Строки, вынесенные в заглавие, – начало столь гонимой критиками при его жизни поэмы «Эндимион», – будут вечно пленять. Отрывок из якобы незрелой поэмы «Эндимион» в переводе Бориса Пастернака дает представление и о замечательном этом произведении, и о тонком складе натуры самого поэта:
Прекрасное пленяет навсегда
К нему не остываешь. Никогда
Не впасть ему в ничтожество. Все снова
Нас будет влечь к испытанному крову
С готовым ложе и здоровым сном.
И мы затем цветы в гирлянды вьем,
Чтоб привязаться больше к чернозему
Наперекор томленью и надлому
Высоких душ. унынью вопреки
И дикости, загнавшей в тупики
Исканья наши. Да, назло пороку
Луч красоты в одно мгновенье ока
Сгоняет с сердца тучи. Таковы
Луна и солнце, шелесты листвы,
Гурты овечьи, таковы нарциссы
В густой траве, так под прикрытьем мыса
Ручьи защиты ищут от жары.
И точно так рассыпаны дары
Лесной гвоздики на лесной поляне.
И таковы великие преданья
О славных мертвых первых дней земли,
Чтоб мы детьми слыхали иль прочли.
С годами все сильнее завораживает обаяние поэзии того, «чье имя начертали на воде» (единственная строка эпитафии: «Здесь лежит тот, чье имя начертали на воде», написанной им самим, которую Китс попросил выбить на собственном надгробье). В дом Китса, ныне музей Китса-Шелли на Пьяцца ди Спанья в Риме, и на могилу поэта на римском протестантском кладбище стекаются паломники, очарованные его поэзией.
Поэтическим мотивом Китса является «прекрасное, в котором заключена истина, истина, в которой явлена красота», как сказано в предпоследней строке «Оды греческой вазе». «Нет ничего, во что бы я верил больше, чем в святость сердечных привязанностей и истинность воображения. Красота, созданная воображением, не может не быть истиной, не важно, существовала она до того или нет, ибо все наши порывы, думается мне, сродни любви: все они в своих высших проявлениях творят первозданную красоту», – писал он в 1817 г. своему другу Бейли. Красота покоряет пространство и время, так в сонете «По случаю первого чтения Гомера в переводе Чапмена» поэт сравнивает свое потрясение и эстетическое наслаждение от чтения стихов Гомера с чувством, которое испытал Кортес, когда увидев безмерность океана, представил себе просторы неоткрытых земель нового мира.
В отличие от Вордсворта, Кольриджа и Шелли, Китс не писал статей о литературе, но мысли, высказанные им в письмах, настолько оригинальны и глубоки, что Элиот и другие поэты и исследователи литературы относят их к лучшим образцам английской эстетической мысли. Уже к 1818 году, не без влияния романтика старшего поколения, критика и эссеиста Уильяма Хэзлитта, в свою очередь опиравшегося на эстетику Вордсворта и Кольриджа, у Китса, который прилежно посещал лекции Хэзлитта, складывается стройная система взглядов на поэзию. Так же, как Уильям Блейк и Кольридж, животворной силой он считал воображение. Вслед за Шелли он преклонялся перед мощью Духовной красоты, но в отличие от Шелли, не доверял игре ума, ставя превыше его искренность и непосредственность чувств. Китс писал Рейнольдсу, что «поэзия должна быть высокой и ненавязчивой, такой, чтобы проникая в душу, потрясала или изумляла не своими приемами, а внутренней сутью. Как прекрасны притаившиеся цветы! Как поблекла бы их красота, столпись они на оживленной дороге с криками: «Восхищайтесь мною, я фиалка! Боготворите меня, я первоцвет». Довольно быстро охладев к политической борьбе, столь увлекавшей его старшего друга и покровителя, редактора «Экземинера» Ли Ханта, Китс полагал, что высокое искусство должно быть освобождено от «временных одежд», оно определяется красотой, а не выраженными в нем идеями, поэтому он советовал Шелли «умерить свое великодушие и быть больше художником». В письме к издателю своей второй книги Тейлору, Китс изложил свое понимание поэзии: «Поэзия... должна удивлять не своей необычностью, но чудесными крайностями. Пусть у читателя захватит дух, словно в ней открылись ему его собственные благородные порывы, пусть она прозвучит для него отголоском былого» . Он выдвинул идею «негативной способности», то есть способности «находиться во власти колебаний, фантазий, сомнений, не имея привычки назойливо докапываться до реальности и здравого смысла. К примеру, Кольридж, не желая довольствоваться полузнанием, сведет все к прекрасной самой по себе правдоподобной зарисовке, извлеченной из бездны Таинств. ...У настоящего Поэта чувство Красоты затмевает все прочие помыслы, вернее отметает их». (Выделено мной – Я. П.) Высшим же проявлением этой способности Китс считал творчество Шекспира. В связи с этим Китс выдвинул идею отказа от толкования смысла художественного произведения, определив это как «негативная способность», пояснив: «Я имею в виду находиться во власти колебаний, фантазии, сомнений, не имея привычки назойливо докапываться до реальности и здравого смысла».[1]
В поисках совершенства, он обращается к античности. Хотя Китс и не получил классического образования, как Кольридж и Шелли, однако благодаря своему школьному учителю Чарльзу Кларку, он с юности был заворожен античностью, в которой для него и была заключена «красота, воплощенная в истине, а истина – в красоте». «Рожденная мелодия нежна, а нерожденные стократ нежней», – говорит Китс во второй строфе «Оды греческой вазе». «Посему побеждая тленье, пролейте, флейты, неслышные мелодии свои не для чувственного бренного слуха, а для духа». Описывая фигуры, запечатленные на холодном мраморе греческой вазы, Китс размышляет о том, что хотя юным возлюбленным, стремящимся друг к другу, и не дано слиться в поцелуе, но зато они останутся вечно влюбленными и прекрасными.
Холодная недвижность прекрасной вазы, прославляющей иных богов и другие времена, сродни головокружительным, лишающим рассудка мыслям о холодной пасторали вечности. И все же прекрасная ваза не перестанет дарить утешение смертным в их страданиях, когда на смену одним поколениям придут другие. В утешении – «красота есть истина, а истина – красота» – «вся земная мудрость и все, что нужно знать». Так преодолевается бренность человеческого бытия. В другой своей великой оде – «К соловью» обращаясь к образу бессмертной птицы, Китс говорит, что той же песне, которую он слышит нынешней ночью, в древности внимали император и его шут, а возможно, и библейская Руфь. Китс называет соловья «лесной дриадой», тем самым утверждая идею божественного происхождения и бессмертия искусства. Борхес в эссе «Соловей Джона Китса» заметил: «Китс, скорее всего неспособный объяснить слово ‘архетип’ за четверть века предвосхитил тезис Шопенгауэра». Эти образы и мысли Китса вдохновили многих поэтов. Стихи «Византия» и «Плавание в Византию» великого современного ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса посвящены той же теме и отчасти навеяны двумя великими одами Китса.
Джон Китс (1795 – 1821)
Кузнечик и сверчок
Поэзия земли не знает тлена:
Когда в истоме знойной смолкнут птицы,
В тени деревьев поспешив укрыться,
Над лугом свежескошенным мгновенно
Кузнечик песнь заводит вдохновенно,
Восторгом лета он спешит упиться,
Он рад всему – устанет петь, блаженно
Разнежась, на травинке затаится.
Поэзия земли всегда живет:
Когда зима морозной немотой
Обступит ночь, трещит сверчок запечный,
Обдав теплом нас, дремлющих, и вот
Нам грезится, что летнею порой
Звенит кузнечик песенкой беспечной.
Джон Китс
Гомеру
В невежестве безмерном я застыл,
Все слышу о тебе да о Кикладах,
Как бы на берегу морском без сил
Мечтаю о коралловых громадах.
Ты был незряч, но повелел Зевес –
Была над небом поднята завеса,
И Посейдон морскую глубь разверз,
Пан подарил тебе напевы леса:
Свет воссиял в кромешной темноте,
Явила бездна девственные травы, –
Тройное зренье в зоркой слепоте,
Ночь для зари грядущей – лишь оправа.
Как древле Артемида, мир объемля,
Ты небеса узрел, и ад, и землю.
Джон Китс
Когда страшусь
Когда страшусь, что путь прервётся мой,
Перо не соберет плодов ума
И книги не возвысятся горой –
Зерно не пересыпят в закрома.
Когда я вижу звёздной ночи лик
Сквозь дымку образов гряды летучей,
Понять не в силах в этот краткий миг,
Каким искусством создает их случай.
Представив, что тебя ни на мгновенье
Я, смертный, не увижу, не смогу
В любви волшебной мысль предать забвенью, –
В раздумьях я стою на берегу
Большого мира, вновь один, и вот
Любовь и Слава гибнут в бездне вод.
Джон Китс
Ода греческой вазе
Невеста непорочная молчанья,
Питомица медлительных веков,
Ты летопись лесов, дубрав преданья
Передаешь пленительней стихов.
Какие мифы на твоих боках?
В Аркадии ль то действо иль в Темпее?
О смертных твой рассказ иль о богах?
Куда бегут так девы? Кто шалея,
В экстазе их преследует столь рьяно?
О чем играют флейты и тимпаны?
Рожденные мелодии волшебны,
Волшебней те, что не коснулись слуха,
Пролейте ж, флейты, свой напев целебный,
Божественную музыку для духа.
Прекрасный юноша, в тени дерев
Играть напев свой будешь вновь и вновь.
Стремишься в поцелуе ты напрасно,
Влюбленный, к сей прекраснейшей из дев
Зато пребудет навсегда любовь
И будет на века она прекрасна!
Блаженны ветви! Их листве с весною
Не разлучиться, век не увядая.
Блажен флейтист – извечной новизною
Чарует музыка всегда иная.
Любовь, любовь, ты вечно молода,
И вечно будет длиться счастья миг,
И радость не остынет никогда,
Преодолев навек земные страсти,
Когда в горячке лоб и сух язык,
И сердце разрывается на части.
К каким зеленым алтарям стремится
Жрецом ведомый люд для приношенья?
Куда ведут мычащую телицу,
Гирлянды возложив для украшенья?
В честь празднества какого весь народ
Покинул крепость мирную спеша?
В горах ли, у речных, морских ли вод
Безлюдный город погружен в молчанье,
И не вернется ни одна душа,
Чтобы поведать нам об этой тайне.
Античность форм! Изысканность сама,
Ты мрамором одев мужей и дев,
Безмолвьем ледяным сведешь с ума,
Как вечность, и забвенье одолев,
Когда и это сгинет поколенье,
Открой другим в их маяте ужасной
Немая пастораль, в страстях земных
Друг смертных, им даруя утешенье:
«В прекрасном правда, истина прекрасна» –
И в этом все земное знанье их.
[1] Из письма Д. и Т. Китсам от 22 декабря 1817 г. //Литературные манифесты западноевропейских романтиков. /Изд-во Московского университета, 1980. С. 351.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 9(66) сентябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer9/Probshtejn1.php
