После того как моя консерваторская рекомендация в аспирантуру «сгорела» по причине невыезда за границу на конкурс, а вместе с ней «сгорела» и возможность предоставить в качестве аргумента выигранную на конкурсе премию, я просто выпала в осадок из нормальной жизни. Консерватория окончена, красный диплом в кармане, к экзаменам в аспирантуру по вышеуказанной «уважительной причине» не допущена, а распределения не получила, потому что мне дали рекомендацию в аспирантуру. Этакий заколдованный круг.
И вот оказалась я в такой ситуации: не учусь и не работаю. А ведь в Советском Союзе, как известно, безработицы не было! Те люди, которые не учились и не работали, назывались просто и ёмко: «тунеядцами»! То есть моя блестящая карьера благополучно завершилась, так и не начавшись. Я стала «невыездной». «Невыездной» – это крест на человеке. Был человек, и нету человека. Тебя никуда не берут, даже документов не принимают. К экзаменам в аспирантуру не допускают, на работу без распределения тоже не берут. И вообще – замолкает телефон, от тебя шарахаются люди. Ты умер и похоронен в общей могиле таких же, как ты, «невыездных».
Бедный мой папа без устали писал письма: министрам культуры и некультуры, в ЦК КПСС и даже лично дорогому Леониду Ильичу. Понятно, что всё это было гласом вопиющего в пустыне. Никто на эти письма не отвечал. Только от Брежнева (точнее, из его секретариата) мы получили «ответ», что, дескать, Леонид Ильич вашу телеграмму получил. На этом наша борьба была благополучно завершена. Что дальше? А ничего! Живи, как хочешь!
Папочка страшно переживал: он чувствовал себя ответственным за случившееся, потому что родственники эти, из-за которых чисто формально меня «застолбили», были по его линии. И сколько я ему ни говорила, что это предлог, что не было бы родственников, было бы что-нибудь другое, и что даже и без всяких родственников на меня стучали без устали, он всё равно не мог с этим смириться, что в конечном итоге привело к нескольким инфарктам и безвременной его кончине в 1988 году.
Сегодня я охотно заглянула бы в свои акты: кто и что там про меня интересного писал, просто так, скажем, для общего развития.
Но вернёмся в Москву, в год 1982.
Понятно, что я раздражала: с одной стороны – еврейка, да ещё и «ничья девочка», то бишь, не блатная, а с другой – отличница, бессменный комсорг курса (а до этого – класса), одна из лучших на курсе, вся такая весёлая и всегда в центре внимания. Наверное, было это всё вполне непереносимо. Вы спросите, почему я была бессменным комсоргом сначала в ЦМШ, а потом в консерватории? Ну, так это же проще простого! Меня единогласно выбирали! И, будучи «уязвимой», или, как говорили в то время, «инвалидом по пятому пункту», не могла отказаться от этой «чести»! Тогда в моей характеристике не было бы убойного «принимает активное участие в общественной жизни школы (курса), являясь комсоргом класса (курса)»! И была бы я ещё более уязвима!
И вот началась «новая жизнь». С большим трудом и по большому блату, с помощью маминых знакомых композиторов взяли меня на военно-дирижёрский факультет при Московской Консерватории концертмейстером. На полставки (60 рублей в месяц). Работа моя состояла в том, чтобы играть различные симфонические произведения и военные марши в четыре руки с другим концертмейстером, заменяя оркестр. А курсанты под руководством преподавателя (военного дирижёра) нами дирижировали, так сказать, учились на нас управлять оркестром.
Работала я, как и все концертмейстеры, на двух кафедрах – симфонического дирижирования, где мы играли всевозможные симфонии и концерты для фортепиано и оркестра, и на кафедре военного дирижирования (не помню, как точно она называлась), где игрались военные марши, которые обычно звучали на парадах. Там самое смешное было то, что по жесту дирижёра оркестр замирал. Кто смотрел эти военные парады, транслировавшиеся по телевидению, те помнят, что главное «счастье» заключалось в том, что маршал, стоя в машине, объезжал войска и поздравлял их с праздником. После выдерживания паузы в несколько секунд, рота (или, там, батальон) по команде кричала «Ура!». Так вот, военный марш должен был внезапно прекратиться ровно в момент остановки перед солдатами машины со стоящим в ней маршалом. Независимо от музыки, в произвольном месте.
Меня этот процесс почему-то всегда страшно веселил. А в классе, когда надо было совершенно неожиданно и против музыки по жесту курсанта буквально замереть на одной ноге (или на одной ноте), со мной просто истерика делалась! Я так смеялась, что чуть не падала со стула, и заражала этим смехом окружающих, которые к этим внезапным остановкам давно привыкли и перестали на них реагировать. А с приходом новенькой у всех вдруг открылись глаза, и все, включая и педагогов-полковников, и курсантов, и концертмейстеров заражались моей весёлостью и смеялись вместе со мной. Кроме того, именно на этих уроках я научилась понимать солдатский юмор, типа: «Сапоги надо чистить на ночь, чтобы надевать их утром на свежую голову». Но как это всё было ни смешно, играть марши или играть симфонии – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Естественно, все концертмейстеры рвались в класс симфонического дирижирования, где было хотя и сложнее, но зато не в пример приятнее – сидишь и играешь себе какие-нибудь симфонии Брамса или Бетховена в четыре руки! Или концерты со вторым роялем! И, понятное дело, за симфонический класс шла борьба. Но не только между концертмейстерами, а в основном даже между военными, кому в класс распределят каких концертмейстеров. Чем выше было мастерство концертмейстеров, тем вероятнее было их распределение в класс симфонического дирижирования. Поначалу у меня, как у новенькой, было много часов в военном классе, но вскоре все разобрались, что к чему, и поняли, что значительно целесообразнее использовать меня в классе симфонического дирижирования.
Как это обычно бывало, сначала меня все очень тепло приняли: и женщины-концертмейстеры, и педагоги-полковники, и майоры, и курсанты – ко всем я относилась дружелюбно, была весёлой, работать со мной было легко. Кроме того, я хорошо читала с листа, с детства была научена мамой играть в ансамбле, а также умела играть «под руку», то есть подчиняться дирижёру. Тут уместно упомянуть, что в первых классах ЦМШ я и сама была дирижёром нашего маленького оркестрика, унаследовав от мамы страстную любовь к дирижированию. Так что, как бы это всё было и неудивительно.
Но, опять же, как это обычно бывало, со временем эта любовь начала увядать и где-то через полгода совсем пожухла: я уже встала всем поперёк горла – самая молодая, единственная незамужняя, единственная беспартийная и, по общему мнению, лучшая пианистка. Все педагоги хотели меня в свой класс, но это было невозможно, и началась борьба между педагогами. Поэтому на меня сначала пообижались все женщины-концертмейстеры (особенно те, кто до моего прихода за главных считались), потому что все старались меня «обменять», чтоб я играла только симфонический репертуар и фортепианные концерты, а не военные марши. Потом обиделись полковники, которым меня «не дали», а потом вообще меня перестали распределять к майорам (которые были молодые), во избежание совращения их мной... Майоры стали в коридорах умолять полковников «уступить меня» на часок... В общем, началась свистопляска. А поскольку я была уже невыездной, то совершенно сознательно превратилась в настоящую “bad girl”. Размышляла я следующим образом: вот я была такая хорошая и правильная, и училась хорошо, и комсоргом была, и по всем предметам имела пятёрки (включая историю КПСС и прочие «необходимые» музыканту науки, как то: исторический и диалектический материализмы, а также предмет, так и оставшийся для меня таинственным – «научный коммунизм»), и что? На конкурс меня всё равно не пустили! Так должна же я теперь, так сказать, «посмертно», оправдать это! Чтобы справедливость восторжествовала! С самого начала я со смехом отказалась быть комсоргом. Прямо так и сказала: «Не-е, ребята! Я уже оттрубила комсоргом десять лет, ухожу на заслуженный отдых». Отлынивала нагло от так называемой общественной работы, отказывалась вступать в партию (как я объясняла, по причине острой политической незрелости), а также «отказывалась» выходить замуж – на постоянные вопросы, почему я не замужем, я кроила слезливую физиономию и отвечала, что меня никто не берёт. Говорить, что я не хочу, было глупо, кто ж в это поверит? Считалось, что все девушки хотят. А когда я говорила, что никто не берёт, начинался цирк, потому что все сразу предлагали себя. Но поскольку все были женаты, я жалобно говорила: «Ну так вы же уже женаты!» На это обычно следовала фраза: «Так я разведусь!» В общем, я развлекалась по полной программе и, как умела, расшатывала дисциплину на факультете. К примеру, когда занятия начинались в 8:30 утра, что для меня было запредельно рано, я прибегала вся в мыле, курсант бежал вместо меня в библиотеку за нотами, а я с разбега плюхалась на стул педагога, а не к роялю, и, по сложившейся традиции, педагог-майор и курсант поднимали меня прямо со стулом и несли под общий хохот к роялю. И там уже ваша покорная слуга, как заводная кукла, лихо отбарабанивала военные марши. Зато за полтора года работы на факультете я сыграла семь концертов с их духовым оркестром, что, конечно же, было абсолютным рекордом господина Гиннеса!
К сожалению, за давностью лет плохо помню людей с факультета, стёрлись из памяти имена и лица. Майоры, полковники, концертмейстеры, курсанты... А были среди них и очень интересные личности. Вспоминается мне, к примеру, один молодой и очень красивый майор. Был он как две капли воды похож на Эраста Фандорина, появившегося значительно позже на страницах романов Акунина. Тонкие черты лица, быстрый взгляд, чёрные волосы и седые виски. Очень он был хорош собой! Как раз перед тем, как меня взяли на работу, он развёлся с женой из-за романа с одной молодой концертмейстершей, принятой на работу незадолго до меня. Это был, оказывается, очень шумный скандал. Предполагалось, что военные не могут влюбляться в кого попало, особенно, когда они уже женаты. Этот майор и со мной общался довольно кокетливо, что меня развлекало и веселило, но дело было не во мне, а в его манере общаться с противоположным полом. И мне было непонятно, почему после первого полугодия меня не распределили к нему в класс, хотя он очень стремился меня заполучить к себе. Он бегал по коридорам и пытался выменять меня хотя бы на час у полковников. Понятное дело, что это ему удавалось далеко не всегда, но вот не распределять меня к нему в класс по причине «опасности совращения», которая якобы исходила от молодой и незамужней девицы, было абсолютным вздором! Он же как раз «обжёгся»! Уверена, что ему просто необходимо было жениться на моей молодой коллеге, с которой он закрутил роман, иначе – вылетел бы он с работы, как пробка из бутылки! Смешно, что я, как всегда, ничего не знала. И поразилась, когда на одном уроке, эта самая Татьяна начала нагло делать ему замечания прямо при курсанте, что он-де всё неправильно говорит. Я просто опешила! Он же, помню, вспыхнул лицом, стал красным, как рак и, с трудом сдержав себя, как-то сгладил неловкость. А я так и сидела с открытым ртом. И как можно после такого жениться?! Но ведь и НЕ жениться тоже никак нельзя было! Иначе – аморалка!
Ещё запомнился один курсант, был он постарше других и ужасно прилежный, но не очень способный. С ним мы работали над первым концертом Листа, который я должна была играть на его экзамене. Взгляд у него какой-то безумный был. И был он единственным, который иначе прореагировал на мой ответ о замужестве: сначала замер с открытым ртом, потом как-то криво улыбнулся и говорит: «Это вы меня разыгрываете, наверное» – а у самого взгляд неуверенный...
Во время экзамена, где мы с ним выступали с первым концертом Листа, он в трудных местах ошибался, «промахивался», несмотря на то, что мы с ним много работали. В этих местах он смотрел на меня в ужасе, ожидая катастрофы, ну а мне приходилось его «ловить». Дело в том, что все курсанты должны были дирижировать наизусть, то есть партитура должна была вся быть «в голове», а это невероятно сложная задача, даже для профессионалов! Много ли существует дирижёров, которые без партитуры дирижируют?
После концерта бедняга подошёл ко мне, как бы извиняясь: «Ой, как же вы меня ловили! Я вот понимаю, что не туда махнул! Слушаю, а мы вместе! Потом опять! И опять вместе!»
Что же касается пресловутой «общественной работы», я с шуточками и прибауточками продолжала её бойкотировать. И когда через год, уже под угрозой выговора, меня заставили-таки сделать политинформацию (за год работы я не только её не сделала, но даже ни разу на них не присутствовала), я просто взяла, да и прочитала подряд передовицу газеты «Правда». Это была обычная «правдивая» пафосная передовая статья ни о чём (какая-то ужасная чушь), я не понимала ни одного слова, и с соответствующей выразительностью, спотыкаясь и оговариваясь, её и зачитала. Усугубился этот моноспектакль тем, что у меня была застужена шея и голова не поворачивалась, при этом шея была замотана шарфом – «шикарный вид!» Полковники от ярости багровели, а после ко мне подошёл начальник факультета и сказал, еле себя сдерживая: «В следующий раз, товарищ Кушнерова, вы должны сами написать доклад, а не читать газету!» На что я, тихо и очень скромно, потупив взгляд, ответила: «Неужели вы, товарищ полковник, думаете, что я могу написать доклад лучше, чем в передовой статье газеты "Правда"?» Ну, против лома нет приёма, он побагровел, и я думала, что вот он сейчас лопнет, а до этого огреет меня кулаком или уж не знаю, что со мной сделает (посадить в тюрьму в эти годы за такое было уже невозможно). После этого инцидента уже «недолго мучилась старушка», тем более, что я вторично была отобрана на прослушивании для участия в международном конкурсе в Испании, и, как выяснилось, не могла, будучи вольнонаёмной в военной организации, даже думать о выезде за границу. Так что меня вскоре уволили по моему же «собственному желанию». И опять оказалась я безработной.
Вместо послесловия
В заключение должна отметить, что на факультете я не мучилась, а наоборот, даже получала своеобразное удовольствие. Для себя я решила, что из любой ситуации нужно постараться извлечь максимум пользы. Например, я с удовольствием наблюдала занятия по дирижированию и, как могла, училась сама. Научилась до такой степени, что, когда дело касалось фортепианных концертов, многие педагоги вообще оставляли курсантов на меня, а я уже решала, как и что им показывать, где дирижировать на четыре, где на два, где дробить, а где, наоборот, расширять (если было много нот), чтобы оркестр курсантов мог следовать за дирижёрской палочкой.
Это время – полтора года после окончания консерватории, с 1982 по 1984 год, было единственным временем в моей жизни, когда я ходила «в присутствие» (2 раза в неделю), после этого я работала до самой эмиграции (1992) только в Москонцерте. Но это уже было совсем другое дело! Работа моя заключалась в том, чтобы играть концерты, а это «работой» я никогда не считала, и за все годы так и не научилась говорить «отработала концерт». Взяли меня туда с большим трудом, только после настоятельной рекомендации Тихона Хренникова, который просто вызвал к себе «на ковёр» тогдашнего шефа Москонцерта Алексея Скавронского. Помню, как Скавронский позвонил мне прямо из кабинета Хренникова и сказал: «Леночка! А чего ты не несёшь нам своих документов? Мы тебя давно ждём!» Знаете, как в том старом анекдоте: Рабиновича вызывают в КГБ и спрашивают о родственниках за границей. Он отнекивается, что, дескать, контакта давно нет, не переписываемся и не перезваниваемся. Тогда КГБшник ему говорит: «А почему так? Вот садитесь и пишите письмо вашему брату!» Даёт ему бумагу и ручку. И Рабинович пишет: «Дорогой Изя! Наконец-то я нашёл удобное место и время написать тебе письмо...»
Так вот и Скавронский нашёл место и время, и позвонил-таки мне из кабинета Тихона. И так он дружески со мной говорил, как будто это не он игнорировал мои звонки и многократные попытки до него достучаться с рекомендациями того же Хренникова и Доренского! Но работа в Москонцерте – это уже другая песня. И она будет описана в другой раз.
Баден-Баден, 22 июля 2015 (Последние исправления 15.09.2015, Нью-Йорк)
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 10(67) октябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer10/Kushnerova1.php
