Интервью окончено. Тепло попрощавшись, пожелав мне благополучия, мой собеседник ушёл, а я продолжаю сидеть в притихшем опустевшем кафе над недопитой чашкой кофе. Я знаю: так бывает, когда ты боишься растерять что-то из только что пережитого, ты ещё внутри разговора и нужно какое-то время, чтобы ниточка оборвалась. Машинально складываю блокнот. Записей нет. Я слушала его, боясь отвлечься. Только вот эта строчка. Одна – единственная, выведенная его рукой.
Я попросила оставить мне электронный адрес. Возвращая блокнот, мой собеседник сказал: «Видишь. Я написал правой рукой. Правой, а не левой». Он не скрывал гордости.
За одной этой фразой стоял характер. Для Дова Калмановича правая рука символизировала победу за возвращение к нормальной жизни. Именно нормальной. Это слово он не раз подчеркивал в нашем разговоре. Ему говорили: «Пиши левой. Есть немало тех, кто пишет левой».
«Нет», – сказал он себе: «Ты будешь писать, как писал до той ночи»…
…В ту ночь Дов Калманович возвращался домой в поселение Бейт-Эль с работы. Он был близок к деревне Эль-Бира, неподалёку от Рамаллы, когда увидел арабского подростка, почти мальчишку. Тот приподнялся над забором, и вдруг со скоростью дикого зверя, вылетев навстречу машине, бросил в неё бутылку с зажигательной смесью. Бутылка попала в кабину. Вокруг Дова всё горело. Он вспомнил, как их, танкистов, учили вырываться из горящего танка, но не мог открыть предохранительный пояс. Пальцы правой руки не слушались – они были в огне, а всё решали доли секунды…
Когда всё же он выбросился из машины, всё тело было охвачено огнём, дополз до строительной площадки и начал кататься по песку, сбивая пламя. Шанс выжить зависит от возраста и степени ранения. Если степень ранения равна 100, – шансов на выживание нет. Степень ранения Дова Калмановича была равна 106.
Долгое время он находился на грани между жизнью и смертью. Тело и лицо были одной сплошной раной. Он получил ожог третьей степени. Для него изготовили специальный костюм, под которым пряталось израненное тело. Чтобы сгладить рубцы от ожогов, на лицо одели плотно прилегающую нейлоновую маску, которую он носил почти полтора года.
Долгое время он находился в полном одиночестве: и в отделении реанимации, и в отделении ожоговой терапии.
Самым тяжёлым оказывались перевязки. Они вызывали нестерпимые боли. Рассказывая об этом, Дов подчеркнул, что сделал всё возможное, чтобы отказаться от обезболивающих лекарств, боясь потом оказаться у них в плену. Он не давал себе послаблений. Это был его путь борьбы за возвращение к нормальной жизни. Даже в Израиле, где привыкли к тяжёлым травмам, где медицинский персонал не раз видел проявление мужества в борьбе со страданиями, Дов Калманович поражал их силой своего духа, своей борьбой за возвращение к жизни.
– Знаешь ли ты, что такое большой палец? – спрашивает Дов, протянув мне правую руку. Если его нет, как будто потеряна вся кисть правой руки. У меня на месте большого пальца ничего не было. У четырёх остальных сгорела последняя, третья фаланга, но ими я мог действовать. Без большого пальца я ничего не мог удержать: ни лёгкого, ни тяжелого.
Я смотрю на протянутую мне руку: четыре пальца заметно укорочены, а большой палец резко отличается от нормального большого пальца. Но он – есть. Так он выглядит после пластической операции. Этот палец подарил Дову чувство победы над собой. Он пишет правой и правой делает почти всё, что делал прежде, до ранения.
Вспоминаю прочитанные однажды слова: «Божий дизайн – рука человека». Как прекрасен союз всех пяти пальцев, но вот не стало одного из них – большого пальца и союз распался. Оказывается, даже веточку, тонкую веточку, рука не сможет удержать…
Наверное, не раз после травмы Дов думал о том, что наше тело и каждый наш орган – «Божий дизайн», но он учил себя жить согласно новой реальности. Этот характер раскрывается передо мной ещё ярче, когда Дов рассказывает об одной несостоявшейся операции.
Он был в Америке. В Бостоне обратился к пластическому хирургу с вопросом, смог ли бы он восстановить уши? Слух, к счастью, не пострадал, а вот уши… уши сгорели. Хирург был готов сделать операцию, но процесс заживления требовал три месяца. Три месяца на восстановление одного уха и три месяца – другого. Дов не мог себе позволить потерять полгода. В Израиле его ждали, как он сказал мне, «тысяча и одно дело».
Эти две истории: восстановленного пальца и отказа от операции, которая вернула бы ему хотя бы частично прежний облик, отражают ход его мысли. Большой палец был необходим, чтобы рука нормально функционировала в обычной жизни, уши… конечно, операция хотя бы частично вернёт его лицу прежний облик, но это внешняя сторона, а внешняя сторона потеряла для него значение. Чувство внутреннего удовлетворения рождалось от совсем иного.
Он искал смысл жизни. Своей жизни. Вновь обретённой. Она была дарована ему после страданий. Почему после? Они продолжались ещё долгие годы. И боли, и операции, и физиотерапия. Даже сейчас, через 27 лет после теракта, он проходит физиотерапию, а тогда, тогда… она была неотъемлемой частью его каждого дня. Испытание, которое выпало на его долю, показало ему какую-то иную глубину. Так вдруг перед тобой открываются небеса. Только что они были затянуты облаками и казались совсем близко к тебе. И вдруг, в какое-то неожиданное мгновение, свет словно хлынул тебе навстречу, и ты увидел над собой бесконечность…
После тяжёлых больничных будней он вернулся домой, к семье. Семья всегда была его тылом. И это давало силы и веру. Рождение сына принял, как награду судьбы. Они хотели убить его, а он принёс в мир новую жизнь. Три новых жизни после ранения к тем детям, которые у него уже были… И от каждого дерева произрастает новая поросль. И ему дана радость видеть это…
Он строил свою жизнь заново. И каждый шаг требовал напряжения душевных сил. Ему было важно показать детям, что их отец, как и отцы детей вокруг, встаёт каждое утро и уезжает на работу. Ещё до ранения он закончил Бар-Иланский университет, получил первую степень по экономике, создал своё собственное предприятие, стал членом комиссий по экономике в общеизраильском масштабе. Работа не только давала заработок, но и приносила удовлетворение. Но жизнь требовала изменений: он не мог, как прежде, держать оружие в руках, чтобы защитить себя, возвращаясь по тем же дорогам домой с работы. Ему было тяжело покинуть Бейт-Эль, в котором семья пустила глубокие корни, но нужно было сделать ещё один шаг навстречу судьбе. Семья переехала в Иерусалим.
Дов возвращал самому себе веру в свои силы. Каждый год в окружении родных и близких праздновал свой второй день рождения… Он отдалялся от той ночи 31-го января 1988 года всё дальше и дальше, а в его памяти расстояние не сокращалось… Но может быть именно этот день, вобравший в себя эмоциональный накал, который соединил в себе боль пережитого и осознание вновь обретённой жизни, говорил его душе больше, чем обычный день его рождения…
Многие годы я следила за его судьбой. С той самой ночи, когда сообщили о поселенце, который едва не сгорел в машине по дороге с работы домой. Рана его была настолько тяжёлой, что трудно было поверить в благополучный исход… Потом сообщения становились всё реже и реже и это значило, что опасность для жизни миновала, но имя запомнилось… Он был первый раненный в первой интифаде и открыл собой длинный список погибших и раненных…
Первая интифада… Она разгорелась после того, как за троих израильских пленных на свободу вышли 1 150 арабских бандитов. В их числе шейх Ахмед Ясин, возглавивший впоследствии Хамас и вновь арестованный в 1989 году. Но вслед за первой сделкой готовилась вторая. Ночью, накануне принятия правительством решения по освобождению новой группы террористов, Дов Калманович встретился с Ицхаком Рабиным. Он говорил, что стал жертвой первой интифады, пытался на своём примере убедить главу правительства не совершать ошибку и не освобождать террористов. Предупреждал, что интифада лишь разгорится с бóльшей силой. Он уже видел её приближение…
С тяжёлым чувством возвращался после того долгого ночного разговора, понимал, что ничего не смог изменить… Рабин не скрывал: решение принято…
Мы шли навстречу Осло. Оно уже ждало нас за поворотом, как ждал его тот самый арабский мальчишка, чтобы бросить бутылку с зажигательной смесью. Это было время, когда открылся вдруг весь трагизм наших уступок врагу. Он искал любую возможность выразить протест против того, что надвигалось на страну, предчувствуя, куда заведёт нас этот процесс. Личная трагедия определила путь его борьбы против уступок.
Ему не раз приходилось выступать и в Америке перед двумя палатами Конгресса, и на конференции в Мадриде, и в организации Объединённых Наций… Он стоял перед ними, израильтянин, изуродованный войной, которую ведут с нами арабы, свидетель неутихающей их ненависти и злобы. Израиль протянул им руку для пожатия, передал оружие. Весь его облик говорил, что война не только на фронте, война каждый день и каждый еврей, живущий на своей земле, – под прицелом врага. Он говорил и видел перед собой взорванные автобусы. Раненных и погибших. Страна, познавшая войны, умела защитить свой тыл. Теперь всё было иначе. Впервые гибли люди не на поле боя, а порою рядом со своим домом.
Иногда ему казалось, что он не случайно был первым, первым, чтобы выдержать… и придти на помощь к тем, кто, пережив трагедию, не знал с чего начинать, в какие стучаться двери… Кто-то должен был придти к ним на помощь, добиться легитимации их прав.
Так у него родилась мысль о создание Объединения жертв террора. Он возглавил его и взял на себя бремя новых забот. Как председатель объединения посетил сотни семей, потерявших родных и близких, переживших тяжёлые травмы…
Внутренние силы подобны источнику под землёй. Только когда он вырывается наружу, чувствуешь сокрытый в нём потенциал. Дов Калманович знал, какие силы таятся в человека. И мог рассказать о своём собственном пути, своих переживаниях и победах, но больше всего боялся, чтобы в нём видели символ, предпочитал, чтобы его трагический опыт никогда никому не пришлось повторить… Но тяжело и горько осознавать, что в израильской жизни ко всему надо быть готовым…
Мы говорим с ним об Аяле Шапиро, одиннадцатилетней девочке, которая была тяжело ранена, когда в их машину бросили бутылку с зажигательной смесью.
Дов Калманович приехал в больницу «Шиба», где когда-то лежал сам. Знал, что к девочке его не допустят: она находится в полном одиночестве, но отец её, Авнер Шапиро, получивший сравнительно лёгкие ранения, уже мог встретиться с ним. На опубликованной в прессе фотографии они стоят рядом. Голова Авнера забинтована. Он ещё проходит лечение, но два эти человека излучают оптимизм, их лица озарены улыбкой. И глядя на фото, я невольно думаю об их духовной силе, вере в жизнь, которая вновь и вновь проверяет их на прочность…
Этой верой и этим оптимизмом были проникнуты и слова Дова, обращённые к девочке. Нет, он не рисовал будущее Аялы розовой краской. Знал: её ждёт напряжение всех душевных и физических сил, тяжёлый процесс реабилитации, но верил, что она выдержит. Травма, которую Аяла перенесла, принесёт ей много боли, но и сконцентрирует её душевные силы, углубит взгляд на жизнь. Он прошёл этот путь, и вера его в её будущее, в то, что она вновь обрётёт себя, пришла к нему из своего трудного опыта: «Если я, живу и функционирую почти нормально, – сказал он, – то, уверен, что Аяла выздоровеет, и будет вести нормальную жизнь. Она еще будет счастлива».
Образ этой девочки, которая проходит путь тяжёлых испытаний, словно стоит передо мной.
– У неё тяжёлые ожоги, – говорю я. – И на лице – тоже. Здесь и психологическое состояние и чисто внешняя сторона…
– Иврит – священный язык, – неожиданно отвечает он.
– Лицо на иврите «паним» – первое, что мы видим при встрече с человеком, но слова «пним», «бифним», одного с ним корня, – несут противоположный смысл, подчёркивают не внешнее, но внутреннее. Человек – это его душа, его внутренний мир. О человеке судят по тому, что он излучает, что он несёт людям…
Он говорит горячо, и я понимаю, что мысли эти не родились в разговоре со мной. Они выстраданы им самим…
Неожиданно возникает ассоциация из прошлого. Пророк Шмуэль приходит в Бейт-Лехем к Ишаю помазать на царство одного из его сыновей. Он ещё не знает, кого из них… А вот и Элиав, старший. Высок, хорош внешне. Конечно же, это он, Помазанник! Но нет, Бог отверг его.
Семь сыновей прошли перед Шмуэлем, и лишь Давид, пастух, младший из них, стал Избранником Бога. Царственная внешность не говорила о человеке. То было зримое, внешнее, но не внутреннее…
Так постепенно, в разговоре, раскрывается передо мной мой собеседник. Покоряет его открытость, искренность. Не замечаю, как рассказываю ему о тревоге во время операции «Несокрушимая скала», когда внук был в армии… Исчезла какая-то ощутимая неловкость, которая разделяет двух незнакомых людей. Это уже не интервью, а просто беседа, без вопросов и ответов. У него три сына. Все трое – солдаты Армии обороны Израиля. Двое были на передовой в самом центре событий. Один – в операции «Литой свинец», другой – «Несокрушимая скала».
Ловлю какое-то поражающее меня внутреннее спокойствие. Ничего показного, никакой рисовки, просто сильный внутренний стержень, который держит его. И ещё: чувствую, как он ищет и находит слова, чтобы передать мне частицу этого спокойствия, этой силы. Ему дана особая теплота души, чтобы он мог передать её другим, тем, на долю которых выпала боль потери, тяжёлого одиночества, ранения. Он приходит к такому человеку, и в эти минуты всей душой с ним, чувствует его состояние: это и его собственный выстраданный опыт. Сердце, познавшее боль, отзывается на боль другого…
Думаю, что его путь в политику начался с той ночи, когда он пришёл к Ицхаку Рабину, чтобы высказать свой протест против освобождения террористов. Тогда он ещё не осознавал это, но возглавив Объединение жертв террора, а потом и товарищество «Зохрим» – «Помним», почувствовал, что говорит от имени сотен людей, пострадавших в терактах. Потерявшие близких – живут памятью. Порой это единственное, что осталось у них. Когда речь шла о новом освобождении террористов, которое, в конечном счёте, не состоялось, голос Дова Калмановича прозвучал особенно резко. «Политика – возможность воплощения идеалов, но не наоборот. Притупились наши чувства, потеряна моральная основа. Почему только мы, жертвы террора, кричим, выражая протест?» – спрашивал он.
Наверное, в каждой такой встрече есть своя кульминация. Когда коснулась Иерусалима, мой собеседник словно осветился внутренним светом. Он родился в Иерусалиме, вернулся в Иерусалим после ранения. Собирает иерусалимские рассказы и когда-то даже рассказывал их по радио. Один из них я упросила его рассказать мне. И был он подобен искристому вину, играл всеми красками еврейского юмора…
Дов Калманович член муниципального совета Иерусалима от партии «Байт Иегуди», заместитель мэра города. Он по-прежнему работает на созданном им предприятии, муниципалитет – это общественная работа, и ей он отдаёт много душевных сил и времени. Я почувствовала эту увлечённость, когда он рассказывал о подготовленном им фестивале клейзмеров. Мне была понятна и близка его гордость, гордость творческой личности, которой удалось выразить себя, остаться довольным собой. Соприкосновение с искусством словно раскрыло ещё какую-то грань его натуры…
Открытие фестиваля было у ворот Хульды, тех самых ворот, которые когда-то вели к Храму. Сохранившиеся ступени создают впечатление величия и возрождают память о прошлом. Здесь, на древних этих ступенях, зазвучала музыка еврейской души: кларнет и скрипка – они никогда не расставались с нами. Играл – Гиора Фейдман, кларнетист, Божьей милостью, ведущий свой род от левитов…
– А знаешь ли ты, где было закрытие? – не то вопрошает, не то говорит Дов. – И вновь я ощущаю всю ту же гордость: «В Яд ва-Шем. В память клейзмеров, погибших в Катастрофе…»
И слушая его, я вдруг вспоминаю слова, сказанные им об Аяле: «Она ещё будет счастлива».
Они о нём самом. О счастье, обретённом через страдание…
Напечатано: в альмнахе "Еврейская Старина" № 3(86) 2015
Адрес ормгинальной публикции: http://berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer3/Alon1.php
