Во время Второй мировой войны (1939–1945 гг.) нам, евреям – жителям города Белостока (Польша), много что пришлось пережить: вначале советскую оккупацию, затем 22 июня 1941-го внезапно, в нарушение договора, нацисты перешли границу и началась немецкая оккупация. Как только это произошло, сразу последовали жестокие меры по уничтожению еврейского населения. Оно было замкнуто в гетто в невероятной тесноте, изолировано от внешнего мира, лишено возможности обеспечить себя теплом, едой, лечением и т. п. Несмотря на это, евреи питали надежду на жизнь и будущее. К несчастью, они погибли. Только считанным удалось уцелеть. Я был в гетто два года, а затем в трудовых лагерях и лагерях уничтожения до своего освобождения 5 мая 1945-го.
Мне повезло – я чудом остался в живых и являюсь живым свидетелем Катастрофы, поэтому хочу описать то, что с нами произошло.
О себе
Я родился 19 декабря 1924 года. Мой отец Берл Кизельштейн был рабочим высокой квалификации на ткацкой фабрике, мать Рейзл – домашней хозяйкой. Я младший (старшая сестра Мина родилась в 1916 году, а брат Моше – в 1919-м).
Наша семья не была религиозной, и мы обучались в светских школах – сначала в начальной, а затем я и брат в профессиональных средних школах, а сестра в государственной педагогической академии Белостока.
К тому времени как я родился, мой отец был членом муниципального совета города. Он представлял Бунд – еврейскую социалистическую рабочую партию. Однако к 1926 году политическое влияние Польской рабочей партии пошло на убыль, и особенно после прихода Пилсудского к власти[2].
Улица Чиста, на которой мы жили в то время, оставила мало ярких впечатлений в моей памяти, так как наша семья сменила квартиру, когда я был еще маленьким. Однако хорошо помню улицу Мицкевича (это был смешанный район, в котором проживали поляки и евреи), на которой прошло мое детство и где у меня было много друзей, в том числе поляков. Они хорошо относились к евреям, несмотря на распространение антисемитизма. Среди них был Ромек Вичул, сын железнодорожника (о нем я еще напишу ниже), который говорил, в частности, что Польша по отношению к евреям становится все ближе к нацистской Германии.
Я хорошо помню жилой массив на улице Варшавска, через который мы проходили на улицу Бранецка № 3, – а это адрес еврейской школы, в которой учились все трое детей из нашей семьи. Школа называлась «Союз молодежи» («Югнд фарейн»). После окончания этой начальной школы я продолжил свое образование в городской профессиональной школе ОРТ.
За два-три года до войны в жизни нашей семьи произошли большие изменения: моя сестра Мина вышла замуж за Иосифа Ласовского, молодого человека левых взглядов. Он окончил среднюю школу Зелигмана[3], как еврей не был призван в армию. Отец помог ему стать ткачом. Мой брат Моше женился на Цивье Кругляк и тоже покинул наш дом. Я остался один с родителями и незадолго до войны начал работать на текстильной фабрике № 6 на улице Мицкевича № 15.
21 июня 1941 года я гостил у сестры с мужем. Днем мы с Иосифом катались на велосипедах вокруг города и продолжали эту чудесную прогулку до позднего вечера. Я остался ночевать у них на улице Юровецка № 11. В пять часов утра нас разбудила страшная бомбежка. Из окна третьего этажа хорошо был виден горящий аэропорт Кривляны, где находились русские самолеты. С этого момента начался трагический период моей жизни, который продолжался до 5 мая 1945 года.
Немцы вошли в Польшу
С первой минуты той бомбежки я почувствовал, что должен вернуться домой, где меня с нетерпением ожидала моя любимая мама. Ее первый вопрос был: «Ты хочешь остаться или убежать?» Я ответил: «Не хочу вас оставлять». Тем не менее, на всякий случай собрал рюкзак. Отец вернулся из тюрьмы, куда был заключен русскими[4].
Прошло четыре дня, и нацисты уже шагали по улицам Белостока.
27 июня 1941 года фашисты открыли огонь по еврейскому кварталу, загоняя еврейских мужчин в центральную синагогу, которая была охвачена пламенем. Случаи сопротивления заканчивались расстрелом.
Из закрытого помещения раздавались душераздирающие крики. Около 1500 евреев были заживо сожжены и расстреляны. Огонь распространился и охватил весь еврейский квартал города. В тот день Бог оставил Белосток и его евреев. Существует ли он после такой трагедии?
Через несколько дней я увидел руины синагоги… Это невозможно описать. Члены погребального общества (хеврат кадиша) отыскивали под пеплом останки тел наших отцов и братьев и обгорелые святые книги и переносили их для захоронения.
Это было первое и самое ужасное зрелище из увиденного мной за последующие четыре года мучений в гетто и концентрационных лагерях.
В субботу 12 июля 1941 года около 5000 мужчин-евреев в возрасте от 16 до 75 лет были вытащены из своих домов. Их погнали за город и там расстреляли. Мой брат Моше Кизельштейн и отец моей будущей жены Ехиэль Лин были в их числе. Каждый день казни и убийства продолжались: любой имел право убить беззащитного еврея. Кто мог, прятались от рук палачей.
Жертвами первых акций – в синагоге и в кровавую субботу – стали исключительно мужчины, и в результате женщины и дети остались без глав семейств, когда их положение и без того было тяжелейшее.
Гетто
Началась депортация евреев в гетто. В указанных его границах оказалась улица Юровецка, где жила моя сестра Мина в доме № 11.
Мы переехали к ней, взяв немного одежды, домашней утвари и кое-какую мебель, обменяв велосипед на мешок картошки и погрузив все это на телегу крестьянина-поляка, который согласился перевезти наши вещи в гетто. В награду он получил оставшуюся мебель. В гетто мало что можно было найти из необходимого, поэтому с первых дней мы старались обеспечивать себя едой, меняя все что можно на продукты.
Поначалу люди почувствовали себя в гетто в большей безопасности, даже испытывали чувство облегчения, особенно молодые, стремившиеся к постоянному и свободному общению с ровесниками.
8 августа, за неделю до закрытия гетто, мужа моей сестры Иосифа Ласовского арестовали гестаповцы. Больше мы его не видели. Семья наша еще уменьшилась. Это был страшный удар. Мы делали все возможное, чтобы оставаться вместе в одной квартире, и чувствовали, что жизнь кончилась, оборвалась, а существование длилось, продолжалось.
Между тем немцы приступили к регистрации евреев, чтобы использовать их на разных работах. Это было частью осуществления жестоких планов национал-социализма, направленных против человека, его жизни и свободы.
Меня записали на срочные восстановительные работы объектов, разрушенных во время бомбежек, но через некоторое время вызвали в управление гетто и дали разрешение работать на строительстве за пределами гетто – в районе аэропорта Кривляны, который охранялся немцами.
Это был мой первый принудительный труд. Всего несколько дней прошло, а я из свободного человека превратился в раба.
В группе нас было 30 человек. Меня зачислили в строители, и мы приступили к подготовке восстановления здания. Другие должны были извлекать бомбы, оставленные русскими.
Приближалась зима, а вместе с ней новые беды и трудности. То, что мы находились недалеко от польской деревни, позволило нам купить у крестьян продукты, прежде всего запас картошки. Несколько раз мне удалось незаметно вынести из гетто разного рода шапки, пользовавшиеся у крестьян большим спросом, и обменять их на картофель и молочные продукты.
Медленно тянулись дни. Новости с фронта не радовали. Никто уже не верил, что война скоро закончится. Власти гетто приступили к учету безработных, которых после этого отправили в город Пружаны. Это было начало регистрации евреев из гетто. Моя двоюродная сестра Гиша Каплан, ее муж Иосиф и их двое детей были депортированы в Пружаны. Это был еще один удар по нашей семье. Примерно через год, в ноябре 1942 года, всех евреев из Пружан вернули в Белосток. Их разместили в бараках «десятого отряда» вместе с евреями из близлежащих городов. Вскоре всех из «десятого отряда» вывезли в лагерь уничтожения Треблинка, где их постигла мучительная смерть. Гишу с семьей прежде удалось выкупить у палачей и вернуть в гетто, продлив таким образом их жизнь до окончательной ликвидации гетто.
Приближался конец 1941 года, но не было никаких признаков конца войны. Условия в гетто становились все хуже. Продукты, которые проносили в гетто, стали дефицитными. Чувствовалась острая нехватка основных продуктов питания.
Люди использовали любые возможности, чтобы поддерживать себя и свои семьи. Очень важным источником выживания оказались местные мастерские, где шили, столярничали, тачали обувь и т. д. Заработок составлял 200 граммов хлеба в день. Люди в безвыходном положении шли на это в надежде как-нибудь продержаться и выжить.
Весной 1942 года меня зачислили в группу рабочих, прокладывавших дорогу Белосток–Варшава, мы должны были строить небольшие сараи вдоль нее для мастерских по ремонту инструментов и складов запчастей. Затем в апреле начали работать в соответствии с точным планом на участке дороги между Новоселки и Хорошич.
Немец, охранявший нас, доверял нам и всегда уходил в ближайшие польские дома, чтобы отдохнуть душой за кружкой пива, и оставался там до обеда.
Однажды подбежал ко мне до смерти напуганный еврей, показывая на придорожный кустарник, и быстро прошептал: «Там лежит совершенно голый мужчина, как ему помочь?» Я попросил не поднимать шума, чтобы не привлечь внимание немцев, и пошел к указанному месту. Передо мной предстало ужасное зрелище: человек лежал в грязной кровавой луже. В первую минуту я растерялся, но тут же взял себя в руки и попросил товарища принести немного горячей воды, которую мы грели на кострах, которые каждый день разжигали недалеко от дороги. Очень осторожно я пролез через кусты и спросил беднягу – как он попал сюда, откуда он, почему он голый и окровавленный? После того как напился и немного пришел в себя, рассказал о том, что случилось.
С группой других поляков его привезли из белостокской тюрьмы к месту расстрела. Им приказали раздеться и тут же начали сталкивать в подготовленные ямы и расстреливать. Каким-то образом он упал не задетым пулей в жижу из грязи и крови. Немцы были уверены, что все убиты, присыпали тела землей и уехали. С трудом он выкарабкался из ямы и добрел до этого места в надежде на помощь. Мы были потрясены его рассказом.
Придя в себя, он начал смывать кровь и грязь со своего тела. Мы, евреи, сняли с себя кое-какую одежду, а также отдали ему часть нашего мизерного пайка из гетто. Постепенно его внешность приобретала человеческий вид.
Вдруг он спросил меня: не жил ли я на улице Мицкевича в Белостоке? Услышав утвердительный ответ, вспомнил мое имя. Я не смог его узнать, так как его внешность изменилась до неузнаваемости. Это был Ромек Вичул, наш сосед, сын железнодорожника. Его семья дружески и по-человечески относилась к соседям-евреям.
Я сделал все, что мог, чтобы помочь Ромеку в его критическом положении. До того как немец, сытый и навеселе, вернулся, Ромек успел одеться, согреться у костра и поесть вместе с нами. Вскоре он ушел в направлении кустов, мы провожали его глазами, пока он не скрылся из виду. В гетто мы продолжали обсуждать это происшествие.
Весной 1946 года, когда я впервые посетил Белосток после войны, зашел навестить семью Вичул на улице Мицкевича. С волнением я постучал. Голос за дверью пригласил войти. Поздоровавшись по-польски, я оглядел скромное жилище: тот же стол, те же черные кастрюли на плите, тот же маленький шкаф со стеклянной посудой… Посреди кухни стояла девушка и с удивлением смотрела на меня. Я вспомнил, что у Ромека была младшая сестра, и это она сейчас с любопытством разглядывает меня. Спросил тотчас: дома ли Ромек? В эту минуту открылась дверь и из соседней комнаты вышла его мать, одетая в черное. Когда я назвался и сказал, что жил на улице Мицкевича № 9, она присела к столу и стала рассказывать о том, как жил и погиб Ромек. Когда немцы оккупировали Белосток, он принял решение помогать разным людям. Попытался присоединиться к партизанам, участвовал в операциях против оккупантов. Всегда ходил с оружием, чтобы защитить себя или преследуемых и беззащитных жертв. В начале 1942 года, как она продолжала рассказывать, Ромек был арестован немцами и отправлен в Новоселки (известное место расстрела). Он чудом спасся, пули не задели его, он упал в грязную яму между окровавленными жертвами, и это спасло его. Ромек рассказал, что евреи оказали ему помощь и он смог к вечеру вернуться домой после пережитого шока. Через какое-то время он встретился с друзьями и вместе с ними ушел в лес.
В 1943 году получила его семья известие о его гибели в бою в районе Августовского леса. Его боевые друзья чтят его память и заботятся о семье, он награжден медалью за героизм в борьбе с оккупантами. Рассказ матери я выслушал стоя. Женщины отнеслись ко мне со всей сердечностью. Мой визит закончился поздно вечером, после того как я выслушал историю еще нескольких польских друзей, воевавших с оккупантами.
В 1942 году мой отец, вечная ему память, работал по своей специальности как оператор ткацких станков на текстильной фабрике № 4. Он очень старался устроить меня на фабрику и таким образом освободить от работы на строительстве дороги на Варшаву. В конце концов ему это удалось, и летом я начал работать вместе с отцом.
Он часто задерживался, чтобы поговорить с управляющим. Вначале я не понимал, что общего между ним и управляющим фабрикой, у которого на лацкане пиджака был череп со скрещенными костями. Оказалось, отец обучал его текстильному делу. Немец был относительно молод – 38 лет. Его звали Артур Шаде. До прихода Гитлера к власти он был социалистом, затем вступил в нацистскую партию, чтобы избежать фронта. Его направили в Белосток, где он, не имея профессиональной подготовки, занял должность управляющего текстильной фабрики.
Отец встречался с ним после работы, а потом они вместе отправлялись к руководству подполья. Еще несколько немцев сотрудничали с партизанами. Одним из главных был управляющий текстильной фабрики № 1. Его звали Бенишек. Он перебрался в дом, где жил Шаде, после того как ему стала известна секретная связь того с подпольем.
Квартира Шаде стала центром действий против нацистов. Он нанимал на фабрику рабочих, которые были связаны с партизанами, смог сосредоточить в своих руках различное оружие и передавать его партизанам, а также важные сведения о передвижениях немецких войск и готовящихся операциях. Он оставался управляющим до весны 1944 года. Незадолго до вступления Красной армии в Белосток он наполнил свою машину оружием, важными картами и лично явился к партизанам, которым было хорошо известно его имя и его дела[5].
Хаим Лапчинский
Я хочу рассказать здесь об одном из героев белостокского восстания. Это Хаим Лапчинский, хороший друг моей сестры, с которым меня тоже связывали добрые отношения. Родился он в городке Лапы. Его дядя, по профессии кузнец, жил в этом городке и слыл хорошим мастером. В школе Хаим был отличником и имел выдающиеся способности. Поэтому его приняли для продолжения образования в государственный учительский семинар в Белостоке, единственного еврея на курсе. Годом позже мою сестру Мину тоже приняли в этот семинар, и так началась наша дружба с Хаимом и его семьей.
Мой отец помог ему устроиться на работу в качестве секретаря городского союза текстильщиков. К сожалению, это продолжалось недолго, потому что через год Хаима арестовали за его левые взгляды. В 1935 году он вышел из тюрьмы, покинул Белосток и обосновался в Варшаве, где было больше возможностей устроиться на работу. Вскоре там он женился и завел семью. В гетто он несколько раз нас навещал.
В начале 1943 года Хаим вернулся и даже жил с женой у нас в маленькой тесной комнате в гетто. Через моего отца и сестру он установил связь с подпольем. Весной 1943 года туманной и холодной ночью он смог вместе с женой, свояченицей и еще несколькими евреями добраться до партизан. Хаим был связным между гетто и партизанами, выполнял другие поручения. В один из визитов его заинтересовала сборка радиоприемников. Я познакомил его с семьей Пренских, так как знал, что Ицхак Пренский мастер по сборке приемников и устройств для прослушивания. К сожалению, он был уже очень слаб для работы из-за тяжелой болезни. Его профессию унаследовал его талантливый сын Израиль Пренский[6]. Он смог из частей собрать радиоприемник, который Хаим передал партизанам.
В августе 1943 года Хаим Лапчинский вернулся в гетто и присоединился к восстанию, которым вскоре оно было охвачено при окончательной ликвидации, и проявил героизм. Он заранее организовал группу бойцов, которая действовала у заграждения на улице Новогрудская. Хаим, вооруженный пистолетом, противостоял немцам, окружавшим гетто. Когда запасы патронов кончились, он напал на эсэсовца с топором в руках и погиб от пули другого эсэсовца. Так прервалась жизнь этого мужественного человека.
Тех, кто оказывал сопротивление нацистам в этих неравных условиях, было немало. К сожалению, многие из них остались безымянными.
Время в гетто тянулось мучительно медленно. Немцы продвигались вглубь России, до нас доходили плохие вести, а положение евреев с каждым днем становилось все хуже. Несколько моих друзей попытались убежать из гетто без каких-либо документов, и за эту почти безнадежную попытку они поплатились своей жизнью.
В гетто с каждым днем становилось все меньше продуктов питания. 31 декабря 1942 года арестовали трех евреев, работавших на заводе по производству масла, за то, что они взяли немного необработанных зерен. Зимним вечером их повесили против здания юденрата.
Один из них до войны был владельцем склада фуража, его знали все евреи города. Его сын Эли, один из моих друзей в гетто, рассказал мне подноготную случившегося: поляк, заведующий складом, продавал зерно за алкоголь. В конце года приехали из Кенигсберга ревизоры и обнаружили недостачу в несколько тонн зерна. Этот заведующий складом обвинил в недостаче евреев. Проверили всех еврейских работников, и у троих нашли немного зерен. Этого оказалось достаточно, чтобы их повесить. Никто не удосужился сравнить количество недостающего зерна и того, что нашли у евреев при обыске, и так жестокий пьяница избежал наказания, откупившись тремя еврейскими жизнями.
Акция 5 февраля 1943 года
Немцы вошли в гетто ночью, чтобы избежать сопротивления евреев, и начали выгонять их из перенаселенных жилищ. Беспомощных, их погнали к железнодорожной станции Полеска.
Погрузили в заранее подготовленные товарные вагоны и отправили в Треблинку и Майданек. Оттуда никто из них не вернулся. Это была первая акция уничтожения, которая продолжалась до 12 февраля 1943 года. В результате были депортированы около 10 тысяч евреев и расстреляны еще около 2 тысяч за отказ покинуть гетто как форму пассивного сопротивления.
После мы узнали, что Цивья Кругляк-Кизельштейн, жена моего брата Моше, спрыгнула с поезда, увозившего евреев в Треблинку, но была застрелена.
Мою подругу детства Ривку Рапиткес, учившуюся до войны в городской школе имени Гроссера, схватили немцы. Страстно желая выжить, она попыталась совершить побег, но ее застрелил преследователь. Тело ее пролежало на земле до конца этой страшной акции, так как не было возможности его похоронить. Я об этом узнал в кровавый трагический день 12 февраля 1943 года. Подобных случаев было довольно много, и они навсегда в моей памяти.
Зверства продолжались, и несчастные жители гетто прятались кто где мог. Особенно трагическими были случаи, когда из-за боязни быть обнаруженными и выдать таким образом группу прячущихся евреев многие были вынуждены задушить своих плачущих младенцев. Можно ли описать состояние родителей, вынужденных это сделать?! После этого большинство из них просто теряли рассудок, так как не могли пережить случившееся. По окончании тех страшных дней тела задушенных младенцев были захоронены на кладбище в гетто в так называемом «ряду задушенных детей»!
В первый день акции – 5 февраля 1943 года – я с родителями спрятался на чердаке дома, и каратели нас не заметили. Затем нам удалось перебраться на фабрику, где как рабы трудились евреи различных профессий, но при этом находились под охраной – немцы не могли войти туда без специального разрешения. Мы оставались там до окончания первой акции.
После этой страшной акции настала небольшая передышка в череде издевательств и убийств. Вновь появилась надежда, что удастся выжить, работая изо всех сил на фабриках в гетто, чтобы таким образом избежать депортации. С этой иллюзией мы прожили несколько месяцев. Однажды дошли до нас новости о поражении гитлеровцев под Сталинградом, о тысячах немцев, взятых там в плен. Эта новость подняла наш дух и принесла новые надежды, что возможно война скоро закончится и нас освободят. Требовалось только быть продуктивными, чтобы получать максимальный паек. Своего рода спокойствие охватило гетто, и даже самые активные члены сопротивления не могли себе представить предстоявшую трагедию.
Я работал с отцом на фабрике № 1, которая находилась рядом с нашим домом на улице Юровецка. Положение с продуктами стало еще хуже, так как только евреи работали на этой фабрике, и не у кого было поменять домашнюю утварь на продукты. Однако страшнее всего были доходившие до нас слухи о ликвидации гетто в ближайших городах. Несколько сот евреев были депортированы в Белосток после ликвидации гетто в Гродно. Белостокское гетто оставалось последним во всем регионе.
Ликвидация гетто и восстание[7]
Накануне ликвидации гетто произошел страшный взрыв на улице Чиста, в доме № 8. В этом доме находилась пекарня, принадлежащая моей тете Фейгл, и проживало большинство наших родственников. На втором этаже здания жил мой двоюродный брат с двумя сыновьями. Старший сын Борка Бекер был учеником еврейской средней школы. Он вместе с отцом тайно завозил в гетто большое количество муки. Это удавалось им благодаря деловым связям с поляками. Вместе с мукой они доставляли в гетто оружие в небольшом количестве. Борка, способный парень, решил приготовить бутылки с горючей смесью. Не имея достаточного опыта, видимо, допустил ошибку[8], что и привело к этому большому взрыву. Борка и трое его друзей при этом погибли. До основания было разрушено здание. Взрыв послужил для немцев свидетельством, что жители готовятся к сопротивлению[9]. До сих пор мы не знаем, сумели ли участники восстания использовать изготовленное в гетто оружие по назначению.
Внезапное окружение фабрик ночью, изгнание евреев с их рабочих мест означало начало ликвидации гетто. Слух об этом быстро распространился. Напряжение и безысходность охватили гетто[10]. Все кого-то искали, хотели получить совет и найти выход из создавшегося положения. Моя подруга Шейндл Шошкес пришла к нам в это вечер вместе с матерью и сестрой. Они искали поддержку и, возможно, более безопасное убежище. Мама часами стояла на балконе, прислушиваясь к любому выстрелу. Узнав про предстоящую ликвидацию, моя сестра Мина ушла из дома, чтобы покинуть гетто и примкнуть к партизанам. Моей сестре это удалось, и она вошла в еврейский боевой отряд. Вместе с нашей двоюродной сестрой Мерой Каплан они пережили все ужасы войны и живут в Израиле под солнцем нашей независимой страны.
Утром того трагического 16 августа 1943 года стало известно, что все евреи Белостокского гетто будут отправлены в Майданек и Треблинку, в лагеря смерти.
Расскажу о моей попытке участвовать в восстании. Я уже упоминал, что жил на улице Юровецка № 11, напротив улицы Тепла, а слева шла улица Новогрудска, которая примыкала к забору гетто. Отсюда можно было проникнуть в гетто. Я направился туда, чтобы присоединиться к сопротивлению. Проходя улицу Новогрудска, я увидел два танка, направленных на меня со стороны заграждений, и тотчас же свернул на улицу Юровецка. Здесь я встретил близкого друга Ицхака Юдкеса, о котором напишу позже. Пришлось вернуться домой, так я остался с родителями и школьной подругой Шейндл Шошкес в гетто. Мы пытались держаться группой. Мне удалось выжить и продолжать борьбу за жизнь.
Я считаю важным описать то, что я видел на улице Юровецка, которая была выбрана немцами местом сбора всех евреев гетто. Тысячи лишенных крова людей были в состоянии отчаяния. Свои мечты и надежды они оставили за забором гетто, мир, который про них, страдающих, забыл, предоставив их страшной судьбе. Здесь же лежали трупы участников сопротивления и маленьких детей, которые были отлучены, отняты у родителей.
В первый день положение еще было сносным, несмотря на то, что украинцы расстреливали и убивали евреев только ради забавы и садистского наслаждения. На второй день людей, чтобы истощить их последние силы, стали перегонять с места на место и только к полудню погнали по направлению железнодорожной станции. И начали отнимать детей 4–13-летнего возраста. Их вернули в гетто, а затем вывезли в Терезиенштадт. Немцы хотели обменять их на немецких военнопленных, захваченных британцами. Этот план потерпел неудачу. Дети остались в лагере до сентября 1944 года, и накануне Йом Кипур их отправили в Аушвиц-Биркенау, где их сожгли во втором крематории. Уже после войны я узнал, что обмен детей не состоялся, так как муфтий Иерусалима выступил против, обосновав это тем, что «дети вырастут и будут бороться против арабов».
Всех погнали по улице Юровецка к воротам гетто, а из этих ворот вела дорога к полям Петраше и за Белосточек к станции Полеска, где этих несчастных уже ожидали поезда, едущие к лагерям смерти.
Депортация
Третий день начался страшной жаждой, которая лишила многих разума, некоторые перерезали себе вены, страдания дошли до крайности. К полудню людей опять погнали. Наше положение было безвыходное, мучительное. Семейной группой мы двигались по направлению железнодорожной станции, к вагонам смерти. Мы хотели пройти рядом наш последний жизненный путь – к смерти.
Жажда и беспомощность страшно угнетали. Шли парами: я с истощенным отцом, а мать со школьной подругой следом за нами. Вдруг меня оттолкнули длинной палкой к месту, где сидели несколько сот евреев. Немец, толкнувший меня, приказал не двигаться и сидеть на земле. Мне удалось кинуть взгляд на отца. Мама, опираясь на Шейндл, тянулась из последних сил, обе плакали. Нестерпимая тоска разъединения пронзала мне сердце. Так мы расстались навеки.
Я сидел на земле, нас было 700 евреев, измученных, истощенных. Нам запретили разговаривать между собой и вставать. Затем последовал приказ: встать и идти к машинам. Я увидел людской поток, массу людей, которые почти потеряли человеческий облик после стольких страданий. Мы все, смертельно усталые, были охвачены ужасом.
Нас привезли в белостокскую тюрьму, заключили невинных без суда только за то, что мы евреи. Там я пробыл 12 дней и среди арестованных встретил Берла Лева, сына Шмуэла Лева, друга моего отца и нашего учителя музыки. Мы старались держаться вместе, но это было невозможно. Во время селекции в тюрьме меня перевели в группу других заключенных.
В той же тюрьме находились евреи, работавшие принудительно в Маковщизне. Их перевезли на железнодорожную станцию, а затем отправили в Стахов, тоже лагерь принудительной работы, а оттуда в Аушвиц. Среди этих несчастных была Неоми Каменецка-Зейф, которой удалось спастись и выжить, несмотря на все ужасы и страдания. Она поселилась после войны в Израиле.
Большинство людей из трудовых лагерей немцы перевезли к железнодорожной станции Полеска, а затем отправили на уничтожение в лагеря смерти. Только две группы остались в тюрьме. Первая из 20 человек, среди них Берл Лев и мой будущий шурин Израиль Дорен. Им чудом удалось выжить. Берл Лев жил в России и только с большой волной эмиграции приехал в Израиль.
Вторая группа состояла из 38 человек. Их заставили сжигать и закапывать трупы. Одному из этой группы удалось сбежать и уцелеть. Этот счастливчик – Иехуда Амиэль. После войны он поселился в Мексике.
Итак, минули два года тяжелых страданий в Белостокском гетто. Мне было суждено продолжать свой жизненный путь – меня ждали страдания от голода и холода, изнурительной работы и морального унижения по разным концлагерям смерти.
Страшный путь к концлагерю Майданек
Позади были два года страданий и ужаса в Белостокском гетто, и к концу лета 1943 года меня в группе евреев пригнали к товарному поезду на станции Полеска. Перед отправлением состава немцы провели селекцию. В переполненных товарных вагонах изнуренных несчастных людей охватили отчаяние и страх перед приближающейся смертью. Нас везли к гибели, в том числе и меня. На станции Малкин часть вагонов отцепили, их перевели на путь к Треблинке – на гибель.
Остальные вагоны продолжали идти в Люблин-Майданек, и я оказался среди едущих в Майданек. Это были последние жители «маленького» гетто Белостока. Немцы оставили в гетто до конца августа пожарников, могильщиков, чтобы убирать трупы участников восстания и прятавшихся евреев, выданных немцам местным населением. Затем «ладенкоманда» демонтировала швейные, сапожные, кожевенные, столярные мастерские – все промышленное производство гетто, где еще недавно принудительно работали евреи Белостока и надеялись, что немцы их не уничтожат.
У входа в вагоны с хрипом лаяли овчарки и то и дело взлетали палки украинцев – наших мучителей: малейшая неловкость жестоко наказывалась ими. Злоба и жестокость украинских и немецких полицейских не знала границ. Затем вагоны закрыли хитроумными способами вплоть до полной герметизации. А в них оказались люди от 12 до 60 лет в каждом примерно по 100–150 человек.
Могу свидетельствовать, что даже скоту полагалось бы улучшить условия, в которых мы ехали. Зловоние от мочи и экскрементов стояло невыносимое. Жара и теснота, мучительная жажда и нехватка воздуха. Впервые чувство обреченности сменилось у меня режущим ощущением ужаса. Жалость к себе и к людям не покидала меня.
Через 48 часов поезд остановился, стали слышны хрумкие шаги охраны – мы приехали в Люблин-Майданек. Страшная поездка закончилась.
Вначале вытащили множество трупов, среди которых были также те, кто вскрыл себе вены, чтобы избежать смерти в газовых камерах. Потом всех остальных вышвырнули из вагонов. Мы были в обморочном состоянии, единственное желание – пить. На моем пальто оказались пятна крови, это была кровь моего товарища, застреленного украинцем. Я был рядом с ним, но судьбе было угодно, чтобы я остался в живых.
Нас быстро привели в лагерь, там забрали все, что было у нас с собой, остригли и погнали под холодный душ.
Затем выдали старую рваную одежду и погнали с одного края лагеря в другой переносить бесчисленное количество раз десять пар обуви в одеяле. Это выматывало и без того изнуренных людей и подчеркивало наше и без того униженное положение.
…Наступил сырой и холодный сентябрь. Наши страдания усилились. Голодные, одетые в тряпье, мы работали весь день под открытым небом. Многие заболели. Их перевели в бараки для больных, из которых никто живым уже не возвращался.
Сортировка по специальностям и отправка в лагерь Ближин
Однажды в дождливый сентябрьский день эсэсовцы нас заставили стоять на плацу значительно дольше обыкновенного. Мы мерзли под дождем, но боялись даже пошевелить пальцем. Рядом с эсэсовцами появился мужчина в штатском. Он проходил перед шеренгой и вызывал: «Портные, вперед!» Большая группа побежала к указанному месту. «Сапожники!» Все повторилось, только группа была меньше. Рядом со мной стоял товарищ по работе на текстильной фабрике в гетто. Он предложил пойти с ним, когда вызовут механиков. Поблизости стоял один из наших соседей в гетто по улице Юровецка № 11 Медовник, работавший в гетто на фабрике по изготовлению кожаных изделий.
Следующими вызвали специалистов по производству кожаных изделий, тогда Медовник толкнул меня и сказал: «Шамай, идем со мной, будешь мне помогать, а я помогу тебе». Я согласился и, не дожидаясь, когда потребуют механиков, шагнул за ним. Мне повезло. Механики им не понадобились! Нас, специалистов, погнали к поезду, который был загружен машинами и инструментами, вывезенными с демонтированных фабрик Белостокского гетто.
Оставшиеся товарищи по несчастью – около 18 тысяч евреев – были уничтожены в Майданеке 3 ноября 1943 года. Я об этом узнал, когда нас привезли в лагерь Ближин, и на одной из стен прочитал прощальную надпись кровью, оставленную белостокскими евреями.
До сегодняшнего дня сохранился в Майданеке тот расстрельный ров, возле него есть памятная надпись.
Ближин[12]
Нас, избранных, загнали в вагоны. Начался еще один двухсуточный путь. Прибыли в городок Ближин, расположенный недалеко от Скажиска-Каменна (Skarżysko-Kamienna) и Konskie, на рассвете. Мы сразу заметили несколько кирпичных зданий, а также деревянные бараки, вся территория вокруг была оцеплена высоким проволочным ограждением.
Постараюсь описать лагерь. Это бывшая помещичья усадьба с небольшим хозяйским особняком и добротными домами поодаль, окруженными садами. В этих домах жили немцы – управляющий лагерем и его помощники. Бывшие склады были преобразованы в заводы. Затем шли бараки для заключенных.
В этом лагере находились евреи из Радома, Бельска и ближайших мест. Они прибыли сюда гораздо раньше, прямо из гетто и даже успели захватить с собой кое-какое имущество. Здесь чувствовалась разница между «вновь прибывшими» и «старожилами», которым удалось поселиться в хороших бараках и оказаться в лучших местах работы. В те дни Ближинский лагерь считался сравнительно сносным по условиям труда. Здесь меня лишили имени и фамилии, и я впервые стал только номером – 3096. Нас послали работать согласно специальностям, поэтому я занимался изготовлением ремней. Мне было 18 лет, и для меня эта работа не была слишком тяжелой, однако я испытывал постоянные страдания, которые не в силах описать, от непреходящего голода, морального угнетения и бесконечных издевательств, картин гибели окружающих беззащитных людей.
Мне довелось встретить здесь еще раз своего друга из Белостока Борку Збара, которого я с большим трудом смог узнать: хотя мы вместе прибыли сюда, сейчас это был живой труп. Он сам это чувствовал и подтвердил: «Я иду в рощу». Имелось в виду кладбище. Борка стал жертвой попытки утолить голод. Его смерть является примером зверского издевательства над молодым сравнительно человеком, сумевшим добыть неизвестно как лишний кусочек хлеба. Немцы приметили это и вынесли приговор – расстрелять. Его полуживым бросили в яму на глазах у всех заключенных во время «ежедневной переклички» на плацу. Это было показательное наказание, чтобы остальным было неповадно пытаться выжить.
Тряпье, в которое нас одели в Майданеке, стало расползаться. Мы остались почти раздетыми и босыми. Все время кто-нибудь умирал рядом от холода, голода или болезни. Мы жили в смертельном страхе перед отправкой в бараки для больных, которая вела прямо к «роще».
Эпидемия тифа
Наступила зима 1943 года, и в лагере распространилась эпидемия тифа. Ее принесли немцы вместе с военной формой – одеждой с фронта. Это были грязные вещи, пропитанные кровью, со вшами. Нас заставили чистить и чинить эту одежду. Это стало причиной тифа среди истощенных людей. Я тоже заболел. Молодой организм пытался бороться с болезнью. Мой сердечный друг Абраша Веред стал моим спасителем. Ухаживал за мной, насколько хватало сил. При высокой температуре поил водой и черным горьким кофе, следил, чтобы утром при осмотре больных меня не увели к «роще». Я преодолел это критическое состояние. Затем в свою очередь ухаживал за ним, моим другом Абрашей, который тоже вскоре заразился и вынужден был тоже бороться за жизнь. В этих условиях только дружеская помощь спасала.
К счастью, мы выжили и продолжаем дружить и жить в нашем государстве Израиле. Абраша поселился в кибуце Рамот Менаше, я – в Кирьят-Белосток, Йехуд.
Эпидемия охватила значительную часть заключенных, и многие погибли. В лагере становилось все меньше и меньше людей. Немцы, наконец, предприняли меры тщательной дезинфекции, и тогда эпидемия прекратилась.
Ближин из рабочего лагеря превратился в концентрационный. Руководство лагеря стало применять чисто эсэсовские методы. Жизнь стала еще труднее. Ежедневные построения на «аппельплац» изнуряли, после них нас гнали на работу и наказывали за малейшую провинность.
Весной 1944 года меня переправили из мастерской по изготовлению ремней в каменоломни, где работа была очень тяжелой. Однако во мне всегда жило огромное желание преодолеть все трудности и выжить. В каменоломне надо было складывать камни на тележки. Люди здесь гибли как мухи от истощения и непосильной работы. Я и мои друзья Абраша Веред и Шия Оркин всегда старались быть рядом, помогая друг другу выжить, и делили еду между собой. На нас почти не осталось одежды, и мы стали уже ходячими скелетами.
Летом 1944 года нас задержали на построении – аппеле – значительно дольше обычного, так как выдали новую форму – полосатую. Это подчеркивало, что мы уже ветераны концентрационных лагерей. Вскоре нас загнали в товарные вагоны и повезли в Аушвиц-Биркенау (между Краковом и Катовице).
Так после двух лет в Белостокском гетто и года в Ближинском лагере я оказался в Аушвиц-Биркенау.
Здесь находились и действовали крематории. Мы – ветераны страданий – прибыли сюда и были выгнаны из вагонов под крики эсэсовцев и лай собак. Прошли очередную селекцию – осмотр палача доктора Менгеле. Наш внешний вид его удовлетворил, и он приказал нас всех оставить в лагере.
Нас повели мимо женского лагеря, откуда вела дорога к крематориям № 2 и № 3. Дальше была спортивная площадка. Затем загнали в большое здание поблизости, которое оказалось настоящей баней. Всем приказали помыться и ждать следующего приказа. На расстоянии 400–500 м находились два крематория, и, когда стемнело, мы увидели языки пламени, подымавшиеся вместе с дымом из труб.
«Стройся!» – закричал охранник, и нас погнали по направлению к крематориям. Я был в одном из первых рядов. Страх овладел мною.
Я думал, что прохожу последний путь, но нас провели дальше, к воротам лагеря, над которыми было написано: Arbeit macht frei! («Работа освобождает»). Эсэсовцы кричали и толкали нас. Мы прошли лагерные ворота, остановились у барака № 3, но в нем не хватило места для всех. Часть из нас осталась ночевать под открытым небом, но спать мы не могли. Глаза были устремлены к горящим языкам пламени из труб крематория. Ужас сковывал. Старались отгадать, что случится с нами завтра: превратимся в пепел? Что можно предпринять, чтобы спасти себя от смерти? В конце концов истощенные, обессиленные, уснули на земле. Разбудили крики эсэсовцев: приказали строиться в шеренги – «подготовка к завтраку», состоящему из грязного горького «кофе». Затем приступили к самому страшному – татуировке на руках, и я получил новый номер – В.1968 (согласно этим номерам нас считали). С этого момента мы стали смертниками Аушвица.
Зверства были повседневным явлением. Как-то один из нас пошатнулся от истощения, эсэсовец заметил это и толкнул его – тот упал. Тогда эсэсовец положил свою палку на шею лежащего, затем встал на нее ногами и стал раскачиваться, устроив качели на шее несчастного, до последнего вздоха жертвы. Начальник конвоя приказал бросить тело к лагерным воротам, где трупы собирали в кучи и отвозили в крематории. Через несколько дней тот же эсэсовец задушил еврейского парня якобы за сопротивление охране. Эта страшная повседневная реальность подчеркивала безвыходность нашего положения, парализовывала волю, лишала нормальных человеческих чувств.
Голод и жажда мучили постоянно. Не описать чувства голодного до смерти человека – ведь готовы были землю грызть. И это состояние продолжалось месяцами и годами. Голод заставлял некоторых бросаться на электрические заграждения и этим прекратить свои страдания.
Лагерная селекция проходила после вечернего построения.
Те, кого отбраковали, приговорили к смерти, отправлялись прямо в газовые камеры около крематориев.
Как-то, через несколько месяцев моего пребывания в Аушвиц-Биркенау, два эсэсовца провели селекцию утром, решающее слово было за одним из них – доктором Менгеле: он выбирал жизнь или смерть для заключенных. Затем к селекции присоединились двое в штатском, которые записали номера 40 человек, в том числе и мой. Нас отделили от остальных и отвели к воротам лагеря, где ожидали грузовики. Приказали взобраться в кузов. На одной из машин я заметил надпись I.F.I. – I.G. Farbenindustrie («И. Г. Фарбениндустри»). Так я оказался, продолжая свое заключение, в следующем лагере – Буна[14].
Мы выбрались из грузовиков, затем нас остановили на площади, разделили на группы, подогнали к баракам. Тут ко мне подошел молодой человек, спросил, не родом ли я из Белостока. Получив утвердительный ответ, назвался: «Яков». Я едва его узнал, хотя мы были знакомы до войны. Он тоже учился в школе на улице Браницкой. Он рассказал мне некоторые детали лагерной жизни, работы и варварского отношения к узникам. Разговор был очень кратким, так как мою группу вызвали на плац для распределения работ. Меня направили на ночную разгрузку угля из товарных вагонов. Работать ночью было лучше, и эта работа считалась менее опасной.
Первый раз нас построили рано утром. Я был на плацу рядом с Яковом. Перед нами предстала невообразимая ужасающая картина: нескольких заключенных повесили на низких виселицах. Исполнение приговора было очень жестокое, ведь виселицы установили так, что пальцы ног несчастных едва касались земли, но под весом тела петля у каждого затянулась. Страшную муку выражали их лица. Наши сердца замерли от этого зрелища и страха перед предстоящим нам. Причиной казни было то, что они не смогли выйти на работу. Здесь нас ненадолго задержали и заставили идти по назначенным работам.
До 1944 года I.F.I. выпускала синтетический бензин и резину. Сырьем служил горючий сланец. В процессе производства выделялся газ с едким запахом, отравлявший работающих заключенных.
Работа на ночной разгрузке угля была тяжелой, но имела свои преимущества: ночью эсэсовская охрана была меньше, и нам удавалось иногда делать краткий перерыв и передохнуть. Ночи были холодные. Прикоснувшись к слегка теплому углю, мы могли немного отогреть наши замерзшие истощенные тела. Ночью слышались раскаты как будто грома, и становилось ясно, что фронт приближается.
По воскресеньям в послеобеденные часы лагерь отдыхал. В это время эсэсовцы обычно устраивали построения, чтобы наказывать тех, кто отсутствовал на работе в прошедшую неделю. Казни при этом были обычным явлением. В одно из воскресений посреди площади был выкопан ров и заполнен негашеной известью. Нас всех построили в ряд. При этом известь превратилась в кипящую массу. Через ров была перекинута узкая доска. Комендант прочитал приказ. Трое осужденных должны были пройти по этой узкой доске. Первая жертва должна была пройти этот небольшой путь от жизни к смерти. «Виновный» начал осторожно передвигаться шатаясь, но далеко не ушел. Измученный, испуганный до ужаса, он упал и был поглощен кипящей известью. Затем второй заключенный должен был пройти тот же путь, он пошатнулся, потерял равновесие и упал. Пришла очередь третьего заключенного, который приложил все усилия и достиг противоположной стороны, но издевательская рука столкнула его ров. Так закончилась жизнь боровшегося всеми силами за нее. Затем нам приказали шагнуть вперед и смотреть. Они заставили нас увидеть мучительную смерть этих трех людей. Брошенные в известь, они мучительно страдали. Вряд ли кто-нибудь в силах описать жгучую боль, ожоги, живую кровь и клочья кожи. Это всегда перед моими глазами.
Поздней осенью 1944 года нас вернули в Аушвиц, где я прошел еще одну селекцию, третью по счету, перед палачом доктором Менгеле – вершителем наших судеб.
Группу, в которой я находился, загнали в вагон и отправили на юго-запад Германии в трудовой лагерь Ордруф[15] у подножия Альп. Это был трудовой лагерь, а затем в 1945 году превратился в концентрационный. Немцы здесь начали строить оружейный завод, в 1944 году он даже еще не был огражден колючей проволокой.
Бараки отапливались и имели окна. После войны стало известно, что производились в нем ракеты V2 для войны с Англией. Я находился в бараке № 12, рядом с № 10, в котором жили заключенные, которые должны были снимать трупы с виселиц, собирать их после экзекуций во время построений. Трупы складывали в маленьком домике неподалеку в течение нескольких недель. Затем их сортировали, чтобы вырывать золотые зубы. Этим занимались дантисты и их помощники. Работа проводилась тщательно и занимала много времени. Часто заканчивалась поздно вечером. Затем тела бросали на трактор с прицепом.
Из-за морозной поры и позднего времени их сразу вывезти не могли, и оставались эти прицепы возле нашего барака под окнами на ночь. Выходя ночью из барака по нужде, мы проходили мимо груд свисающих ног и рук, обжигаемых холодным ветром. Нас не пугал этот вид, ведь мы знали, что таков, вероятнее всего, конец и наших страданий.
Работа была очень тяжелой: мы копали огромный туннель в горах и перетаскивали булыжники с гор для строительства завода. Пища была мизерной, как повсюду в лагерях смерти. Нас очень мучил холод. Отсутствие одежды, холод и голод ослабляли до крайности. Того, кто не мог работать, расстреливали, того, кто падал от истощения и не мог подняться, – расстреливали.
В бараках Ордруфа находились заключенные со всей Европы: евреи, поляки, венгры, русские, французы, датчане, греки и даже немцы – в основном противники власти, приговоренные к 6–8 годам тюремного заключения. Польских евреев было мало. Венгерские евреи быстро ломались. Тяжелая работа, недоедание, холод способствовали физическому и умственному истощению узников.
Поскольку лагерь был расположен близко к швейцарской границе, где продолжалась нормальная жизнь (правительство вело нейтральную политику во время войны), в нас, заключенных, возникало желание освободиться от страданий, спасаясь бегством к свободе.
Побег
В январе 1945 года двое русских заключенных, знакомые по совместной жизни в одном бараке и по работе, предложили мне совместный побег к швейцарской границе. После разговора в поле, где никто не мог нас подслушать (мы ходили оправляться в открытое поле), мы договорились предпринять попытку и при возможности бежать.
В начале февраля, воспользовавшись тем, что немцы расслабились и меньше за нами надсматривают, мы приступили к достижению намеченной цели: побежали очень быстро, даже сверх наших сил, к укрытию, где смогли спрятаться, оглядываясь, не заметил ли кто нас. Было очень холодно. Ноги просто несли к близкой свободе, к границе. Ослабленные, истощенные от холода и глубокого снега, мы вскоре не смогли идти…
Еле добравшись до первого пограничного поселка, решили найти пристанище. Сарай, наполненный сеном, оказался нашим приютом. Должен отметить, что мои друзья по лагерю уже предпринимали побег дважды, но были возвращены в лагерь. Теперь приходилось избегать прежних ошибок. Тепло сарая и физическая слабость подействовали на меня, и я уснул. Лай собак и крики эсэсовцев, окруживших сарай, разбудили меня. Когда я вышел из него, увидел своих друзей, стоящих около машины. Они были избиты. Оказалось, что они меня оставили в сарае, а сами решили бежать дальше вдвоем. Их поймали раньше меня. Меня тоже избили. Нам приказали забраться в фургон, чтобы отвезти обратно в лагерь. Вскоре мы уже стояли перед комендантом лагеря, который был известен своей жестокостью. Он приказал: «Привязать их к столбу на плацу!» Я слышал, как сооружали виселицы позади нас. Трудно сказать, как долго это продолжалось. Ясно, если беглецы пойманы – их скоро повесят. Все только ожидали трагического исхода.
Когда все было готово, старший офицер-эсэсовец прочитал приказ. Затем немец подошел к одному из нас, привязанных к столбу, освободил избитое тело и потащил к виселице. Я услышал общий стон заключенных, построенных на плацу. Затем через несколько минут эсэсовец с помощью двух палачей освободил второго беглеца, и его тоже повели к виселице. Я знал, что сейчас моя очередь. В эти минуты я пытался вспоминать своих родителей, брата Моше, погибшего в «кровавую субботу», сестру Мину, которая убежала из гетто к партизанам, друзей и знакомых, с которыми я встречался в течение своей короткой жизни. Ведь мне было только 20 лет. Сейчас трудно сказать, думал ли я тогда, что расстаюсь с жизнью и всем живым вокруг меня.
Немец подошел ко мне, развязал веревки и потащил. Мне пришлось увидеть этих двух русских, с которыми я бежал, уже безжизненными на виселицах. Не видно было третьей виселицы, зато я увидел скамью, на которой обычно пороли узников. Меня силой уложили на эту скамью. Я услышал: «Пятьдесят» – и при этом приказ: «Считай удары!»
Я не помню, считал ли я удары и сколько времени это продолжалось. Я потерял сознание и упал в снег. Он и привел меня в сознание. Острая боль в правом плече и грязная текущая жидкость в области глаза вернули меня к мысли, которой я сам не верил: я жив и не забит до смерти? Чувствовал, как снег и морозец холодят мое избитое тело и открытые раны. Вдруг я услышал тихие шаги. Они становились все ближе. Я решил, что это, скорее всего, кто-то из барака № 10 пришел за трупом. Но я же живой! Как это показать? Я пошевелил рукой, которая очень болела, вторую руку вообще не чувствовал. Попытался издать звук, которого и сам не смог услышать, настолько он был слабый и тихий.
Шаги затихли рядом, и человек совсем близко прошептал: «Шамай, ты жив?!» Я приложил огромное усилие, чтобы двинуть рукой и пошевелить губами в ответ на его удивление и радость.
Я лежал лицом в снег у основания скамьи. Сколько времени прошло после экзекуции, я не знал.
Мой друг, убедившись, что я жив, подошел к старшине нашего барака и доложил об этом. Тот разрешил привести меня в барак, а сам пошел с докладом к коменданту лагеря.
Исполнители приговора и комендант лагеря обычно напивались после своей «работы», однако комендант выслушал старшего по бараку и приказал оставить меня до тех пор, как будут отправлять нетрудоспособных в Заксенхаузен.
Вдруг я почувствовал, что чьи-то руки поднимают меня и осторожно поддерживают. Кто-то вел меня в барак. У меня были выбиты зубы, разбита голова, открытая рана под глазом, из-за которой отекли глаза. Должен сказать, что я долго потом страдал от этих увечий: с мочой шла кровь, голова кружилась, я терял равновесие и падал.
Старший по бараку был датчанином, христианином из Хага, на его одежде был красный треугольник, знак политического. Ему разрешили не выгонять меня на работу и построения. Мой друг поддерживал меня всем, чем только мог: немного горького кофе, картошка в кожуре, жидкий овощной суп.
В середине февраля я стал выходить на построения. Я знал, что, если не буду выходить на работу, немцы избавятся от меня. 18 февраля 1941 года я снова прошел селекцию.
На этот раз я оказался в списке среди первых на уничтожение. Ночью нас закрыли в бараках, а утром должны были перевезти в Заксенхаузен-Ораниенбург[16] под Берлином. Все ясно: Ораниенбург был последним лагерем, где еще работали крематории.
Утром нам выдали порцию хлеба и немного горького кофе. Нас разделили на группы по пять человек и пересчитали, затем затолкали в фургоны. В последнюю минуту подбежал ко мне мой друг и отдал свою дневную порцию хлеба. Я спросил, что же он сам будет есть. Он ответил: «Я остаюсь, а ты уезжаешь». Мы ехали к лагерю уничтожения.
Не знаю почему, но нас задержали в поезде на три дня. Условия в вагоне были ужасные. Каждый час выбрасывали трупы. Наконец поезд с сотнями узников-смертников двинулся в Заксенхаузен, но вскоре снова остановился на несколько дней. Мне помнится, что это случалось несколько раз. Кажется, мы были в пути 10–12 дней, точно не помню.
Поезд в очередной раз остановился в поле. Слышно было, как ревут самолеты. Началась перестрелка. Немцы открыли двери вагонов и пробурчали: «Выходите, если можете». Я был первый, кто оставил поезд: кусок хлеба, который мне отдал друг, помог мне выжить и перенести смертельные страдания. Я пробежал около 20–30 метров и спрятался за куст. Другие узники присоединились ко мне. Сильно бомбили.
Многие вагоны поезда были разбиты, локомотив отброшен в сторону. Самолеты, отбомбившись, полетели в сторону Берлина.
Мы сидели несколько часов, немцы смотрели на нас и не знали, что делать. Поезд разбомблен, а приказ нас расстрелять не поступил. Спустилась ночь, стало темно. Подошел к нам немец и приказал: «Оставаться всем без движения! За нарушение приказа расстрел. Сидеть до утра!»
Рассвело поздно, как обычно в феврале. Поднялось солнце, и стало немного теплее после ночной прохлады. Мы осматривались, где бы раздобыть немного еды. Я чувствовал, что теряю последние силы.
Вдруг вдали показался грузовик, приближающийся к нам. Несколько немцев в штатском поговорили с офицером, и последний крикнул: «Построиться в ряды!» Тех, кто не смог встать, расстреляли. Я стоял в первом ряду и понимал, что нас отправят на работу. Немец в штатском закричал: «Кто может работать с железом?» Одним из первых я поднял руку. Немец спросил, какое у меня образование и что умею. Я ответил, что сварщик. В Белостоке в профессиональной школе я обучался сварочному делу и успешно выполнял задания. Сейчас меня это выручило. Я услышал: «Иди налево!» Рядом со мной стояли десятки узников. Вскоре немец закричал: «Достаточно!» Стоящим слева было приказано забраться в грузовик.
Я посмотрел на тех, кто оставался в поле. Их расстреляли. Грузовик ехал по открытой дороге мимо разбитых и сожженных городков. Земля была разворочена, пахло горелым. Этой картины мне тоже не забыть.
Вскоре мы приехали к лагерным воротам, на которых висел большой транспарант: «Хейнкель верке». Это был большой авиационный завод, на котором работали узники. Следует отметить особенности этого завода. Среди заводских построек было 20 бараков для рабочих: французов, поляков, немцев, которые были в оппозиции правящему режиму. Евреев было немного. Условия были такие же, как во всех лагерях в 1945 году. Узники, ослабленные после перенесенных страданий и тяжелого труда. Мы работали по 10 часов, но эсэсовцы здесь не избивали. Это помогло моему молодому организму оправиться и залечить раны, полученные в Ордруфе. С января 1945 года мы стали работать по 8 часов в день, но еды стало меньше.
20 апреля 1945 года во время построения нам приказали, сомкнув ряды, идти в направлении Гамбурга. Мы шли около двух недель[17]. Среди многочисленных узников в эти дни я встретил белосточанина Йехиэля Шедлера, и мы стали держаться вместе, однако во время очередной бомбежки и обстрела потеряли друг друга. К счастью, Йехиэль Шедлер выжил, приехал в Израиль и создал семью.
5 мая 1945 года меня освободили войска союзников, и я стал свободным человеком!
Это был день, которого мы столько ждали, день радости и день скорби по погибшей семье.
* * *
В 1956 году я с семьей репатриировался в Израиль, поселился в Кирьят-Белостоке, основанном выжившими жителями Белостока во главе с Залманом Ерушалми с помощью земляков из США, Канады, Аргентины, Австралии. Здесь хранится память и имя разрушенного города с его почти 60-тысячной еврейской общиной.
Недавно в Йом-Кипур в синагоге во время перерыва я встретился глазами с молодым коэном и вновь услышал слова радости и удивления: «Шамай, ты жив?!» Это был Ицл Юдкес, с которым до войны мы играли в футбол в родном Белостоке, тот, с кем я вместе был в гетто, тот, кто притащил меня в барак после экзекуции, кто заботился обо мне и делился своей скудной едой, кто отдал мне свой паек перед моей предполагаемой неизбежной гибелью в Заксенхаузе-Ораниенбурге! Сегодня, спустя 40 лет, мы встречаемся, дружим и по-прежнему помогаем друг другу.
Декабрь 1985 г.
Примечания
[1] Шамай Кизельштейн скончался, когда этот материал готовился к публикации. Светлая ему память.
[2] Пилсудский Юзеф Клеменс (1876–1935) – польский государственный политический и военный деятель. В мае 1926 г. в результате военного переворота, возглавив Польшу, стал военным министром и в 1926-28 гг. и 1930 г. – премьер-министром. Фактический диктатор Польши. Установил режим санации (оздоровления), подразумевающий огромную власть главы государства, аресты и изгнание политических противников. При Пилсудском были отменены некоторые дискриминирующие евреев законы, принятые еще в Российской империи.
[3] Гимназия Зелигмана была основана в 1922 г. И. Зелигманом и в скором времени стала лучшей частной гимназией в городе. Зелигман был директором гимназии и преподавал в ней историю, латынь и математику. Через несколько лет после открытия гимназия стала государственной школой. В ней учились ученики различных конфессий: иудеи, католики, православные, лютеране. Осенью 1939 г. гимназия стала советской школой, а Зелигман был арестован органами госбезопасности, но вскоре освобожден. После оккупации Белостока немцами 26 июня 1941 г. гимназию закрыли. И. Зелигман погиб в августе 1943 г. по дороге в Майданек.
[4] «В 1940 г. русские арестовали моего отца как члена Бунда. Его судили и приговорили к исправительным работам в глубине России, но из-за проблем транспортировки он еще оставался в Брянске (200 км восточнее Белостока). Когда русские бежали от немецких оккупантов, заключенные взломали тюремные ворота и разбежались по домам» (из воспоминаний «Шамай Кизельштейн рассказывает»).
[5] После войны Шаде читал лекции по экономике в университете Лейпцига и был одним из немногих почетных граждан Восточной Германии. Он умер в 1982 году после тяжелой болезни.
[6] Здесь следует отметить, что этот Срулик Пренский тоже присоединился к партизанам в конце 1943 года. После тяжелых перипетий в годы Холокоста ему удалось уцелеть, и сейчас он живет в Израиле.
[7] В Белостокском гетто активно действовало еврейское подполье. В марте 1942 г. был создан Объединенный антифашистский блок, в который вошли коммунисты, левое крыло Бунда и молодежная социалистическая организация «Ха-шомер ха-цаир», который возглавил прибывший из Варшавы член еврейской боевой организации М. Тененбаум. В другую организацию входили члены правого крыла Бунда. После долгих переговоров в конце мая 1943 г. организации объединились под руководством М. Тененбаума. В 1942 г. еврейские подпольщики развернули активную деятельность, пытаясь раздобыть оружие, которое в основном похищалось с немецких складов. В гетто были созданы мастерские, изготовлявшие гранаты и бутылки с зажигательной смесью. В феврале-апреле1943 г. еврейские подпольщики Белостока создали в лесах партизанский отряд «Форойс» и две еврейские партизанские группы. Еврейское подполье 14 августа 1943 г. узнало о планах окончательной ликвидации Белостокского гетто. Членам организации были розданы ружья и пистолеты с тайных складов. 200 подпольщиков заняли позиции на укрепленных бункерах, в их распоряжении были 130 единиц оружия, а также топоры, косы, штыки, бутылки с зажигательной смесью. Немецкое командование тщательно подготовилось к ликвидации. Гетто было окружено тремя батальонами СС (два из них состояли из украинцев), частями жандармерии, вермахта с артиллерией, танками и самолетами. С 16 по 20 августа продолжалось героическое сопротивление. В ходе боев в гетто было уничтожено около сотни немецких и украинских карателей. 20 августа, после того как закончились патроны, руководители восстания, в том числе М. Тененбаум, совершили самоубийство. Отдельные группы повстанцев до октября 1943 г. скрывались в развалинах гетто, по ночам нападая на немецкие и украинские патрули.
[8] Разное случалось: «Мы готовим самодельные гранаты. <...> Вчера испытали первую гранату. Она взорвалась. Но есть еще неполадки. <…> Сегодня испытали вторую гранату. Она не взорвалась... Наши ребята устраняют ошибки и становятся настоящими специалистами» (из записок Ципоры Бирман, погибшей в восстании белостокского гетто).
[9] «Братья евреи!.. Мы перед лицом смерти!.. Не идите, как овцы на бойню!.. Встречайте палачей зубами и ногтями, ножом и топором... Умрем, борясь, как герои, и после смерти – мы будем жить! Нам нечего терять кроме своей чести!» – из листовки, написанной М. Тененбаумом и распространявшейся в гетто в августе, в день, когда немцы начали окончательную ликвидацию евреев Белостока (из интервью Бронки Винницкой писателю Анатолию Кардашу).
[10] «Они вошли в гетто внезапно, ночью [с 15 на 16 августа]... 4 часа утра. На стенах гетто появились объявления: всем евреям с небольшой ручной кладью явиться к 9 утра на Юровецкую улицу; их отправят в Люблин. Евреи читали и спокойно шли по домам. Ни возгласа, никакой паники... <…> Почему они так торопятся умереть?.. Даже пожарные отказались поддержать нас; люди, не боявшиеся лезть в огонь, испугались немцев. ...Бесконечные потоки людей... Евреи навьючены перинами, подушками, одеты в зимние пальто... Плачут дети, теряются в суматохе... Детские коляски проседают под пожитками, поверх которых младенцы. Ясно, что мы, боевые группы, останемся отдельными островками в пустом гетто. За нами масс – нет... <…> ...Наши бойцы мелькают среди евреев, нагруженные, как и они, перинами и подушками, но в них спрятаны пистолеты, гранаты и патроны. ...Без пяти девять. Улицы пусты. Последние евреи бегут, волокут узлы и детей. Они боятся опоздать. <…> ...Мы знали, что падем первыми; мало кто уцелеет... Мы распределили оружие: винтовки, пистолеты, гранаты...» (Хайка Гроссман, подпольщица).
[11] «После акции гетто выглядит одной большой кровавой баней. Тысяча человек расстреляна. Десятки покончили с собой. В канализации кровь текла, как вода. Подушки в пятнах крови, разрушенные дома, пожитки в грязи... Повсюду во множестве лежат трупы...» (из записок Ципоры Фридман).
[12] По данным польских расследований, в самом Майданеке было уничтожено около двухсот тысяч евреев и около ста тысяч поляков. Майданек имел пять «филиалов», в том числе лагерь Ближин.
[13] «Здесь лагерь уничтожения, здесь остров смерти. Сюда приезжают не затем, чтобы продолжать жить, а лишь затем, чтобы встретить свою смерть — кто-то раньше, кто-то позже» (Залман Градовский. В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима).
[14] Аушвиц III, или, как его иначе называли, концлагерь Буна, был специально организован для строительства гигантского комплекса по изготовлению синтетического каучука в Мановице.
[15] Ордруф – нацистский концентрационный лагерь смерти. Создан в ноябре 1944 года 13 километрами южнее г. Гота, близ Ордруфа. За годы войны в этом лагере было уничтожено около 11 700 человек.
[16] Нацистский концентрационный лагерь, расположенный рядом с городом Ораниенбург в Германии.
[17] К концу войны армии союзников приблизились к нацистским концентрационным лагерям: советские войска подошли с востока, а британские, французские и американские – с запада. Немцы начали в панике перемещать пленных из прифронтовых лагерей в трудовые лагеря внутри Германии. Сначала пленных вывозили на поездах, затем стали выводить пешком; впоследствии такие пешие депортации получили название «маршей смерти».
Нпечатано: в альманахе "Еврейская Старина" № 3(86) 2015
Адрес оригинальной публикации: http://berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer3/Kizelshtejn1.php
