 9(66) сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer9/ABabushkin1.php
