Я проработала в Институте Кристаллографии почти всю свою научную жизнь до пенсии. Эти маленькие истории написаны давно, некоторые лет 20 тому назад. Посылала их тем сотрудникам института, которые еще могли об этих историях помнить. Теперь боюсь, что вспоминать о них уже почти некому. Но мне хочется, чтобы эти истории прочитали, вспомнили старые времена и посмеялись.
Служебный роман
Зал был полон. Я давно не видела некоторых сотрудников института. Они обычно непосещали ни Ученые советы, ни вечера, ни профсоюзные собрания. А тут пришли все! Должнобыло слушаться персональное дело. Сотрудница института с известной академическойфамилией забеременела от лаборанта, с которым налаживала какую-то рентгеновскуюустановку, а он жениться не предлагал и ребенка от нее не хотел. Не помню, какформулировалось происходящее, может быть "Персональное дело". За столом Президиумасидел секретарь парторганизации Иван Степанович Желудев, пострадавшая и ее унылыйзаведующий лабораторией Зиновий Григорьевич Пинскер. Было видно, что ему было крайненеприятно происходящее, но он лишь иногда глубоко вздыхал и смотрел куда-то поверх головприсутствующих. Суд начался с зачитывания заявления пострадавшей председательствующимсекретарем парторганизации. Потом он сел и сказал, что можно приступать к обсуждению.Потерпевшая гордо смотрела на присутствующих. Присутствующие переглядывались ишептались в поисках виновника происшедшего. "Прошу задавать вопросы!" – с напоромпроизнес Иван Степанович. Вопросов не поступало. И желая, по-видимому, стимулироватьобсуждение, Иван Степанович спросил у потерпевшей: "Римма, а почему собственно Выапеллируете к институтской общественности? Ведь насколько мне известно, виновникпроисшествия уже уволился из института".
И Римма гордо произнесла: "Как это почему к институтской общественности? А к кому яеще могу апеллировать? Ведь это произошло в рабочее время!" Зал замер на какое-то время,а потом раздался такой дружный хохот всего зала, что встрепенулся и захохотал дажеунылый Зиновий Григорьевич. И гордая Римма стала смеяться вместе со всеми. После чегосидящие в Президиуме переговорили друг с другом и еще продолжающий смеяться ИванСтепанович сказал: "Римма снимает свое заявление. И на этом повестку дня можно считать исчерпанной". Римма вскоре уволилась из института, дальнейшая судьба ее мне неизвестна,а эта история, рассказываемая в разных вариантах, еще многие годы веселила сотрудниковинститута.
Люся
Как же она была хороша в 1958 году, когда я с ней познакомилась! Красотка! Жар-птица на фоне серых мышек – институтских сотрудниц! Для меня она олицетворяла стандарт американский красоты тех далеких лет – хорошенькая, курносенькая, с прекрасными белокурыми волосами, ну настоящая Мэрилин Монро, но еще при этом образованная, умная, с прекрасным чувством юмора. Я впервые ее увидела на одном из Ученых Советов в нашем Институте Кристаллографии, в то время еще находившимся в Пыжевском переулке. Мест в зале не было, и, взглянув на меня с улыбкой, Люся любезно уступила мне часть стула. Мы сразу подружились. Она только что окончила физический факультет МГУ и получила распределение в Институт Кристаллографии, а я уже год после окончания физфака МГУ проработала в Институте твердых сплавов. Мы с ней были еще лаборантами в своих лабораториях, практически своих научных тем не вели. Я была замужем, но детей еще не имела, Люся – свободна. Времени после работы у нас было много, и мы часто с ней ходили в консерваторию и театры. Муж мой был этому очень рад, так как это позволяло ему не чувствовать себя виноватым, часто работая до глубокого вечера.
Я подружилась и с Люсиным отцом – еще очень красивым и статным капитаном дальнего плаванья Иваном Александровичем. Нас сдружила обоюдная любовь к собиранию грибов в дальнем и ближнем Подмосковье. А мать Люси нас с ним всегда очень вкусно кормила после таких походов.
Люся прекрасно говорила по-английски, что в то время было исключением. Большинство сотрудников изучало в школах и институтах в то время немецкий язык. Разговаривая со мной по-английски, Люся помогла мне быстро восстановить и давно забытый мною разговорный английский язык. Помню, как я очень удивила свою довоенную учительницу Сильвию Эдуардовну тем, что за короткий срок я стала прилично говорить по-английски. Все это –благодаря встречам и болтовне по-английски с Люсей.
Люсю и меня стали привлекать для помощи англоговорящим иностранцам во время проведения различных международных конференций, семинаров и съездов, которых во времена хрущевской оттепели было в Москве очень много. Я так осмелела, что даже дважды попробовала себя в сложном синхронном переводе. Сначала эта работа мне очень нравилась, я с удовольствием общалась с иностранцами, стараясь им помочь в трудностях и особенностях необычной для них советской жизни, но вскоре я поняла, что обязана поддерживать в разговорах с иностранцами только положительный образ Советской страны. Мне это стали настоятельно рекомендовать появившиеся у нас с Люсей "начальники". Это произошло не сразу. На первых международных конференциях никаких "начальников" над нами не было. Но когда для обслуживания Международного конгресса по астрономии астрономов–академиков,членов оргкомитета и переводчиков стали инструктировать "люди в штатском", я поняла, что последний раз в этом участвую. На этом наши с Люсей дороги разошлись. Я – родила дочь Катю, стала активно интересоваться своей научной работой. А Люся все больше и больше погружалась в контакты с иностранцами, несмотря на мое дружеское предостережение. Но я продолжала общаться с Люсей, которую полюбила, была в курсе ее многочисленных романов,искренне жалела ее в неудачах и неоправдавшихся надеждах. Я знала, если Люся не звонит и не заходит, то у нее очередной роман. Но все ее романы, начинавшиеся бурей страстей, быстро заканчивались. Она же всегда после очередной неудачи появлялась в моей комнате в институте, как будто и не прошло каких-то полгода с нашей последней встречи.
Ей было трудно в жизни. Тот уровень и образ жизни, который был создан для нее родителями, ни в какой мере не мог быть удовлетворен получаемой в институте зарплатой. Ей всегда не хватало денег. "Левые" частные переводы оплачивалось смехотворно. Институтское же начальство старалось использовать Люсю, вообще ничего не платя, а предлагая компенсировать ее работу соблазнительными заграничными поездками. Но часто все это заканчивалось только обещаниями или прямым обманом. Люся не была замужем, не состояла в партии. Два таких существенных "недостатка" делали ее почти "невыездной". А ей так хотелось где-то в еще неведомых ей "заграничных" странах получить так необходимое ей уважение и восхищение, которого она была лишена в своей повседневной жизни. Хотя Люся защитила кандидатскую диссертацию, работа в лаборатории не доставляла ей удовольствия. Личная жизнь тоже не складывалась. Я видела, что Люся все больше и больше становится несчастной . Умер от тяжелой болезни любимый отец. Хотя Люся чрезвычайно была загружена переводами, я чувствовала , что она в глубоком кризисе. А тут еще старение, перестройка , отсутствие денег и надежд на быстрое улучшение жизни...
Все иностранные ученые, которым Люся помогала, все, без исключения, были в восхищении от Люси. Красота, юмор, тонкое знание английского языка, быстрая реакция, все вызывало у иностранцев доверие и симпатию. Думаю, что это не нравилось нашему институтскому начальству, но другой Люси под рукой не было. Сотрудники же института, наверно, подозревали Люсю в связях с КГБ. Уж больно часто она переводила в самых "высоких" инстанциях. Помню посещение Маргарет Тэтчер нашего института в 1987 году. Большинство сотрудников института даже были закрыты на этажах, "отказников" и подавших на эмиграцию "дружески" попросили в этот день на работу не приходить, а Люся присутствует на всех фотографиях среди самого высокого начальства. Возможно, что от меня Люся скрывала степень своей "лояльности" к сильным мира сего, но эту тему мы с ней никогда не обсуждали.
О Люсином странном браке я узнала от нее не сразу. Рассказала, что ее муж живет в Швеции, много старше Люси, почти ровесник ее матери, познакомился он с Люсей за много лет до этого, когда приезжал вместе с женой в СССР. Овдовев, он сделал Люсе официальное предложение выйти за него замуж и уехать жить в Швецию. Люся ничего не говорила о своих чувствах, ни о какой любви не было и речи, она прозаично интересовалась лишь формальными последствиями такого брака. Ко времени нашего разговора об этом, она уже приняла решение, и мне предстояло только с ним согласиться. Я знаю, что она много раз после этого ездила в Швецию, но каждый раз на короткие сроки и не решилась переехать полностью. Может и к лучшему. Впрочем, что может быть "к лучшему" для Люси... Муж отправил ее покупаться и отдохнуть на Кипре, а по возвращении в Стокгольм, не встретил, как обещал в аэропорту. Войдя в квартиру, она застала его мертвым, в кресле, с газетой в руках. Он умер от сердечного приступа, а рядом никого не было. Кажется, у него были взрослые дети,и Люсю ждали не самые приятные наследственные проблемы. Люся огорчалась, но в ее сожалении я не чувствовала ничего, кроме потери возможности свободно приезжать в Швецию...
Последние годы Люсиной жизни прошли без меня. Я переехала в Америку, но по семейным обстоятельствам продолжала бывать в Москве. Появилась электронная почта, и мы с Люсей стали переписываться. Ее письма были мрачными, а все окружающие ее люди казались ей врагами, работа - бессмысленной. Я пыталась ее как-то утешить.
В один из моих приездов в Москву Люся предложила отвезти меня на своем "Москвиче" к одному нашему общему знакомому в Переделкино. Мы договорились встретиться у метро "Университет". Я давно не видела Люсю, может быть 3-4 года. Меня потряс ее внешний вид. Едва доходящая до середины ляжек короткая юбка, очень открытая на груди откровенно обтягивающая кофта, на которой блестели на нескольких цепях какие-то кресты, распущенные по плечам крашеные светлые волосы, багровая помада на губах – и это Люся, моя такая красивая Люся? Она казалась страшной ведьмой из сказки... Я помню свое смущение. Я всеми силами старалась не показать ей, что мне не нравиться ее внешний вид.Сердце мое разрывалось от жалости.
В 2005 году я приехала в Москву отмечать 100-летие отца. Люся предложила мне остановиться в квартире ее недавно умершей матери, но по ряду причин я не смогла воспользовалась этим. При первой же возможности, я позвонила. Трубку никто не взял, хотя это было поздно вечером. Что-то тревожило меня. Я позвонила утром – ответа не было. Звонила еще несколько раз, но безуспешно.
На следующий день я узнала, что Люся внезапно умерла от инсульта в своей однокомнатной квартире.
Глубокое чувство вины не оставляет меня до сих пор, хотя я понимаю, что никакая моя помощь, никакие советы не могли бы помочь Люсе. Она была "кошка, которая ходит сама по себе". Конец еще одной нереализованной жизни. Она была так не похожа на других, а это то, чего не признает тяжелое до сих пор "совковое" общество. Оно несет на себе вину за такие сломанные судьбы.
Вспоминаю нас с ней веселых, молодых, смеющихся над порядками, соблюдения которых от нас требовали какие-то организаторы Международного конгресса по астрономии в 1957 году, где мы работали переводчиками. Развязный молодой человек, явно по виду «не астроном», попросил нас собирать в принесенную им «папку» заявления от участников конгресса на встречу с иностранцами и с перечислением всех гостей, которых хозяева собирались пригласить к себе домой. Т.е. донос не только на себя, но и на всех своих друзей и сотрудников. Мы не могли с Люсей поверить, что такое произойдет. Но на следующий же день уважаемые ученые стали приносить и почти насильно сдавать нам такие листки. Сам же «не астроном» появился только через несколько дней. До его прихода с согласия Люси я порвала эти бумаги. А «не астроному» мы сказали, что никто ничего нам не приносил. Может этим мы спасли не одну, не хочу думать жизнь, но уж карьеру - точно.
О трагикомедии в науке
В то время, когда произошла эта трагикомическая история, я работала в группе Сергея Стишова в Институте Кристаллографии АН СССР и занималась высоким давлением. Нам предложили одну исследовательскую работу, связанную с прессованием образцов. Эту работу поручили выполнить мне. Образцов было очень много, и все они были из разных экспериментальных партий. Для каждого прессования требовалось использовать мощный пресс, и собирать и разбирать сложную экспериментальную камеру. Все это создавало дополнительную работу для механиков и занимало много времени. И стала я думать и думать, как бы упростить и ускорить такую работу. Разные по свойствам образцы были все одинаковых размеров. Необходимо было, сохранив их маркировку, опрессовать каждый в общей камере. Хорошо бы использовать какую-то мягкую, передающую давление мягкую оболочку. Резина – подходит. Заворачивать каждый образец в маленький кусок резины? А нет ли чего-то попроще? И тут мне пришла в голову идея – использовать презервативы. Механики лаборатории с ядовитыми намеками в мой адрес согласились попробовать. Первые же опыты прошли успешно, облегчив работу и сроки ее выполнения. Но заказчики стали требовать большего: прессовать при большем давлении и при повышенных температурах. И, увы! изделия баковского завода резиновых изделий этого экзамена на прочность не выдержали. Других изделий в продаже в аптеках Москвы не было. Надо сказать еще, что только за бутылку спирта мой механик соглашался покупать в нескольких аптеках презервативы в требуемом для нашей работы количестве. Мое обращение к приятельницам и приятелям по этому вопросу вызывало некоторое недоумение. Особенно со ссылкой, что это необходимо для моей успешной работы. И поехала я в Баковку на завод резиновых изделий. Подписав без проблем у нашего директора гарантийное письмо об оплате по безналичному расчету, я смело отправилась в путь. Директор завода принял меня очень благожелательно. Наверно, из Академии Наук к нему не часто обращались. Взяв в руки гарантийное письмо он любезно произнес: «Ну, и чем мы можем вам помочь?» Я так уже привыкла к использованию баковских изделий не по их прямому назначению, что без тени смущения ответила, что их изделия не отвечают требуемым для нас параметрам. У директора это вызвало приступ неудержимого смеха: «Да где же вы находите таких пользователей?» Тут я и сама растерялась. Я ведь просто хотела узнать, нельзя ли изготавливать эти штуки из более прочной и жаростойкой резины.
Отказ директора меня очень огорчил. Желая меня утешить, директор позвал секретаршу, взял у нее ключ от большого шкафа в своем кабинете, открыл его и показал мне свою коллекцию презервативов со всего света. Чего там только не было… Ясно было, что такую коллекцию надо было держать под замком. С большим интересом и с подробными объяснениями директора я все просмотрела. Но ни с одним из коллекционных образцов директор расстаться не захотел. «Да еще не по назначению» – прокомментировал он.
В это время моя сестра с мужем жили в Праге. Я попросила ее прислать мне несколько разных вариантов чешского производства. Просьба ее никак не удивила. Она тоже занималась научной работой... Вскоре я получила от нее посылку. Образцы самого распространенного вида оказались идеальными. Они отвечали всем нашим требованиям. Механики требовали от меня разрешения пользоваться ими до опытов, но я запрещала категорически. Мы их многократно использовали, мыли, чистили и развешивали по всей комнате для сушки. И так к этому привыкли, что удивлялись некоторому смущению командированных. Когда мои родители поехали навестить сестру в Прагу, я попросила ее прислать мне побольше чешских изделий. Просила не говорить об этом родителям, чтобы не вызывать у них лишних вопросов. Сестра купила целую коробку, аккуратно заклеила ее и просила родителей передать ее мне в «подарок». Родители возвращались из Праги поездом. На границе в их купе зашли советские таможенники и попросили открыть чемоданы. «А что у вас в этой коробке?» – «Это подарок дочери от ее сестры». «А что в ней?» – «Мы не знаем» «А разве вы не знаете, что нельзя ничего везти для передачи третьим лицам? Вскрывайте». Далее следует немая сцена. Всю оставшуюся дорогу отец требовал от мамы объяснений, что со мной происходит, и почему мне требуется такое количество презервативов. Бедная мама могла придумать только одно объяснение – для подарков. «Ну, потому, Шурик, что они лучшего качества, наверно» – смущенно объясняла моя скромная мама. Возмущению отца не было предела. Но это позволило нам быстро закончить договорную работу. Остатки презервативов были розданы механикам и друзьям в подарок.
Но на этом их история не заканчивается. Чешские эти изделия продавались в пластмассовых коробочках. На коробочках было написано «Экстра». И надо же мне было сохранять эти красивые пустые пластмассовые коробочки в ящике своего письменного стола в лаборатории.
1964 год. Институт Кристаллографии участвует в Международном конгрессе по росту кристаллов. Наша лаборатория активно в нем участвует. Научный сотрудник Елизавета Николаевна Емельянова занималась выращиванием кристаллов в гидротермальных условиях. Я очень хорошо помню ее. Она была очень аккуратна, педантична и принадлежала к старой школе кристаллографов. Мы с ней дружили. Она мне показывала и читала письмо, полученное ей от ее бывшего руководителя, с которым она была еще студенткой в экспедиции, много – много лет тому назад. «Дорогая Елизавета Николаевна, пишу книгу о нашей экспедиции. Помню, что Вы в ней участвовали, но не могу вспомнить, находились ли Вы со мной тогда в близких отношениях. Если да, то прошу Вас прислать мне свою фотографию того времени». Елизавета Николаевна зашла ко мне в комнату. «Наташа, нет ли у Вас каких-нибудь пустых коробочек для демонстрации моих кристаллов на Международной конференции? У меня нет ничего подходящего» – «Посмотрите у меня в ящиках стола». – «Какая прелесть! Как раз то, что мне нужно. Можно я возьму несколько штук? А от чего они?». Я сказала, что от какого-то лекарства. Не хотела смущать ее словом «презерватив». Елизавета Николаевна взяла несколько штук коробочек и счастливая удалилась. Механиками был сделан роскошный стенд: в приклеенных на толстый картон пластмассовых коробочках с закрытыми крышками на черном бархате ждали своего часа для демонстрации образцы новых кристаллов, выращенных Елизаветой Николаевной…
Конгресс проходил в Доме Ученых на Кропоткинской улице. Я в нем не участвовала. В тот вечер я уже собиралась идти домой, когда дверь в мою комнату распахнулась и на ее пороге застыла в негодовании возбужденная Елизавета Николаевна. Ее возмущению не было предела: «Наташа, я никогда Вам этого не прощу. Вы скомпрометировали меня перед всем научным миром, перед сотрудниками нашего института, перед и-н-о-с-т-р-а-н-ц-а-м-и! Как Вам не стыдно! Что теперь обо мне будут думать?» Оказалось, что в первых рядах слушателей доклада Емельяновой сидели «ростовики» из Брно, Братиславы и Праги, которым хорошо были известны коробочки, которые красовались на стенде бедной Елизаветы Николаевны. Ее стенд вызвал у них дружный смех, а за тем и смех всей аудитории. Никто не мог поверить, что «наша скромная Елизавета Николаевна – не может быть!» Ссора была недолгой. Елизавета Николаевна была человеком с хорошим чувством юмора, и меня простила. Через несколько дней мне позвонили и попросили зайти в Дирекцию, к заместителю директора Леониду Михайловичу Беляеву. Вальяжный был мужчина, его украшало даже его необычное заикание и малопонятные речи. «Мне передали, что у Вас много изделий из Праги. Как Вы их получаете?» «А Вам коробочки нужны пустые или полные?» – с вызовом спросила я. «Конечно, полные» И я поверила институтским сплетням о его романе с одной важной партийной дамой нашего института. Вот, как много комедии и трагедии было в нашей научной жизни.
Реструм для Маргарет Тэтчер
Март 1987 года. Москва, Ленинский проспект 59. Институт Кристаллографии АН СССР. Известие о том, что наш институт посетят какие-то знатные гости, мгновенно распространилось, хотя было "страшным" секретом. Скрыть такое было невозможно, т.к. все институтские службы забегали и заработали с невероятной активностью. И, ко всеобщему недоумению, подготовка началась с закрытия женских туалетов на первом и пятом этажах институтского здания. Завезли невиданную для всех нас тогда красивую керамическую плитку, голубые унитазы и огромные зеркала. А после этого капремонта туалеты запечатали. Кто же должен нас посетить? Все сошлись во мнении, что это может быть только жена генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева – Раиса Максимовна. Более значимых женщин в СССР в то время не было. Но зачем Раисе Максимовне посещать наш институт? Да еще и пользоваться нашими туалетами? Научные сотрудники пришли к выводу – по- видимому, наше СКБ (Специальное Конструкторское Бюро) выращивает какие-то привлекательные для Раисы Максимовны ювелирные кристаллы.
Однако через несколько дней из "хорошо информированных" источников стало известно – нас посетит Маргарет Тэтчер! Железная леди Великобритании! Вот так сюрприз! И с чего бы это?
Чтобы это понять, обратимся к событиям в нашем институте за пару лет до этого. Директор института академик Вайнштейн был не чета замечательному основателю и многолетнему директору института академику Алексею Васильевичу Шубникову. Тот,
беспартийный, независимый и смелый, не позволил уволить и репрессировать ни одного сотрудника института в жуткие годы послевоенного антисемитизма, зачислил членом Ученого Совета отправленного в опалу Капицу, брал на работу детей репрессированных и вернувшихся после ссылок научных сотрудников. А сильно партийный Борис Константинович Вайнштейн был сверхосторожным и трусливым человеком. При нем в Институт еврею трудно было попасть даже на должность лаборанта – мыть химическую посуду. Дочь моей подруги не смогла поступить на химический факультет, и для нее искали работу по специальности. Я знала, что эта девочка очень исполнительная и готова была ее порекомендовать. Спросила ведущую сотрудницу лаборатории Вайнштейна – не нужна ли им хорошая лаборантка? Узнала, что нужна, и, обрадованная, пошла звонить своей подруге. Но не успела я дойти до конца коридора, как взволнованная сотрудница Вайнштейна Галя догнала меня. Очень смущенная, покрасневшая, она спросила меня: "Ты не знаешь национальности этой девочки?" – "Неужели даже для мытья химической посуды национальность важна?" – "Ты знаешь, нам в лабораторию лучше не принимать на работу евреев. Ну, знаешь, директору это могут ставить в упрек – берет своих". "Успокойся, она – русская. Но я не буду рекомендовать ей поступать в вашу лабораторию – не хочу портить хорошую юную душу".
Лаборатория Вайнштейна многие годы сотрудничала с Дороти Ходжкин, известным химиком из Англии, лауреатом Нобелевской премии. Ходжкин была членом Исполкома Международного Союза кристаллографов и посещала наш институт. Работали в Англии у Ходжкин и сотрудники из лаборатории Вайнштейна. Ну, конечно, самые проверенные и партийные. Одного такого послали, а он не захотел возвращаться обратно. И Ходжкин, и Вайнштейн умоляли его вернуться, но он не захотел. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, но наш институт пострадал изрядно. Райком партии метал громы и молнии: никаких заграничных командировок, никаких международных обменов, а в субботник... – всех на уборку Черемушкинского рынка! Выдать всем "этим ученым" по метле для уборки! Наш заведующий лабораторией Лев Александрович Шувалов требовал 100% явки от сотрудников и грозил всевозможными санкциями. Нельзя было даже сослаться на плохое самочувствие. Директора нельзя было подвести!
Наверно, в чьей-то умной голове тогда и родилась мысль о возможной помощи нашему институту доброй Дороти Ходжкин. Ведь премьер-министр Англии "железная леди" Маргарет Тэтчер, которую так уважал Михаил Сергеевич Горбачев, была ученицей Ходжкин, кончала химический факультет Оксфордского Университета и даже короткое время работала химиком, изучая свойства каких-то целлулоидных пластмасс.
Что происходило в институте! Расстилали ковровые дорожки, отремонтировали и обновили новой мебелью кабинет директора и его секретарши, освободили и отремонтировали несколько комнат, куда внесли важные, по мнению дирекции, установки. Нашей группе тоже предложили продемонстрировать "красивые картинки" двигающихся сегнетоэлектрических доменов. Но оказалось, что показывать нашу установку должны были не мы. От нас потребовали две страницы английского текста об этом, чтобы затем передать их какому-то человеку, который придет к нам и "отрепетирует" эксперимент. Мы от такого унижения отказались. С трудом отбились.
Настал день 28 марта 1987 года. С раннего утра к входу в Институт подъехали поливальные машины, заправленные горячей водой, и рабочие начали смывать из брандспойтов горы черного тающего снега в радиусе нескольких десятков метров от главного входа в Институт. Сотрудников закрыли на этажах. Нескольким сотрудникам, подавшим на эмиграцию в Израиль, запретили в этот день приходить на работу.
Я влезла на подоконник, чтобы увидеть происходящее – наше окно выходило прямо на главный вход в институт. Кавалькада черных машин в сопровождении мотоциклистов торжественно подъехала к входу. На крыльце уже полчаса ее ожидали с десяток человек: все без пальто, хотя было довольно холодно. Я узнала только директора. Остальных никогда не видела. Элегантная, в строгом костюме, Маргарет Тэтчер легко поднялась по ступеням и пожала всем встречающим руки. Дальнейшее мне не известно. Я видела лишь, как милиция отгоняла любопытных от черной машины и от мотоциклистов, которым пришлось простоять в напряженном ожидании пару часов. Знаю еще, что почти все встречавшие и провожавшие простудились.
Неизвестно, воспользовалась ли Маргарет Тэтчер нашими роскошными туалетами. Туалеты имени Маргарет Тэтчер, как все стали называть их, так сильно отличались от туалетов на других этажах института, что посещение их совмещало необходимость c развлечением. Но это продолжалось недолго. Сначала пропали зеркала, потом унитазы заменили на обычные, плитка частично тоже исчезла... Зато с Института проклятие сняли, институт перешел в "любимчики", фотография директора снова появилась среди лучших людей нашего района на маленькой площади против входа в Парк культуры и отдыха на Ленинском проспекте. А сотрудников перестали отправлять на субботниках чистить рынок. Спасибо Дороти, спасибо Маргарет – великие женщины!
Мало осталось в институте тех, кто помнит этот маленький эпизод. Но, как оказалось, благодаря великой женщине, он вошел в анналы истории, а оттуда проник и на просторы интернета. "В ходе последнего визита М. Тэтчер в Москву одним их приятных сюрпризов стало для нее посещение Института Кристаллографии Академии наук СССР. Высокую гостью тепло встретили ученые, специалисты. Беседа с ними напомнила британскому премьеру ее молодость: Тэтчер по образованию – химик, выпускница химического факультета Оксфордского университета. Одним из любимых ею преподавателей была Дороти Ходжкин. Лауреат Нобелевской премии, удостоенная в мае 1987 года и Международной премии мира. Портрет Ходжкин можно видеть в домашнем кабинете Тэтчер, и она не раз говорила, что очень обязана этой женщине, ибо именно она научила ее использовать научные методы в работе, что весьма важно не только для университетского профессора или сотрудника исследовательской лаборатории, но и для политика.
Возвращаясь из Института в британское посольство на Софийской набережной, Тэтчер была в приподнятом настроении. Ей льстило, что известный в научном мире Институт, входящий в систему советской Академии наук, присвоил ей степень почетного доктора. "То, что произошло сегодня, – это признание той роли, которую многие ученые Запада и Востока вместе с политиками играют в борьбе за стабильность и мир", – говорила она. А поднявшись на парадное крыльцо посольства, она остановилась и долго смотрела на ярко блиставшие под лучами солнца золоченные купола соборов Кремля. "Как мне нравится этот вид! Когда я бываю в Москве, всегда любуюсь из окон посольства вашим Кремлем. В прекрасном районе города наше посольство..." (http://womensworld.com.ua/)
Остался след и в анналах Института кристаллографии:
Получено в 2К МИД СССР
из Посольства Великобритании
13 апреля 1987
Уважаемый господин Вайнштейн,
Я весьма благодарна Вам за организацию моего посещения Института Кристаллографии. Я была совершенно очарована и единственное, что меня огорчило, это недостаток времени, чтобы должным образом ознакомиться с той работой, которую Вы проводите в Институте. Как Вы знаете, с самого первого момента обсуждения программы моего визита в Советский Союз я интересовалась возможностью посещения Вашего института, и действительность превзошла все мои ожидания.
Я была бы признательна, если бы Вы передали мою горячую благодарность Вашим коллегам и сотрудникам Института.
Шлю Вам мои наилучшие пожелания.
Искренне Ваша
Маргарет Тэтчер
(из книги "Институт кристаллографии АН СССР им. А.В.Шубникова 1943-2003». стр.145)
1977 год. «Сложная обстановка в Институте Кристаллографии»
Разбирая свой архив, я обнаружила документ, который вернул меня в исчезнувшую – советскую – цивилизацию, и который, надеюсь, поможет совершить такое путешествие и тем, кто ее забыл или уже не застал.
Разрешив евреям уезжать из СССР в Израиль в 1970 году, советское руководство не ожидало массового исхода. В 1970 году выехала всего одна тысяча человек, в 1971 году более 10 тысяч, а в 1973 году уже более 30 тысяч. И никакие последующие ужесточения правил выезда не cмогли остановить этот поток. Не только евреи, но и другие советские люди тоже хотели улизнуть в эту тоненькую щель бегства из лучшей в мире страны развитого социализма. Заключались фиктивные браки с евреями, покупались фиктивные паспорта с «пятым пунктом». Евреи стали «нарасхват». Советская власть по- настоящему испугалась. Усложнить отъезд, создав почти непреодолимые по трудностям условия выезда? Это было сделано. С 1975 по 1977 выезжало в год всего по 13 тысяч человек (по данным Марка Тольца «Демоскоп weekly» , № 303-304, 1-14 октября 2007). У Советской власти оставалось еще одно «оружие». Из евреев стали делать «врагов народа». Отделы кадров перестали принимать евреев на работу, и можно было услышать: «Я его возьму, а он подаст на выезд!» По этой же причине перестали принимать еврейскую молодежь в престижные ВУЗы. Росла ненависть, и бытовой антисемитизм снова стал давать свои грязные всходы.
Заработали обкомы и райкомы, рассылая во все организации инструкции и рекомендации. Вот в это время и появился на обязательном для посещения сотрудниками Института методологическом семинаре присланный райкомом просветитель – лектор Рыжиков. Но не учел, как ему было потом разъяснено в райкоме, «сложной обстановки в данной организации», и он был отправлен продолжать читать свои лекции на заводах, в рабочие коллективы.
В чем же заключалась «сложная обстановка» в институте Кристаллографии АН СССР? В аудитории среди слушателей лекции Рыжикова было много евреев. Объясняя слушателем, как сионизм может проникнуть в душу человека через символы, лектор, достав из портфеля приклеенную на картонку упаковку от болгарских замороженных овощей, где над тарелкой была изображена шестиконечная звезда, лектор многозначительно добавил: «и снежинки падают шестиконечные…» и под смех и призывы: «Отменить гексагональную сингонию!», хотел уже покинуть аудиторию. Но бесстрашная молодая женщина – младший научный сотрудник Татьяна Волк стала задавать острые вопросы лектору, обвиняя его в антисемитизме.
Присутствующие на лекции партийные институтские боссы быстро прекратили дискуссию. Все последующие дни институт мрачно «шумел». Из письма ко мне из Израиля от бывшей сотрудницы института: « На семинаре в 1977 году я была, впечатление абсолютно незабываемое, помню яркие детали. Таня Волк была на высоте, но, к сожалению, единственная, кто выступил. Все остальные, включая меня, предпочли отмолчаться, за что до сих пор мне очень стыдно. (Я сидела и думала: надо уезжать, изменить эту страну невозможно)».
А Татьяна Волк продолжила свой протест. Она написала письмо в партбюро.
В партийное бюро Института Кристаллографии АН СССР
от мл.н. сотр. лаб. фазовых переходов, канд. физ.-мат. наук
Т. Р. Волк
Заявление
16 марта 1977 г. на объединенном заседании общественно-политических семинаров ИКАН СССР доктором исторических наук Рыжиковым была прочитана лекция «Сионизм и его реакционная сущность».
Эта лекция носила неприкрытый оголтело-шовинистический характер, как по содержанию, так и по форме. Попытаюсь обосновать свое утверждение.
1. Лекция была проникнута воинственно-враждебным отношением к США, достойным, насколько я себе представляю, самых активных проповедников «холодной войны» в этой стране. В частности, было открыто заявлено, что США – «наш враг номер один», с которым нам «не дай Бог, конечно, придется воевать» и что «народ должен знать своих врагов».
Такие заявления в период активно проводимой Советским правительством политики разрядки международной напряженности являются в лучшем случае политической ошибкой, свидетельствующей о крайней оторванности лектора от проблем современности. По-видимому, доктор исторических наук обязан различать понятия идеологической борьбы и военного конфликта.
2. Лекция носила характер пропаганды самого откровенного черносотенного антисемитизма, достойного печальной памяти «доктора» Геббельса. Она содержала как абсолютно недостоверные и намеренно искаженные факты, касающиеся истории и традиций еврейского народа, так и прямые антисемитские высказывания.
Основная мысль лектора сводилась к утверждению тождественности понятий «сионист» и «еврей» (в течение всей лекции лектор систематически произносил эти слова через запятую). Не было сделано никакой попытки провести грань между этими понятиями, объяснить их коренное различие. Напротив, для протаскивания этой реакционной идеи лектор сознательно фальсифицировал и извратил целый ряд исторических фактов. Приведу некоторые примеры.
Например. Было заявлено, что чрезвычайно благоприятным было положение евреев в царской России, так что 50% из 6 млн. евреев, проживающих в России, были купцами 1 и 2 гильдий. Во время контрреволюционного восстания в Москве в 1917 году 50% восставших юнкеров, по утверждению автора, были евреями. Полагаю, что нет необходимости доказывать полное несоответствие подобных высказываний с событиями, имевшими место в действительности. Далее автор заявил, что «цель жизни еврея – приумножить свое достояние, сделать «гешефт» в соответствии с рекомендациями Ветхого завета и, что и в наше время в нашей стране «традиционное воспитание в еврейских семьях» предусматривает «жажду наживы, желание устроиться», «отсутствие моральных и этических норм».
Такие провокационные высказывания могут иметь и имеют только одну цель – разбудить отвратительное чудовище антисемитизма, посеять национальную рознь.
Наверно, нет необходимости напоминать, что антисемитизм, как один из наиболее испытанных методов реакции, был решительно осужден в основополагающих документах марксизма – ленинизма. Излишне также доказывать, что отожествление понятий «сионист» и «еврей» аналогично отожествлению понятий «фашист» и «немец». Все это должно быть известно доктору исторических наук, взявшему на себя смелость разрабатывать этот сложный актуальный вопрос.
Возникает недоумение: что помешало лектору объективно осветить эту проблему с марксистских интернациональных позиций – только ли абсолютная некомпетентность, свидетельством которой служат, в частности, приведенные выше высказывания, или же вполне определенная личная позиция, позиция воинствующего антисемита? Очевидно, этот вопрос должен быть рассмотрен соответствующими организациями.
В Постановлении ЦК КПСС «О повышении роли устной политической агитации в выполнении решений 25 съезда КПСС от 25 февраля 1977 г.» говорится, в частности о том, что «встречаются факты, когда партийные организации… поручают эту работу слабо подготовленным товарищам» и что «парткомы и партийные бюро должны привлекать квалифицированных лекторов». Лекция Рыжикова полностью противоречит рекомендациям этого Постановления.
В моем заявлении приведено лишь ограниченное число примеров возмутительного извращения фактов и безответственности лектора Рыжикова, но и малая часть свидетельствует о том, что содержание и стиль заслушанной нами лекции противоречат интернациональным принципам нашего государства, оскорбляют интернациональные чувства советских людей.
Считаю инцидент, произошедший на объединенном заседании семинаров ИКАН СССР, недопустимым. Надеюсь, что партийная организация ИКАН СССР открыто выразит свое отношение как к лекции, так и к личности лектора Рыжикова.
Прошу партийное бюро ИКАН СССР рассмотреть мое заявление.
Т.Р.Волк.
Из письма ко мне от Т.Р.Волк: «Сейчас даже не могу поверить, что я так владела партийно–советской демагогией! Мне очень стыдно из-за ссылок на марксизм-ленинизм».
Прошло много лет, уже нет ни Советского Союза, ни райкомов, ни обкомов. А «лекторы Рыжиковы» продолжают читать свои пропагандистские лекции на главных телеэкранах России. А россияне все продолжают и продолжают уезжать…
Конференция в Японии
В 1988 году в Японии должна была состояться Международная конференция по сегнетоэлектричеству. На этой конференции заведующий нашей лабораторией Л.А. Шувалов должен был делать один из основных докладов о наших новых работах. Вся лаборатория тщательно к этому готовилась, каждый стремился, чтобы и его работы стали известны специалистам со всего света. Поехать в Японию, чтобы самим участвовать в такой конференции, мы и мечтать не могли. Партбюро, дирекция, Иностранный отдел АН СССР, отдел науки ЦК – никогда на то, чтобы какие-то «просто» научные работники смогли поехать на конференцию заграницу, особенно в капиталистические страны, разрешения не давало. Стояли единым строем против любой поездки желающих участвовать в конференциях по своей специальности хотя бы «научными туристами», т. е. за свой счет.
Все подготовлено, Л.А. Шувалов готов к поездке. И тут мы узнаем, буквально за день до выезда, что он не едет, не включен в делегацию. Раньше бы промолчали, как всегда бывало, но на дворе уже 1988 год! Сотрудники лаборатории пишут письмо Президенту АН СССР академику Г.А. Марчуку, требуя объяснений. И первый раз мы получаем ответ и результат: руководство УНС АН СССР принесло извинение Л.А. Шувалову, объявило выговор за плохую работу инспектору и зам. директору по международным связям ИКАН СССР, и было готово встретиться с коллективом лаборатории. К сожалению, в моем архиве не сохранилось наше коллективное письмо, но сохранилось разъяснение зам. директора института по международным связям Ю. Водопьянова, зачитанное на нашем собрании:
«В 1985 году Л. А. Шувалов нарушил установленные требования о передаче кристаллов за границу. (Скорее всего дал какие-то образцы из выращиваемых в нашей лаборатории кристаллов для исследования коллегам из Польши или Чехословакии. Неофициальный обмен образцами без оформления был общепринятой практикой, но кто-то донес). В связи с этим дирекция Института решила не рекомендовать его в загранкомандировки; учитывая положительную характеристику Льва Александровича, он уже в сентябре 1987 г. выезжал в ПНР, а в январе 1988 г. в СФРЮ. Следует, однако, отметить, что отчеты о поездках в ПНР и СФРЮ Л.А. Шувалов сдал только 4 июля 1988 г. после неоднократных напоминаний иностранной комиссии и лично директора Института, а также приостановления в связи с этим его выездного дела в Японию. В результате его выездные документы были отправлены в ООФА позже установленных сроков – 01.07.1988 г., тогда как на остальных членов делегации – более, чем на 3 недели раньше – 07.06.1988г. Это первая, хотя и субъективная причина, повлиявшая на последующие события, т.к. в конечном счете, оказалось, что основную роль сыграл дефицит времени.
Вторая причина состояла в том, что Институт не указал в характеристике упомянутый факт нарушения 1985 года. В связи с этим УНС АН СССР вынуждено было запросить подтверждение характеристики с указанием факта нарушения. Когда 12 августа (выезд в Японию планировался на 20.08.88) подтверждение было получено инспектором УНС АН СССР, у него уже было решение выездной комиссии и ЦК КПСС по всей делегации. Последнее, по-видимому, послужило причиной тому, что инспектор М.Ж. Михайлов, не отправил новую характеристику Л.А. Шувалова в эту выездную комиссию. Учитывая, что инспектор не принял мер для получения решения о выезде Л.А. Шувалова, а просто подшил подтверждение характеристики в дело, а также то, что он не сообщил об отсутствии положительного решения о выезде Л.А. Шувалова руководителю делегации К.С. Александрову и Л.А. Шувалову, руководство Управления Научного сотрудничества АН СССР объявило М.Ж. Михайлову выговор. Руководство УНС АН СССР принесло Л.А. Шувалову свои извинения и готово встретиться с коллективом лаборатории, обратившимся с письмом к Г. И. Марчуку. Ю.Н. Водопьянов».
Из воспоминаний об этой истории: «Уточняю, и это важно! Шувалову сообщили о непоездке не накануне, а непосредственно в аэропорту за 3 часа до вылета, когда привезли из УВС все паспорта, кроме его паспорта. Он шел мне навстречу с чемоданом и плакал! Я это видела собственными глазами. И еще я бы подчеркнула, что это был не «хрен собачий», а заслуженный деятель науки, фронтовик, орденоносец и организатор этого самого Симпозиума, который существует и по сей день. Помню еще, что Водопьянов нам пенял, что мы «подали» письмо «мимо него», как он сказал, «сотрудника органов безопасности».
Попробую попытаться разобраться в официальном ответе на наше письмо.
Характеристики для сотрудников носили формальный характер, со стандартными формулировками, а в текст никогда не включались сведения о каких либо провинностях командируемого. Каждая заканчивалась стандартно: «политически грамотен, морально устойчив». Да, еще для разведенных: «причина развода партбюро известна». Характеристика заверялась треугольником Института: директором, секретарем партбюро и профсоюзной организации. Потом характеристика заверялась комиссией по выездам райкома КПСС. Помню, как с секретарем нашей институтской парторганизации я однажды была на заседании комиссии по выездам для поездки на горнолыжный курорт в Болгарию. Критически оглядев меня, секретарь сказал, чтобы я сняла весьма скромные сережки и кольцо. «Этого они не любят» – командным тоном произнес он. Для членов выездной комиссии, состоящей в основном из партийных пенсионеров, уже само желание поехать заграницу считалось аморальным. Забыла написать, что такой порядок оформления касался всех, вне зависимости от того, был ты членом партии или нет.
При оформлении характеристики, утверждаемой на заседании лаборатории, ни о каких-либо «секретных» провинностях и тем более о наказании сотрудника дирекцией института никогда не говорилось.
О несданном отчете о поездке. Отчет был обязательной частью командировки. Задержка отчета было нарушением существующего правила. Но из объяснительного текста следует, что отчет был сдан уже после направления характеристики в УВС АН СССР.
А откуда и от кого стало известно о нарушении, совершенном Шуваловым в 1985 году? Разве в характеристику Шувалова от ИКАН это нарушение вносилось? Ясно, что нет. Иначе бы он не смог поехать никуда, даже в ПНР. Следовательно, Институт скрывал эту провинность Шувалова три года. Кого же следует винить в том, что результаты наших работ не были представлены на Международном симпозиуме в Японии, зачем мы так усердно трудились, часто и в неурочное время? Кто-то донес, кто-то не передал, кто-то скрыл, чиновник поленился, решение принято… Эта унизительная система со скрипом функционировала, но конец ее был неизбежен. Думаю, правда, что такие Водопьяновы, взращенные системой, до сих пор у власти и процветают.
Образцами кристаллов теперь свободно торгуют, а если получишь грант от Академии наук РАН и денег хватит, сможешь поехать на любую конференцию. Но душа по-прежнему болит от обиды за прошлое…
Визит к президенту
Хотя я и не опаздывала к назначенному отцом времени, он уже ждал меня на скамейке около крыльца. По его виду я сразу поняла, как сильно он волнуется. Мы шли на прием к Президенту Академии наук – Анатолию Петровичу Александрову, старому другу отца, который был несколько тяжелых послевоенных лет директором Института физических проблем. Отношения между отцом и Анатолием Петровичем всегда были очень хорошими, но я понимала, почему отец волнуется, и почему и меня попросил пойти с ним. Предстоял неприятный разговор и не о науке. Родителям в очередной раз отказали в ОВИРе в разрешении на поездку в Канаду к любимой дочери, моей сестре Тане. Отец хотел просить Александрова поручиться за него перед КГБ. Таня приехать навестить родителей не могла, т.к. уехала в Канаду с мужем, чехом из Праги, во время событий 1968 года без разрешения советских властей. Это было единственно возможным вариантом сохранения ее семьи с мужем-чехом после введения в Прагу советских войск.
Мое сердце разрывалось от жалости к отцу. Он с таким трудом поднимался по покрытой ковром мраморной лестнице Президиума АН СССР.
Беседа с Александровым была последней надеждой родителей. Анкеты, характеристики, утвержденные партийными органами института и района, письменные и устные объяснения, унизительные по форме отказы после многочасовых очередей, проведенных в ОВИРе – невозможно перечислить всего, что пришлось за это время перенести и пережить уже далеко немолодым людям.
Мы почти не ждали в приемной. Александров шумно поднялся к нам навстречу. Я давно не видела его, почти 20 лет. А ведь когда-то мы виделись почти каждый день. Девчонкой, школьницей старших классов я проводила в гостеприимном доме Александровых большую часть своего свободного времени. С Юрой Александровым и его школьными друзьями мы ходили в походы, катались на лыжах.
Анатолий Петрович, как всегда, был со мной очень доброжелателен, шутил и все не верил, что я уже такая взрослая «дама». «И когда ты успела так вырасти?»
Отцу почти не понадобилось никаких объяснений. Все бумаги с просьбой о помощи были посланы заранее. И вот почти вся беседа…
«Шурка, лабораторию хочешь, может даже институт хочешь? Проси – могу! Большие деньги на самое современное оборудование – хочешь? Могу! Это – могу. А то, о чем просишь, не могу. Пойми, я даже не могу иметь знакомых, у которых родственники за границей, не то, что просить о таких поездках. Не могу. Все понимаю, но помочь в этом не могу. Проси о том, в чем могу помочь».
И это говорит всесильный человек, Президент Академии наук, член ЦК КПСС, Депутат Верховного Совета, который прекрасно знает моего отца? О такой малости, как частная поездка его друга, уважаемого человека, на месяц к дочери… Вот оно - рабство!
Мы возвращались из Президиума на троллейбусе. Всю обратную дорогу отец молчал. Смотреть на него было невозможно. Он так надеялся на помощь друга…
Войдя в квартиру, отец обменялся безмолвным взглядом с мамой и поднялся по лестнице в свою комнату. Мама прокомментировала: «Я была уверена в отказе. Этот Фантомас Александров такой же раб, как и мы, хоть и увешен всевозможными формальными регалиями».
Я поднялась к отцу в комнату. Он лежал на тахте. «Папочка, не переживай ты так. Ну что же можно сделать?» Отец, как маленький ребенок, поджал ноги, отвернулся к стене и закрыл глаза.
На этом эпизоде история не заканчивается. Она имеет счастливый конец. Дважды, в 1976 и 1978 годах, по ходатайству П.Л.Капицы родителям разрешали поездку к дочери в Канаду. И это было сделано Капицей, несмотря на довольно сложные отношения с отцом. Это можно понять из моего неотправленного письма Павлу Евгеньевичу Рубинину:
«Дорогой Павел Евгеньевич!
Мне передали, что Вы интересуетесь моими комментариями к Вашей статье к 90-летию отца. Постараюсь написать, хотя это очень не просто. Люди, о которых мы судим, были «титаны». Уж не мне чета – точно. Но не хочется и неправды о них. И елея – тоже.
Кличка «Кентавр» была ругательной, «получеловек-полускотина». Я много раз ее слышала еще девочкой и даже не могу сказать, знала ли тогда, кто такой «кентавр». «Скотским» отец считал в Капице его отношение к своим сотрудникам. Отец и любил, и ненавидел Капицу. Осуждал его поведение в институте и пытался – безрезультатно – влиять на него. Всю свою душу вкладывая в улучшение работы института, отец хотел от Капицы, если не любви, то хотя бы признания и благодарности, «…но что от «скотины» ждать»... Говоря, что Капица советовался лишь с женой и тестем, отец, при всем уважении к ним, был уверен, что и с ним Капице следовало советоваться, – для интересов дела.
Уже в Казани отец практически не работал по тематике института. Знаю, что помогал Арцимовичу и другим, но с Капицей почти не взаимодействовал. К проблеме Главкислорода не привлекался. Капица к этому времени окружил себя сановными лицами и сам все более становился «сановником», чего отец категорически не принимал.
В 76-м, когда Капица помог ему поехать к Тане в Канаду, отец сказал: «Я ему все прощаю». И помню, как, узнав о смерти Петра Леонидовича, папа горько плакал, быть может, первый раз в жизни в присутствии других.
Имея в кармане визу и билет на пароход, отплывающий в Англию, отец отказался от поездки по моральным соображениям (всю жизнь вспоминал, как мечтал поработать в лаборатории Резерфорда). Честь и повышенное болезненное чувство собственного достоинства были в основе характера отца. Его стиль – открытость, доброжелательность, желание помочь друзьям, ученикам, всем окружающим, все так не совпадало со стилем Капицы: закрытость, самодостаточность, изоляция. Капица срабатывался только с теми, кто не претендовал на равенство, он требовал полного и беспрекословного подчинения.
Хорошо помню один эпизод моего личного общения с Капицей. Отец был болен и попросил меня зайти к Капице – срочно подписать одно письмо. Это была просьба предоставить жилплощадь женщине, помогавшей дочери А.Ф. Иоффе – Валентине Абрамовне в разборе архива ее отца. Папа понимал, что подпись Капицы под письмом для Ленинградского Горкома будет иметь большее значение, чем подпись отца. В моем присутствии Петр Леонидович внимательно прочел письмо и ответил: «Но ведь не разрешат же», – и вернул его мне со словами: «Я стараюсь никогда не ставить свою подпись под письмами, на которые будет дан отказ».
Я была потрясена отказом. Ведь это его ни к чему не обязывало. И речь шла о помощи старой женщине, помогавшей разбирать архив его учителя. Думаю, что отказ был скорее потому, что отец его просил об этом. Не удивлюсь даже, если отец специально послал меня к Капице, рассчитывая, что тот мне не откажет. Вернувшись домой, рассказала отцу об отказе Капицы. Отец разъяренно прокомментировал: «Вот скотина!»
Убеждена, что отец очень переживал ссылку Капицы и помогал ему, чем мог. У меня есть записка Капицы к отцу с очередной просьбой. Академик А.В. Шубников, директор Института Кристаллографии, в котором я работала, рассказывал мне, что принял Капицу на работу «по просьбе Вашего отца».
При А.П. Александрове [директоре ИФП в 1946-1955], старом друге отца еще по Ленинграду, отец расцвел. Сотрудники ИФП и Капица должны были быть благодарны отцу за то, что удалось сохранить институт таким, каким он был при Капице. А что отец получил от Капицы после возвращения из ссылки? Процитирую беспристрастного Шарвина: «С годами его [отца] все чаще посещали едкие мысли о том, что при других условиях он мог бы полнее реализовать свой творческий потенциал». Сколько раз отцу предлагали другие, очень хорошие места работы, но «если я Капице не нравлюсь, пусть он уходит» и все. Продолжал работать и очень, очень страдал.
Мои родители очень любили Анну Алексеевну. Считали ее «добрым ангелом» Капицы. Ценили ее интеллигентность, скромность, независимость. Вспоминали ее помощь нашей семье во время эвакуации в Казани. Когда тяжело умирала наша бабушка, а жили мы в одной комнате, Анна Алексеевна взяла меня к себе в семью. Она бывала и посредником при ссорах отца с Капицей, призывала папу не сердиться на Капицу, простить его.
Дорогой Павел Евгеньевич! Уже нет никого из тех, кто хорошо знал и понимал и отца, и Капицу. Мы, наверное, последние... А история их жизни так занимательна. Вы назвали свою статью «Плечом к плечу», а я думаю «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии...»
Буду рада Вашему ответу.
Наташа Шальникова (Тихомирова) 20 сентября 1995 года».
Письмо отца из Монреаля в Кембридж своему другу Давиду Шенбергу (1911-2004), работавшему в Институте Физпроблем в 1937-1938 годах:
29 ноября 1978 года по Р.Х
«Дорогой Давид!
Так как ты меня переживешь по крайней мере на тридцать три года – пишу все в подробностях – для Истории. Теперь – (вернее не раньше чем через десять лет по «дипломатическим соображениям») ты сможешь на этом и кое-что заработать.
Итак:
Через несколько месяцев после первого моего достаточно близкого знакомства с П.Л. в Ленинграде (в конце лета 34-го) и возвращения из Москвы (в январе 35 г.), где мы с ним занимались экскурсионной деятельностью и обсуждали проект будущего Института, я встретился на лестничной площадке главного входа здания Ленинградского Физико-Технического Института с Абрамом Исааковичем Алихановым – Абушей, моим близким другом. Он набросился на меня с расспросами по поводу дальнейшего развития сенсационной тогда истории с «задержкой» П.Л. в Союзе и моей судьбой в связи с этим. В особенности он интересовался личностью П.Л. и нашими с ним отношениями – личными и деловыми. Я, ничего не утаивая, изложил ему все, что знал с возможной объективностью и всей осторожностью. Мой рассказ произвел на него ошеломляющее впечатление. Он помолчал и задал мне вопрос – «Так кто же по твоему мнению Капица, скотина или человек?» И я ответил: «Он получеловек-полускотина – Кентавр».
Вот и вся эта забавная история.
Вся моя дальнейшая судьба, тем самым, была уже определена вперед по крайней мере на сорок четыре года, так как Абуша рассказывал всем встречным и поперечным о нашем разговоре, не скрывая моего авторства: «Шурка сказал, что Капица полускотина, получеловек – Кентавр»
С тобой бы этого, конечно, никогда бы не случилось, – ты ведь прирожденный дипломат.
Даст Бог е.б.ж. увидимся. Не поминай лихом. Твой всегда Шура».
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 10(67) октябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer10/Tihomirova1.php
