Так уж сошлось, а может, пало и свыше, – 25 марта сего года «Литературная Россия» опубликовала критические, но очень деликатные заметки моего земляка Виктора Богданова («А был ли ёрш?») на якобы книгу для семейного чтения «Ожидание чуда» Валентины Ерофеевой-Тверской, а на другой день автор этой поделки, удостоенной Всероссийской премии им. Петра Ершова, представляла-презентовала журнал «Литературный Омск». Как только что вышедший, хотя на его кровавого цвета обложке крупно значилось: № 14 – 15, декабрь, 2010.
Не первой свежести издание, именуемое периодическим, а выходящее время от времени, когда местное министерство культуры соизволяет отстегнуть на него деньги, возносилось, как и его авторы, выше крыши, а потом некоторым из присутствующих на этой странной презентации ничем не подкреплённые славословия поднадоели, и разразился небольшой скандальчик. В глубоко провинциальном Омске, литературной жизнью в котором вершат, уж извините, ничём, кроме как литературным воровством, в русской литературе себя не проявившие, подросло, как ни странно, племя молодых, талантливых и дерзких литераторов. Вот они-то и подали голос. Устали ребята от конъюктурщины и лакировки действительности, но, право, не тыкали в лицо той же, скажем, Ерофеевой-Тверской, возглавляющей, между прочим, Омскую областную общественную организацию СП России, распечатками публикаций о её графоманстве «А был ли ёрш?» в «ЛР» и о прямом плагиате в Интернет-изданиях «Пролог» («Чья планочка?». 2008, № 192-рп) и «Журнал литературной критики и словесности» («Голос, отличимый от других, или Плагиаторы «омской поэтической школы». 2010. № 3).
Впрочем, всё в итоге завершилось более-менее благополучно. Молодые, получив диагноз «шизофреников», бунтовать перестали, авторы прошлогоднего номера журнала «Литературный Омск», одаренные его экземплярам на исходе первого квартала нынешнего – по три штуки, скажу в рифму, в одни руки, – «сфоткались» на память потомкам, и все разошлись до новой презентации через год-другой. А вот дома многие из них, раскрыв журнал, обнаружили вдруг в нём пустые страницы. У кого девственными оказались те, где должно быть напечатано содержание, у других, как у меня, и две сразу – ещё и половина разворота с опусами уже упомянутой Тверской – по паспорту, а по псевдониму через дефис и Ерофеевой. Лишь одна её фотография, на которой Валентина Юрьевна, уперев подбородок в сжатую кулачком ручку с внушительного размером перстнем на среднем пальце и кольцом на указательном, взирала из верхнего правого угла, как из бездны.
– Типографский брак, – объяснили мне, не уточнив, правда, сколько такого «брака» в 300 экземплярах «Литературного Омска», а я подумал: «Знак!». И бумага иногда не терпит графоманов, отягощённых и плагиаторством. О чём мне и стали почти тотчас названивать «шизофреники», имеющие несчастье творить в Омске, а чуть позже позвонил хороший сибирский поэт и мой тёзка по имени – Николай Трегубов:
– Читал? – спросил он глубоко несчастным голосом.
– Как можно прочесть то, чего нет? – удивился я, думая, что Николай Михайлович спрашивает о странице, отторгнувшей текст Тверской.
– Да я о Безденежных, – почти плача, уточнил Николай Михайлович. – Ты что, не читал её подборку «Повод для песни»?
– Коля, ты ведь знаешь: я не только не читаю, но и никогда не смотрю написанное Мариной, – напомнил я Трегубову всем в Омске известное, поскольку поэты и поэтессы, уличённые в плагиате, для меня перестают существовать. О плагиаторше Марине Безденежных, бесцеремонно обобравшей Есенина и Маяковского, я писал в реплике «Плагиата грозди» ещё в 2000 году в «Литературной России» (№ 47 за 24 ноября), а пятилетие спустя эта публикация послужила примером плагиата в книге «Мастерская творчества», изданной в Екатеринбурге, цитирую:
«Плагиаторы очень любят ссылаться на свое незнание первоисточников. В том смысле, что писали, мол, сами, а про Пушкина и не слыхали. И очень не любят, когда их хватают за руку.
Вот, например, Николай Березовский в газете «Литературная Россия» разбирает случаи плагиата в стихах омички М. Безденежных.
«Поглянулась ей строка из поэмы В. Маяковского «Во весь голос», в которой трибун «себя смирял, становясь на горло собственной песне», она её и приватизировала, чуть-чуть видоизменив: «Мне ведь, и правда, неплохо стоится на горле собственной песни...». Всплыл в памяти Есенин, она и его использовала, не стесняясь откровенной кальки: «Ни о чём уже не жалею, / Ничего уже не боюсь...». …И вновь Есенин, несколько, выражусь так, модернизированный: «Я не зову, не плачу, не учу...». У Сергея Александровича, напомню: «Не жалею, не зову, не плачу...».
Правда, к плагиаторам, которые про Пушкина и не слыхали, Безденежных не отнесёшь, поскольку она не только член Союза писателей России, но и кандидат филологических наук, докторант Омского педагогического государственного университета, а ещё заведующая кафедрой лингвистического образования БОУ ДПО «ИРООО» («Институт развития образования Омской области») и руководитель областного литературного объединения. Учёную степень я и обыграл в пародии на её стихотворение с уворованными из классиков строчками:
"Поэт" филологических наук,
Поэтов русских обобравши колос,
То Маяковским врежет во весь голос,
То, как Есенин, зарыдает вдруг.
Вот почему сужаются зрачки
И, ошалев, трепещут хищно ноздри:
Ведь набегают строчки, как очки,
И книжки спеют — плагиата грозди!
И с той поры заглянул в её «творчество» лишь однажды, когда представлял в судах Омска интересы архангелогородской писательницы Ксении Павловны Волковой, с одной из книг которой собрат Марины Александровны по бесстыдному перу Сергей Прокопьев стачал рассказик «Кукушкины башмачки», опубликованный в журнале «Москва». Безденежных, воспользовавшись свом служебным положением, представила тогда в суд ужасающую своей безграмотностью и некомпетентностью якобы официальную бумагу – «экспертное заключение», в котором пыталась обелить плагиатора (смотрите «Дело о пегасике, или Знает кошка, чьё мясо съела» в «Журнале литературной критики и словесности» №4, 2010). Так что я не лукавил, ответив Трегубову, что никогда даже и не смотрю вирши за её подписью.
– А всё же прочти. Самое начало. – И Николай Михайлович положил трубку.
И я на 14-й странице «Литературного Омска» прочёл под тремя звёздочками два четверостишья, открывающие подборку стихотворений Марины Безденежных, цитирую:
Снова тяжкий и сладостный маятник,
Прежних мыслей и чувств перепад…
Узнаю тебя, жизнь, принимаю!
Вот и нам уголёк перепал…
Ужасаюсь, смущаюсь и…делаю,
Чтобы по мановенью руки
Одичавшие душу и тело
Разогнать до любви и строки…
Да уж, и вправду, «перепал уголёк»!
От Александра Александровича Блока, из его знаменитого стихотворения «Принимаю»:
О, весна без конца и без краю!
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха – позорного нет!
Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах тёмных окна,
Чтоб мои воспалённые взоры
Раздражала, пьянила весна!
Принимаю пустынные веси
И колодцы земных городов!
Осветлённый простор поднебесий
И томления рабских трудов…
И встречаю тебя у порога –
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем Бога
На холодных и сжатых губах…
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита.
Никогда не откроешь ты плечи…
Но над нами – хмельная мечта…
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель – я знаю –
Всё равно – принимаю тебя!
О несомненном синтаксическом присвоении Мариной Безденежных блоковской строчки «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!» и говорить не стоит. И чуть-чуть изменённая пунктуация не прикрывает, как щитом, плагиаторшу, напротив, только подтверждает, что она «слыхала» Блока. За что волею свыше, похоже, и наказывает сама себя следующей строчкой: «Вот и нам уголёк перепал…», – невольно, но фактически признаваясь в литературном воровстве. А что не обожглась её душа об этот «уголёк», так это свидетельствует лишь об одном – отсутствии оной. Спалила, очевидно, «поэт филологических наук» свою поэтическую душу более ранними кражами из кладезя сокровищ русской поэзии, и теперь напропалую чешет из классики – если не копируя буквально строчки, то косноязычно переделывая их на свой лад, что очевидно из второй строфы её «стихотворения» под звёздочками. У Блока, сравните, – «И смотрю, и вражду измеряю», – а у Безденежных: «Ужасаюсь, смущаюсь и…делаю». Отображение – как в кривом зеркале. Передирая великого русского поэта, одичавшая и телом так и не осознала, что его «Принимаю» – это утверждение жизни и вызов смерти, а не «разгон» до известно какой «любви». Чужие стихи для неё лишь повод для упражнений в графоманстве, обильно сдобренными почти дословными или худо замаскированными заимствованиями, а самое очевидное из них, почему-то не услышанное позвонившим мне и очень чутким на поэтическое слово Николаем Трегубовым, не только из Блока – и Николай Разумов, трагически погибший в 1982 году, не остался без её внимания. У Разумова – ладное с простецким «нету», особенно подчёркивающим его тоскливое одиночество:
Спокоен бесконечный путь.
Никто не кинется с приветом.
Сейчас бы к другу заглянуть,
А друга не было и нету…
У Безденежных, опять же, извините за повтор, – косноязычное и невразумительное, но с уже нормированным в русской стилистике «нет» – учёная, как-никак:
Шире круг! Телефон, интернет…
Можно белыми быть и пушистыми.
А друзей-то, по правде, и нет.
Просто званье даётся пожизненно…
И не случайно подборка Марины Безденежных в «Литературном Омске» так красноречиво и, наверное, опять же велением свыше озаглавлена – «Повод для песни». Я прямо-таки вижу её читающей стихи известных и не очень поэтов, а затем «перепевающей» их на свой взгляд и манер в якобы собственные. И Блока вижу, наверняка бы воскликнувшего, перевернувшись в гробу, узрей он этот журнальчик: «Изыди!». Да не «перепал» и, к счастью, никогда не «перепадёт» ему такой «уголёк», именуемый «Литературным Омском», от напечатанного в котором у вменяемого читателя, неравнодушного к поэзии, «расширяются зрачки». И не только от перелицовок докторанта. Здесь в тему и бред Валентины Ерофеевой-Тверской, тоже помеченный, как и у её подруги, тремя звёздочками на полосе кастрированного разворота, цитирую:
О чём бы нам ни говорить,
Чего бы вьюга ни сулила,
Я дверь внезапную открыла,
Уже не в силах затворить.
И расширяются зрачки,
Внимая смыслу тихой речи.
На русском говорю наречье, –
Что недосказано, прочти
В тугом сплетенье междометий.
Губ опустились уголки –
Взметнулись две твоих руки,
Что мне дороже всех на свете.
О, эти ветви белых рук –
Твоих негодований всплески.
Задёрну в спальне занавески,
Чтоб страстью исцелить недуг.
Да уж, на этаком «русском наречье» можно балаболить километрами, и этот недуг – страсть к графоманству – не исцелить и в спальне даже при раздёрнутых занавесках. Но я процитировал сие только ради одной строчки – «И расширяются зрачки». Очень уж она созвучна, пусть и в обратном значении, строчке из выше упомянутого, но не процитированного «стихотворения» Марины Безденежных. Сравните:
Осень. Осенью я шалею…
И, пройдя через светлую грусть,
Ни о чём уже не жалею,
Ничего уже не боюсь…
Просыпается память предков,
Если вижу костёр… И в нём
Мне горящая кажется ветка
Первым в мире добытым огнём.
И трепещут, вздыхая, ноздри,
И сужаются хищно зрачки…
И как будто ничто не поздно,
И как будто не страшно… Почти.
А мне вот страшно – не «как будто» и без «почти». Как и от «стихотворения» под фамильярным заголовком «Володя» Татьяны Четвериковой, тоже, как Тверская и Безденежных, входящей в редакционный совет «Литературного Омска». А ещё, как и они, склонной к плагиату (смотрите «О любовях и сиренях». «Литературная Россия». № 25. 23. 06. 2000). Это прямо-таки навет, напрочь лишённый поэтичности. В нём почивший недавно поэт Владимир Макаров «мотает русой своею башкой», «горькую пьёт, не ладит с женой», хотя прожил с Людмилой Борисовной душа в душу чуть ли не полвека, «ваньку валяет», поскольку он «заразился неверьем и скукой», а ещё его, «как видно, российская лень одолела». И, конечно же, не обошлось и без зрачков… Тьфу ты, на это раз – глаз: «Глаза голубые глядят полупьяно, /А те, что всегда и во всём без изъяна, / О нём говорят: – Некультурный какой!».
Такое – и об известном сибирском поэте, проявившем себя не только в поэзии, но и в медицине, писавшем до последнего дня своей жизни, жизнелюбе, а потому оптимисте, культура которого не ограничивалась поэтическим пространством и медицинской этикой. Крестьянин по рождению, Владимир Александрович был широко и глубоко образованным человеком, любил классическую музыку, посвятив немало своих стихотворных и прозаических произведений музыке и великим музыкантам, а если и снимал порой стресс извечным на Руси способом, то проявлял свою «некультурность» множеством народных и на стихи хороших русских поэтов песен. Под собственный аккомпанемент, между прочим, на гармони. И это его слова, а не перепавшие, как уголёк, из чужих книг:
Сколько новых забот
В народившемся дне!
Так и время пройдёт,
Что отпущено мне…
И душа не страшится
Работы любой,
Только б радость доставить
Живущим с тобой.
Нестерпимо –
Бесследно растаять во мгле…
Если б песню оставить
На русской земле…
Свою песню, пусть и недопетую, Владимир Макаров на русской земле оставил. Теперь на его родине в селе Большеречье Омской области есть и библиотека его имени.
Имени поэта, сказавшего о поэзии:
Моя любовь,
Моя надежда,
Мой хлеб
И мой стакан вина!
Здесь и поставлю точку, чтобы перестали «расширяться зрачки» от «перепавших угольков» в «Литературном Омске».
