Памяти Николая СКРЁБОВА
ОТ РЕДАКЦИИ. Литературные интересы Николая Михайловича Скрёбова (1932‒2015) были связаны с «Ковчегом» на протяжении всего периода существования журнала. Опубликовавшись в пилотном номере (2002), затем Николай Михайлович не только регулярно выступал на страницах «Ковчега» в разных жанрах, но и в течение ряда лет был членом нашего редакционного совета, активно участвовал в презентациях и дискуссиях, находил перспективных авторов, не говоря уж о том, что прочитывал каждый номер, что называется, от корки до корки. Приводим полный перечень публикаций Николая Скрёбова в нашем журнале:
№ I (2002), с. 195. Было при мне.
№ VI (2005), с. 169 (пер. с лезгинского стихов А. Кардаша).
№ XII (1/2007), с. 195. Примечания к публикации П. Шестакова. (Из литературного наследия. К 75-летию со дня рождения Павла ШЕСТАКОВА.)
№ XIV (3/2007), с. 250. Только истине подвластный. (Литературные воспоминания.)
№ XV (4/2007), с. 5. Размышления в разных жанрах. (Юбилеи. К 75-летию Николая СКРЁБОВА.)
№ XVII (2/2008), с. 236. «Эх, Петя Вегин, Петя Вегин…» (Памяти Петра ВЕГИНА.); с. 244. «Тьмы низких истин нам дороже…», или Евангелие от Андрея. (Письма в редакцию.)
№ XIX (4/2008), с. 249. «Первый взгляд, не обмани меня». Предисловие и публикация стихов Е. Нестеровой. (К 70-летию со дня рождения Е. В. НЕСТЕРОВОЙ.)
№ XXV (4/2009), с. 223. Грустный весельчак. Вступительная заметка к публикации стихов И. Новицкого. (Разыскания и публикации.)
№ XXVI (1/2010), с. 13. «Ни единой долькой…». Вступительная заметка. (Юбилеи. К 70-летию Эдуарда ХОЛОДНОГО.)
№ XXVIII (3/2010), с. 230. Главная роль. Вступительная заметка. (К 85-летию со дня рождения Даниила ДОЛИНСКОГО.)
№ XXXIV (1/2012), с. 14. Жил не по лжи. (К 100-летию со дня рождения Владимира Дмитриевича ФОМЕНКО.)
№ XXXVII (4/2012), с. 4. Под бременем времени. Рефлексии в разных жанрах. (К 80-летию Николая СКРЁБОВА.)
№ XXXIХ (2/2013), с. 4. Одухотворённая память. (К 80-летию Инны КАЛАБУХОВОЙ.)
№ XLII (1/2014), с. 4. До самой сути. Вступительная заметка. (К 80-летию Аркадия МАЦАНОВА.)
РАЗМЫШЛЕНИЯ О НИКОЛАЕ СКРЁБОВЕ
Моё знакомство с Николаем Михайловичем Скрёбовым состоялось сорок пять лет назад… Нет, почему с «Николаем Михайловичем»? С Колей Скрёбовым. Мы ведь с первых дней были «на ты», обращались по имени. Фактически ровесники (Коля на полгода старше), люди одного поколения, одной панибратской профессии – журналисты.
Впрочем, свела нас не работа. Коля был мужем моей ближайшей университетской подруги, которую я разыскала, вернувшись в Ростов после пятнадцатилетнего отсутствия. Тем ближе, считай, свояк – муж сестры.
Но в этой конструкции имелись скрытые минусы. Отношения со свойственниками носят почти всегда оттенок вторичности. Степень их близости зависит от того, насколько ты нерасторжим со своими кровными. А мы с Галей Махаринской-Скрёбовой успели за пятнадцать лет отвыкнуть друг от друга. У каждой семьи уже существовали свои друзья, свой нерасторжимый круг.
Однако общались мы хотя не слишком часто, но с удовольствием. Особенно в то время, когда жили по соседству. Ходили друг к другу в гости; то по какому-то поводу, типа дня рождения, то проходя мимо. И всегда эти встречи были приятны,
© Калабухова И. Н., 2015
интересны. Во всяком случае для нас с мужем. Мы с Галей обсуждали детские проблемы, делились информацией о бывших однокурсниках. Галя взахлёб рассказывала о своих театральных завлитовских делах, я жаловалась на свои неудачи в поисках работы.
Разговоры мужчин были значительно содержательнее. Мой муж, всегда озабоченный архитектурными проблемами, редко находил собеседника в нашей постоянной компании. А вот Коля не только слушал его с интересом, но имел что сказать по теме. Ведь проработав несколько лет инструктором в отделе культуры обкома партии, занимался в том числе архитектурой.
Нет, чушь я пишу. Не по формальным, не по профессиональным склонностям, не по соседству общались мы. А просто была какая-то тяга, совпадение, ощущение родства. И случались при этом какие-то знаковые эпизоды, истории с каким-то не до конца прочитанным подтекстом.
В доме Скрёбовых оказывались одновременно с нами их друзья из театрального и писательского мира. Иногда совсем незнакомые. С другими я училась когда-то в университете – с Игорем Бондаренко, Павлом Шестаковым. Но продолжения эти случайные встречи не имели, в дружеские отношения не перерастали.
И вдруг Скрёбовы пригласили нас специально для знакомства с известным ростовским театральным критиком Яковом Айзенбергом и его женой Майей. Оказалось, Коля уловил в моей праздной болтовне, что мой дед, театральный режиссёр, в шестидесятые годы жил и преподавал в Ашхабаде, где Яков в это время учился. Знакомство состоялось в Доме актёра. Потом продолжилось у Скрёбовых.
Их усилия не пропали даром. Айзенберг и я очень живо обменялись впечатлениями и воспоминаниями об Иване Григорьевиче Калабухове. И обнаружились у нас к тому же общие вкусы, взгляды, интересы. Но общение, сначала интенсивное, постепенно сошло на нет. Естественная житейская ситуация: краткость знакомства, смерть Якова через несколько лет, Майя переехала на Западный, мы с мужем на какое-то время забрались под Полярный круг. Но я хочу, чтобы вы обратили на эту историю внимание. Я к ней ещё вернусь, размышляя о Коле Скрёбове.
А вот другой эпизод. Муж несколько лет работал в облисполкоме в номенклатурной должности. Вдруг приезжает делегация из болгарского города Плевена, побратима Ростова. И областное начальство придумало такой неординарный ход: раздать болгарских гостей сотрудникам исполкома на один полный день. В придачу предоставить казённую машину с шофёром – но уже на полдня. Не знаю, по какому принципу проходило распределение болгар, но мужу поручили некоего Ивáнова, то ли как однофамильца, то ли как специалиста по строительству и архитектуре. Муж показал болгарину Ростов с его немногими архитектурными памятниками, нарядным центром, новыми микрорайонами – Западным и Северным. День предполагалось завершить семейным обедом или ужином. Нам с мужем показалось, что застолье на троих будет пресновато. Судили-рядили: кого позвать для такого необычного случая? Кого выбрать из уже появившихся друзей, интересных, компанейских, прекрасных собеседников? И муж, несколько неожиданно для меня, предложил Скрёбовых. А они восприняли наше приглашение очень естественно и доброжелательно.
Я же ничего особенного от этих посиделок не ожидала, всего лишь исполнения некоего общественно-интернационального долга. Но вот прошло сорок лет, а я помню этот вечер до мельчайших деталей. И, конечно, славного этого болгарина. И как хорошо спела по моей просьбе Галя Скрёбова романс из фильма «Жди меня». Но главное, что, вернее – кто создавал атмосферу вечера, был Коля. Он, оказалось, так много знал про Болгарию. Про её литературу, про её историю – и про борьбу с турецкими завоевателями, и про непростые отношения с немецким фашизмом, и про какие-то особенности болгарского социализма. Так что ртов за столом, особенно мужчины, не закрывали.
Позже я узнала, что Скрёбовы до этих посиделок бывали по гостевой визе в Болгарии. Но я уверена, что не только в этом была причина Колиной осведомлённости.
Эта уверенность у меня появилась, после того как я узнала Николая совсем под другим углом и, смею думать, по-настоящему с ним подружилась. Когда довольно часто мы стали встречаться по всяким литературным делам, на читательских конференциях, юбилеях. Казалось бы, совсем не место, не повод для раскрытия человеческой личности. Вроде бы в домашней, неформальной обстановке она познаётся лучше.
Но это смотря у кого как. Что Николай Скрёбов большой поэт, я узнала именно дома, читая и перечитывая его стихотворные сборники. А вот какой он человек: хороший, добрый, душевный сверх обычных мерок, но и образованный, деятельный, самоотверженный и мужественный, я поняла в этом летучем общении последних пятнадцати лет. Как же много должно быть в человеке этого света, добра, тепла, чтобы они прорывались ежеминутно, ежесекундно через будничные дела, профессиональные заботы, случайные обстоятельства.
Вот я разговариваю с Николаем по случаю, по поводу и без повода о литературе классической, современной и убеждаюсь в его не только обширных знаниях книжного мира, но в их уникальности. Как-то заговорили о нашем детском и юношеском чтении. Я вспомнила, что в сороковом году мой дядя купил книжку какого-то Павла Кофанова «Ковёр-самолёт», первую мою, залпом прочитанную взрослую книгу. А в сорок втором в теплушке, в эвакуации, мне досталась, видимо, более ранняя книга того же автора «Детство Пануки». Тоже читала с увлечением. Позже, сопоставив содержание книг, несколько необычную фамилию, решила, что писатель Северо-Кавказского происхождения. Но куда он исчез после войны? Ни одной его книги я никогда не встретила. Ниоткуда сведений получить не смогла. А Коля тут же дал мне исчерпывающую информацию: где Кофанов жил, что и когда писал, как называлась газета, которую издавали немцы на оккупированной территории и в которой Кофанов сотрудничал. И чем всё кончилось... И так же легко, с тысячей подробностей, Николай мог рассказать и рассказывал о забытых советских писателях или авторах второго ряда, выходцах с юга России, Северного Кавказа, Украины (Николай хорошо знал украинскую литературу – учился в Харьковском и Киевском университетах). Но и поэтов XIX века, не попавших в школьную программу: Полежаева, Баратынского, Венедиктова, Апухтина, Полонского и даже Надсона, над которым принято почему-то иронизировать, а Скрёбов мог очень уместно процитировать.
Но о Николае Скрёбове, талантливом поэте, человеке большой поэтической культуры, без сомнения скажут и напишут многие. Мне же больше хочется говорить о его деятельной доброте, душевной энергии, которые он не просто щедро, а даже как-то самозабвенно отдавал людям.
Много лет Скрёбов руководил литературным объединением «Созвучие» при Областной публичной библиотеке. Десятки членов «Созвучия» при помощи и покровительстве Николая вышли в профессионалы, опубликовали собственные книги или хотя бы один-два раза напечатались в коллективных сборниках. Но я хочу сказать о других. О тех, у кого не было, не обнаружилось литературных способностей. А только любовь к поэзии, к искусству. Кого иногда с пренебрежением называют графоманами. По поводу кого Николая Михайловича упрекали порой высокомерные коллеги: «Что ты с этими бездарностями возишься? Тратишь на них силы, время… Расхваливаешь с трибуны, тянешь в печать?»
И ты начинаешь сомневаться, а не обольщался ли рафинированный знаток поэзии, не был ли излишне снисходителен к своим подопечным, как обольщается и снисходит отец к детям? Я, по долгу службы, несколько раз занималась с подобными кружками дилетантов. И положа руку на сердце считала эту работу переводом их и моего времени, казённым альтруизмом, достойным лучшего применения. Коля же в своём поведении, своём образе жизни был твёрд. Ни в чём не давал себе поблажки. Он приходил на заседания «Созвучия» чуть ли не до последнего дня жизни. Читал рукописи и беседовал с авторами. Писал рецензии. Задыхаясь, выступал на обсуждениях.
Не знаю, в какой момент я поняла, что правда и право, конечная истина и высшая доброта – на стороне Николая. Наверное, после того, как побывала пять-шесть раз на заседаниях «Созвучия». Несколько человек – семь-десять – двигались по ступенькам вверх, к мастерству. Но даже не это главное. Они, возможно, и сами, без «Созвучия», вышли бы если не на вершину творчества, то на его твёрдую поверхность. А вот остальные двадцать? Те, которых я аттестовала как заурядную бесперспективную массовку?
Оказалось, что они изменились, продвинулись даже больше, чем талантливые единицы. Какими новыми стали их разговоры! Как изменилась лексика, обогатился словарь! Да что там! Мысли! И даже лица, даже одежда! Я уж не говорю о градусах литературного вкуса. И скорее всего у них развилась особенная жизненная философия. Уже одно то, что многие из них – люди в возрасте, невзирая на плохую погоду, расстояния, транспортные проблемы, всегда оказывались в нужном месте в назначенный день и час. И не потому, что здесь их ждал успех, слава, но особый мир – духовный, возвышенный, облагораживающий, вносящий в их будни праздничный свет, романтический смысл, который они иногда искали бесплодно, годами и вдруг нашли. Ведь неслучайно вдруг подошла ко мне женщина и стала горячо благодарить за то, что я два года назад сообщила ей о существовании «Созвучия». Я эту женщину не вспомнила и о разговоре забыла, а она светилась…
Так вот для кого, для чего не щадил своих сил, не жалел своего времени Коля Скрёбов! Но это было не единственное моё открытие. В эти последние годы нашего летучего общения я узнала о Николае много ещё чего, что вызывало восхищение, чему хотелось бы подражать. И уж во всяком случае, захотелось состоять с ним в дружбе. Не знаю, что Коля думал по этому поводу, но я себя его другом считала. Хотя, боюсь, исполняла свои дружеские обязанности совсем не с той энергией, щедростью, какие были присущи ему.
Да, Коля умел дружить! Нет, не то слово. Хотел, любил, дышал, жил воздухом дружбы. Только краем открылась мне история его отношений с писателем Павлом Шестаковым. В их прижизненном общении не было ничего для меня удивительного – всё как обычно в компаниях шестидесятников: посиделки, споры о политике, искусстве, обмен книжными новинками. Но Павел Шестаков рано умер, в 2000 году. И Николай Скрёбов со дня его смерти до дня своей кончины вёл себя так, как будто потерял любимого брата, ‒ принял на себя заботу об осиротевшей семье Шестакова, входил во все подробности их быта, подставлял своё плечо в любую трудную минуту. Кроме того, Скрёбов счёл своим долгом – нет, это была его потребность – позаботиться о литературном наследстве Павла, издать всё, что не успел опубликовать сам Шестаков. Всё это я узнала из рассказов вдовы Шестакова, а ещё побывав на презентации незавершённого труда Павла «Неизбежность», который Скрёбов отредактировал, опубликовал и презентацию которого организовал и сам провёл, уже будучи тяжело больным.
В несравнимости личности Скрёбова, в его умении и желании дружить меня больше всего убедила маленькая история, в которой я сама поучаствовала. Квартира Шестаковых и моя находятся в соседних домах. Вдова Павла с дочерью обычно проводят один из летних месяцев на море. И вот мы встречаемся с Людмилой Шестаковой на улице, она жалуется: у дочери отпуск, уже чемоданы сложены, но внезапно заболел Коля Скрёбов, который всегда в таких случаях присматривал за их квартирой – поливал многочисленные цветы. Уж не помню – попросила ли меня Шестакова, или я сама догадалась… Но работа эта для меня, живущей в двух шагах, не обременённой бытом, при летней погоде была такая пустяковая… Однако прошли недели две, и я уже почувствовала себя не героиней, конечно, но филантропкой, которая то жертвует какой-нибудь телепередачей, то преодолевает лёгкое недомогание, а скорее всего – элементарную лень. И вот во время одного из своих «героических» визитов я застала в квартире Шестаковых Колю Скрёбова. Оказывается, его постельный режим почти окончился и он поспешил через весь город проверить, всё ли у Шестаковых в порядке. Уверена, что не только подтолкнула его к поездке неосведомлённость, но ещё абсолютная во всём щепетильность: прийти на любое мероприятие первым, уйти последним, выполнить любое дело безупречно. А я почему-то в этот день вспомнила своё знакомство с Айзенбергами. К тому времени я, что называется, «в пустой след» узнала из чужих рассказов такие черты характера Якова Айзенберга, которые могли сделать наши отношения куда более тесными и глубокими. А что мне мешало узнать этих людей лучше? И почему так небрежно выпустила я из рук даже те нити, которые между нами протянулись, всего лишь при перемещении слагаемых в пределах одного города?
Конечно, параллель неудачная. Нельзя сравнивать моё скоротечное знакомство с Айзенбергами и многолетнюю дружбу Скрёбова с Шестаковым. Но и у меня были такие друзья, которым я в своей душе присягнула в юности на верность. Но ушли они из жизни. Или разлучило нас расстояние. И на что я могу самое большее себя подвигнуть? На письмо раз в полгода. На телефонный звонок вдове раз в год. Даже могил в Ростове не навещаю. Далеко, неудобно на Северный добираться.
А вот вдова ростовского писателя Виталия Сёмина Виктория Кононыхина-Сёмина рассказала мне, как после безвременной смерти мужа приходила на могилу ежедневно и как страдала одновременно от громких застолий на соседних могилах (всё происходило в майские дни) и от невозможности разделить свою скорбь с близким человеком. Как-то она решила переменить время посещений и пришла под вечер. На кладбище было тихо и пусто. Издали с удивлением увидела в знакомой оградке мужскую фигуру. Это был Николай Скрёбов. С ним Виктория Николаевна провела эти тихие минуты, поговорила о муже, согрелась его добрым словом, отдала ему часть своего горя.
А ведь Николай не был близким другом Сёмина. И биографии у них разные. И образ жизни. Но вот к литературе оба относились одинаково трепетно. И поэтому бился Скрёбов за повесть Сёмина «Семеро в одном доме» на одиозном собрании ростовских писателей, на котором Виталия обвинили чуть ли не в измене Родине. И поэтому, когда служебное начальство Скрёбова отказалось поместить в передачу о донской литературе информацию о Сёмине, да ещё высказалось примерно так: «Пусть ваш Сёмин раньше принесёт народу извинения за свою очернительную писанину, тогда мы подумаем, говорить ли о нём», Николай написал заявление об уходе с работы.
Но всё-таки, думаю, разные чувства вели Скрёбова на могилу Сёмина-человека и толкали в бой за права Сёмина-писателя. Если в первом случае Николай следовал порыву своего доброго сердца, то во втором бесстрашно исполнял клятву верности, ещё в юности данную литературе. Он был рыцарем именно этого ордена – служителей искусства. Как Александр Трифонович Твардовский, Николай Скрёбов не избежал ордена тамплиеров-коммунистов, но когда требовал поэта к священной жертве Аполлон, поступал всегда по велению совести. И тут уже не играла роль степень личной близости, дружба, не дружба, фрондёрство, вынужденный или осознанный конформизм…
Последовательно боролся Николай за каждую публикацию поэта Леонида Григорьяна, за его вступление в Союз писателей. Что же касается Марка Исаевича Копшицера, который как будто материализовался из воздуха с двумя талантливыми книжками о Серове и Мамонтове и которого в Ростове не только не хотели печатать, но грозили привлечь к суду как тунеядца (Копшицер нигде не служил), то Скрёбов нашёл удачный выход из положения: пользуясь своими связями среди художников, помог Марку Исаевичу вступить в их Союз в качестве искусствоведа. И таким образом легализовал Копшицера социально.
Но вот что касается Павла Шестакова, то здесь дружеские чувства удачно сочетались с литературными пристрастиями, взглядами на мир и даже общим током жизни.
Это всё факты из литературной, даже в какой-то степени служебной, общественной жизни Николая Скрёбова. И в большинстве своём разным людям, пусть в россыпи – известным. А вот момент, который наблюдала, может быть, я одна-единственная. Он высвечивает как раз особенности личности Коли, подчёркивает, насколько он отличен и от меня, и от большинства людей. Было это 12 августа 2012 года. В этот день проходил траурный митинг в Змиёвской балке, месте массового уничтожения немецкими оккупантами ростовских евреев. У меня там погибли брат и сестра моей родной бабушки. И я не слишком регулярно, но всё же время от времени, особенно когда мероприятие обеспечено транспортом и когда погода благоприятствует, там в этот день бываю. В этот раз я так боялась опоздать на автобус, что не купила цветов. Впрочем, цветами всех торопившихся или поскупившихся обеспечила не то городская администрация, не то еврейская община. Они в это время вели между собой беспощадную борьбу за текст таблички на Змиёвском мемориале и старались доказать свой авторитет не только словами, но и делами. Поэтому несколько сотен собравшихся на митинг могли взять из казённой охапки две гвоздики и возложить их то ли к памятнику, возле которого играл городской оркестр грустные мелодии, то ли к вечному огню, над которым раввин читал поминальную молитву. Людей было много, в том числе знакомых. Я только успевала раскланиваться. И все они, во всяком случае известные мне, были евреи. Их сюда привели, как и меня, зов крови, память детства, долг перед своим несчастным народом.
Но вот в какой-то момент, когда в церемонии вокруг вечного огня наступила пауза, я стала оглядываться по сторонам и увидела, как по крутому склону спускается неловко, явно торопясь, понимая, что опаздывает, мужчина с большим букетом. Он появился совсем не с той стороны, где высились служебные автобусы и томились дорогие легковушки; а так как остановки маршрутного транспорта возле мемориала нет, то мужчина, надо полагать, приехал на такси. Когда он поравнялся со мной, я узнала Скрёбова. Теперь Коля шёл медленно, глядя прямо перед собой на вечный огонь. Положил свой букет в единственный свободный от толпы промежуток возле факела, постоял минуту… и ушёл, не примкнув ни к какой группе, не обозначившись, не засвидетельствовавшись никому. Ничей не родственник, не свойственник, не чиновник, не еврей… Просто человек большой души…
И последнее. Собираясь писать эти заметки, я захотела почитать стихи Скрёбова – как бы поговорить с ним на прощанье. Взяла последний сборник. Со щемящим чувством перечитала любовную лирику. И погрузилась в ранее неизвестные мне автобиографические страницы. Что-то о жизни Коли я знала с его слов. Например, о его поклонении Константину Симонову. И вдруг житейские эпизоды, связанные с Симоновым, но совсем из другого ряда, не литературного, не эстетического, не патриотического, опять душевного. О том, как в 1974-м, собираясь на слёт молодых литераторов в Рязани, который проводил именно Симонов, Коля взял с собой библиографическую редкость – первый, 1939 года, сборник поэта. Хотел, чтобы Симонов украсил книгу автографом, но ещё надеялся порадовать кумира тем, что читатели и почитатели появились у него ещё в ранние годы. Симонова и удивить, и обрадовать удалось. Но когда любимый поэт сказал, что у него такого издания нет, Николай тут же подарил книжку Константину Михайловичу. Но этим поступком рыцарство Скрёбова не исчерпалось. Он нашёл удобный случай сообщить Симонову, что в Ростовском ТЮЗе готовится к постановке «Парень из нашего города». Кстати, столичные поэты оказались тоже людьми душевно щедрыми. Узнав, что Ростовский молодёжный театр отмечает десятилетний юбилей, отправили его режиссёру Юрию Ерёмину поздравительную телеграмму, которую подписали Симонов, Долматовский и Воробьёв. Так Скрёбов поучаствовал и прямо и косвенно ещё в одном благородном поступке.
Как меня такая душевная щедрость, деятельный гуманизм восхищают! И хотелось бы научиться. Талант перенять нельзя. Это не передаётся. Это от природы. А вот доброте, благородству? Можно научиться?
Об этом я думала, стоя у гроба Николая Скрёбова. И понимала, что моё время для учёбы таким качествам уже упущено. Но вы, молодые, которых Коля так любил, с которыми так возился… У вас ещё есть время усвоить уроки его жизни.
Инна Калабухова
