ТАТЬЯНА РЯБИНСКАЯ
ЯБЛОЧНЫЙ ХВОСТИК
Повесть о Первом Начальнике
Не властны мы в самих себе,
И в молодые наши лета
Даём поспешные обеты,
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе…
Е. Баратынский
Вместо предисловия, или Да здравствует верблюд!
Человеку свойственно ощущать себя первооткрывателем – независимо от того, сколько народу торило перед ним колею. От своего первого шага до первого приступа склероза каждый новый Венец Природы горделиво регистрирует собственные впечатления и достижения как нечто никем раньше не пережитое и совершенно необычное.
Когда человек влюбляется, он искренне полагает, что белый свет не видывал ТАКОГО пламенного чувства, когда горюет – что подобных трагедий ещё не бывало… А уж когда его в спину толкает пудовый кулак вдохновения, то на листе частенько появляются благословенные рифмы вроде «любовь ‒ морковь», которые терпеливый Амур покорно тащит в свой архив – к миллионным свиткам такого же содержания.
В этом отношении жизнь похожа на комплексный обед – номер и составляющие у каждого свои, но принцип всё-таки один и тот же – а потому и первую учительницу, и первый поцелуй, и первую зарплату помнят почти все, или, по крайней мере, едва ли найдётся личность, утверждающая, что для неё это ничуть не важно.
В иерархии первых встреч далеко не последнее место имеет она – встреча с Первым Начальником. Именно с ней приходит настоящее осознание того, что ты должен исполнять чужую волю, забыв о собственных желаниях, – и даётся оно, как правило, не просто, причём неважно, кого в ваше личное меню подбросили судьба и штатное расписание – острый перец или сладкий рахат-лукум.
Это переживание тоже ничуть не ново, поскольку даже египетские пирамиды наверняка были свидетельницами кадровых страстей; оно испытывается повсюду, ибо и в далёкой пустыне безвинный верблюд покорно льнёт к руке своего погонщика.
Но именно о таком для каждого важном опыте и написана эта маленькая повесть с яблочным хвостиком, посвящённая всем бывшим подчинённым и будущим начальникам в той надежде, что «открытия» её героини привнесут капельку тепла в суровые коридоры Мировой Субординации.
РЯБИНСКАЯ Татьяна Сергеевна – журналист, литератор, член Международного Союза писателей и мастеров искусств. Лауреат фестиваля «Дон литературный – Ростовское время-2014». Живёт в г. Шахты Ростовской области.
© Рябинская Т. С., 2015
Глава 1. Девушка-буклет, или Собеседование длиною в жизнь
Вся наша жизнь незаметно и подозрительно естественно превратилась в одно большое собеседование, а сам человек – в говорящий рекламный проспект. Каждый день мы проходим через тоннель оценивающих взглядов: соседей, коллег, банкиров, охранников, официантов, продавцов… И конечно же, хотим казаться перед ними соответственно Добропорядочными, Успешными, Кредитоспособными, Благонадёжными, Дающими приличные чаевые и Не нуждающимися в сдаче. Каждый наш день – караван презентаций…
Так рассуждал один маленький, не очень яркий рекламный буклетик в обличье девушки, каждый день шедшей по городским улицам для очередного собеседования. Вне всяких переносных смыслов, встречи эти проводились ради высокой цели обретения рабочего места – и нельзя сказать, чтобы очень удачно.
Буклет читали и пресветлые очи владельцев множества организаций а-ля «Рога и копыта», и полные вселенской тоски глаза работников государственных учреждений, и гипнотизирующее око большого спрута под названием «Сетевой маркетинг»…
Увы, девушка могла похвастаться немногим – высшим образованием и довольной приятной наружностью, нужной в наш век Всеобщих Продаж. Но даже это немногое скорее ей мешало, чем помогало в достижении цели. Высшее образование привило непопулярную нынче привычку обо всём иметь собственное мнение, а приятной наружности противоречило до крайности застенчивое нутро.
Собеседования. Им был потерян счёт. Поначалу короткий рассказ о себе незаметно оброс захватывающими подробностями – так пушится моток сахарной ваты вокруг тонкой сердцевины.
Вопросы анкеты. Девушке-буклету ничего не стоило перенести заветные пункты на бумагу – чётким почерком в ровные строчки. Каждому соискателю милостиво предоставлялась возможность со вкусом соврать – в поле под названием: «Ваши положительные качества». Давался и последний шанс быть честным – в графе «Ваши отрицательные качества», который обычно тихо игнорировался. Пункт «Ваши увлечения», с одной стороны, призывал к откровенности своим названием, а с другой – напоминал о её ненужности скромной площадью для письма…
Собеседования. Некоторые из них заканчивались благосклонным кивком и торжественной фразой: «Вы нам подходите», некоторые – уклончивым обещанием: «Мы обсудим вашу кандидатуру», большинство – «Мы не можем вам ничего предложить». От стандартности фраз, как от вакцины, выработался стойкий иммунитет к настоящим чувствам – а потому в ответ на неё выражалась сдержанно-деловая стандартная радость, или вежливая шаблонная надежда, или типовое тщательно скрываемое отчаяние…
Вспоминать об этом сегодня и грустно, и смешно. Череда собеседований скрылась за спинами новых дней и успела поблекнуть, но не пропасть – как если бы с исписанной школьной доски небрежные дежурные стирали залубеневшей от сухости тряпкой.
Только одна из тех встреч никак не желает тихо улечься на илистое дно моей биографии. Память о ней то и дело всплывает лукавой золотой рыбкой, возвращая назад тот жаркий августовский день, когда судьба занесла меня в один из свежеоткрывшихся автосалонов.
Глава 2. Первый матч, или «Приходите завтра»
В ту пятницу это была четвёртая по счёту встреча. День выдался невыносимо жарким, я к тому времени успела дважды съездить к чёрту на куличики и обратно, успев и устать, и проголодаться…
Но хуже всего было то, что мой макияж давно и тихо стёк куда-то в зону декольте – отчасти от слёз (ибо утренняя беседа со злобной кадровой пиявкой к ним располагала), но больше от зноя, а причёска благодаря усилиям шаловливого ветра превратилась в вольную композицию а-ля встрёпанная галка.
Всё это вместе взятое бодрило чрезвычайно, особенно если учесть, что беседовать мне предстояло с мужчиной. Думаю, сцена «Явление кадра к порогу» произвела исключительный эффект…
Впрочем, не знаю, поскольку когда директор – а он проводил собеседования самолично ‒ наконец позвал меня к себе, я только мельком взглянула на него, проронив едва слышное «Здравствуйте…» И сразу углубилась в созерцание мысков собственных туфель, ибо очередная высочайшая персона хмуро зашуршала моей анкетой.
Надо сказать, заполнила я её самым что ни на есть корявым почерком – уже пережитые в тот день огорчения сковывали и без того не слишком ловкие пальцы. А посему мой презентационный лист больше всего напоминал шифровку для ЦРУ, и всё ближе сдвигающиеся к переносице брови директора только укрепляли это подозрение.
Сидя на краешке стула и рассеянно наблюдая за игрой этих упрямых густых бровей, я судорожно пыталась справиться с новым несчастьем. Бретелька интимной части моего туалета не нашла ничего лучшего, как отстегнуться и игриво выглянуть из-под платья в районе рукава. Заправить её не составляло труда, но стоило распрямиться, как негодяйка вновь высовывалась на свет божий, провоцируя меня на новые манипуляции. Поглощённая ими, я умудрилась не заметить, как суровый визави в одиночестве «разыграл мяч», и первые круглящиеся интересом вопросы оказались на моей стороне почти неожиданно.
Впрочем, они ничем не отличались от тех, что исторгались другими кадроотсеивающими устами.
Отвечала я на них трагическим замогильным шёпотом, который в итоге спровоцировал слегка насмешливое и чуть раздражённое: «Скажите, вы уверенный в себе человек?» Тут в беседу решил вступить мой желудок, издав протестующее тоскливое урчание. Дабы заглушить сей недостойный и позорящий даму звук, я вдруг звонко ответила: «Да, разумеется!» Щёки загорелись румянцем смущения, который, видимо, был принят за проявление дерзости.
Немедленно в мои ворота полетел новый вопросительный знак: «А что вы скажете насчёт стрессоустойчивости? Вы готовы к трудностям такого плана?» Этого момента, как оказалось, ждал дремавший в потайном кармане бесёнок для того, чтобы проснуться и послать моей голове озорную телеграмму: «Всё равно ведь не примут… Терять тебе нечего, так что давай ‒ пни этот чёртов мяч от всей души!»
А посему я взглянула прямо в начальничьи тёмные очи и гордо изрекла: «Когда человек появляется на свет, у него ведь никто не спрашивает, готов он или нет прожить целую жизнь – а она сама по себе большой стресс. Перед ним просто ставится задача: живи! Но мы же выполняем её, верно?» И уже открытым изысканным жестом поправила снова успевшую вывалиться злополучную бретельку.
То ли виной тому было моё невесть откуда взявшееся красноречие, то ли у директора тоже был тяжёлый день, но его ленивая улыбка констатировала ничью, а потому в конце матча прозвучало заветное «Приходите завтра».
И завтра я пришла.
Глава 3. На троих разделённая власть и одна настоящая дружба
Мне присвоили пышный чин «помощник руководителя», водворили в приёмной, поручили секретарские и рекламные труды и велели не скучать.
А и не получалось. Но, несмотря на то, что изобильные обязанности исполнялись мной впервые, сложнее и любопытнее всего было привыкнуть к тому, что прямо за стеной находится кто-то такой большой и важный… Директор.
Мне было слышно, как бодро постукивает клавиатура под его длинными проворными пальцами, как он иногда глубоко вздыхает и в раздумье притопывает ногой. Казалось, что за дверью живёт огромная мудрая птица, которая время от времени перебирает крыльями и клюёт только ей предназначенное зерно.
Впрочем, скоро обнаружилось, что даже человек, вздумавший посидеть на стуле у жерла вулкана, и то мог бы рассчитывать на больший покой, чем я, примостившаяся у самого порога Владимира Сергеевича.
В его кабинет для расправы то и дело вызывались провинившиеся сотрудники, и впервые в жизни так близко ко мне свистел и вился тот самый кнут из пресловутого метода. Обладая взрывным темпераментом и мощным интеллектом, Владимир Сергеевич никому не давал спуску, а потому вызванным на ковёр оставалось только бормотать извинения, пятиться к дверям и торопливо обещать незамедлительно исправить допущенные просчёты. Собственно, ничего другого не оставалось, поскольку очень скоро директор пикировал непосредственно на рабочее место нарушителя – дабы убедиться в устранении огреха и… принести сладкую пряничную крошку. В качестве последней выступала как будто случайная похвала – всё равно по какому поводу, или вскользь брошенная фраза с мягкими нотками в интонации, или просто согревающий взгляд.
Мне всегда удавалось не глядя распознать приближение Владимира Сергеевича – по магнитным завихрениям, которые распространяла в воздухе его статная фигура, по мгновенно смолкавшему автосалонному трудовому люду, но чаще ‒ по громовым раскатам его густого и звучного голоса. На первых порах всего этого было достаточно, чтобы, не вглядываясь в тёмное пятно, то и дело нависавшее надо мной распоряжений ради, признавать в нём моего – и всеобщего – начальника.
Но постепенно в этом пятне для меня стали проступать чёткие детали. Распахнутый ворот рубашки однажды в жаркий понедельник. Чеканный профиль на фоне окна в один из суматошных вторников. Мягкий свет в глазах как-то в спокойную среду. Ямочки на щеках одной из улыбчивых пятниц…
Прошло никак не меньше месяца, прежде чем все эти подробности сложились в единый образ – как водится, совершенно случайно.
Владимир Сергеевич однажды произносил прочувствованную филиппику, посвящённую какой-то из моих многочисленных проделок. Зная слезливые наклонности своего «стрессоустойчивого» непутёвого помощника, он поначалу не кричал на меня вовсе, на ковёр не вызывал, а кнута не брал тем паче. Для исполнения санкций он появлялся в приёмной с краткой лекцией и в целях устрашения только расхаживал перед моей скорбно подобравшейся фигуркой. Обычно я грустно смотрела в пол, являя собой образец раскаяния, но в тот день мне хватило окаянства поднять глаза и наконец-то по достоинству оценить открывшуюся взору картину.
Прямо передо мной ходил самый красивый мужчина из всех, что я когда-либо видела – если не брать в расчёт киноактеров, конечно. В этой красоте было что-то хищное – в непреклонной твёрдости подбородка, в решительных очертаниях скул, в чётком рисунке губ. Серебро седины рано запуталось в коротких волосах, но от него ещё темней казались прихотливо изогнутые чёрные брови и бархат больших, глубоких карих глаз. В гордом развороте плеч, в изяществе сильных запястий, в разящей белизне улыбки таилось нечто завораживающее – как в полыхающем языке высоко взметнувшегося пламени костра.
Это открытие было сродни порыву весеннего ветра, который бросается в лицо внезапно, свежо и горьковато, оставляя на щеках сладкий румянец и душистую соль на губах. И хотя моё бедное сердце к тому времени уже давно покачивалось на скрипучем крючке другого неистребимого чувства, мне вдруг стало по-настоящему понятно, откуда берёт исток та самая ставшая притчей во языцех влюблённость секретарш в их начальников.
После своего прозрения мне нравилось украдкой наблюдать за Владимиром Сергеевичем – как наблюдает художник за дивной игрой красок на закатном небе. И любопытней всего было видеть его в компании двух друзей и коллег – начальников отдела продаж и сервисного отдела.
Первого звали Валерием Константиновичем, но про себя я почти сразу окрестила его Господином Айсбергом. От этой подтянутой высокой широкоплечей фигуры так и веяло холодом сдержанности. Строгие серо-стальные костюмы и кипенно-белые рубашки морозно сияли и едва не поскрипывали даже в самый жаркий день, а суровые черты его мужественного лица невольно вызывали почтительный трепет. Иногда казалось, что свои чувства он хранит где-то в надёжно запертом сейфе, извлекая их оттуда по особым случаям, а в будни довольствуется тщательно взвешенной приветливостью по отношению к клиентам и терпеливым снисхождением к подчинённым. При виде меня тонкие губы Валерия Константиновича имели обыкновение многозначительно поджиматься, а в его изумительных серо-голубых глазах проскакивали льдистые искры неодобрения.
В сотрудников своего отдела Айсберг громов и молний не метал – всем ведь известно, что в Арктике гроз не бывает, ‒ а для поучительных лекций ему недоставало то ли вдохновения, то ли ораторских данных. Потому внушения в отделе продаж были редкими, как дождь в пустыне, тихими, как бросок кобры, и весьма доходчивыми, как надпись «Курение опасно для вашего здоровья».
Монолитную глыбу этого характера заставлял подтаивать только беспокойный, неуёмный, жаркий огонь Владимира Сергеевича, который и сам при этом как будто смирялся и не сжигал дотла всё вокруг.
Начальник же сервисного отдела – Максим Владимирович – не мог похвастаться высоким ростом, но между тем черты его были приятны. Больше всего он походил на пончик – кругленький, пухленький, уютный и всеми обожаемый. Доброта окружала его тёплым коконом и сеялась всюду, где он появлялся. И в этом тройственном союзе больших начальников он был, что называется, душой компании.
По отношению к своим подчинённым – мастерам станции технического обслуживания – Максим Владимирович не особенно церемонился. Ему случалось покрикивать на них, не гнушаясь иной раз бранным словцом, но в сугубо мужском коллективе, как выяснилось, это совершенно обычная и никого не обижающая вещь. Ни одному слесарю после взбучки не приходило в голову бежать с рыданиями в туалет, теряя по дороге ключи и гайки. А потому и доброжелательная атмосфера в отделе сервиса никогда не исчезала.
Когда в деловитый вагончик трудового дня вдруг запрыгивала звонкая минута ребячества, трое таких разных мужчин превращались в сущих мальчишек, поддразнивавших друг и друга и всегда умевших найти, о чём потолковать и над чем посмеяться. Резвый пламень Владимира Сергеевича гнал по весёлым желобкам беседы озорные катышки шуток Максима Владимировича, и от этого непринуждённого тепла даже невозмутимый Айсберг смягчался, молодел и рокотал в ответ вполне добродушно.
В рабочем же порядке три таких разных начальника превращались в этакого трёхголового Змея-Горыныча – умного, грозного и справедливого, от глаз которого ничто не могло укрыться, а потому и белки в колёсах этого автосалонного мира точно знали, в какую сторону им бежать, и вовсю прилежно перебирали лапками.
Покорно вертя порученные шестерёнки, я иной раз досадовала на то, что моя судьба не стала судьбою механика – до того полюбился мне славный Максим Владимирович.
Очень часто я тайно радовалась тому, что меня миновала ледяная участь – мой собственный горячий нрав едва ли смог бы упаковаться в футляр вечной корректности Господина Айсберга.
Своё отношение к каждому из этих двоих я всегда могла бы, нимало не задумываясь, описать всего парой слов – пылкая симпатия к одному и прохладное уважение к другому, в то время как к Владимиру Сергеевичу в течение одного только дня оно могло меняться десятки раз.
Радость при виде начальника ‒ чувство редкое и в некотором смысле даже противоестественное, но мне всё же доводилось его испытывать – порой ровно за десять минут до появления острого желания спрятаться под стол или пуговкой закатиться в самую дальнюю из трещин.
От восхищения до возмущения, от обожания до неприятия, от горячей благодарности до жгучей обиды – так лихорадочно металась ещё не отрегулированная стрелка безусловной полудетской привязанности к этому человеку, так непохожему на всех остальных.
Глава 4. Яблочный хвостик, или Качу куда хочу!
Будучи мужчиной на редкость проницательным, Владимир Сергеевич куда раньше кого бы то ни было распознал за верхней прослойкой робости и моё упрямство, и начисто лишённый сахарных добавок характер. Как настоящий руководитель, он, видимо, считал своей прямой задачей искоренить пышное первое и укротить ершистое второе. А поскольку моя пресветлая персона всегда была у него под рукой – или, вернее сказать, под дверью – воспитательный процесс происходил, что называется, без отрыва от производства.
Не перечесть и не упомнить всех лекций, что были мне читаны Владимиром Сергеевичем. Важнейшим их результатом стало обретение мной весьма редких для женского племени навыков – уметь «вовремя замолчать», «докладывать по существу», «не вилять» (то есть не пытаться прикрыть оплошность, ибо хуже будет), «не разводить детский сад» (то бишь ни в коем случае не плакать – что бы ни стряслось), «не упорствовать в своих заблуждениях».
Во время наставительных тирад мой начальник говорил отрывисто и сухо – казалось, в его голосе потрескивали рассохшиеся поленья того очага, в котором на вертеле дымилась моя провинившаяся тушка. После ухода отполыхавшего директора мне всегда чертовски хотелось «развести детский сад», но очень скоро высокая фигура Владимира Сергеевича вырастала вновь среди синеватых клубов ещё не развеянной горечи… И в его глазах уже не было безжалостного блеска боевых клинков – только ласковое тепло умных звёзд, от которого таял горький шоколад начальственного взгляда, а на моих щеках мигом высыхала предательская влага.
Впрочем, педагогическое пламя горело не только в разоблачительно-назидательном ключе. Порой звучали и воодушевляющие постулаты.
«Если у тебя возникли серьёзные проблемы ‒ в коллективе, например, или ну никак не получается выполнить что-то порученное – тут же иди ко мне! – говорил Владимир Сергеевич, ‒ я заступлюсь, помогу, отругаю!» Последнее в списке не очень-то влекло, но и такое обещание всё равно возвращало на место иной раз уплывавшую из-под моих ног кадрово-земную твердь…
«Нет ничего невозможного! Посмотри на меня (в этом месте начальник обыкновенно приосанивался) – я никогда не сдаюсь! Не пускают в дверь – я в окно! Ищи варианты, добивайся результата!..» Наверное, вот так же могло бы говорить солнце подсолнуху, требуя от него безотрывного внимания и сходства с собственной сияющей сутью.
Однако настоящим подсолнухам не доводилось торговаться с рекламщиками – народом упорным и алчным. Мне же вдоволь пришлось испить из этой чаши, поскольку Владимир Сергеевич велел всюду биться насмерть за лучшее место, отстаивая буквально каждый рубль. Иногда впору было вызывать пожарную машину – так опасно дымились мои аргументы на высоковольтных проводах начальственного негодования…
«Что значит – "ты полагаешь, торг здесь не уместен"»?! Как ты вообще жить собираешься с такой философией, если ВСЕ люди ищут для себя лучших условий?» – гневно искрил вопросами Владимир Сергеевич, хмуро озирая чертовски дорогие первые полосы печатных изданий.
Казалось, начальнику даже нравилась моя несчастная склонность к спорам, ибо не припомню, чтобы кто-то ещё ему возражал. Подозреваю, что это его забавляло: как должна забавлять орла взъерошенность и задор воробушка, которого он отчего-то пустил погреться под своё крыло – горячее, большое и шершавое.
Тем не менее, за время, проведённое мной рядом с Владимиром Сергеевичем, в моём личном поле заметно поубавилось череды и крапивы и чертополох стойкого сорта «Непримиримость» неохотно уступил место благородной культуре под названием «Дипломатия».
Примечательно было то, что для проведения профилактических мероприятий по борьбе с моим своевольным началом директору иной раз даже не требовались слова. И вот тому яркий пример.
В попытке заполнить, обжить и одомашнить зияющий пустотами интерьер приёмной, я притащила из дома своё любимое яблоко из оникса и водрузила его на стойку прямо перед собой. Оно было родным и гладким, весело поблёскивало золочёным хвостиком с крошечным листком и неизменно одним своим видом утешало и радовало меня.
Нравилось оно и всем без исключения посетителям – как сотрудникам, так и визитёрам, ‒ и своей уютной округлостью как будто само просилось каждому в руки. Кто-то просто качал его в ладони в такт своим мыслям, кто-то катал по стойке, а кто-то крутил за хвостик вокруг яблочной оси. Даже непроницаемый Господин Айсберг невольно тянулся к нему во время своих кратких набегов и грозно им постукивал в ожидании исполнения мною каких-нибудь его бумажных поручений.
Только один человек до поры до времени не обращал на моё яблоко ровно никакого внимания. Это был, конечно же, Владимир Сергеевич.
Но ему в один прекрасный день по пути в свой кабинет захотелось что-то мне растолковать и опереться на стойку. Именно в том месте, где тихо круглился ониксовый фрукт. Владимир Сергеевич, не раздумывая, широким жестом своей большой руки отодвинул его на другой конец гладкой столешницы, уютно расположившись в самом центре моего внимания.
Как и всякий крупный мужчина, он любил полностью заполнять собой любое свободное пространство так, что за его плечами, грудью, сияющими глазами и голосом остальной мир как будто переставал существовать или, по крайней мере, казался каким-то мелким и незначительным.
Высказав мне всё, что посчитал на тот момент нужным, начальник гордо прошествовал к своим дверям, а я, тут же обнаружив перед собой возникшую пустоту, немедленно любовно перекатила обратно яблоко, после чего самозабвенно погрузилась в порученные дела.
Однако не прошло и пяти минут, как Владимир Сергеевич вдохновился новой мыслью, но вместо того чтобы вызвать меня к себе, отчего-то вышел ко мне сам и попытался снова занять совсем недавно покинутую им позицию. И конечно же, обнаружил там яблоко. Слегка приподняв густую бровь, он пронзительно на меня посмотрел, не прерывая уже начатого им монолога, аккуратно взял безвинный плод за золочёный хвостик и бесшумно водворил его именно на то место, которое чуть раньше непроизвольно отвела моему яблоку его рука.
По окончании своей речи Владимир Сергеевич вновь скрылся в тиши своего кабинета, а я тоскливо взглянула на обретший новое место злополучный кусочек оникса. Мне, конечно, очень хотелось вернуть его в прежнюю точку – ту, что я сама для него выбрала, но яблоко строго горело своим единственным листком, будто предупреждая: «Не вздумай! Я, конечно, твоё, но от правила "Качу куда хочу!" тебе придётся отказаться!»
Вздохнув, я вновь вернулась к оставленным занятиям, не тронув отправленный в ссылку плод.
В скором времени Владимир Сергеевич снова вышел в приёмную – с тем чтобы огласить мне перечень новых заданий, но глаза его первым делом ищуще устремились к яблоку. Обнаружив его там, где сам же и оставил, Владимир Сергеевич улыбнулся мне, нахохлившейся и пасмурной, совсем по-мальчишески, но не без оттенка торжества.
В ту минуту в приёмную вкатился пышущий добродушием Максим Владимирович. Рассказывая директору о текущих делах, он, ничего не подозревая, привычно ухватил любимое им яблоко за блестящие бока, чтобы рассеянно понянчить. Закончив свою сводку, он по старой памяти оставил ставший запретным плод на его БЫВШЕМ месте и бодро укатился в коридор.
Я и оставшийся рядом директор вдвоём посмотрели на задорно торчащий яблочный хвостик. Внутри меня протестующе царапался острыми краями неуступчивый нрав – он даже как будто погромыхивал, словно ржавая консервная банка, привязанная к хвосту бегущего кота. Но, мрачно взглянув на выжидательно опустившего густые ресницы Владимира Сергеевича, я САМА взяла яблоко и поставила его туда, куда ему было назначено директорской рукой.
Ответные золотистые искорки веселья в глазах начальника подрагивали так заразительно, что и я невольно улыбнулась.
Как в войне без единого выстрела, так и в этой сцене без единого слова победитель негласно торжествовал, а побеждённая сторона тихо сворачивала белый флаг, скорбя о потерявшемся в лесах взрослой субординации войске детских желаний.
Глава 5. «Ой, мамочки!», или Не гневите начальничьи очи
Каждый выдающийся человек оставил для истории или некое крылатое высказывание, или высказывание возмутительное, а потому оставшееся в веках с тем, чтобы показать человечеству, как говорить ни в коем случае не стоит.
А некоторых людей попросту невозможно описать, не упомянув тех коронных «выражансов», что часто исторгались их устами и стали неотъемлемой частью личности.
У моего начальника тоже была любимая фраза, которую он употреблял исключительно для того, чтобы максимально ёмко, броско и точно выразить всю глубину его негодования при виде чего-то окончательно гадкого. В качестве последнего обыкновенно выступали плоды трудов его собственных сотрудников, а посему она мелькала часто и звучала так: «Это порнография!»
Нет, не так… Скорей, вот так: «ЭТО – пор-ног-р-р-р-афия!» На слове «это», где нет ни единого звонкого звука, голос Владимира Сергеевича каким-то непостижимым образом становился рыкообразным, зловеще замирая на самой низкой ноте, а на слове «порнография» он раскатывался аки гром поднебесный, перекладывая каждый слог ватной прослойкой возмущения.
Трудно сказать, отчего начальник на своей оценочно-измерительной ленте в качестве точки отсчёта избрал именно этот лично изобретённый эквивалент пикантной ветви кинематографа… Но факт остаётся фактом – однажды заведённая в огромной кладовой директорского словарного запаса, в экстремальных случаях эта фраза первой подкатывалась к её дверям, и глубина позора, который настигал провинившегося работника, была тогда едва ли измерима.
Однажды наступил отнюдь не прекрасный день, когда эту фразу довелось услышать и мне, и вот по какому случаю.
Свежеоткрывшееся здание автосалона отчаянно нуждалось в скорейшем облагораживании опознавательными табличками для главных его отсеков. На них должны были значиться романтические надписи «Мойка», «Приёмка», «Сервис», которым надлежало призывать жаждущие внимания механиков и автослесарей авто в соответствующие дверные проёмы.
Получив распоряжение в скорейшие сроки эти таблички «найти, купить, прибить!», я как-то растерялась. Но, немного поразмыслив, обзвонила типографии, одна из которых уверила меня в том, что у них как раз такие надписи часто заказывают. Обрадовавшись, я живенько продиктовала вежливому типографскому дизайнеру нужные размеры и цвета требуемого и стала послушно ждать готовности заказа.
Ждать пришлось недолго, цвета и размеры были те что нужно, но вот твёрдость материала, на котором так ярко и ровно красовались буквы, оказалась огорчительно недостаточной. Настолько, что, когда усатый завхоз и молоденький механик насмерть приколотили гвоздями таблички к фронтону, сии последние местами элегически вздулись, местами лирически провисли. Ничего подобного не ожидавши, я, тем не менее, на телефонный призыв Владимира Сергеевича: «Иди сюда сейчас же!» ‒ прилетела уже поджавшей хвост ласточкой. А когда указующий перст начальника взмыл по направлению к табличным осквернителям здания и в воздухе распростёрлась та самая начальничья фраза – гневная и рычащая, мне безумно захотелось, чтобы земная твердь вдруг разверзлась и поглотила меня вместе с телефоном, моей глупостью и стоявшей рядом завхозьей стремянкой.
Тем не менее, глядя на мою виноватую физиономию, полыхал директор сравнительно недолго. Напротив, в конце возмущённой тирады его голос стал почти ласковым – таким он становился всегда, когда виновный сразу же бурно изъявлял желание во что бы то ни стало исправить оплошность. А может быть, Владимир Сергеевич просто никогда раньше не слышал, чтобы в ответ на его гневную «пор-р-рнографию» звучало тоненькое «Ой, мамочки!», вобравшее в себя весь вселенский ужас. Как бы то ни было, на своё рабочее место я была отправлена с миром – под подрагивание улыбчивой ямочки на начальничьей щеке.
Набравшись духу и позвонив в другой городской автосалон, я призвала к телефону незнакомого мне прежде коллегу, честно рассказала ему о трагедии и попросила совета. Похохатывавший на другом конце провода Мирослав оказался милым и отзывчивым парнем, а посему очень скоро у меня были контакты организации, которая занималась производством всяческих атрибутов наружной рекламы, в том числе и световых коробов (как выяснилось, именно так грамотно называются табличные прелести).
Просветившись, я стала с надеждой ждать прибытия «славных ребят», которые обещали быть в тот же день к вечеру. Очень скоро были оформлены и подписаны все нужные бумаги, и в положенный срок можно было любоваться результатом…
Новые световые чудеса очень удачно закрыли отвратные дыры от прежних гвоздей, лучились синевой и дивно горели в темноте. Но на моё несчастье, «славные ребята» предпочитали впечатляться общей картиной, не обращая внимания на утомительные подробности. Вроде той, что шрифт лихо произведённых букв в слове «Мойка» был ощутимо крупней, чем в слове «Приёмка», а «Сервис» несколько отличался наклоном от своих эксцентричных соседок.
Впрочем, все эти трогательные особенности вдохновенного произведения «ребят», скорее всего, оказались бы невидимы взору обыкновенного человека. Но поскольку я смотрела на него глазами моего начальника, которого никто бы не посмел назвать обыкновенным, то сразу поняла – быть беде и второго «порнографического дубля» избежать не удастся…
Тогда, стоя во дворе перед вновь осквернёнными воротами и скорбно закатив глаза, я вопросила небо, за какие грехи мне эта печаль. Небо не ответило. Оно сосредоточенно взбивало из сливочно-невинных облаков огромную густую тёмную тучу. Взглянув на неё и живо вспомнив о грядущем приезде начальства, я решила поступить так же, как поступают все разумные люди при наступлении стихийного бедствия, то есть срочно эвакуироваться. Мгновенно изобретя чрезвычайно важное дело далеко за пределами автосалонной территории и внезапно явив миру почти тараканью прыть, я шустро покинула место преступления.
Это был мудрый поступок, ибо буря таки разразилась, но уже без меня. Владимир Сергеевич отбушевал в одиночестве, и хотя тем, кто по неосторожности оказался с ним рядом, всё же перепало по паре молний, это, конечно, уже было совсем не то, что обрушиться на виновного.
Однако таковыми начальник счёл и «славных ребят», а посему чуть позже их к себе вытребовал и… Впрочем, что уж он им говорил, мне неизвестно, но, тихонько вернувшись, я встретила вполне благодушного, хоть и несколько саркастически настроенного начальника.
В течение дня он трижды ходил взглянуть на треклятые таблички, и всякий раз они казались ему хуже, чем в предыдущий. Потому Владимир Сергеевич фыркал, как камышовый кот, щурился и приговаривал: «Ну ничего-ничего… К концу недели переделают, гады!..»
В бархате его голоса путались ядовитые змейки невысказанных, но от того ещё более пугающих угроз. Краем уха ловя серебристый шорох их чешуек, я рассеянно любовалась полосатостью начальничьей рубашки и размышляла: а много ли на свете вот таких же ужасных в гневе, но всё же неподражаемых и ярких людей?
Наверное, нет. Во всяком случае, ни прежде, ни потом мне не приходило в голову сравнивать мужчину с ветром – сильным, порывистым, резким, срывающим все защитные покровы и стихающим ровно тогда, когда сам того пожелает, или с пламенем – обжигающим, но влекущим…
К концу недели гады действительно исправили злополучные таблички. Впрочем, могло ли быть иначе?..
Ещё чуть-чуть…
С тех пор прошло время. Друг друга сменяют дни и начальники, но искоренённые рукой Владимира Сергеевича крапивные ряды в моём прежде не корчёванном поле отчего-то не вырастают снова.
Принято говорить так: «Этот человек оставил след в моей душе». В воображении при этом почему-то возникает мягкая после дождя земля и вмятины от чьих-то босых ступней.
О Владимире Сергеевиче едва ли можно так сказать – к нему вообще малоприменимо то, что относится к обычным людям.
Вряд ли бы он стал разгуливать по моей или чьей бы то ни было душе босиком. Он и там оказался бы внутри своего красавца автомобиля, и его следами были бы чёткие колеи от колёсных протекторов.
Да и мою душу вряд ли можно назвать мягкой. Уверена, что ходить по её острым камешкам порою очень колко…
Поэтому я скажу о своём Первом Начальнике иначе.
Этот человек своей властной рукой посадил в моей душе гибкое, стойкое деревце. Яблоньку. Вопреки всем законам кадровой агрономии, она прижилась и не пропала, от новых слёз цветёт ещё пышней, и каждый мой успех в этом уже обжитом взрослом мире – это её новое яблочко с золотым хвостиком.
