0.
Божественный еврей Иоанн, страстный поклонник молодого раввина Иешуа из Назарета (названного впоследствии Иисусом Христом) был сослан римским императором Домицианом на остров Патмос в Эгейском море. Это произошло, скорее всего, между 81 и 85 годом. Император Домициан стал императором в 81 году после смерти своего знаменитого брата Тита Флавия Веспасиана. Тит правил всего два года и умер, когда ему было 42 года, от простуды. Прежде чем стать императором, Тит захватил Иерусалим, жестоко подавил восстание евреев и разрушил Иерусалимский храм. Его отец, Веспасиан, начал осаду Иерусалима во время первой Иудейской войны, восстания против Рима, длившегося с 66 по 70 года. Во время осады он был провозглашен императором и отправился в Рим, где его встречали как великого полководца и человека, равного Богу. Два человека предсказали, что он станет императором. Одним из них был Иосиф Флавий, молодой еврейский вождь, носивший после своего пленения, теперь уже навечно, признак своего рабства, предательства и величия: имя Флавиев. Это предсказание спасло Иосифу жизнь, Веспасиана же охватил восторженный трепет жизни, клекот божественных птиц, уносивший его в небеса.
Иосиф был для него великим еврейским пророком, глазом Бога на земле. После уничтожения Иерусалима и сожжения храма Тит с триумфом возвратился в Рим. Тысячи евреев были распяты на крестах, тысячи других сопровождали в цепях Тита, когда он входил в Рим.
Тит умер через два года в возрасте 42-х лет. Последние дни своей жизни он носился по Риму, распихивая-раздавая простым смертным римлянам деньги. Тит пытался спасти душу, он чувствовал неминуемую кару абстрактного невидимого Бога, веру в которого он пытался распять на деревянных крестах вбитых в землю на римской дороге.
Домициан стремился подчинить, уничтожить иудаизм, как и Тит, противный их собственной божественной философии всего сущего и римской мощи, а теперь появилась новая мощная ветвь от того же самого дерева: на землю пришел новый, молодой, и к тому же, опять, еврейский Бог, о котором писал Иоанн: Он был в мире, он создал мир, но мир не знал его! Так он написал в евангелии.
На острове Патмос Иоанн работал в каменоломнях, белый же камень, который он рубил, уносился вверх в небо и шел вглубь земли, пока однажды, в глубине неба он увидел красного дракона — будущую судьбу жизни, и она входила в него, и он жил в ней, а она жила в нем.
Прежде, однако, появилось великое чудо в небе, и женщина одетая в солнце, в свет солнца, в тепло его, в жизнь его, созданную Создателем всего, появилась женщина одетая в солнце и под ногами у нее была луна, и на голове у нее была корона из двенадцати звезд, из двенадцати звезд была корона на ее голове.
И был вместе с нею, и был в ней, и рождался в ней, и путешествовал в своем рождении в ней, в муках, ее ребенок, ее родной будущий сын, — рождался в ней от ее плоти, от ее плача, в муках, в своем рождении.
И другое чудо удивление появилось в небе, неразгаданным удивлением в небе: семиголовый красный дракон, имеющий семь голов и десятирогий, семиголовый и десятирогий, и с семью коронами на своих головах, семиголовый красный зверь-дракон.
Архангел Михаил, взлетевший в небо, уничтожил и поверг зверя наземь. И зверь, хвост его унес треть всех небесных звезд, бросив их на землю, и теперь стоял перед женщиной, чтобы уничтожить ребенка, как только он родится, как только появится на свет.
И женщина с короной из двенадцати звезд улетела в дикие пустынные места, в пустыню, в места, приготовленные для нее создателем, где он поддерживал ее там тысячу двести шестьдесят своих, только ему известных лет.
Интерпретация 12-ой главы — Откровений, написанных Ионном на острове Патмос стала ясна автору под красно-зелеными рассветами в Техасе в 84-ом году, проявились вдруг все детали написанного две тысячи лет назад, пожалуй, каждая строчка 12 и часть тринадцатой глав: кем был красный семиголовый дракон и кем был новый зверь, пришедший после него.
На Красной площади, великом кладбище революции, стоял одинокий человек Ихаил Ергеевич Орбачев — седьмая голова дракона.
1 .
Была зима 1953 года, шел 35 год советской империи.
Сталин, переодетый в обычное платье боевого генерала, хотя и был в полной безопасности, в мягко оседающем на поворотах бронированном автомобиле, как-то скукожился и поднял каракулевый воротник генеральской шубы.
Утренний ровный сумрак, туманный яичный желток солнца, смотревший в него в упор, будто бельмом слепого, белый снег и внезапная тишина были ему не по душе.
Случилось это неожиданно, с утра проглядывало еще солнце, будто залитое яичным белком, потом столицу империи вдруг затянуло от горизонта до горизонта мглой, пошел густой снег, потом сразу же мгновенно все стихло, как перед концом света, полог снега исчез, и оттого стало видней, но столица, будто теперь до конца дней своих, отмеренных для нее провидением, лежала под куполом темного ровного света. И от этого на душе Сталина было беспокойство собственной отмирающей жизни.
Однако он не верил, что когда-нибудь умрет. Он не знал, какое это было беспокойство, но страх за свою жизнь был в нем.
Страх приходил отовсюду. Страшными были ночи, страна думала, что великий кормчий работает ночью для блага всего человечества, а он не спал, потому что ночью он видел страшные сны, он боялся спать.
Но в этом новом, пятьдесят третьем году, иногда и дни тоже становились наполненными сменяющими друг друга страхами.
Особенно страшно было сейчас от белого снега, летевшего вниз в почти черном небе.
Сталин и сам был удивлен и озлоблен этим внезапным, опять подтвердившим свое существование отчетливым чувством, накатившим на него. С природой, пока что, он расправиться не мог. Он не мог расстрелять природу.
2.
Имперская трава весной 1952 года зеленела особенно ярко и густо, тонким зеленым волосом застилая землю: дождь, прошедший утром, еще не высох, тяжелыми висели капли на ней, не скользя к земле. Можно было подумать, что она была смазана специальным, удерживающим воду составом, благодаря предусмотрительности главного садовника империи. Имперский лес тоже был прекрасен, корабельные сосны уходили ввысь, в синее небо, как тысячу лет назад, и если лечь на землю, то могло показаться, что ничего на этой земле не меняется: есть небо, сосны, бездонная синь, земля, покрытая стелющейся зеленью; правда странным было то, что описанный пейзаж был безлюден, только иногда над империей проносилась единственная охранная птица, а потом снова устанавливалась мертвая тишина; и хотя на траве висели капли воды, тяжестью своей подминая травное тело, но и они были будто бы застывшим прозрачным воском. Сосны тоже стояли бездвижные, и синь была ровная, одной покраски, без единого облака, — все, что было живого в этом имперском мире, будто на миг застыло, муравьи, жуки, бабочки оставались там, где они будто когда-то были, на тысячу лет в прозрачном, бесцветном воздухе, только, как мы уже заметили, иногда над этой землей пролетала охранная птица империи. И это было будущее этой земли. И должно было пройти еще много лет, когда это будущее настанет. Этой земле Провидением суждено было умереть.
А, возможно, все это было так, только в глазах вселенной-Регистратора, — глаза Бога, оказавшегося в неурочный спящий час в чужой земле.
Потом, вдруг все разом разомкнулось, задрожала земля, наполняясь гулом жизни, послышался стук вагонных колес, звук паровозных гудков через все пространство, ударило вдруг, в лицо, обжигая морозным небом, ветром, а в воздухе раздался во все стороны запах степи и над землей медленно начало всходить огненное солнце. Теперь Регистратор знал, что он был там, где и должен был оказаться. Здесь, на этой земле, начиналась его жизнь.
3 .
Между тем, наступавший день 13 января, по сталинским меркам, должен был быть сегодня особенным, а может быть, даже и счастливым. Давняя его страсть уничтожить евреев была гораздо выше и интенсивнее страсти римского императора сжечь Рим. Эта страсть сейчас растекалась в нем злобной молчаливой радостью. И сегодня она должна была начать осуществляться. Правда, он еще не знал, как можно было это сделать, как можно было бы убить их всех, чтобы пространство жизни вокруг него стало бы пустым от них, чтобы с плеч его спала бы ноша собственного несовершенства, убогости и неполноценности, отчего постоянно и угнеталась его душа в каждом их слове и жесте, и в их присутствии. Чтобы его орлиный взгляд никогда бы больше не встретил неуничтожаемой и невидимой стены презрения.
Джугашвили-Коба-Сталин-Сосо (дэкаэсэс) думал так: сегодня должно было начаться фактическое уничтожение евреев. Но план этот не до конца был еще ясен ему самому. Гитлер сжигал евреев, печки топил еврейским телом! дым их души шел в небо к Богу! но и то, не смог Гитлер справиться, а сначала сам отбросил свои фашистские коньки, а евреи продолжали жить! и ему, Кобе, надо было теперь почти начинать все сначала! Оттого у Гитлера не получилось, что он, Гитлер, был национал-социалист, а он, Сосо-Коба-Сталин, был социалист интернационалист! Интернациональный социалист!
Сегодня тринадцатого января 1953 года, по его собственной команде, в Правде, было опубликовано сообщение о евреях врачах-отравителях. Нэт, нэ на первой полосе, под огромными заголовками, как хотелось бы, а тихой сапой, внутри газеты, одна всего лишь колонка, под скромным заголовком: хроника. Так будет спокойнее, а то Америка всполошится, западное общественное мнение всполошится: только что прошла война, их лубимых евреев по всему миру убивали, а тут, в стране победившего социализма опьять начинают убивать лубимых евреев. Но знал, какой шквал поднимется от одного только столбца в Правде. Нужно было, чтобы народ, русский народ, сам бы, поднялся бы в гнэве, встал бы, во весь свой богатырский погромный рост. А так, хроника — означало всего лишь текущие наши дни, вчера, сегодня, завтра.
Вместе с евреями, казнью и русским морозом, должны были быть сожжены их десять заповедей, которыми, будто цепью, был скручен весь мир.
Он думал злобно, лениво и медленно: каким образом можно было бы их просто и дешево убить, подсунув миру лживое объяснение благородного народного гнева русского народа, уничтожившего их. Построить бараки в одну доску в Сибири, свезти их туда и сбросить без тепла, воды и пищи, да и так сделать, чтобы торцовые стенки бараков были бы открыты, чтобы мороз с ветром выжгли бы их, несясь по длинному бараку по ним из в конца в конец. Только сначала надо было русский народ накачать этим благородным гневом. Газета Правда накачает их благородным гневом. Одын толко столбец в Правде накачает их благородным гнэвом! Крокодил накачает их благородным гневом. Литературная газета накачает их благородым гневом.
Смерть обрывала жизнь, после которой ничего не было, кроме пустого мира и камней.
4.
По Небесно Деревянной дороге Регистратор вылетел к Гончарной, к Имперскому Кругу, где и крутилось гончарное колесо. Небесно деревянная дорога привела Регистратора сначала к Черешневой горе, внизу которой тек-несся ручей Черепашья шея, а потом вынеслась на простор, от которого у него сбило дыхание. Дорога рассекала землю надвое, слева и справа от нее тянулась бескрайняя плоская степь, покрытая зеленым лугом, кустарником, черной пашней и местами небольшими деревцами. Густой синевы небо недвижно стояло над всей землей, и в нем было только два облака. Черная пашня, нарезанная тут и там ломтями, переходила в неубранную, еще золотого цвета пшеницу. От легкого ветра, шедшего над землей, она то темнела, утемняясь синевой неба, то светлела на ветру, будто раскаляясь чем-то изнутри. По краю же горизонта, между краем земли и неба, рассвет и закат соединялись вместе и стояли недвижно над степью, как и само небо.
По Небесно Деревянной дороге он вылетел к Гончарной, к имперскому Кругу, где и крутилось гончарное колесо. Вот так всегда: если хочешь к Гончарной, то попади сначала на Небесно Деревянную дорогу, а хочешь уйти из Гончарной, то никакой другой дороги обратно нет, только одна, Небесно Деревянная, и уходить трудно, тянет, затягивает сердце болью, но и взлететь на нее тоже не всегда взлетишь, только неведомой никому тайной времени,- тоже, будто вытягивает тебя кто-то откуда неизвестно, оттуда, где только камень, а ветер над землей несет синие разбеги неба и легкий песок жизни, и солнце навсегда неподвижно. Но Регистратор справился, вытянул и, Господи, как легко стало сразу, как потянуло родным из Гончарной, от имперского Круга, старой вечной жизнью, снова вспомнил, откуда он был, маму, как она легко шла по лесу, все искала его руками, но никак не могла до него дотянуться. И тут Регистратор увидел ее легкий след, след летел впереди него по Небесно Деревянной дороге, спасая его, среди пашни, пшеницы, к Гончарной, и чем быстрее летел он сам, тем скорее уносился от него ее след, ведя его в Гончарную, и кто-то сказал внутри него: ну, вот видишь, все, что я говорю, сбывается, все приходит, только надо одно, и ты знаешь, что надо; тут регистратор мучительно стал думать, что же было надо, чтобы все свершилось, что видел забывающимся отражением жизни, все, к чему тянуло его душой, но никак не мог прийти к тому, что было надо. Разгадка пришла к нему позже, в самой Гончарной, над горнилом, куда все складывалось, над скрытым глиняными плашками огнем.
Как и раньше было: он думал, а это с ним происходило. Так он и вошел в гончарную, на старом Имперском Кругу.
5.
Сталин злобно чувствовал, что его собственный круг ссужался все туже, но отказывался верить в свою смертность. И когда он чувствовал давление этого круга на своем горле, его охватывала ярость, осветлявшая тусклое утро. Пока жива была ярость, жив был он! Сегодня утром вновь приезжали проверять, не отравлен ли воздух в его кремлевской квартире, потом проверяли, не отравлен ли воздух в самом Кремле, всюду брали пробу окружающего его воздуха, и хотя он сам хотел в этом убедиться, что дышать можно было без страха, и ждал результатов пробы, он все же торопился унестись, умчаться из Кремля, потому что потом, когда он вздохнет его, этот отравленный ядом воздух, будет уже поздно; унестись из Кремля без всякого предварительного плана, будто в самих стенах Кремля, плотно ловушкой окруживших его, таился заговор против него. Он хотел унестись от черно-тусклого неба с белым летящим снегом, будто такое небо в тот день было только над Кремлем.
Но такое небо было всюду.
Из Спасских ворот Кремля, блестящим черным лимузинным цветом, подвывая, вылетели на пустынные, очищенные от людей московские улицы. И ночной сон его опять пролетел страшным еврейским воплем в нем, когда хороводом неслись они по Красной площади и плясали сумасшедший свой танец фрейлехс.
И еще, Лобное место на Красной площади, где когда-то отрубали головы, бывшее перед церковью Василия Блаженного как бы без дела, уже много лет, пришло на ум. На этом месте Сталин и собирался устроить принародную казнь евреям. Об этом он подумал вновь, когда они вылетели из Спасских ворот, сворой, наводящей на всех жителей Москвы страх и рабское послушание. Эта публичная казнь евреев-отравителей, убийц в белых халатах, была бы только началом его плана.
Он вызвал к себе Поскребышева. Тот холуйски-энергично мгновенно появился. Сталин любил Поскребышева. Хорошую выучку прошел, хараше понимал его, Сталина! Каждое желание знал вперед, угадывал. В глаза его смотрел всем своим телом. Все свое тело под него подкладывал! Жизнь свою, под него, Сталина, подкладывал! Его предки еще при татарах лакеями были, наверное подати собирали для татар, спину гнули, Поскребышев, как Иван Калита, понимал, как жить надо! Подскребался под него всей жизнью своей, не то что евреи! Сталин сказал, что надо дать писать писателю, писателю надо дать написать, пусть напишет Убийцы в белых халатах! Константин Симонов пусть напишет! Эренбург пусть напишет! Эренбургу не давать: опять евреи будут первыми! Симонову дать, оказать високую чест русскому человеку, а не еврейскому человеку! Это будет хараше! Пусть напишет: подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей! А то, сколько можно жить на это: жди меня и я вернусь, надоело, надо двигаться вперед! После войны уже восемь лет прошло, ждать уже надоело, надо привлекать евреев к ответственности перед всем миром! за несчастья, за страдания народа, за голод, за разруху! за то, что идты вперед, к победе коммунизма нэ дают, тормозят наше движение к светлому будущему всего человечества!
Теперь в белых халатах танцевали евреи фрейлехс на Красной площади, из-за исторического музея, на Красной площади, вылетели, древние, танцем своим, с пейсами! цепью еврейской своей мавзолей весельем своим обкрутили.
Он, наконец, был готов покончить с терзавшим его много лет собственным смятением души, ночным чтением тугого текста библии, который ему не давался--покончить полным уничтожением, так называемого, избранного, древнего народа. Все придумали, мир обкрутили, Авраама придумали, Моисэя придумали, придумали мир заставить жить по своим законам: чтобы не убивать, чтобы не воровать! А он, Сталин-Коба, или Сосо-Коба-Сталин, или Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили, сын Джуги! сейчас он сам усомнился, как лучше называть себя, он, Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили, только что атомную бомбу украл у американцев, еврэи тоже помогли нэмножко! для окончательной победы коммунизма в отделно взятой одной толко странэ! для равновесия в мире! Когда подумал так, вновь ночной сон пришел.
Один еврей сидел перед ним ночью, один Некто, которого нельзя было ни пристрелить, ни оттащить в карцер на Лубянку. Убить нельзя было, неубиваемым был. Все шло в него и не выходило никуда, и охрана носилась по Кремлю, не видя его, а только он, Сталин, видел это! Перед ним сидел, в его сталинском кабинете сидел. Политбюро вызвал, оно было теперь рядом с ним и не видело его. Только он, Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили видел его! И сибирский ветер морозный, убивающий летел мимо него по длинному, в одну доску бараку. Только он, Сталин-горный орел, видел его своим зорким орлиным глазом!
Белый снег летел, как летели по Красной площади евреи, на черном небе они летели вниз с неба и падали в его, Сталинскую могилу рядом с мавзолеем! Вот что он видел орлиным глазом своим среди красно-площадьевых гробов: всех, кого убивал клал рядом, под боком, на Красной площади, чтобы далеко нэ убежали! Дураки, нэ знали, что он кладбище на Красной площади организовал, чтобы все знали, что с ними будет и где они будут лежать! Чтобы жизнь всегда ходила рядом со смертью! И чтобы помнили! Услышал стук молотка и снег летел в черном небе, а солнце было залито будто яичным белком и смотрело в него будто бельмом слепого, в его орлиную душу!
Сталин смотрел на еврея: прозрачная белая кожа, так что виделись синие прожилки сосудов, обтягивала, с бугорком посредине, нос, широко раскрытые синие глаза под черно-седыми бровями, перебитое, согнутое тощее тело, все, казалось, было стянуто, подшито друг к другу одним неземным тугим перегнутым стержнем, сложенные на коленях белокаменные живые руки. Высыхающий высокий старик покачивался в такт своим молитвам быстро, нескончаемо шептал их, спрессовывая вместе, взгляд его проходил через все предметы, через сталина, через стены красного кирпичного Кремля, ни в чем, что окружало его, не оставляя своей энергии и света; ни страха, ни восторга, ни унижения, не изображал этот взгляд еврея: все превращалось в нем в частицы, уносимые ветром Вселенной.
Смерть придет от евреев, от евреев, смерть придет от евреев, для тебя, сталин, для тебя, от евреев смерть придет, от евреев; иногда голос его взывал к небу, падая, поглощенный шелестящими чужими звуками, падающей водой жизни: для тебя сталин для тебя, от них, от картавых, носатых, забитых, вонючих евреев, от Авраама и Исаака, от Хайки и от Мойши, от их радости и от их горя, от их несуществующего Бога она придет, для тебя сталин, для тебя, смерть придет из Ура, Харрана и Ханаана, из их долин, из их горных вершин, не от тех вершин, где летает горный орел, а из других чужих предгорий, для тебя сталин, для тебя, смерть придет для тебя сталин из их предгорий, из их чистого прозрачного воздуха, из их кочевий и от их шатров, она придет из дубравы Мамре, от Авраама, и от Исаака, и от Иакова, она придет от их страха, от страха Фарры и Авраама, и от страха Сарры, и от страха Исаака, и от страха Иакова, и от их детей, и от их внуков, и от их детей и от их внуков, от вонючего гонимого народа, от Хаи и от Ривы; она придет от их Бога, от невидимого, несуществующего Бога, который есть всюду, который был всегда, который есть всегда, который будет всегда, а не из предгорий вершин и пиков, над которыми летал горный орел, а из чужих прозрачных предгорий, из пустого мира она придет, она придет из пустого мира, из пустого мира она придет, а не из предгорий, где летал горный орел, она придет!
Вот оттого и было застлано солнце бельмом слепого.
6.
Гончарная была местом, где плавилась, варилась земля, текла жизнь, рождались и умирали люди, лили дожди и текли реки, были розово-зеленые рассветы, а потом жухли травы и опускалась ночь. Бело-розовая глина становилась жизнью, а жизнь долгим временем превращалась в бело-розовую глину.
Как и раньше было: он думал, а это с ним происходило.
Надежда-гончарница крутила гончарный круг, а кто-то вдыхал в глину жизнь. Регистратор теперь не помнил, кто и зачем привел его сюда, а чувствовал вот что: пахло печеным хлебом и приехал как будто бы отдохнуть домой; перед этим была долгая дорога, что там было, не помнил ничего, а потом увидел несшиеся перед ним следы, не знал и не помнил чьи, и чем быстрее он несся, тем быстрее неслись и они к этому родному месту.
На обед у гончарницы-Надежды были темные сладкие бобы. В кувшине, обожженном только вчера в огненном горне, до края было налито холодное молоко. Хлеб она купила в булочной, которая тоже располагалась на Имперском Кругу. Теперь буханка плотного хлеба лежала на столе, стояла банка соли и, на глиняном, разрисованном цветами блюде, лежал крупный испанский лук, две головы. Бобы были сладки. Место было слишком щедрым — Гончарная, где сотворялся мир. Это ее следы летели в гончарную, и он летел следом, по небесно деревянной дороге, и так легко влетел следом, будто всегда жил здесь и все знал наперед, что случится и кто что скажет. Как и раньше: он об этом думал, а это с ним происходило.
7.
Еще тянулся снежный дымок из-под колес этой, блестящей чернотой, акульей своры, когда она неслась в этот час по сумрачной Москве.
Сначала из-под колес вился снежный дымок, потом несся вверх, все еще меняя направление от особой закрутки, будто начиналась метель, но еще только слегка, невидимо и секретно, а чуть повыше, в небесах, дымок этот подхватывался ветром Вселенной и разносился по всему земному миру для того, чтобы вселить страх в оставшихся жителей земли.
Когда пропал еврей, он, Сталин, понял, что наступал главный час в его жизни. Политбюро было в сборе, охрана стояла перед ним, и он сам уже не видел молящегося еврея. Тогда он понял, что главный момент в его жизни наступил. Под горло подкатило решение. Он шел к нему всю жизнь, к евреям, и к еврейскому Богу. Оттого так неслись евреи вокруг него танцем своим фрейлехсом, сумасшедшие, день октябрьской революции праздновали! Прошло уже тридцать пять суровых лет, в метели, из-под колес его лимузина, летела гражданская война, смерть Ленина и его, Сталина, путь, дорога его жизни, начало его настоящей жизни. Теперь развернуться можно было! Смерть пришла для Ленина, жизнь пришла для Сталина! Стало просторнее дышать после ухода Ленина, тогда, после смерти Ленина, он еще удивлялся, стоя возле гроба и источая из себя суровую скорбь, каким образом? это маленькое тело заключало в себе волю, перевернувшую Россию наизнанку и потрясшую весь остальной мир — теперь же оно, маленькое тело прошлого вождя, представляло только слой будущего праха. Троцкий тогда жив еще был, не убит. В сороковом году написал, что это он, Сталин, отравил слющайте-лубити-изучайтэ Илича, он Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили его отравил! Как легко, оказалось, перевернуть было мир! Слюшайте, лубити, изучайтэ, Илича, нашего учитела, нашего вождя! И это было для него великим! уроком, две, а может быть, и три тактики социал-демократии, две, а может быть, и три составные части марксизма! Первая тактика, составная часть марксизма, была убивать! вторая тактика была убивать! И третья, составная часть марксизма, была тоже убивать! Тут он поймал себя на том, что слово великий, он произнес с сильным грузинским акцентом! как в том знаменитом своем тосте после войны, и слово знаменитый, тоже произнес сейчас с акцентом! — великим уроком оттого, во-первых, как воля превращалась в почти божественную силу мира, и, во-вторых, что со смертью она полностью исчезала, превращалась в прах прошлой жизни! Была ленинская, а стала сталинская! Когда тело убивали, тогда волю убивали! Три тактики! Воли Ленина больше не было нигде! И, стоя у гроба маленького человека, с заострившимся татарско-русским теперь лицом, он физически ощущал ее, воли, отсутствие и пустое освободившееся пространство. В уме, сейчас, когда несся по Москве пятьдесят третьего года, он все пытался вычесть из 53 двадцать четвертый год и все не мог никак сосчитать, сколько же прошло лет, и вместе с белым снегом летели теперь смерти его жизни. В это единственное одно мгновенье! летела почему-то вслед смерть Каменева (до сих пор помнил старую, 1916 год! обиду, может, оттого вспомнил, что еще в 16 году, в Ачинске, задумал всех их задушить своими собственными руками! когда Каменев слова вставить ему не давал, он только ходил, низколобый, с желтыми глазами, и трубкой пыхтел, чтобы хотя бы дымом, дымом своим! их потихоньку травить!), душил его в камере жарой, хараше топили! множество других смертей белым снежным дымком вилось-летело следом; это они были евреями! это их смерти были сейчас все белым летевшим снегом теперь вокруг него, Сталина, летела борьба с левыми и правыми уклонами, летели все следом в темном утреннем, уклонном от косого снега, небе, и он ткнул кулаком в них, в окно своего лимузина, помутившимся сейчас его собственным разумом, и тогда на черном небе вновь полетел тяжелый белый снег; потом вновь смертельная борьба с троцкистами, убийство Кирова, (а кто такой бил Киров?) — впрочем все эти смерти были только дорогой к этому главному делу его жизни: к евреям. Вот так он думал сейчас одним летевшим в нем мгновеньем – все сразу! доказать никто ничего не может, все свидетели давно сгнили, сгнили-прогнили давно! оттого что были убиты! под боком у него лежали замурованными в кремлевской стене, пеплом своим замурованными заживо! Из пепла еще никогда человек живым нэ вставал! Христа с креста сняли евреи и в небо унеслись с ним, потому что во время не сожгли в пепел, потому что атеистами не были! потому что в Бога много верили, молились. Пепел не может взлететь в небо, пепел лежат может в урне, а не в небо взлетать! Он всех помнил, свидетелей, имена наизусть выучил, каждый день повторял, чтобы не забыть, не пропустить! иногда подсчитывал по ночам, пересчитывал, кто еще жив остался! Главный его человек, отравитель, фармацевт, специалист по ядам, Ягода сгнил! Он присутствовал при последних минутах жизни-смерти! Позвонил Сталину из Горок: Ленин умер! Теоретик-революционер умер! Он мог все человечество чужими руками уничтожить! А он, Сталин, практик-революционер, он мог весь мир своими руками уничтожить! Ягода отчитался перед ним, Сталиным, все, дело сделано, отравил! Отчего еще душила собственная злоба, что недоказанным преступлением попрекали Со¬со-Кобу-Сталина-Джугашвили! Вот до каких инсинуаций могла докатится буржуазная клевета на него! Сталина! и, сказав так, продуманной фразой из своей будущей речи на столетнем! (да! доживем до столетнего со дня смерти ленинского юбилея!) со дня смерти! будущем ленинском юбилее, усмехнулся своей скрытой в усах губой и подумал, что никогда в жизни он еще не смеялся так взахлеб и открыто, не торжествовал открыто свою победу над всеми! Он, Троцкий, осмелился! назвал его ленивым и посредственным! был неленивый, но уже убитый! а он, ленивый Сталин, достал его из Мексики, не поленился! на столетнем ленинском юбилее будет речь произносить: слюшайте, лубити, изучайтэ Илича! нашего учитела! нашего вождя! Он, ленивый Сталин! убил его детей и жену, и самого Троцкого прикончил! — на этот раз (хотя и внутри самого себя) Сталин подумал об этом открыто, и почти сказал это вслух — и это было от несмываемой временем счастливой радости, оттого, что этого еврея теперь не было нигде и не было навсегда! а он, ленивый, посредственный Сталин, летел сейчас по Москве в 1953 году, и над всем миром горным орлом впереди всех, летевших следом, а неленивый Троцкий с проломанным черепом гнил в земле! — вот такой он был посредственный и ленивый человек — и, наконец, летела кровавая война сорок первого года, которая чудом вынесла его теперь на улицы Москвы и катила в тусклой мгле следом, громыхая разрывами и победными маршами.
8.
Гончарная находилась на маленькой площади. Тогда он открыл дверь и вошел туда.
Вещество жизни и любви росло в нем восторженной избыточной силой.
И вот что он увидел: вращался Имперский Круг, летела земля, и был там один маленький человек.
Гончарница-Надежда сидела за гончарным кругом, он тоже вращался, руки же ее обминали глину, и чем туже вращался круг, тем сильнее она отталкивала от себя влажное темное глиняное ядро, а оно все более выбивалось из рук, как живое тело, будто уже дышало и жило, руки же ее тянули и вытягивали это тело в жизнь. Теперь пальцы ее шли уже вверх от того центра, который она сделала для себя, от центра гончарной и ее жизни, пальцы ее все тянулись вверх и все боялись как бы не упустить жившее под рукой живое тело. Однако кувшин не вышел, что-то не дотянулось до той жизни, в которой был он, Регистратор, все вдруг пропало, смялось, тянулась река по горизонту обструганным железным блеском, заполняясь медным тяжелеющим расплавом от заходящего, тоже теперь медного, солнца. И вот он увидел, что хотел увидеть.
Гончарная прежде была большим гаражом с въездными воротами. Теперь ворота поднимались, слева, недвижно сидел старый индеец с черной косой. На полках стояли кувшины и тарелки из белой и медного цвета глины, висели куски материи и ковры ручной работы, одеяла, сшитые из разных мелких цветных кусков. Однако, несмотря на красочные платья и одеяла, гончарная казалась пустым заброшенным зданием, в котором никогда не был дух жизни. Однажды в гончарной появилась гончарница Надежда. Она носила длинную широкую цыганскую юбку и ярко-красную блузку, на шее у нее был шелковый шарф из смеси разных темных цветов будто вырезанных из тонкой зелено-золотой жести, покрытой пылью. Юбка ее была сшита из разных цветных матерчатых кружков. Каждый матерчатый круг обтягивал разноцветные жестяные пластинки. Когда она ходила, говорили, что она летала над всем, что находилось в старой гончарной, из-за стен раздавался тонкий звон сталкивающихся между собой кувшинов. Бело-медная пыль лежала на всех предметах. На длинных сколоченных деревянных столах лежала влажная живая глина. Откуда она привозилась и кем, никто не знал, известно было только, что она была из дальней земли. Говорили, что она прилетала белым песком вместе с сине-небесным ветром. Гончарная была трехэтажным просторным зданием. Трех внутренних этажей не было. Зато был балкон-лофт, выходящий внутрь. Балкон никуда не вел и был во всю ширину здания. Над балконом, внутри гончарной, висел желтый щит, на котором большими буквами во всю стену была надпись: Господь Бог правит Небесно- Деревянной дорогой. Толстые каменные стены неизвестно какой толщины сами поддерживали себя и также держали крышу. Гончарница Надежда сидела за своим большим механическим колесом и делала кувшин из сине-небесной глины. Река Братьев протекала сзади гончарной, огибая ее, а потом отдалялась и терялась у горизонта. Прежде никто не слышал странного звона кувшинов, поэтому люди останавливались и заглядывали в окна гончарной. Там они видели гончарницу Надежду, вращающийся круг, ее цыганскую юбку и шарф с пыльными жестяными цветами.
9.
Тринадцатого января 1953 года, Сталин знал, к чему все двигалось, к чему все составлялось, он знал, что произойдет сегодня, 13 января, что произойдет завтра, после этого дня тринадцатого января: кто будет убит, кто будет уничтожен в подвалах на Лубянке, а кому будет разрешено еще стоять в очереди за хлебом: кому пайка, кому водка, а кому кайло и деревянный бушлат в мерзлой тундре.
После войны с Гитлером прошло восемь лет и в стране было голодно и холодно. Зимним русским морозом обжигало кожу страны.
И он, Сталин, знал, к чему все двигалось, к чему все составлялось. Списки нужны были, списки всех евреев Советского Союза, со всей нашей необъятной Родины!
Главным признаком Бога было: создавать будущее или убивать его, кому давать жизнь, а кому смерть. И он тайно думал о возможном собственном бессмертии.
Сталин вызвал к себе Берию-Хрущева: Я, Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили, хочу, чтобы евреев убивали в каждом дворе, в каждой подворотне. Хрущев ответил вымуштрованно, подобострастно: московская партийная организация предана вам, товарищ Сталин! мы за Вас свою жизнь готовы отдать! товарищ Сталин! московская партийная организация выполнит любое Ваше поручение, Иосиф Виссарионович! любое поручение партии! Потому что партия и Сталин — близнецы-братья! Первым ответил, успел вклиниться до Берии, пока тот свою грузинскую пасть раскроет. Сталин посмотрел на Хрущева, не доверял ему, но понравилось сказанное прямым и простым русским человеком Никитой. Сказал: Ты, голуб Никита, немного путаешь, — трубку свою сосать начал, — это лючший советский поэт, Маяковский про Лэнина сказал, а не про Сталина, тебе надо в школу пойти учиться, голуб Никита! Хрущев сказал: Так точно, товарищ Сталин, пойти учиться! Сталин — наше знамя боевое! Сталин — нашей юности полет! С песнями, борясь и побеждая! наш народ за Сталиным идет! Сталин довольный сказал: Иды, голуб Никита, пока ходыт умеешь! Ты хараше панымаешь марксистко-лэнинскую науку! Убывай еврэев в каждой подворотне! Пусть великий и могучий русский народ докажит на что он способен!
Когда же Берия уходил, Сталин возвратил его обратно, долго смотрел на него, ничего не говоря, раскуривая свою трубку, трубку мира раскуривал вождь всех народов. Берия повернулся к нему, блеснув своим пенсне. Боялся, что прямо сейчас он, Сталин-Коба-Сосо-Джугашвили, убьет его, Берию. Он знал, что в пенсне он, Берия, выглядел профессором, а Сталин не любил профессоров. Одно спасало Берию что, когда надевал пенсне, он как бы преображался в того, другого человека, которого убил по приказу Сталина. Этого другого человека, интеллигента, он помнил всю свою жизнь, хотя и безо всяких собственных чувств. Первый раз он надел пенсне, когда впервые, собственноручно, то есть своими собственными руками, сам, в пыточной, убил своего крестника; тогда он выстрелил ему в затылок, сам же рванулся в сторону от выстрела, нащупал на столе следователя пенсне убитого, которое тот снял перед смертью, нацепил пенсне на себя и вышел из пыточной новым, другим человеком, тем, убитым, вышел, новым человеком! а когда выходил, слышал, мешком свалился со стула убитый им человек. А потом вошел к Сталину в пенсне, чтобы сказать ему: все сделано, как ты Сосо-Коба-Сталин-Джугашвили хотел, я убил его по твоему приказу. Да еще так же прошелся перед Сталиным, как тот ходил. Особое свойство появилось тогда в нем: мгновенно превращаться в того, кого убил! А Сталин даже усом спасибо не сказал, только подумал: теперь ты всех, кого я прикажу, будешь убивать! И сейчас, поворачиваясь к Сталину, блеснув своим пенсне, Берия вспомнил убитого и подумал, что настала теперь его собственная очередь. Холодок пошел изнутри, будто Сталин сам собирался сейчас снять его пенсне и убить его. Сталин сам убьет его в затылок сейчас, а потом снимет с него пенсне и наденет его на свой сталинский нос, чтобы увеличить свои желтые мелкие глаза!
Сталин медленно теперь ходил, будто решал исход самого главного своего сражения, просил привести митрополита, православного человека, поговорить с ним о бессмертии, когда человек может стать бессмертным, какие нужны были условия для этого? Беспокоил его библейский факт об отце еврея Авраама, который жил 200 лет, а сам Авраам почти сто пятьдесят, а если православный митрополит не поможет, то надо было найти умного еврэя, а не православного попа. Еврэи иногда тоже полезны, такие, как Наум Этингон: организовал убийство Троцкого, или Ягода: отравил Лэнина, в котором тоже наша кровь течет, многих других отравил по моему приказу! преданные евреи люди, слово свое могут держать, мог его, Сталина, отравить, но не отравил его, Сталина, потому что дурак был, ему, Сталину, был предан,- что не панымают, что никому преданным быть нельзя, три тактики и три составные части марксизма не знают еврэи! первая тактика убивать, вторая тактика убивать! и третья тактика убивать! это Сталин потом его сам Ежовым убил! все знают, только боятся свою собственную жизнь спасать! Может, они тайну жизни знают Лаврентий, а? Может, они мертвых в живых превращают? Знают, но не говорят, скрывают от всего мира! На калэни нас хотят поставить! На калэни хотят поставить великий русский народ-победитель! На калэни хотят поставить великий советский народ-победитель!
Сталин сказал: А ты, Лаврентий, лучше сними пенсне, я хочу увидеть твои честные глаза, Лаврентий. А то огнем блестят, сгореть можно! Блестят так, будто убить меня хочешь!
10.
Несколько машин обошло Сталина справа и слева, будто он был сам охранной шавкой, а не диктатором империи. Машины шли ходко, с подвывом, будто стая волков летела за добычей.
Потом он вновь был среди них, потом ушел несколько вперед, но не на первое место, где в форме генералиссимуса мчали его двойника. Унеслись из Кремля, где измеряли, отравлен ли воздух, а летели теперь в другое место. Врага надо было брать тепленьким, неожиданно.
Путь был недолгим, на Спиридоновскую, где стоял особняк мида, особняк Министерства Иностранных Дел.
Проскочили Никитские Ворота. Неожиданно увидел: из особняка, где раньше жил знаменитый пролетарский писатель Максим Горький, а в прошлом это был особняк — замок знаменитого русского капиталиста Рябушинского, метнулась перед ним черная кошка в сторону закрытой гулкой и пустой церкви.
Это была большая церковь Святого Вознесения, где венчался когда-то Александр Сергеевич Пушкин и Наталья Гончарова. В советское время церковь была большей частью в запустении, спасибо, что не взорвали, она открылась только однажды, в 1941 году, когда немец стоял в двадцати километрах от Москвы, и Москву беспрерывно бомбили, а в 1953 году там частично располагались какие-то механические мастерские, остальное же пространство было пустым.
Кошка принадлежала соседке дворника Ивана Михайловича, жившего во дворе дома номер восемь по Малой Никитской — тихая опрятная женщина имела восемь кошек разной масти, включая и одну черную, с гладкой блестящей шерстью. Именно она метнулась перед летящей акульей сворой Сосо-Кобы-Сталина-Джугашвили, блестящая чернота своры взметнула в ней вихрь собственной жизни. По поводу же владелицы кошек, было такое впечатление, что она только наблюдала за чьей-то проходящей мимо жизнью и растила своих кошек, а скорее всего, была тихим, так называемым, спящим человеческим агентом, наблюдавшим за порядком имперского двора.
Особняк-дворец Рябушинского углом выходил на две улицы: на Малую Никитскую фасадом своим, и другим фасадом, углубленным краем-стеной своей он выходил на Спиридоновскую улицу; но он окружен был еще мощным высоким забором, так что простые жители Москвы могли видеть только величественные деревья старого сада, громадные окна особой формы в темно-дубовых ветвистых переплетах и особого размера, и возвышающиеся стены нерусского красивого замка. За ним, по Спиридоновской улице, также отделенное забором ото всей остальной жизни располагалось другое известное в Москве здание, двухэтажный особняк-дом важного советского писателя, в прошлом графа, Алексея Толстого, которого даже Сталин любил и не убивал, не потому что он был граф, а потому что граф этот был нужен, ему, Сталину,- граф блистательно служил советской власти. Впрочем не только он, граф Алексей Толстой, но и другие, так называемые, советские и иностранные аристократы-графья, и их отпрыски, внуки и правнуки, вполне доказали, что за жизнь свою вполне готовы были облизывать вонючее отхожее место главному охраннику империи и всем будущим охранникам после него.
Сталин сразу же, после кошки, изменил решение, куда надо было мчаться, обронил: к Берии, будто все заранее знал, знал, что за воротами в доме Горького ждала засада, за глухими воротами были люди с пушками, ждавшие его, чтобы убить. Это было покушение на него, Сосо-Кобу-Сталина-Джугашвили. Машина его вместо поворота помчалась дальше, по Малой Никитской к дому Берии. Вот так он бежал из отравленного Кремля, а попал в новую засаду-заговор! И снег все летел белыми тяжелыми хлопьями по черному небу, а солнце было будто бельмо слепого и прямо этим бельмом-глазом смотрело на него, Сталина.
После мгновенного испуга Сталин оправился, взглянул на своего холуя, генерала мгб, Рюмина, напряженно сидевшего всю дорогу рядом; Сталин посадил его с собой рядом намеренно, потому что если мгб, то есть сам Рюмин, убьет его, Сталина, то оно — мгб убьет и своего генерала, генерала Рюмина, который на еврейских делах быстро вырос от полковника до заместителя министра мгб. Это товарищ Сталин растил его, новую звезду государственной безопасности! Бывший министр, Абакумов, не справился с еврейским делом! Михоэлса убил (13 января 48 года!), а с делом не справился! Не получилось международного резонанса о еврейском заговоре, об американском шпионском центре! Чем хорош был еще Рюмин, что был маленького, короткого роста, меньше даже, чем сам он, Сталин и поэтому Сталину было на него приятно смотреть. Сталин бросил ему: кошку-троцкистку, проститутку, расстрелять, захлебнулся злобой, забылось, что нужно было сказать дальше! Но тут же Сталин вспомнил прошлую ночь, еврея и его молитву, кто-то все ходил по его кабинету, и ни он, ни его охрана никак не могли схватить его, поймать, а сейчас всего лишь за одни сутки была вторая попытка покушения на него!
Сейчас его жизнь убегала за ним, из отравленного Кремля, от ночного покушения, и летела вперед акульим лимузинным блеском! Человеческая комедия жизни летела пляской следом за ним!
Рюмин не знал, что нужно было ответить, то ли засмеяться шутке вождя, но тогда бы он смеялся бы и над покушением на вождя всех народов, то ли сейчас же остановить кавалькаду и броситься ловить кошку, а возможно, следовало бы немедленно осадить бывшую усадьбу Рябушинского тройным кольцом агентов, поставить на ноги все мгб,- и не решаясь ни на что, выпалил, что подсказало ему его собственное крестьянское лакейское нутро, взращенное тысячелетним рабством его предков, что оказалось самым надежным и безопасным ответом в той стране, в которой он жил, и в то время, в котором он жил: всех! Иосиф Виссарионович, расстреляем, всех! кого только пожелаете, расстреляем! по мановению вашего пальца, расстреляем!
Сталин уже смотрел мимо, суженными своими мелкими глазами с желтизной, которые все его портретисты значительно увеличивали, чтобы придать им нормальное и даже теплое выражение, но смотря так мимо, в будущую свою жизнь, слыша своим внутренним костным слухом нужный ему ответ, Рюмин отвечал правильно! сказал: и тебя расстреляем, Рюмин, если еврейское дело, дело врачей, провалишь!
Страх Сталина происходил, на самом деле, не оттого, что дорогу его пересекла опрометью черная кошка. Это, конечно, имело значение для него, отца всех народов, как и малейший шорох и звук происходивший в империи.
Но главным было другое: сумасшествие прошлой ночи, когда вдруг всем показалось, что Некто еврейский, опустился-прилетел в ночь на тринадцатое января на Красную площадь и теперь жил в его сталинском кабинете! зашло это ночью в него от его собственного сна и от сумасшедшего еврея, который все бесконечно долго молился, что смерть придет от евреев для него Сталина, но никто его не видел и не смог поймать! он прилетел и он улетел! потом Берия схватил несколько похожих верующих стариков и они истерзанные Берия в его персональной пыточной умирали в подвале, в десяти шагах от его дома.
Историки и секретные службы империалистов до сих пор не знают, что в нескольких десятках метрах от дома-особняка Берии была устроена в небольшом одноэтажном домике, выходящем на знаменитое московское Садовое кольцо, в подвале, персональная пыточная господина Берии: чтобы далеко не ездить и не ходить, рядом с домом, с его собственным особняком. Никому не было дано знать тогда, что домик этот, превратится потом много лет позже в ателье, что он будет стоять рядом с домом музеем Чехова, и что свидетелем страшного времени все еще останутся в подвале-складе ателье каменные мешки, железобетонные со стальными дверьми, размером для одного человека, в подвальной стене со стальными дверьми. Не знаю, стоит ли он там сейчас, в 97 году, но в 81 году он еще был там.
Один из стариков говорил все время одно и то же, и чем более его били и пытали, тем все чаще, приходя в себя, он все повторял, что пришло время, когда вторая голова зверя исчезнет, умрет в небытие, что в Москву, на Красную площадь должен был прилететь, опуститься, Еврейский Бог!
Страшным было то, что это был тот же еврей, сидевший прошлой ночью в его кабинете, которого никто, кроме Сталина не видел. Он что-то знал, что не знал никто другой. Никто, например, не знал, что означала вторая голова зверя. Лубянским телепатам это тоже было не под силу.
Все бы это, куда бы ни шло, — все это можно было бы назвать бредом истерзанного человека, если бы не подробности его, Сталина, собственной жизни, которые кроме него, Сталина, и секретных его людей, никто не знал. Когда еврея спросили, как он может доказать, что все это правда, избитый и истерзанный славными чекистами, он вдруг на глазах начал молодеть, стала молодеть его черная борода сиянием небесного черного крыла, которое Сталин видел накануне во сне летевшим в небе, он, еврей, ответил, что Сталин видел во сне, что он видит сейчас, летящее сияющее крыло, на котором спускался на Красную площадь Некто, что одна рука Сталина полусогнута в локте, а два пальца на его левой ноге срослись, что он приказал построить себе подземный железобетонный бункер из восьми симметричных комнат. И что Некто, на сияющем крыле, опустится на Красную площадь, чтобы совершить предначертанное в реестре времени возмездие. Потом шла длинная монотонная молитва еврея, Сталин же слушал ее злорадно, зная, что он, Сталин, готовил на Лобном месте, и улыбался. Конечно, ни в какого еврейского Бога, летящего на сияющем крыле, он не верил, но еврей говорил правду, он видел сон этот накануне, железобетонный бункер уже был построен, и на левой ноге два пальца его срослись.
Он вздрогнул, тревожное, леденящее, сотворившее все время, летело в нем сейчас мгновеньем еврейского видения, иссиня-черным сияющим божественным крылом, и Красная площадь увиделась теперь вымершим пустым местом. И хотя смеялся над сумасшедшим, но было странное состояние, будто была правда его собственной жизни в словах еврея! Оттого и был с утра мрак, оттого бельмом слепого смотрело на него, Сталина, солнце, чтобы потом из мрака вылететь убивающим небесным черным крылом.
Слух приходит неожиданно, как и война, чаще всего без объявления, а потом молниеносно, со скоростью звука, распространяется по Вселенной и по необъятным просторам империи, и чем необъятнее, тем он быстрее летит над землей, будто синий небесный ветер Бога, охватывает всю землю и через мгновенье уже некуда деться от этого слуха, уже люди не шепчутся, а говорят об этом вслух, как об известном и доказанном факте жизни. Так думал маленький рябой человек Сталин, самый могущественный человек земли, 1953 года от рождества еврейского юноши Иешуа, и он хотел убить этот слух живой настоящей смертью.
11.
Чудеса бывают на земле, и они весьма и весьма уместны, и автор может засвидетельствовать это опытом своей собственной жизни, о котором здесь говорить автор считает не ко времени. Но разговор об этом заслуживает самого высокого приоритета, и мы надеемся еще к этому вернуться. А пока, любознательному читателю, мы оставляем подумать над чудом, произошедшем в 1941 году, когда Провидение столкнуло лбами два фашистских режима: сталинский социализм и гитлеровский национал-социализм! Столкновение, приведшее к неисчислимым страданиям и бедам, к уничтожению миллионов людей, имевших несчастье родиться и жить тогда. Автор полагает, однако, что это и был тогда оптимальный путь сохранения всей жизни на земле — столкнуть их лбами! если вдруг встать на точку зрения существования высшей силы, кровно заинтересованной в сохранении жизни на земле. Повремени Провидение, эта самая высшая сила, кто знает, куда бы скатилась сначала Европа с Россией и Азией, а потом и наивная, усердная в своем невежестве, Америка.
Настало скрещение времен, свободная воля людей, как это случалось уже не раз, завела человечество в тупик, пора было вмешиваться Провидению. Оставляя теперь читателя с этим размышлением, вернемся к тем прошлым, пожалуй, более конкретным временам. Так случилось и с этим фантастическим слухом о прилете Бога (который автор сам слышал, и даже видел невероятное, проживая в то тревожное время в юношеском состоянии в Москве), пока акулья черная свора Сталина мчалась по тревожно-судорожной Москве, отливая блеском своих черных лимузинов, мимо дома, где автор имел счастье проживать и самолично, выйдя из дома, наблюдать несущуюся сталинскую свору. Автор видел, как по черному небу шел белый необычный снег, и когда он прошел по Малой Никитской мимо церкви, где венчался Пушкин, и мимо особняка Рябушинского – дома Горького, после метнувшейся из-под ворот кошки, и когда он взглянул в черное небо с белым снегом, сам увидел: летел к земле огненный бесцветный столб и огненный горящий песок рядом, и от страха он упал к земле и старался все глубже зарыться в нее, раздирая свою кожу, будто столб должен был сжечь всю землю. В то же самое мгновенье, само собой получилось, что слух о прилете Некто уже пронесся сквозь стены московских домов, сквозь степи и леса России и Малороссии, он пролетел, будто горный орел над кавказским хребтом! над вершинами Памир и Гиндукуш и над пиком Ленина и Сталина, и над пиком Победы! сначала, правда, он пролетел над империей: когда автор посмотрел вверх, в небо, была ночь, он увидел оторванную голову Сталина, висевшую неподвижно в небе, освещенную прожекторным светом, другие же люди утверждали,-оказалось, что очень много людей смотрело каждый день в небо, будто ожидая чего-то, но чего ожидало, не знало — что было две головы, одна была похожа на ленинскую, тоже лысая и с бородкой, а другая была сталинской, почему-то этот слух превратился в слух о прилете Некто, хотя приятель автора утверждал, что испытывалось новое советское оружие, которое, используя сворованную американскую атомную бомбу, должно было покончить с мировым империализмом, и что эта ракета была покрыта портретами Ленина и Сталина, что это летела советская новая ракета, низко, чтобы все видели, а не сталинская оторванная голова! неизвестно дошел ли до Сталина этот слух, или у лубянских телепатов были более веские данные, но слух есть слух, он рождается сам по себе, живет своей собственной жизнью и издает свои собственные приказы по всей империи.
Советская империя, как известно, была обширной, она занимала одну шестую часть суши всего мира, и слух теперь тоже занимал одну шестую часть света!
Тринадцатого января 1953 года вся страна, вся одна шестая часть суши, в разделе хроника, в газете "Правда" прочитала новое экстренное сообщение. Это было сообщение об извергах человеческого рода, евреях-врачах, евреях-убийцах. Убийцах в белых халатах. Заговор, или дело врачей!
Генерал мгб Рюмин и был тем человеком, кому было поручено, так называемое, дело врачей.
Потом это сообщение полетело по всему миру, в Европу, Америку и Африку, в остальные пять шестых частей Земли. Но для всего мира это сообщение не было началом нового геноцида евреев. Все человечество, все так называемое, прогрессивное человечество, с восхищением смотрело на вождя всех народов и с восхищением внимало всему, что исходило от него.
Хотя Европа и была разрушена после войны и хотя она в полной мере узнала, что означал для нее фашизм, Европа еще только оправлялась от последствий разрушений и бедствий своих, она все еще не осознавала, что означал советский, сталинский фашизм. Наоборот, освободителями Европы были сталинские дивизии, русские солдаты пришедшие с востока, и сообщение это, об извергах человеческого рода, не связало для нее, Европы, Сталина и социализм с истинным фашизмом, а судьбы мира с судьбой евреев в один неразрубаемый узел.
Будто мало было войны 1941-1945 годов, унесшей 20 миллионов жизней, 34, 37, и семнадцатого годов особого двадцатого века, уничтоживших жизни и достоинство всех народов, населявших бывшую царскую империю, будто мало было страданий и несчастий и беды, которые принесли 35 лет советской власти, будто мало было смертей крестьян, рабочих и солдат, — теперь начинался новый виток злодеяний, по мнению автора, приведший к распаду одной из самых жестоких на земле империи зла.
Нашу идею выразим просто: уничтожение евреев приводит к уничтожению мира.
Оттого это происходило, что мир не связывал тогда еще, да и сейчас, на пороге двадцать первого века, не связывает судьбу евреев со своей собственной судьбой и с судьбой мира в один неразрубаемый узел жизни.
Мир не понимал, что смерть или убийство части означало смерть или убийство всего целого. Мир этого не знал и не знает сейчас. Ветер Вселенной летел над миром, но мир этого не знал. Ветер Вселенной нес песок прошлой жизни над землей, который когда-то был жизнью. Опыт войны 1941-1945 годов, по крайней мере, для России, как бы прошел бесследно. Война не разрушила сталинизм-фашизм, она его укрепила. Война еще более ослепила Сталина. Гитлер не смог уничтожить всех евреев, теперь это хотел сделать Сталин.
Создатель всего смеялся над злом.
Он, Создатель всего, Он был всегда, Он есть всегда, Он будет всегда. Бог неубиваем. Только Небесный ветер Вселенной летел над миром, засыпая прошлую жизнь белым слепящим песком.
12.
Сталин сам теперь, в который уже раз, начинал снова и снова читать собственное сообщение, которое он сам, всего каких-нибудь несколько часов назад, ночью, как всегда, боязливо было засыпать, одобрил. Стоял перед ним Рюмин, вытянувшись по струнке, специалист по еврейскому вопросу!
Здесь в Кремле, над спящей судорожной Москвой летал его, Сталина орлиный дух, и он, Сталин, решал на всю страну, кому суждена пайка с кайлом, а кому водка с хлебом, он, Сталин, назначал каждому судьбу: жизнь, или смерть.
Сталин с тайным мстительным чувством представил, как вся страна читает сейчас его сообщение, он сам себе говорил голосом (еврея!) Левитана, это его, Сталина-Левитана голос благородным громоподобным торжественным негодованием вещал на весь мир: говорит Москва! работают все радиостанции Советского Союза! Только голос этот был с грузинским сталинским акцентом.
Кузнецы его счастья теперь сидели в башнях Кремля, на Лубянке, в здании зловещего нквд, бывшего некогда страховой компанией, в подвалах государственной безопасности по всей стране, пытая и убивая, или, применяя клише знаменитых совковых газет: на заводах и фабриках, в институтах и больницах, на колхозных полях и пашнях. Они сидели в каждом медвежьем углу этой необъятной страны, в красных погонах и голубых мундирах – войска мгб, — на суше и на воде, под водой и над водой, — а в синем небе сталинские соколы сторожили империю с воздуха, чтобы на нее, империю, не напали бы империалисты, агенты международного сионизма!
Это был год великих побед и теоретических свершений, теперь Сталин нашел главное звено теории, вместе с делом врачей нашел! ускользавшее от него по ночам: раньше передовые марксисты считали, что сионизм есть агент международного империализма, а он, Сталин, открыл, что это международный империализм есть прямой агент сионизма! агент и пособник международного сионизма! его соратник, Ленин, наверное вертится сейчас в своем гробу в мавзолее, оттого, что не он это придумал! наверное, икает без устали, надо бы заглянуть к нему, к Ленину, когда день: сто лет со дня смерти будет! в две тысячи двадцать четвертом году заглянуть! в январе, как раз, как сейчас будет, январь, проведать старика, окружить мавзолей войсками мгб, и его, сталинской заботой, а потом войти к нему, к Ленину, поговорить по душам со стариком, со своим соратником! И тут же мелькнуло у Сталина: хорошо, что он, Сталин, меняет караул у мавзолея Ленина, а не Ленин, меняет караул у его, мавзолея Сталина!
И когда подумал так, про январь 2024 года, про будущее столетие со дня смерти Ленина, вновь вспомнил сегодняшнее солнце, будто бельмо слепого, смотревшее прямо в упор, утренний ровный сумрак, будто перед концом света, и почувствовал, что вновь кто-то перекрыл его кровь в венах, кто-то душил его жизнь еврейскими костлявыми старческими руками, и когда увидел слепое солнце, захрипел слюной в лицо Рюмина: Бога надо убить! убить Бога надо, Рюмин! убить надо Бога, еврейского Бога, надо убить, Рюмин!
Январь и почти весь февраль прошли в злобном ожидании казни. Приближался еврейский праздник Пурим — пятого марта. Избавление от злодея. Поэтому и казнь евреев была намечена на пятое марта. Посмотреть хотел товарищ Сталин, чем на это его действие ответит товарищ Еврейский Бог? Но, на всякий случай, в рубиновых звездах Кремля, расставил таманскую дивизию, зенитки поставил, чтобы Бога убит, когда он опустится на Красную площадь, на кладбище революции, опустится вздумает!
Списки евреев по всей стране собирали, кругом были одни еврэи! По всей стране!
Потом он стал рассматривать свое лицо, ища в нем хотя бы скрытые намеки мужества и благородства: лицо обсыпанное рытвинами оспы, густые черные волосы, узкая полоска лба и тут же густые брови, усы. Под бровями совсем мелкие желтые глаза, будто не его были глаза, а из другого мира, из другого чужого мира, вставленные в него этим миром. Короткие ноги. Особенно эта неизбежность: короткие ноги и желтый цвет мелких свиных глаз, от чего нельзя было избавиться никогда: глаза не покрасишь другой краской, а ноги не вытянешь, — вызывали злобное уныние. Если бы природа вырезала его глаза больше. Тогда и желтый цвет, хоть чужд был человеческому лицу, но дал бы новое живое ощущение всему его облику. Большие желтые глаза и густые черные волосы, не так ужь это плохо! Возникла негасимая злоба: кто она, эта природа, кем она была! выше человека прыгала, выше человека была! что сделала, то уж не изменить, не перекрасить в другой цвет! Но другое можно сделать, чтобы желтые глаза стали миром самим, самой природой, чтобы они бы светили бы над ней, летали бы над ней, над природой! котлованы-каналы прорыть по всей земле! Змею с голубем скрестить, чтобы по небу бы змеиные голуби бы летали, змеиный бы красный голубь-зверь летал бы, и желтые глаза тогда стали бы миром самим.
Но не вырезал его лицо Господь Бог иначе, а таким, каким он был: желтые мелкие свиные глаза, узкая полоска лба, короткие ноги. Два сросшихся пальца на ноге, не хватило у природы желания доделать то, что начато было, разочаровалась в нем природа, когда увидела, что получается, сил на него не желала природа тратить, отделить их, два пальца, чтобы было как у всех людей, один короткий удар ножом всего лишь! Но ничего не сделала, не улучшила, не отделила.
Блеск ножа придал ему силы.
Опять пришел к нему его собственный свет жизни: другое можно сделать, — чтобы желтые глаза стали миром самим, самой природой, чтобы они бы светили бы над ней, летали бы над ней, над природой! Как два прожектора его революции. Тогда природа была бы над Россией, а он был бы над природой!
Жадный оказался Бог, скаредный, слепил, да и только. Люди еще говорят, что глаза — это зеркало души, и он знал, что души у него не было. Потому что душа — это буржуазный идеализм, душа была частью Бога, но тогда надо было бы признать существование самого Бога, которого не было, — придет время, и он это докажет всему миру! Даже с двумя своими сросшимися пальцами на одной ноге докажет!
Змеиные голуби будут летать по небу и голубиные змеи! Голубя в змею, он, Сталин, превратит, по всему миру его голуби летать будут!
Думая так, он не знал, что это его сон, теперь уже в дневной его жизни, приходил к нему.
Он усмехнулся мстительно и злобно, чего не было видно никому, даже если бы кто-то и был здесь, рядом с ним: только усы шевельнулись, усы были надежным прикрытием, а желтый цвет глаз надежно скрывал злобу собственным своим цветом, без примеси и без иных жизненных оттенков.
И снова, сейчас, как и давно уже прежде, он сам снова выбирал для себя другой путь: без души и без Бога.
Бог не дал ему ничего, кроме того, кем он был на самом деле: коротконогим уродцем-пигмеем. И он, Сталин, не задолжал ему, Богу, ничем, и не был ему ничем обязан. Отец его хотел сапожником сделать, а не священником. А мать священником, поближе к Богу, чтобы был. Хорошей жизни хотела для него, чтобы жил, как у Бога за пазухой. А он сам, бога за свою пазуху заткнет, положит его туда, куда захочет сам!
А ведь и он начинал от, так называемого, бога. Когда это было? Уже лет двадцать шесть прошло, в 1890 году, учил даже древнееврейский в церковной горийской школе, греческий, русский язык. Потому что бог говорил на древнееврейском, Христос сам был евреем, сам на древнеевреском говорил, от них все пошло, оттуда, от розовых холмов Иерусалима!
Все пошло оттуда. И тут вновь пришел странный его сон, хотя и не было в нем сначала самого страшного обычного места, сон, который он давно видел еще в ссылке, свою всю будущую жизнь: неслись какие-то красные знамена, Кремль, все неслось мимо внизу, мелькало, толпы кричащих людей, его, Сталина имя вопили, его собственный портрет во все ночное небо, в красных лентах и орденах, освещенный тысячами прожекторов, он еще подумал, что начнут топтать его ногами, портрет его, но не затоптали, а только в восторге вопили имя его! а где же страшный-то сон? подумал он, Сталин, и потом вдруг, провал всего, одним мгновеньем пронеслась вся его жизнь! будто летел он в пропасть и не в силах был шевельнуть даже пальцем — все было отнято обратно, все его силы — и под ним розовые иерусалимские холмы и ослепляющий его своей летящей белизной-белый падающий на него город на розовых холмах; появился старик — еврей, который все шептал свои молитвы, спресовывая все время вместе, и его вместе со всем временем, с падающими домами, с горящей землей, взгляд еврея проходил через все предметы, ни в чем не оставляя своей энергии и своего света, превращая все в небесно-синий ветер вселенной, потом мелькнула внизу синяя площадь, красная мраморная гробница посреди синей площади, каменная брусчатка площади-мостовой, и его собственная кровь — жижа все, что осталось от него после мгновенного его падения, когда весь белый город вошел в него, размалывая его и дробя своим белым камнем.
И в мертвой тишине, когда все звуки мира для него уже исчезли навсегда, слышен был только голос древнееврейской молитвы: для тебя сталин, для тебя, смерть придет от евреев, сталин, от евреев, от евреев смерть придет для тебя! и собственное имя его стало куском разбитого камня с его собственной могилы, и выбито оно было мелко, выщербленное рядом простых мелких букв: для тебя сталин, для тебя, смерть придет от евреев, от евреев она придет! Она придет не из твоего дома, не из горных вершин, где летает горный орел, из пустого мира она придет, из мира, которого нет, который не существует, из пустого мира она придет, от их вымышленного несуществующего Бога, а не от горных вершин! над которыми летает горный орел, от Абрама и Сарры она придет, от Мойши и Хайки она придет! От евреев она, твоя смерть, сталин, придет! И вот это и было самым страшным, их угроза, и что мир узнает, кто он был на самом деле, коротконогим кровавым пигмеем! а не то, что он сам превратился в кровь-жижу, потому что их, обещанная ему смерть, могла бы быть только такой, чтобы узнал весь мир! кто он был на самом деле!
И все это произошло в одно его то мгновенье, когда подумал он, Сталин, о собственных желтых глазах, которые летали бы над всем миром и были бы единственным его светом — единственным светом мира.
Никак не мог вспомнить, откуда взял про розовые холмы, про семь холмов, на которых стоял город, про Иерусалимские ворота. Да, вот так было — явь, будто он, Сталин летал над ним, и из розового утреннего рассвета поднимался белый город.
Он хотел было начать теперь раздевать самого себя, чтобы вновь увидеть убогое свое тело, чтобы решить, какое искусство надо было бы применить, чтобы скрыть от глаз людей врожденные его дефекты, собирался вновь, в который уже раз обглядеть свои сросшиеся пальцы и грудь, но после странного приступа, в котором он пережил уже собственное свое раздробление и смерть среди белых камней, сил не было.
На этом его собственное рассматривание в зеркале закончилось, — после этого рассматривания, хотя и не было сил, он будто получал новый заряд жизни, который еще должен был взрасти в нем энергией бытия, хотя он и не задумывался, и не знал, отчего и откуда, из какого желтого мира, шла эта жизнь к нему, будто так было предопределено кем-то заранее и задумано его собственным желтым богом.
Теперь, когда она, эта новая его жизнь, приходила к нему, он видел далеко, в будущем мире, едва светлело желтизной его собственных глаз из сплошной тьмы, и он начинал опять рассчитывать и обдумывать свою будущую жизнь, каждый свой будущий шаг, каждое свое слово и жест. Приступ его, скрытый ото всех людей его тщательным обдумыванием своей жизни и действий, наконец, прошел.
Он раскурил трубку, что означало для него начало новой жизни, в другом фантастическом ее измерении, в дыму его сражений и его будущих битв, не на жизнь, а на смерть, куда никто никогда не мог проникнуть: они варились и сжигались в сером, своем собственном пепле и рассеивались небесным ветром мира, летевшим над землей.
И если бы мир видел и знал, что он, Сталин, видел и знал, что означала его собственная свобода от мира, то мир содрогнулся бы.
В такие минуты он знал, кем он был, и он знал, в эти минуты, что мир еще узнает его, кем он будет, и он знал, опять в тайном своем месте, что мир еще будет твердить и заучивать его, Сталина, имя! до смертной своей гробовой доски!
13.
Любовь в эту ночь пришла к восемнадцатилетней гончарнице дважды. Первый раз был темно-красный рассвет, конец ночи и это был только сон. В гончарную вошел Некто, тайна времени влетела небесным ветром, и вещество жизни, называемое любовью, взлетело ввысь в ней, от кончиков пальцев ее ног, до ее шеи и губ. К счастью, это был только сон. Второй раз был ее муж, который вчера вернулся из своих странствий по окрестностям небесно-деревянной дороги. Мужа своего она нашла на мусорной свалке, на джанк-ярде, где доживали свою жизнь старые разбитые машины, ненужное ржавое железо, резиновые покрышки стесанные дорогами. Будущий ее муж был бродяга, он жил в кузове старого форда. Муж-бродяга одолжил деньги у своего отца, жившего возле Черепашьей шеи и купил себе телескоп с тысячекратным увеличением. По ночам, когда на джанк-ярд спускалась ночь, он вытаскивал свой телескоп и направлял его на разные звезды. Телескоп был завернут в старые джинсы фирмы Гэп, труба пряталась в штанину, а поверху в старый цветной квилт его матери.
Однажды, когда Надежда-гончарница ждала темно-красный рассвет, чтобы положить его потом на свои вазы из медной и белой глины, дабы вазы стали веществом жизни, она встретила длинноволосого бородатого человека, который бродил от тоски по окрестностям небесно-деревянной дороги. В следующую ночь они встретились на его джанк-ярде. Из секретного места из багажника Олдсмобиля он достал свой телескоп и рассказывал Надежде о чудесах звездного неба. В ту ночь она увидела движущийся Сатурн и его кольца. Земля, на которой жила она, никогда не двигалась. В эту же трубу она увидела целую планету, движущуеся ей навстречу. Ее будущий муж оглушил ее астрономическими познаниями, рассказывая ей о более счастливой и возможной жизни на других планетах. Хотя она ничего не знала о движении звезд и не понимала о чем он говорил, однако, поверила его вдохновению, что имело романтическое продолжение среди чудовищ джанк-ярда. Покрывалом для них была южная темная ночь с большими яркими звездами, а ложем движущийся сияющий Сатурн.
14.
Иосиф Сталин сидел в своем кабинете и трясущейся рукой старался набить трубку, забивая раскаленный пепел старого обжигающего пальцы слоя.
Но дым вываливался, расходясь мгновенно тонкими плавающими тарелками. Они вытекали сквозь стены его кабинета. Сталин стал стрелять, но был не в силах уследить за разорванной тканью дымных слоев: они мгновенно заживали, срастаясь, и после стрельбы, после всей обоймы, они также уходили сквозь стены, будто ничего не произошло, дым появляясь, исчезал, оставался только сладкий запах сожженного табака Герцеговина Флора.
Будто для заглушения гниения в трупной, на кладбище, кто-то обрызгал тело его флаконом специальной трупной жидкости.
В небе, за Рекой Братьев, увидел Регистратор, вдали от гончарной, несущиеся остекленелые глаза сталина.
Пятого марта Сталиным было намечено начало еврейских казней на Красной площади. В этот день должны были начаться еврейские погромы и высылка в Сибирь для полного уничтожения в бараках, построенных в одну доску, с открытыми торцовыми стенками, так, чтобы русский мороз и ветер смертным движением мерзлоты выжег бы их жизни, вместе с их еврейским Богом на все времена. Сталин полностью перестал быть на земле пятого марта 1953 года. Теперь душа его не могла стать даже душой таракана. В этот же день, пятого марта, так распорядилось Провидение, начинался еврейский праздник избавления от злодея Пурим, который праздновался уже около двух с половиной тысяч лет подряд.
15.
И среди несущегося белого камня, в темном небе увидел Иоанн, шла война: и вознесся архангел Михаил, и его ангелы бились со зверем, сбросив его на землю, и все его окружение, вся свора, все его тугое разросшееся смрадное тело неслось к земле, чтобы разбиться; пришло время Бога, который был всегда, который есть всегда, который будет всегда. Семиголовый зверь был разбит о белый камень Иерусалима. И первой головой зверя был Ленин, а седьмой головой Ихаил Орбачев.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 10(67) октябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer10/FBerman1.php
