ИГОРЬ КУНШЕНКО
ДНИ ЛУКАВЫ
Рассказ
Море мечты и остров (или острова – Яфф как-то упомянул об архипелаге) дано посетить человеку три раза в жизни – при рождении, перед смертью и когда он полюбил.
Клайв Баркер. Явление Тайны
Теплая солоноватая вода ласковыми руками поддерживала, укачивала, баюкала в самом центре мирового океана. Он, нагой словно младенец, перестал вспоминать прошлое, настоящего для него более не существовало, а будущее не могло омрачить разум подступающими тревогами и проблемами, ибо им неоткуда было взяться. Был только миг, один-единственный колышущийся миг нечеловеческого, божественного, смывающего наносное, оставляющего непреходящее счастья. Возможно, он пребывал здесь уже вечность. Возможно, вовсе не вечность, а всего лишь пару секунд. Он не мог бы ничего сказать по вопросу длительности, так как протяженность не занимала его. Он был частью космоса, космос был частью его, он смотрел на звезды, а звезды бесстрастно освещали его слишком молодое лицо.
Но вдруг…
Почему-то…
Отчего-то…
Какая наглость!
Что происходит?!
Ну, как так можно?!
Неумолимая сила подхватила его и швырнула вверх. Вода отпустила и осталась внизу. Его поднимало все выше и выше, в холод и одиночество, навстречу реальности. В каскаде брызг он развернулся и увидел сверкающее драгоценными каменьями колышущееся покрывало морской глади. Оно мгновенно выцвело, превратилось в старую черно-белую фотографию, и он проснулся.
А на губах остался солоноватый привкус моря, и в носу все еще стоял запах водорослей, как и в ушах все так же стоял плеск, с которым из воды вылетали огромные рыбины, чтобы тут же грохнуться обратно.
В соседней комнате тикали часы, издалека доносился слабый призрак собачьего лая.
‒ Какое было замечательное море… ‒ прошептал Семен Иванович Псовин, облизнув губы.
Он уже не помнил, каким оно было. Море стремительно испарялось из его воспоминаний. Оставалось только поразительное ощущение тотального счастья.
‒ М-м-м… ‒ промычал он, забыв, что пробормотал за мгновение до этого.
КУНШЕНКО Игорь Алексеевич – обладатель Гран-при фестиваля «Дон литературный – Ростовское время-2014», призер фестиваля «Ростовское время-2012». Публиковался в журналах и газетах. Дебютировал в «Ковчеге» № XXXVIII (1/2013) – в подборке сочинений лауреатов и участников фестиваля «Ростовское время-2012». Живет в Ростове-на-Дону.
© Куншенко И., 2015
Надо было вставать.
С детства приученный к жизни по режиму, он даже в старости не смог отказаться от него. Аркаша, младший брат, тот еще соня – как же было тяжело порой его поднять в школу! ‒ часто говорил: «Ты же уже на пенсию вышел, хватит просыпаться спозаранку. Пришла пора научиться валяться до полудня, ты заслужил». Семен Иванович только отмахивался от этих слов, он физически уже не мог перестроить себя, где-то внутри таился хромированный будильник, который исправно будил его каждый день в одно и то же время. Даже если бы существовала метафизическая хирургия, вряд ли нашелся бы такой умелый работник философского скальпеля, который смог бы извлечь из Семена Ивановича этого непременного глашатая наступившего утра. Да если уж честно, он и не желал этого: следование режиму даже в старости позволяло ему лучше осознавать себя и мир, не потеряться в круговерти дней, все еще ощущать себя живым, а не призрачным.
Со вздохом он сел, нащупал ногами тапочки, встал, покачнулся и, тяжело дыша, поплелся в ванную.
«С каждым месяцем мне все тяжелей ходить по утрам, ‒ думал Семен Иванович. – Все быстрей сдаю позиции, будь я неладен».
Когда он взялся за дверную ручку и только-только принялся ее поворачивать, в голове неожиданно и отчетливо вспыхнула картинка… Молодой чумазый парень – лет двадцати, не больше – сидит на деревянном ящике, из стенок которого торчит несколько ржавых гвоздей, и мнет в руках черную вязаную шапку…
Семен Иванович разжал пальцы.
Только не это…
Шапка…
Та самая шапка…
Он тяжело вздохнул. Сжал и разжал пальцы.
Страх отступил. Семен Иванович понимал, что ненадолго, еще вернется. Но пока можно передохнуть.
Он застыл как вкопанный, за спиной стояла неубранная постель, на тумбочке лежала открытая книга, рядом с ней – новые очки, за окном неторопливо падал снег, за пеленой снега пронеслась электричка, отзвук которой достиг его ушей.
Семену Ивановичу вдруг вспомнилась строчка из какой-то новомодной песенки: «Зимою холодно умирать от любви или от голода». За точность цитаты он не стал бы ручаться, но символичность, как говорится, налицо. «Правда, я умру не от любви, и не от голода, ‒ мысль ассоциативно тянулась дальше, в будущее, ‒ печально то, что я умру в одиночестве. Сегодня же суббота, племянники приедут только в понедельник, мне предстоит валяться здесь без всякого присмотра еще двое суток. Ну, или чуть меньше».
Да, Семен Иванович был уверен, что умрет именно сегодня. И в этом была виновата чертова шапка.
История с шапкой началась давно, очень давно, хотя иногда Семену Ивановичу казалось, что этот день был если не вчера, то позавчера, не раньше. Чем старше становишься, тем странней шутки, который шутит с тобой память. И да, все, конечно, началось не с шапки, все началось с того, что он заинтересовался механизмами памяти, хотя учился вовсе не на врача или философа, а на геолога. К чему геологу думать о человеческой памяти, когда он имеет дело с абсолютной памятью планеты, со слоями, полезными ископаемыми, разломами и карьерами?
Летом 1958 года он ходил белыми ночами по Ленинграду и хандрил. Скитаясь по набережным, петляя между высокими молчаливыми домами, в каждом втором из которых умер какой-нибудь важный деятель культуры или политики, заходя во дворы-колодцы, чтобы посмотреть вверх и увидеть серое небо, он пытался забыть Любу Нагоркину, которая наговорила ему столько гадостей, сделала аборт и уехала на другой конец страны, во Владивосток, чтобы пойти в ЗАГС с Витькой Кривошейкиным. Он так старательно пытался о ней забыть, что у него не получалось этого сделать. О чем бы Сеня тогда не думал, любой предмет, на котором останавливался его взгляд, любая ассоциация, приходившая в голову, все, так или иначе, будило воспоминания о Нагоркиной. Ему казалось, что он не сможет позабыть ее никогда. А старший товарищ Андрюшка Шокин, у которого он жил на квартире, посмеивался и советовал найти себе девчонку на пару дней из туристок, чтобы та своими жаркими поцелуями выгнала Любу из его головы на помойку. Сеня был слишком правильным, чтобы так поступать. И когда Шокин понял это, то дал совсем иной совет, к которому Сеня не просто прислушался, он ему последовал.
‒ Если не можешь не вспоминать, то тогда вспоминай что-нибудь другое, ‒ сказал он. – Что-то, что будет как можно дальше от Любки. Например, детство. Постарайся вспомнить все подробности детства насколько это возможно. Вдруг ты помнишь себя еще в колыбели, ну, как Лев Толстой.
Сеня сперва отнесся к этой идее скептически, но попробовал. Он стал пытаться нащупать самое первое свое воспоминание, и эта попытка повлекла за собой целый поток образов, чувств, мыслей, событий, вкусов и ощущений. Это поразило Сеню. Но больше всего поразило то, что в этом водопаде солнечного, пасмурного, веселого, грустного, обычного и необычного не осталось места для зазнобы, Нагоркиной негде было там поместиться. Как могла она спорить с воспоминанием о Нинке Уюичко (самая странная фамилия, которую Сеня встречал в своей жизни), сидевшей с ним за первой партой с первого по третий класс, к которой он был так привязан, что это можно было бы назвать первой любовью, и чьи руки он целовал, когда его избили на заднем дворе школы, а она подошла и утешила его без всяких слов, просто подошла и обняла так крепко, что ему показалось, вот-вот задохнется.
Детство Сени прошло в Иркутске, куда его семью отправили в эвакуацию. Но родился он в Сталинграде за три года до войны. Благодаря связям дедушки уже через неделю после входа немцев на территорию СССР Сеня с мамой и младшим братом оказался в поезде, который увез их в далекие холодные и негостеприимные края. Тот поезд, кстати, он прекрасно помнил. А вот родной Сталинград так и остался окутанным туманом забвения. Они ехали в одну сторону, а отец уже ехал совсем в другую, на фронт. Хотя и тут им очень повезло: папа вернулся домой пусть и раненый, но живой.
Воспоминания, что чрезвычайно печалило Сеню, не выстраивались в непрерывную цепочку событий, они не походили на продуманную и выверенную повесть, похожую на любимое со школьной скамьи «Детство Никиты». Нет, нет и еще раз нет. Проще всего было бы сравнить их со старым фотоальбомом, собирали который не обращая внимания на хронологию: на первой странице ты видишь себя в красном галстуке на линейке первого сентября, а на двадцатой обнаруживаешь себя же, но неразумным шестимесячным крохой, замотанным в тридцать три одеяльца. Сеня напрягался, старался выстроить воспоминания в одну линию, иногда ловил себя на мысли, что придумывает какие-то несуществующие связи, пытается присочинить, старался быть непредвзятым, одергивал воображение. И тут же возникали закономерные вопросы: почему это я помню отчетливо и ясно?.. А вот это словно в утренней дымке?.. А вот здесь все явно было не так, но память подсовывает какую-то сплошную ложь? Почему вот эти воспоминания всплывают сами собой, а чтобы добраться до вот этих, нужно поднапрячься?..
Сеня часто рассказывал Андрюшке о плодах своих ментальных трудов. Тот с интересом слушал, кивал, иногда сам что-нибудь рассказывал. Шли дни, катилось к концу лето, Сеня должен был уехать в Москву, не за горами был новый учебный год.
И вот в самом конце августа прямо посреди Невского на Сеню обрушилась черная вязаная шапка. От неожиданности он остановился, поморгал. Это воспоминание со скоростью локомотива, с напористостью сверла, с непредсказуемостью стихийного бедствия вылетело откуда-то из подсознания и оглушило его. Он вспомнил чумазого парня, сидящего на деревянном ящике, парень этот – летом! – крутил в руках детскую вязаную шапку. Рядом с ним стояло несколько рабочих, они о чем-то говорили, у одного из них в руке была зажата бутылка водки. А сам Сеня – малой, кажется, еще и в школу не пошел – за забором смотрел на эту сцену через щель между досками. И почему-то ему интересней всего именно шапка. Может, у него была такая же? А может, его удивляет, что парень зачем-то ее держит, хотя на улице зенит лета, самое неподходящее время для шапок? Сеня не помнил, что его заинтересовало в этой шапке, он помнил, что смотрел только на нее.
А через полчаса он споткнулся на лестнице в подземном переходе и ужасно неудачно упал – сломал бедро, повредил шею и получил сильное сотрясение.
Сеня лежал на ступеньках, смотрел вверх, вокруг него суетились люди, кажется, кто-то кричал, что нужно вызвать скорую помощь. Он видел серый козырек над переходом, поразительно голубое небо и все еще думал о шапке… Потом его доставили в больницу, уложили на скрипучую койку, доктора шутили, что он, наверное, в рубашке родился, так как вполне мог и умереть при таких-то травмах. А он смотрел в потрескавшийся потолок и все так же думал о шапке…
Выжил.
В итоге – пропустил год учебы, провалялся в больнице почти три месяца, написал там же основанный на детских воспоминаниях рассказ, который позже опубликовали в университетской газете, и, как улитка, закрылся внутри себя. Его пытались расшевелить и Андрюшка, и несколько подруг с факультета, специально приезжавших на выходные, перепуганная мать (отец тяжело болел, потому остался дома), веселый доктор Соломин, но всё без толку. Сене казалось, что от падения он свернулся в клубок, словно ежик, а вот понять, как развернуться, так и не мог.
Конечно, со временем как-то да развернулся.
Время – оно такое: бесконечное, безликое, бесчеловечное. Время – океан, небо и космос одновременно. Оно – пустота, в которой ты никогда не найдешь точки отсчета. И в своей бесстрастности, в своем безразличии, в своей беспредельности время помогает нам пережить любые печали, опохмелиться от любого горя, залечить любые раны.
Тогда, в больнице, бессонными ночами Сеня чувствовал, как через него течет невидимый поток времени. В этом ощущении он угадывал признаки и жизни, и смерти. Оно было едва ли не единственным, что поддерживало в нем энергию. В сумеречных тенях на стене ему хотелось прочесть свое будущее, понять, кем он станет, с кем пересечется его судьба, и найти там же ответы на пресловутые вопросы о смысле жизни.
Гораздо позже при совсем иных обстоятельствах он вдруг поймет о времени кое-что важное. Все говорят, что мы движемся вслед за временем вперед и вперед. Но это далеко не так. Наоборот, мы вынуждены идти против течения. И пока мы молоды, нам это удается более чем хорошо. Но чем дальше мы идем по реке времени, тем сложнее нам становится. Словно его частицы липнут к нашим ногам, притормаживают, затягивают всё глубже и глубже в поток. Чем старше ты, тем выше для тебя уровень потока. В раннем детстве ты и пяточек не замочишь, а в тридцать – уже по колено, что уж там говорить про какие-нибудь сорок пять, когда поток и вовсе по пояс. И ты, конечно, был бы рад снова оказаться на мелководье, вот только грязь воспоминаний так прилипла к подошве твоих ботинок, что уже до самой смерти ты не сможешь ее сбить.
«Наверное, мне уже по горло достает, – думал Семен Иванович, стоя возле двери в ванную. – Вот-вот накроет с головой».
И все-таки тогда, в 1958 году, выходя из больницы, он думал, что всё еще впереди, он так много успеет и сделает. Но дни шли за днями, а сделал он с гулькин нос. Окончил университет – это, понятно, достижение. Но сколько людей кроме него закончило этот же университет? А университетов-то столько по всей стране, если не говорить про всю планету, что пальцев не хватит, чтобы их посчитать. И каждый год из них на вольные хлеба выходят тысячи молодых людей, мечтающих о том, чтобы перевернуть мир. Он быстро нашел работу, на которой служил аж до 1992 года, мама дорогая, почти тридцать лет. Работа ему нравилось, это стоит признать. Но никаких по-настоящему великих достижений он не добился, даже по карьерной лестнице продвинулся меньше чем на миллиметр. Семью тоже не завел, так и остался приживалой при Аркаше. А ведь сколько у него было женщин! Всегда какая-нибудь рядом вертелась, но что-то мешало ему перейти на другой уровень отношений, подарить кольцо, позвать в жены. Иногда он размышлял, как же так вышло. Неужели Люба Нагоркина так и не ушла из его сердца? Или все же это Нина Уюичко осталась той, с кем он хотел бы разделить свою жизнь? Или он боялся ответственности? Хотя к чему эти риторические вопросы? Мало того, что ответы на них найти, считай, невозможно, так уже и времени для этого не осталось.
Семен Иванович все-таки зашел в ванную и сделал все свои дела.
– Только бы не умереть рядом с унитазом со спущенными трусами, – шептал он себе.
Не умер.
Когда вышел из ванной, снова уставился в окно. Пока еще ничто не указывало на наступающую смерть. Хотя и в 1969 году все вроде бы было тихо и спокойно.
Семен тем летом был в ежегодной экспедиции, на этот раз в волжских степях. Как-то вечером он шел с коллегой Иваном Макаровым через поле. За их спинами садилось солнце. Иван хвастался тем, что его жена беременна вторым ребенком, говорил, что очень хочет, чтобы это все-таки был сын. Семен посмеивался, что обрюхатить бабу – дело нехитрое. Иван кипятился, что Семен называет его жену бабой, на что Семен возражал, что он же не про конкретную Светлану Макарова, он – вообще рассуждает. И тут…
Он вдруг снова вспомнил про шапку. От неожиданности Семен остановился. Он уже давно не копался в детских воспоминаниях, тем удивительней был этот непрошеный образ.
Иван успел отойти на десяток шагов, когда вдруг понял, что коллега отстал.
– Эй, ты чего? – спросил он, повернувшись к Семену.
– Не обращай внимания, просто задумался.
Иван сделал один шаг назад. Это был последний его шаг на этом свете.
Иван наступил на старую мину. Его разорвало в мелкие клочки. А вот Семена отшвырнуло в сторону. То, что он уцелел тем вечером, удивляло всех, кому он позже про это рассказывал. Так близко от разорвавшейся мины – и отделаться лишь контузией! Снова про него говорили, что он в рубашке родился, на это он всегда слишком серьезно отвечал, что если бы на самом деле было так, то он просто не пошел бы через это проклятое поле.
Человеческий разум по природе своей все упорядочивает, ему требуются причинно-следственные связи, с помощью которых можно описать окружающий мир, в природе которого стремление к хаосу и энтропии. Семен, лежа тогда в терпко пахнущей траве, к запаху которой примешались гарь, вонь внутренностей и свежей крови, смотря на жучка, прицепившегося к травинке прямо перед его глазами, непроизвольно провел связь между неожиданным воспоминанием и тем, что оно приходило – уже второй раз! – именно в тот момент, когда его жизни угрожала опасность. Словно предупреждало о надвигающейся катастрофе. «Я что – провидец? – думал он. И сразу же: – Это просто глупое совпадение. Сейчас надо думать не об этом. Надо помочь Ване». Помогать, конечно, уже было некому, но он очень надеялся, что когда встанет и посмотрит назад, то увидит Ивана, которого также просто контузило.
То, что это не просто совпадение, он понял через два года, зимой 1971-го. Семен переходил тогда с братом железнодорожный переезд. Они стояли на площадке и ждали, когда проедет поезд. Поезд был длинным, огромным, таким, которые кажутся бесконечными. Говорить было невозможно, грохот составов заглушал все звуки. Семен смотрел на мелькающие вагоны и…
Опять шапка! На мгновение Семен, кажется, перестал дышать. Очередной знак? Что должно сейчас произойти? Он повернулся к Аркаше, тот что-то сосредоточенно подсчитывал, загибая пальцы левой руки. Детская привычка.
Поезд проехал, и Семен тут же пошел вперед. Это было чисто машинальное действие, если так долго ждешь, когда же можно будет идти, то сразу же идешь, как только это становится возможным. Брат же на секунду помедлил, его слишком захватили какие-то расчеты. Поэтому, когда он посмотрел на Семена, у него хватило времени схватить его за плечо и резко дернуть назад. Семен закричал, еще не понимая, что происходит, поскользнулся и упал на спину. По параллельным рельсам мчался еще один поезд, грохот которого слился с только что прошедшим. Если бы Семен посмотрел по сторонам… Но его мыслями завладела дурацкая шапка… А брат буквально выдернул его из-под локомотива. Теперь же Семену оставалось только лежать на спине, смотреть на мелькающие вагоны и понимать, что он только что избежал смерти.
– Идиот! – вопил на него Аркаша.
– Я просто задумался, – оправдывался Семен.
– Рассеянный идиот! Ты что – умереть собрался?!
Потом они выпили в рюмочной по стопке водки за чудесное спасение Семена. И Семен рассказал брату про шапку.
– Мне кажется, ты слишком много размышляешь об абстрактных вещах. А это вредно, – сказал тогда брат. – Так легко и до дурки докатиться. Ты же материалист, учился в университете, изучал марксизм-ленинизм, тебе преподавали научный атеизм. Какие предчувствия, какие предсказания судьбы?! Это просто совпадение, которое стало значимым в твоих глазах. Короче, глупости какие-то. – Но, помолчав, Аркаша добавил: – Хотя в этом все же есть что-то, от чего у меня мурашки по коже бегут.
Семен больше ни с кем не обсуждал свое воспоминание-видение. Брат, конечно, брат, но даже он всерьез не воспринял слова Семена. А уж кем-кем, а посмешищем в глазах окружающих Семен Иванович Псовин становиться ни при каких раскладах не желал.
Через сорок три года после этого Семен Иванович решился-таки дойти из ванной до постели. Он сел, упер руки в колени, закрыл глаза.
Еще два раза после случая с поездом ему вспоминалась та шапка. В 1986-м, когда он сильно отравился грибами; спасали в реанимации. И в 1995-м, когда во время вечерней прогулки по Волгограду на него напала босота, он получил ножом в бок и лишился кошелька. Оба раза он с трудом, но выжил. Теперь же у него не было шансов, печенкой чуял. Скорее всего, что-то сломается у него внутри (там вообще многое плохо работало) и он просто умрет в этой комнате.
Семен Иванович вдруг вспомнил одну фразу, которую услышал еще студентом.
Философию на их курсе вел ну очень молодой преподаватель, создавалось впечатление, что он сам только в прошлом году выпустился. Из-за ничтожной разницы в возрасте философ всегда был слишком серьезен, требовал от студентов прилежания и ответственности и злился, когда его называли не по имени-отчеству. Имя-отчество его, кстати говоря, давно уже стерлось из памяти Семена Ивановича, а вот одна его фраза – нет. Это была то ли первая, то ли вторая пара, ребята веселились, задавая мальчишке всякие философские вопросы. Сеня тогда спросил банальное: в чем смысл жизни? И получил на этот, будем честны, пошлый вопрос не самый ожидаемый ответ:
– Смысл жизни в том, чтобы прожить ее как можно полнее, чтобы в самом конце, на смертном одре, когда вы поймете, что у вас остались считанные секунды, вам было что рассказать внукам, что-то такое, отчего внуки затаили бы дыхание. – И после паузы: – Иного смысла в жизни я, признаюсь, не наблюдаю.
Семен Иванович вспомнил пыльную аудиторию, затихших одногруппников.
– А как же служение партии, строительство коммунизма? – спросил чертов Витька Кривошейкин.
– Я не вижу здесь противоречия, – ответил преподаватель. – Служите партии так, чтобы ваши внуки могли вами гордиться. От того, как вы проживете свою жизнь, будет зависеть то, насколько интересную историю вы сможете рассказать в старости.
– Смог бы я теперь рассказать интересную историю? – прошептал Семен Иванович, открывая глаза. – Ничего особенного не совершил, на политические события не реагировал, был всегда в стороне от толпы. Что выдающегося я сделал?
«Зато не сделал ничего плохого», – ответил внутренний голос преподавательским тоном.
Семен Иванович улыбнулся. Он представил себе, как сидит в той же самой пыльной аудитории, только теперь он старый и разбитый, а у кафедры все так же стоит тот паренек и серьезно на него смотрит.
– Зато не сделал ничего плохого, – повторил паренек.
– И это всё?
– Нет, не всё. Ты жил, чувствовал, любил. Да, многое откладывал на завтра, забывая, что дни лукавы и завтра снова будет завтра. Но это неважно. Ты мог бы рассказать внукам о своем детстве в Иркутске, о своей первой любви, о том, как пять раз чуть не погиб, о странном даре предугадывать опасность, о том, как ходил в экспедиции, как пил водку студеными ночами, как шагал по лесам и горам, как видел, что империя не только крепнет, но и разрушается, о всех тех людях, которых повстречал на своем пути, пересказать все истории, которые ты от них услышал, поведать о блеске звезд в новолуние, о быстрых потоках, в которых настолько студеная вода, что кости ломит, о вкусе походной еды… Обо всем этом и многом другом. У тебя есть еще время, ты можешь все вспомнить, всю свою жизнь от начала и до конца. И думаю, ты обязательно поймешь, что прожил ее интересно, на всю катушку, так, как мог только ты.
– Пожалуй, – ответил Семен Иванович своему воображаемому собеседнику, – обойдемся без патетики. Я тут книжку не дочитал, а так хочется узнать, чем там дело кончилось. Вдруг успею.
Он лег на постель, надел очки, взял книгу. Так, где он остановился…
От совсем другого человека Семен Иванович однажды услышал парадоксальную мысль: «Порой прочитанная до середины книга лучше, чем дочитанная до конца». Он не успел вспомнить эту фразу, когда в нем действительно что-то сломалось, и он умер. В агонии он уронил книгу на пол, она перевернулась и упала страницами вниз. В самом низу одной из страниц осталась пометка ногтем, которую он машинально сделал, почувствовав, что у него перехватывает дыхание.
