В несколько измененном и сокращенном варианте статья опубликована в журнале "Вопросы Литературы", №5, 2015 г.
Позиции критика и автора всегда представляют собой, образно выражаясь, «окопные» взаимоотношения, в которых каждый со своей колокольни высматривает в свою собственную оптику цель, совершенно отличную от цели будущего противника. Задача писателя - достучаться до читающей аудитории и пронять ее до печенок, чтобы все вокруг поняли и увидели, какой я молодец и насколько умею добиться понимания и внимания своими выдающимися содержанием, слогом и всем текстом. Умением поразить эту мишень, соответственно, определяется размер гонорара и дальнейшего продвижения в таком нелегком сейчас, при сумасшедшей конкуренции, писательском бизнесе. Само собой, без подобного честолюбия и литературы никакой бы и не было.
Критику в чем-то полегче, так как широкую публику поражать или, наоборот, озадачивать не приходится, но и труднее в чем-то, ведь «расколоть» замысел матерого писодея надо в соответствии с атрибутами и смыслом текста оригинала, которые, в отличие от этого своего контрагента, не придумаешь полностью из головы, и не сгенеришь вообще как тебе вздумается. Есть некое прокрустрово ложе сюжета и изобразительных приемов, в нем и крутись, но уж, конечно, как сам считаешь необходимым. Вот автор этой статьи и посчитал, что изучать книги Дениса Гуцко можно в жанре предлагаемого социологического этюда. Применительно к литературной критике, возможно, жанр этот не слишком атрибутирован, выделен среди других работ, а в социологии вообще вряд ли распространен. В социологическом аспекте в данном случае ставятся менее широкие задачи, чем в обычном исследовании, но используются более отчетливые исходные термины и заключения относительно связи произведения с тем, что сейчас происходит в системах взглядов и нравственных ценностей у представителей разных социальных групп нашего общества. В литературном отношении, наоборот, представляется необходимым использовать применяемые в современной критике способы анализа беллетристических текстов для изложения своего индивидуального мнения об идеологии и художественных характеристиках заинтересовавшего произведения.
Основная сюжетная линия не отличается особенной остротой и сложностью, хотя в ней достаточно неожиданных поворотов в привычной жизни персонажей, а их личностные впечатления, характерология становятся главным источником развития всей интриги. Начинается она с описания ДТП, в котором друг главного героя, - Александра Топилина, - его босс в бизнесе, Антон Литвинов, сбил насмерть человека машиной. Вокруг этого, казалось бы, давно ставшего у нас вполне рядовым события, разворачивается действие и выстраивается упорядоченная и все усложняющаяся динамика личных переживаний его участников.
Повествование это с первых страниц, как обычно, инициирует у читателя его первое впечатление от текста, которое всегда бывает еще аморфным, расплывчатым и наполнено ожиданием чего-то более определенного, позволяющего ему шагнуть свысока в сторону какой-нибудь авторитетной оценки, вроде: «нудно» - «увлекательно», «хорошо» - «посредственно» или еще как-нибудь. У меня это предварительное состояние выразилось в ощущении какой-то щемящей ностальгии по чему-то то ли прошлому и важному, потому не забытому окончательно, то ли по когда-то ожидаемому, но так и не состоявшемуся. Данный настрой вызывается у читателя в этом вполне реалистическом тексте, прежде всего, с помощью ассоциативных средств, объединенных в последовательности образных воспоминаний главного героя, создающих эффект явственного ощущения его природной, можно сказать генетической принадлежности к общности людей, погруженных в иллюзии и далеких от прозы жизни.
«Каждому из отцовского окружения, кто в силу собственного обаяния - или обаяния обстоятельств - западал в мою прожорливую детскую душу, находилось место и в грядущем мире, где мне уготована была судьба таинственная, но неизбежно яркая. ...
…Мечталось мне раздольно».
Панорамные образные наборы почти самопроизвольно всплывают в памяти Топилина на протяжении всего повествования. Склонность к ассоциативно-образному восприятию мира необходимо было объединить с потребностью к активной внутренней работе личности над этим содержательным материалом, ведь персонаж у нас главный, предназначенный для гущи событий, он не может просто уйти в бездну своих впечатлений. Поэтому при отсутствии таланта мальчик получает желание стать художником и волю для реализации этого замысла, по крайней мере, на первом этапе своего становления. То и другое в воспоминаниях детства и юности подчиняется предчувствию, ожиданию «грядущего мира» с «неизбежно» яркой взрослой жизнью. При этом формируется осознание эфемерности подобных мечтаний применительно к их воплощению в реальности. Достигается такой эффект, например, описаниями тесного интеллектуального единения Саши Топилина с родителями, тоже погруженными в какую-то их захватившую внутреннюю работу в области творческой самореализации его отца в любительском театре и неизменного пребывания в среде литературных образов его матери, Марины Никитичны. Непреодолимая зависимость всех их от какой-то «особенной» системы ценностей заранее готовит персонажи к несостоятельности при решении проблем их будущей судьбы, да им и не особенно нужно решать эти проблемы, главное соответствовать требованиям своих норм, установок, ограничений, ставших внутриличностной потребностью и странноватых для нашей рационально-потребительской среды. Вполне, казалось бы, постмодернистский подступ к основным событиям сюжета.
По мере продвижения по изобилующей полотнами и кадрами воспоминаний и образов магистрали текста постепенно начинаешь воспринимать усложнение влияния на всю читающую аудиторию. Выражается это, прежде всего, в нелинейной структуре действия, - происходит не последовательное движение от настоящего в будущее, а чередование настоящего с прошлым. Сначала, - в первой и в других нечетных главах, - рассказ о происходящем сейчас, после ДТП в качестве исходной точки сюжета. Во второй и далее в четных главах воспоминания Топилина о детстве, учебе в художке и армейских буднях. В такой структуре последовательно проступают некоторые характерные черты и особенности компоновки текста.
Оказывается, что в действии не просто механически, во избежание монотонности изложения, а целенаправленно чередуются прошлое и настоящее. По-видимому, можно рассмотреть пастиш, реализованный посредством комбинирования разных жанров. Описание прошлой жизни персонажей построено как семейная сага с перипетиями развития судьбы всей семьи Топилиных и каждого из них в отдельности. В настоящем развитие действия, характеры и поступки героев в обстановке уже вставшего на ноги теперь уже бюрократически-полубандитского, а не просто бандитского российского капитализма представлены в форме реалистического романа с крепким современным сюжетом.
Такой порядок может показаться однообразным неискушенному читателю. Те, кто читает Дарью Донцову, заинтересовались бы, скорее всего, поворотами бизнес-карьер Топилина и Литвинова, а не пространными экскурсами в детство и юность будущего замдиректора фирмы «Плита» и взаимоотношениями его родителей. Скорее всего, не совсем интересно это все как потомкам выходцев из советских НИИ, ныне труженикам рыночного фронта разнообразных модификаций, так и состоявшимся воротилам, давно сменившим малиновые пиджаки на прикид от Версаче. Тем не менее, можно ожидать от тех и других некоторого внимания к событийной стороне повествования, в которой у людей бизнеса вдруг этот писатель начал находить какие-то неизведанные доселе трансформации вроде прямо-таки болезненного желания Литвинова при полном отсутствии своей вины всячески материально компенсировать вдове смерть сбитого им гражданина, да еще и махнуть в монастырь для принятия процедур духовного покаяния и обновления.
Более продвинутый читатель почти сразу начинает воспринимать в упомянутой структурной последовательности, - от делового романа о настоящем к семейной саге о прошлом, - контурное обозначение противостояния двух миров, реализованное в столкновении двух и различных, и в чем-то начинающих сходиться комплексов взглядов и убеждений. Такой представитель нашей всеядной аудитории потребителей книгопродукции, - речь о восприятии самого автора этих строк, - начинает неявственно ожидать резолюции автора романа в финале в виде его очевидного или скрытого, но все равно авторитетного приглашения к голосованию в пользу мира «старого» или «нового». Само собой, напрашивается подозрение об использовании меня, читающего, в качестве электората в борьбе между идеалами прошлого и настоящего, вполне в духе давно забытого соцреализма, правда в противоположной социальной парадигме. Это состояние еще плохо осознаваемого ожидания предложения присоединиться к резюмирующему всю интригу мнению автора, которое, казалось бы, должно в финале, наконец, каким-то, пока непредсказуемым образом, обозначить выстроенные им миры. Напрасная игра воображения, квалифицированно пробужденного докой сочинителем. Все не так, и нужно разбираться в поступках, замыслах и смыслах.
Однако, исходя из вышеизложенного, представляется обоснованным констатировать наличие в самой структуре романа адресацию текста к разным категориям читателей как проявление так называемого «двойного кодирования». Наиболее отчетливую характеристику такого впечатления и одновременно авторского приема дал в свое время еще Умберто Эко, говоривший о необходимости для героя, представленного в рамках постмодернистской традиции, избегать «деланной простоты и прямо показывать, что не имеет возможности говорить по-простому» и тем не менее доводить до сведения то, что собирался довести.
Еще сильнее этот эффект проявляется уже в названии, что становится продолжением указанной социологической установки на специфическое восприятие разными категориями читающей публики.
Бета-самец это, конечно, Топилин в бизнесе, вечный второй после уже порядком опостылевшего друга Антона. При первом прочтении названия, когда позиция эта еще не известна, воспринимаемым сразу оказывается второе слово, и смыслов в нем тоже как минимум два. До начала ознакомления с текстом у невзыскательной аудитории может возникнуть недвусмысленная ассоциация, типа – кобель, находящийся в перманентном поиске очередной случки, описания похождений которого следует ожидать под обложкой. Данная аудитория остается разочарованной уже с начальных страниц. Топилин вполне нормальный мужик с достоинствами, комплексами и слабостями без претензии на роль искателя дешевых приключений.
Второй, вполне поверхностный смысл «бета» уровня, тоже очевиден. Это, уже ставшее невыносимым для Топилина, его подчиненное положение в фирме «альфа-самца» Литвинова.
Третий смысл посложнее. Он, скорее всего, и является ключевым для автора в попытке побудить читателя к осознанию социальных истоков всего механизма конфликта между двумя нравственными системами. На этом уровне выделяется, прежде всего, гендерное отличие характерологии Топилина, созданного и воспитанного в правилах морального абсолюта своих родителей, от степени приверженности таким взглядам его матери и любимой женщины. Они в данном случае ставятся автором на «альфа» уровень способности и готовности до конца следовать требованиям усвоенных ценностей.
«Своим катехизисом она сделала русскую литературу, где без труда отыскала все необходимые фанатику компоненты: запредельность моральных требований, жизнеописания праведников, поэтику испепеляющего подвига. Самодельная мамина религиозность, не получившая смягчающей церковной огранки, была смертельным оружием...».
Представители же противоположенного автором пола – сам Александр, как и его отец, Григорий Дмитриевич, - это и есть «бета-самцы», изменившие в какой-то момент всей этой «сложности» творческого самосознания в пользу обыденной деляческой «простоты» и погони за достатком.
Ностальгические мотивы в первой части, двойное (или тройное) кодирование в структуре и в названии вызывают закономерный вопрос у не вполне проницательного читателя – о чем в такой романтической форме вспоминают или, наоборот, не могут забыть автор и главный персонаж? Может быть, все это незамысловатая агитка, типа «ностальжи-совок» или что-то другое?
События суровой реальности, да и применяемые далее изобразительные средства методично опровергают подобные вероятные недоумения. Оказывается, что понять и не осуждать незадачливых бета-самцов совсем даже нетрудно. Вся эта «сложность» внутреннего мира доводит Марину Никитичну до абсурда в решении бытовых вопросов и вынуждает их искать спасения от создаваемой опасности оказаться вообще-то лишними в обстановке патологической самоотверженности в ее заботе о Зинаиде, свихнувшейся от тупого обожания к отцу Топилина. Спасение это, как им сначала кажется, в простоте отношения к реальной жизни обычных людей, свободных от всяческих самокопаний и сомнений.
«Настоящая причина моего бегства от литературы и живописи состояла в непреходящем чувстве опасности, исходившей от всей этой высокой культуры….».
Наш герой не нашел ничего лучшего как пройти через армейское горнило, чтобы, хлебнув лиха дедовщины, обрести себя в новой для него внекультурной реальности. От дедовщины, впрочем, удалось спастись посредством должности штабного писаря.
«В армии - там, где не положено рассуждать, - я надеялся опроститься до нужного уровня. Спастись от смертельно высокого. Разведать секреты живучести».
Оказалось, не тут то было. Это всего лишь начало другого пути, и путь этот опять надо мучительно разыскивать в потемках нового неизвестного мира, заново учиться этот мир оценивать принимаемыми им нормами, правилами, ценностями.
«... Главное убеждение, с которым я добрался к своим девятнадцати: интеллигентность, нацеленная в святость, ведет к катастрофе.
С этим разобрался. Но дальше - ни тпру ни ну».
Как выяснилось довольно скоро, совсем нелегко жить в этой найденной простоте в ладах с самим собой.
Воспоминания из периода взросления только усиливают ощущение тоскливой неудовлетворенности Топилина своим положением вечного зама в бизнесе заклятого друга Антона. Удрученное настроение главного героя от положения второго номера постоянно формируется и проступает из ассоциативных рядов его воспоминаний и размышлений, из, казалось бы, ненужной детализации малозначительных событий вроде разговоров с бывшей пассией ушедшего к ней отца и экскурсов уже в ближайшее прошлое своей деловой жизни. Все одно к одному.
«На западе, на далеком изгибе реки, вырос луч прожектора, поднялся, лизнул один, другой берег, установился посреди фарватера. Топилин смотрел, как в приближающемся мареве отраженного света медленно тяжелеет контур баржи. Выглядело в общем умиротворяюще, но тут баржа коротко взвизгнула сиреной — и со стороны набережной грянул ответный многоголосый визг.
Боже, какая тоска».
Маяки рядов ассоциаций возникают, вспыхивают в разных частях текста, хотя и пропадают периодически для согласования описательной формы изложения с реальностью ситуации. Все направлено на решение исходной задачи - передать, оттранслировать восприятие персонажем смертельно надоевшей монотонности всей этой жизни в тусклом настоящем, где даже новая любовь не стала спасением. В радостях ее новых впечатлений и встреч опять одолевают сомнения и нереальные видеоролики страдающего воображения совершенно в стиле вечно живого сюрреализма.
«Перед ним кишели женские тела. Извиваясь и ворочаясь, слепо наползая друг на дружку, они все тянулись куда-то, чего-то искали. ….».
Потом, правда, уже в самом конце выяснится, что не устраивало его, скорее всего и больше всего не зависимое положение в деле, а пребывание в другой системе нравственных координат, не позволяющей соответствовать знакомым с детства критериям «правильной жизни», предустановленным для самих себя и для него самого родителями.
Уже с первых двух глав прослеживается целенаправленное стремление сформировать у читателя понимание неизбежности устойчивого внутриличностного конфликта у главного персонажа. Воспоминания о его детстве и юности представляются как рассказ от первого лица, а действие в реальном настоящем времени, в уже отторгаемом мире – от третьего. Необходимо было сразу обозначить субъективные основания этой пограничной ситуации: тогда, в прошлом, это был я, а теперь, в этом шабаше чистогана меня нет, это «он», кто-то живущий вне меня настоящего. Детское предчувствие будущей верности ценностям привычного мира оказалось сильнее современной модификации опрощения в пользу утилитарных требований спокойной обеспеченности.
Даже продвинутый читатель постоянно разочаровывается в ожидании скрытого или явного присоединения самого создателя произведения к какому-либо лагерю. Наоборот, находятся пародийные средства для отображения проявлений отличительных черт двух разных социокультурных общностей. Вполне аномальный для бытовой ситуации метафорический монолог Марины Никитичны перед соседками на лавочке о «грустном осадке» от дождя, который: «Как будто друг в гости заходил, а тебя не застал» (с. 58), влечет не столько ожидаемую реакцию скрытого неприятия, сколько демонстративную отстраненность со стороны простоватых тётенек:
« - И чё это было?…..
…- Говорю вам: особенные. А ты со свиным-то рылом...».
Мало кому знакомые проявления нравственного пыла у Литвинова вообще реализованы в виде нормального делового подхода преуспевающего бизнесмена к новой для него проблеме – избавиться от чувства вины, пусть и несуществующей. Средствами для этого, разумеется, должна стать покупка индульгенций в форме матпомощи вдове сбитого пешехода и общения с людьми духовного сана, способными облегчить неожиданные переживания. Люди эти для Антона, по сути, выполняют функцию психоаналитика, практикующего в более близкой православной интерпретации. Среди них этот герой находит успокоение не в праведных беседах о высоком и вечном, а в еще более близких бизнес-интересах игумена, который: «Дело тут наладил. Пасека у него. Еще мази делают. Восемь видов. Стенку, кстати, для нового цеха клали. Развиваются мощно. И в районе всё у него схвачено. Всем здешним на мобильники звонит. Наш человек, в общем». Все путем, нашел, что искал.
Воздержимся вместе с читателем от понимания предыдущего пассажа как насмешки над неординарными личностными устремлениями русского делового человека в его современной разновидности. Наоборот, уникальность представленной ситуации знаменует подвижки в комплекте нравственных ценностей успешного и вполне себе крутого бизнесмена в сторону утилитарного применения им на практике самобытных способов согласования своих материальных интересов с возвышенными моральными нормами. Уже этот нестандартный, прямо скажем, поворот становится фактором обострения конфликта с Топилиным. Теперь это не столкновение с бизнес-самцом из другой весовой категории, а война двух систем морали, и ведется она не на жизнь, а на смерть при их единой, казалось бы, социально-нравственной первооснове – нести добро в этот мир. У Литвинова, даже есть преимущество, состоящее в потребности обрести покой, помогая другим. Топилин вообще не заморачивается подобными категориями, ему надо как-то вернуться в покинутую «нормальную» для него среду со всеми ее нестыковками с этой опять чужой реальностью.
«Ты же помнишь, здесь всё исключительно просто. Сложности не приживаются здесь, тонкости сыплются в труху: враждебная среда, Саша, поганый климат».
Здесь, по видимому, в тексте набирает силу уже классическая модернистская традиция, выраженная в поиске доказательств истинности знакомых ценностей внутри своих личностных представлений о почти забытых нормах и правилах жизни. Если в первой части ряды образов и ассоциаций периодически сначала возникали как самодостаточные потоки воспоминаний безотносительно к поискам в них какого-либо смысла, а потом он стал в них появляться в виде ожидания «судьбы таинственной, но неизбежно яркой», то теперь эти поиски становятся единственной заботой и главной проблемой жизни для нашего героя.
Вполне в согласии с традицией Топилина нужно было заставить мучительно искать решения, разрываться между двумя реальностями: прошлого и настоящего. Первый рывок в прошлое – драка с теперь уже бывшим приятелем, далее следует популярный сегодня среди некоторых таких же успешных маргиналов дауншифтинг на даче Сергея, убитого другом. Для усиления эффекта переживания проблемы в целях будущей нравственной реинкарнации, оденемся в его одежду и назовемся для соседа по участку его именем. Диалектика максимализма требует продолжения внутренних метаний, поэтому для кого-то другого в этом поселке как-то само собой приходится назваться именем Антона. Непреодолима потребность пережить одновременно реакцию извне на себя как на убитого и убийцу, чтобы понять, с кем остаться, - крутой поворот в духе неизведанности «потоков сознания». Фактически, решение было принято уже, когда герой облачился в одежду убитого, теперь нужно только окончательно осознать свой выбор, привыкнуть к нему, воспринимая неоднозначное отношение окружающих.
Многослойная индивидуализация противоречий и метаний персонажа становится еще одной конструкцией для шифрования смыслов, главным из которых представляется уже упомянутое выше противостояние двух с трудом уживающихся в современном российском обществе социально-нравственных систем. Можно считать, что одна из них восходит своими истоками еще к убеждениям и деяниям жен декабристов, другая стала порождением нынешней всеобщей погони за успехом и богатством. Это, по сути, столкновение между максималистской моралью высокой, до абсурда, порядочности материально обнищавшей, но сохранившей верность своим ценностям русской интеллигенции еще дореволюционного менталитета и претерпевающими зачаточную трансформацию в сторону образцов бытового гуманизма нормами поведения мира делячества и наживы. Общесоциальный конфликт в тексте совсем не очевиден, наоборот он затенен внутренними исканиями героя и межличностными коллизями, например болезненным разрывом Топилина с боссом, уже ставшим для него паттерном всей устоявшейся и ненавистной прошлой жизни. Возникает закономерный вопрос: является ли этот конфликт между двумя комплексами моральных ценностей, а не между двумя конкретными персонажами, следствием развития характеров героев или он был целенаправленно спланирован автором в качестве зашифрованной основной идеи произведения? Второе предположение представляется наиболее соответствующим композиции, содержанию всей интриги и использованным изобразительным средствам. Подтверждением становится уже комплектование персонажей. В одном сюжете сведены несколько приверженцев доведенной до абсолюта нравственной установки, что само по себе в реальной жизни происходит не так часто, как может это задумать и воплотить в тексте дотошный автор. Каждый из этих персонажей проходит собственный путь, почти автоматически следуя вложенным в него нормам категорического нравственного закона. Это сам Топилин, Марина Никитична и Анна, тоже пребывающая в состоянии постоянной готовности презреть любые материальные преференции ради собственных моральных принципов. Отец Александра просто не успел стать снова членом этого клуба, хотя он тоже начал делать первые шаги в сторону возвращения к привычным корням, но так и не сумел усвоить и преодолеть реалии суровых правил враждебной среды. Интересно, что, в отличие от этой среды, среди всех них нет альфа-самца, то есть вожака стаи, ведущего ее к заветной цели. Вожак этот есть сам доведенный до предела принцип высокоморального поведения, альфа-уровень, и каждый участник группы следует ему в режиме запрограммированного робота.
Казалось бы, все должно разрешиться в пользу идеалов высокой морали, что совсем не исключает, а даже требует наличия трагического финала с гибелью одного из их истинных и действующих носителей. Однако, срабатывает хирургически примененное каноническое правило упрямой диалектики: действие, доведенное до крайности, переходит в свою противоположность. Результатом всех мучений и метаний становится сначала немотивированная драка с боссом, тоже пребывающем в духовном разладе с самим собой, а потом и вовсе такое же немотивированное убийство бывшего друга Антона сыном Анны. Чем не полный крах всей морали слепого подчинения запредельным нравственным идеалам? Получается, что система подобных убеждений выбрала такое убийство как средство самозащиты от посягательств на свои правила и нормы.
Представляется актуальным еще один вопрос. Почему же автор методично разработал и использовал в тексте всю эту сложную не столько по сюжетным ходам и перипетиям, сколько по развитию характерологии персонажей схему для, казалось бы, отрицания абсолютизма в следовании вечным гуманитарным ценностям? Ведь вряд ли можно считать апологетикой представленного стиля жизни все поступки его приверженцев, включая финальный подвиг самопожертвования Топилина. Разве в нашем обществе сейчас можно сколь-нибудь часто пронаблюдать нечто подобное как первооснову для литературных изысканий? Возможно, автор представил версию разрешения своей собственной личной потребности восполнить недостаток моральных идеалов в окружающей нас реальной жизни путем порождения их в крайней форме в образах и персонажах. Скорее всего, потребность эта уже становится осознаваемой в обществе, в определенной части которого возникает еще не осознаваемое до конца стремление преодолеть господствующую в нем доминанту поиска материального благополучия по правилу цель оправдывает средства в пользу соотнесения этих средств с уже давно известными и устоявшимися нравственными нормами. Вот только сторонником практической реализации такой моральной проверки автор себя вовсе не позиционирует, представляя катастрофический результат ее применения героями романа.
