(Новелла)
Эраван Морелло редко выходит из дома. Он даже ест не внизу в столовой, как остальные постояльцы, снимающие жилье в пансионе мистера Томаса, а в своей комнате, под самой крышей. Еду ему приносит его сестра (точнее, сводная сестра) Пегги (она живет этажом ниже). Добрая рыжая Пегги. Полнота совсем не портит ее и даже прибавляет очарования. Она расставляет тарелки на столе, а Эраван, не оборачиваясь, сидит у мольберта, пытаясь перенести на холст воспоминания далекого детства, проведенного в далеком Таиланде.
Из-под кисти появляются горы, золотистая пагода, нависшая над ущельем, люди, сидящие на необъятной циновке вокруг горшочков с едой, москитные сетки, томатные закаты над зелеными полями, рынок со множеством тележек, пожарная станция, а затем почему-то снег и лед на земле и неизвестно откуда взявшийся розовый марципановый заяц, хотя ничего этого в Таиланде нет и никогда, наверное, не было. Еще вспоминаются длинные черные, перевязанные желтой лентой волосы матери. Эти волосы были все, что он помнил о ней: мать умерла, когда Эраван был совсем ребенком. От нее он унаследовал смуглую кожу, скулы, а также умение никогда не спорить и со всеми соглашаться, неоднократно выручавшее его в интернате. Из-за внешности Эравана часто принимают за пуэрториканца и удивляются, узнав, что он – по-видимому, единственный итало-таец на всем Лонг-Айленде.
Отца, Энтони Николаса Морелло, он никогда не видел, но был обязан ему своими способностями к живописи, высоким ростом и неплохим доходом в виде процентов с бессрочного вклада, который освобождал его от необходимости беспокоиться о работе и о деньгах. Когда Эравану исполнилось 14, бабушка передала ему шершавую папку с дневником и дипломами отца, несколькими газетными вырезками со статьями о его выставках и фотографиями. Собственно, почти на всех снимках был запечатлен или только сам Энтони Николас, или его картины. Из совместных, семейных была лишь одна, черно-белая, с отломанным углом, где одетый в военную форму он стоит, положив руку на плечо матери, и у них за спиной – блестящая, во всю стену картина, а на ней – морская гавань и шхуны.
Эраван ни разу не был на могиле родителей. В школьные годы он даже не задумывался о том, чтобы это сделать. Теперь, когда он хочет поехать на север Нью-Йорка, где они похоронены, Пегги каждый раз отговаривает его. В этом ее поддерживает хозяин пансиона мистер Томас, человек весьма проницательный и принимающий в его жизни искреннее участие.
Последнее время Эравану часто снятся сны из детства. Каким-то загадочным образом они связаны с числом 27 и все тем же марципановым зайцем. Эраван видит продолговатый, похожий на бак колокол, на котором светятся цифры 2 и 7. Огромный и ухмыляющийся заяц бьется о колокол головой и после каждого удара повторяет, как заклинание: «Яви набат, яви набат!» В словах этих, вроде бы, содержится глубокий смысл, очень важная отгадка, но когда Эраван просыпается, смысл этот мгновенно улетучивается. Кому нужно было явить таинственный набат? Зачем? Не исключено, что имелся в виду бат, тайские деньги, но и это не делало фразу более понятной.
«Все это чепуха», – уверяет его Пегги, но ночные наваждения лишают Эравана покоя. В надежде найти ответ он все чаще обращается к дневнику отца, перечитывая страницы, которые уже давно выучил наизусть. Отец начал вести записи сразу после своего прибытия в Индокитай, но после возвращения в Америку сделал лишь одну запись. Страницы, убористо заполненные плохо разборчивым почерком, притягивают Эравана, вновь и вновь рассказывая о том, чего уже не знает никто.
* * *
Зимой 1955 г. сержант и старший картограф
Энтони Николас Морелло специальным приказом командования Военно-воздушных сил был переведен из Вьетнама в центральный Таиланд. Несколько месяцев он занимался составлением топографических карт в районе Дон Мыанг, где впоследствии была создана американская авиабаза. Однообразная чертежная работа стала не лучшим применением художественным талантам Энтони, но он не жаловался и получал удовольствие от прогулок по близлежащим поселкам, где в уличных закусочных его ждала изысканная еда и улыбки местных девушек. Ему, выросшему в Бенсонхëрсте, старом итальянском районе Бруклина, всегда нравились белые фигуристые блондинки – может, потому, что такой была его мать, вырастившая его одна, без мужа: они развелись, когда Энтони только научился ходить – отец нашел себе другую женщину. Миниатюрные, хотя и отточенные, фигурки таек вызывали у Энтони в лучшем случае недоумение. Именно поэтому внезапно вспыхнувший в нем интерес к скромной и, казалось бы, неприметной Лек был для него полной неожиданностью. Само ее имя – «малышка» – весьма точно описывало ее: девушка едва доставала Энтони до плеча. Ее семья держала ресторанчик в Рангсите, у канала, куда Энтони однажды заглянул в выходной день с друзьями. Когда она принесла ему заказанное пиво, он поразился, насколько совершенна была ее кожа – эластичная, светло-кофейного оттенка, без единой щербинки или пятнышка. Чуть вздернутый носик, немного печальные круглые глаза, гладкая шея были так трогательны, что молодой сержант тут же достал карандаш и набросал в блокноте ее портрет. Он хотел остаться подольше, но друзья увели его кататься на лодке. Листок с портретом он оставил на столике, под опустевшей бутылкой.
Через несколько дней он пришел туда уже один. Рисунок был приколот к стене над барной стойкой. Лек вытирала стаканы. Увидев Энтони, она улыбнулась.
Потом они гуляли вдоль канала, дошли до изящного, оранжевого цвета, храма с крышей, украшенной вычурными коньками. У спуска к воде они кидали куски кукурузных лепешек прожорливым усатым сомам, которых было такое множество, что весь канал приходил в движение, содрогаясь и превращаясь в единую и в чем-то даже жуткую живую массу. Рядом с храмом был раскинут рынок. Лек водила его вдоль прилавков и объясняла, как называются по-тайски эти мохнатые фрукты.
Он и сам не знал, на каком языке они объяснялись. Но случайных тайских слов, находящихся в его распоряжении, и горстки ее английских слов, оказалось достаточно, чтобы не отвлекаться от главного, от глянца ее плеч и блеска ее удивленных глаз.
Теперь он отправлялся к Лек в каждое увольнение. Утром по субботам, возле ворот авиабазы его уже поджидал велорикша – складывал в знак приветствия ладони на груди и отвозил его прямо к ресторану. Отец Лек подносил Энтони бутылку пива «Синг», а затем учтиво осведомлялся, не проголодался ли дорогой гость. Тот приезжал сюда после плотного завтрака в армейской столовой и потому отвечал, что не голоден. Отец понимающе кивал и заказывал для Энтони тарелку лапши с курятиной.
Лек приносила еду, потом шла готовить салат и ловко кромсала овощи в большой глиняной ступке. Лек вела себя так, словно впервые видит этого фаранга (так в Таиланде называли белых иностранцев), и ему едва удавалось переброситься с ней парой фраз. Энтони делал карандашные наброски в блокноте, рисуя лица посетителей и, конечно, Лек. Так проходило время до обеда.
Когда отец разрешал ей уйти, все менялось. Она брала его под руку, и они вновь шли на прогулку. И опять был храм, и сомы, и рынок, и канал, и лодки. На лодке все и произошло.
Однажды они взяли напрокат длинную рыбацкую одновеселку и после нескольких часов катания остановились в заводи, под сенью развесистых деревьев. Они вышли на берег. Все случилось само собой. Он даже ничего не заметил, кроме горячей вспышки где-то внутри, внизу – даже не видел ее лица, но лишь чувствовал запах ее плеч и еще успел удивиться тому, насколько худенькими и скользкими на ощупь оказались ее ноги.
С того вечера им было уже не до прогулок, и все время они проводили на лодке, на том же самом месте. С каждой встречей Лек становилась отстраненней. Она все реже улыбалась, все реже смотрела в его сторону, и было не очень понятно, зачем ей были нужны эти встречи. Один раз, когда они плыли обратно, она разрыдалась, и никакие утешения не помогли. Поначалу Энтони пытался завести с ней разговор, пытался что-то обещать, но языковые сложности сводили эти попытки на нет. А вскоре стало известно, что его переводят обратно во Вьетнам, и разговор потерял свою актуальность.
Во время их последней встречи Лек была в необычно приподнятом настроении. На лице ее светилась радость, почти как во время их первых свиданий. Он надел ей на левую руку тонкий серебряный браслет, купленный у проезжих торговцев с севера, а в правую положил конверт с пачкой тайских банкнот и их единственную совместную фотографию (второй экземпляр он оставил себе). «Лек иметь счастье и… еще Лек иметь…», – сказала она ему, глядя на снимок, но так ничего и не объяснила, а он не стал расспрашивать.
После приезда во Вьетнам история с Лек стала постепенно тускнеть и забываться. Первое время он еще писал ей, но затем уже делал это только по инерции. Лек ни разу не ответила, да и странно было бы ожидать от нее ответа, при том что писать по-английски она не умела. Энтони был даже рад ее молчанию: оно избавляло его от угрызений совести. Иногда он все-таки думал, что после демобилизации сумеет съездить в Таиланд. Но когда истек срок пребывания во Вьетнаме, выяснилось, что оттуда он был обязан отправиться прямиком в Америку, и Энтони вздохнул с облегчением.
Последняя запись в дневнике была сделана уже через несколько лет после возвращения в Бруклин. Он нашел хорошую работу дизайнера в рекламной фирме, затем появилась Катрин, за которой он ухаживал еще до армии. Вскоре они поженились и купили новую квартиру на Кони-Айленд, с видом на океан. В свободное от работы и от семьи время он занимался тем, чем хотел заниматься всегда, и без чего жить не мог. Его картины стали, наконец, получать признание, и после нескольких персональных выставок пришел успех. Десять лет спустя его назвали одним из предвестников американского постмодернизма, но он об этом так и не узнал. А тогда он был просто и по-настоящему счастлив. О Лек он почти не вспоминал и никаких угрызений совести по ее поводу не испытывал: в конце концов, она сама столько лет не писала – значит, не хотела общаться.
Поэтому когда в почтовом ящике он обнаружил помятый конверт с тайскими штемпелями, переадресованный с квартиры матери в Бенсонхëрсте, он испугался и хотел его тут же выбросить, но затем вскрыл. В письме Лек сообщала, что все это время ждала его и будет ждать дальше, что их семья давно продала ресторан, что они переехали далеко на север, в Чангмай, где их никто не знает и где они открыли небольшую гостиницу, что вот уже три года, как Энтони стал отцом, что она назвала их сына Эраваном, что мальчик очень похож на него и носит фамилию Морелло, что ребенок будет расти католиком, как и его отец, что она тоже приняла католичество, и что ждет, когда Энтони приедет за ними в Таиланд и увезет их к себе в Америку. Текст был написан довольно грамотно, но вряд ли за эти годы Лек так хорошо освоила английский – видимо, кто-то помогал ей с переводом.
Все это было совсем некстати. И все это было ужасно. Энтони сам вырос без мужчины в доме. Сколько раз в школьные годы он давал себе слово, что никогда не сделает то, что сделал его отец – никогда никого не бросит. И вот сейчас он оказался на его месте. Что это? Карма? Проклятие?
Письмо Энтони все-таки выбросил и немедленно отправился на почту отменять запрос на переадресацию. Запрос был отменен, но письма от Лек загадочным образом продолжали приходить, причем все чаще и чаще. Скандалы на почте не помогали. Сотрудники отделения, включая его начальницу, приносили свои извинения, пожимали плечами, но помятые конверты все равно находили своего адресата. Один из них попал однажды в руки Катрин...
* * *
С тех пор прошло больше двадцати лет. Детство и отрочество Эраван провел на севере штата, в школе-интернате. Долгое время его навещала бабушка, мать погибшего отца. Она приезжала из Бруклина, привозила ему дорогие краски и хорошую плотную бумагу для рисования. Она же была распорядительницей наследного фонда, оставленного на имя Эравана Морелло. Мальчик никогда не спрашивал о родителях. В один из ее последних приездов они смотрели газетные вырезки с фотографиями картин отца. Бабушка сказала, что, разведясь с Катрин, он переехал на север, в предместье Катскильских гор. Вскоре после того, как он погиб, в доме случился пожар, уничтоживший все его работы.
В день своего 70-летия умерла и сама бабушка. Эраван остался совершенно один. Поэтому, когда на Лонг-Айленде объявилась дочь отца от брака с Катрин, он не преминул воспользоваться ее приглашением и поехал знакомиться со сводной сестрой, которую никогда еще не видел.
Теперь он и Пегги снимают комнаты в пансионе мистера Томаса, большом деревянном доме на берегу бухты, по которой проплывают белые яхты. Хотя Пегги младше Эравана (правда, не намного), от бабушки ей больше известно о судьбе их общего отца. Была автомобильная катастрофа, и Энтони Николас Морелло скончался на месте. Это случилось в феврале 1961 г., в городе Бельстоун, на севере штата. Почему умерла мать, как она и как он сам оказались в Америке, что стало с его тайскими родственниками, – ничего это Эраван не знает.
Двадцать второго февраля високосного 1980 года Эраван спускается в общую гостиную на первом этаже, что делает крайне нечасто. По телевизору идет трансляция матча США-СССР, решающего матча олимпийского турнира в Лейк-Плэсиде. Эраван никогда не интересовался никаким видом спорта, а тем более таким агрессивным и потому заведомо бессмысленным, как хоккей. Но в этот раз что-то заставляет его сесть на диван и неотрывно смотреть всю игру до самого конца. Возможно, дело в том, Лейк-Плэсид находится рядом, всего в каком-то часе езды, от Бельстоуна, где похоронены его родители. Возможно, в чем-то другом.
Счет 3:3. Комментатор утверждает, что ничья с непобедимыми русскими – уже величайшее достижение американского хоккея. Но за десять минут до конца американцы забивают четвертую шайбу, русские яростно атакуют, их тренер мечется за бортиком площадки. На последней минуте они выводят на поле шестого полевого игрока, на льду шестеро против пяти. Трибуны вскакивают с мест, отсчитывая последние секунды. «Четыре, три, два, один, вы верите в чудеса? Вот оно, чудо!» – захлебывается в ажиотаже комментатор. – «Ровно двадцать лет спустя Скво-Вэлли по-вто-ря-ет-ся».
Эравану становится плохо. Преодолевая внезапную тошноту, он выходит в сад. Память переносит его на десятилетия назад. Он видит, как ребенком он возится с игрушками на веранде большого тайского дома. Наверное, это и есть гостиница, принадлежащая семье его матери. За домом – горы и лес. Вдалеке на склоне блестит золотом пагода. На веранде много людей. Кто-то качается в гамаке, кто-то сидит на полу, поджав ноги. Все слушают радио, там говорят о чем-то очень важном, о какой-то игре. Американцы побеждают. «Свершилось чудо!» – ликует радио. А потом какая-то женщина (скорее всего, мать – длинные волосы, желтая лента) берет его на руки и говорит: «Ваши – охо! – победили, американец мой». Он уверен, что сказала она это по-английски.
И тут же, или если не тут же, но очень скоро после этого, происходит что-то очень плохое, что-то такое, из-за чего все рушится, раздается плач, взрослые о чем-то говорят. О чем именно, он не знает, но в памяти всплывают слова «телеграмма из Америки», «Тони умер», «похороны». Эраван понимает, что в тот день в Америке умер его отец…
На следующее утро он идет в библиотеку, роется в спортивных справочниках и выясняет, что хоккейный матч США-СССР, сенсационно выигранный американцами и обеспечивший им золотые олимпийские медали, состоялся в калифорнийском городке Скво-Вэлли 27 февраля 1960 г. Через пять дней будет ровно двадцать лет, как это случилось.
Эраван всегда считал, что его родители скончались в 1961 г. и потому, отвечая на соответствующий вопрос анкеты, указывал именно этот год. Но теперь получается, что отец умер годом раньше. Эравана мучат сомнения, он берет папку, в свое время переданную ему бабушкой, и находит свидетельство о смерти отца (документов о смерти матери он так никогда и не видел). «27 февраля 1961 г.» – значится в свидетельстве. Он также прочитывает школьные справки, из которых следует, что в интернат он был принят в марте 1961 г.
«Конечно, в 61-м», – подтверждает Пегги. – «А сразу после его смерти бабушка определила тебя в интернат, самый лучший в штате». Она зачем-то подробно пересказывает эту довольно личную историю мистеру Томасу. Тот убеждает Эравана, что хоккейный матч в Скво-Вэлли – проявление ложной памяти, псевдовоспоминания, которым так легко подвержено любое детское сознание, а тем более, сознание ребенка, пережившего психологическую травму, смерть родителей. Телеграмма, скорее всего, действительно была, но пришла она в 61-м году, а не 60-м. Это звучит убедительно, но не проливает света на простые вопросы: «Что случилось с матерью? Как она оказалась с ним в Америке? Кто прислал в Таиланд телеграмму о смерти отца?» Никто не может помочь Эравану найти отгадку. Пегги сама почти не помнит отца: родители развелись, когда она была еще совсем ребенком, а ее мать, Катрин Морелло, не любит говорить о бывшем муже и вряд ли что-либо знает о его жизни в Таиланде, да и знать, скорее всего, никогда не хотела.
Впервые в жизни Эраван отказывается принять чужую точку зрения. Уверенность его подкрепляется еще одним воспоминанием, пришедшим к нему так же неожиданно, как и первое. Он явственно слышит разговор двух женщин. «Високосный год всегда приносит неудачу», – говорит одна из них, по-видимому, мать. – «Вот Тони умер, таким молодым умер». Год 1960-й был високосным, как и 1980-й. Теперь Эраван не сомневается, что в свидетельстве о смерти отца указан неправильный год. Память, которая так долго молчала, наконец заговорила, и он ей верит. Но если телеграмма, сообщающая о смерти отца, пришла в день хоккейного матча с русскими, то есть в феврале 60-го, а не 61-го года, то где он находился больше 12-ти месяцев до того, как был принят в интернат? Или во все школьные справки тоже закралась ошибка? Вряд ли.
Желание узнать, как погибли родители, и восстановить события детства оказывается непреодолимым. Он собирается ехать на север штата, где похоронены его отец и мать. «Не делай этого», – умоляет его Пегги, приводя массу доводов, почему не нужно совершать поездку. Но бывшая податливость оборачивается своею противоположностью. Чтобы успокоить сестру, он обещает остаться, но уже на следующее утро, 25 февраля 1980 г., выходит из дома с твердым намерением сделать то, чего уже не мог не сделать. Без прав машину он взять впрокат не может, да он и не умеет водить, даже никогда не пробовал. Поэтому Эраван садится в поезд, идущий в Манхэттен. Там он пересаживается на автобус и вскоре добирается до Бельстоуна.
* * *
Бельстоун выглядит уютным городком, раскиданным по склонам Катскильских гор. Все они плотно укрыты снегом – как и улицы, и поля, и перелески. Отражая солнце, он слепит глаза. Эраван бредет через сугробы к центру города, где на холме блестит шпиль церкви. Дорога выводит его к небольшой и, по-видимому, неглубокой реке. Течение здесь такое сильное, что, несмотря на зимние холода, оно не дает реке окончательно замерзнуть, так что между пластами льда чернеет полоска воды.
Еще не дойдя до церкви, Эраван догадывается, что она носит имя Св. Франциска, и даже не удивляется, узнав, что странная его догадка оказывается верной. Он заходит внутрь и вступает в разговор с молодым прислужником, спрашивая, на каком кладбище двадцать лет назад хоронили католиков. Выясняется, что кладбище в городе – только одно и что находится оно за лесом. Узнав, что нынешний пастор возглавляет этот приход не одно десятилетие, он изъявляет желание поговорить с ним и сообщает прислужнику свое имя. Тот уходит и отсутствует довольно долго. Вернувшись, прислужник выглядит удрученным: «Вы извините, но святой отец заболел, то есть… неважно себя чувствует и просит… в общем, не сможет вас принять».
Уже идя в сторону леса, Эраван оборачивается и видит, что окно на верхнем этаже церкви открыто, а в проеме стоит пожилой человек в черной пасторской сутане. Пристально глядя на Эравана, пастор осеняет его крестным знамением и захлопывает окно.
Идя вдоль реки, Эраван понимает, что скоро по правую руку появится мост, за ним – пожарная часть, а еще дальше – деревянная кондитерская, построенная в форме бочонка, из тех, в которые разливают мед. И действительно, сначала он видит гараж с пожарными машинами, а свернув направо – и двухэтажный бочонок. Эраван берется за ручку двери. Он знает, что сейчас увидит громоздящиеся до самого потолка резные полки, заставленные плитками шоколада, коробками с конфетами и прочими лакомствами, а под стеклом прилавков будут улыбаться марципановые зайцы и медведи. Но ничего этого за дверью нет. Вместо кондитерской перед ним оказывается пивная стойка и спины посетителей. «Конечно, была. Хорошо поставленный семейный бизнес. Но по некоторым причинам…» – хозяин заведения понижает голос и почему-то смотрит в угол, где сидит бородатый верзила в затасканной цвета хаки военной куртке. – «По некоторым причинам бывший владелец продал кондитерскую, а я, понимаете ли, переоборудовал ее в паб. Сама форма дома навеяла. Кстати, разрешите представиться: Марцип Заяц». «Как?» – вздрагивает Эраван. «Я говорю: меня зовут Мартин Зайонц. Что-то польское, по-моему. Дед был откуда-то оттуда».
Узнав, куда направляется Эраван, хозяин предлагает ему свою машину. Но, как уже говорилось, к двадцати четырем годам тот так и не научился водить и потому отказывается. Идти пешком далеко, и услужливый хозяин настаивает на том, чтобы отвезти гостя их города до кладбища. Когда Эраван идет к выходу, путь ему преграждает тот самый бородач, совершенно пьяный. По его отекшему лицу бродит злоба. С трудом держась на ногах, он хватает Эравана за ворот пальто и грозится переломать ему все ребра, если тот не уберется из города. Оттащив бородатого, хозяин приносит Эравану свои извинения, поясняя, что мерзавец Кевин, в сущности, неплохой парень, но так и не пришел в себя после Вьетнама – как уйдет в ступор, так ему повсюду вьетконговские шпионы мерещатся, вот он и бросается на незнакомых. Эраван морщится: впервые его полуазиатская внешность сыграла с ним злую шутку. «Кстати, Кевин-то и продал мне кондитерскую. Она мешала ему спиваться. Да он бы все равно далеко не уехал на своих марципановых зайцах».
Они выезжают за пределы города и вскоре оказываются у въезда на кладбище. Глубокий снег не позволяет заехать на его территорию, да Эраван и не хочет, чтобы кто-либо находился рядом в столь важный для него момент. Вертикальные могильные плиты, строгими рядами уходящие во все стороны, почти не отличимы друг от друга. Но сориентироваться на кладбище нетрудно, ибо располагаются они строго по времени захоронения. Протоптав вдоль пихтовой аллеи тропинку, он находит участок 1960 года, долго бродит по сугробам, вчитываясь в имена погребенных, но могилы родителей найти не может.
Он добирается до захоронений 1961 года. Здесь обрели свой последний приют некто Патрисия и Нил Эрхард (наверное, супруги), Бонни Армстед (ей было всего 16 лет), Эрик Писсарро (он вспоминает одного из своих любимых художников), Томас МакКензи (он вспоминает хозяина дома на Лонг-Айленде). И вдруг… Хотя уже темнеет, взгляд его сразу выхватывает из сумерек искомое имя. Часть треснувшей плиты обледенела и залеплена снегом, но и того, что осталось, достаточно, чтобы узнать, что здесь похоронен Энтони Н. Морелло, умерший 27 февраля 1961 г., его отец. А надпись на следующей могиле гласит, что под ней покоится Лек Морелло, умершая в тот же день, что и ее муж, за которым она так никогда и не была замужем. Так, через 20 лет происходит эта трагическая семейная встреча.
С некоторым удивлением Эраван отмечает для себя, что матери было всего 19 лет, когда она родила его. Еще больше он удивляется, поняв, что, когда она умерла, ей было столько же лет, сколько ему сейчас, 24. Он садится на корточки между могилами родителей и долго пытается осознать увиденное. Он трет лоб и виски свежим снегом, чтобы погасить появившуюся внезапно испарину. Тьма спускается на землю, и нужно уходить, но онемевшие ноги не слушаются его. Становится ясно, что ошибки быть не могло и что отец действительно умер в 1961-м. Неужели воспоминания о телеграмме, полученной годом раньше, в день хоккейного матча, были ложными? Но если это так, и если его родители оба умерли – или погибли – в один и тот же день, здесь в Бельстоуне, в 61-м, то как могла мать оплакивать смерть отца и почему говорила, что он умер таким молодым и что високосный, 60-й, год принес ей столько горя? Неужели и здесь память посмеялась над ним? И каким образом человек, не желавший знать ни ее, ни своего ребенка, человек, старательно уничтожавший ее письма, оказался похороненным рядом с ней? Почему, наконец, мать приехала вместе с ним, Эраваном Морелло, из Таиланда в Америку? Смутная догадка зарождается в его душе. Он встает и направляется к выходу. Теперь он знает, что делать.
Он останавливается в мотеле, недалеко от церкви Св. Франциска. Блуждая между сном и бессонницей, он видит могилы родителей, но находятся они не здесь, а у канала, под деревьями, усыпанными желтыми цветами. На каждой из плит начертано число 27, а между могил сидит гигантский, многометровый марципановый заяц, одетый в хоккейную форму. Он бьет клюшкой в колокол, подвешенный к ветвям дерева, и женским голосом медленно, почти по слогам проговаривает: «Яви набат! Тебя ведь предупреждали, что не надо сюда ехать». Тут Эраван понимает, что это уже не заяц, а Пегги, но при этом все ее тело тоже сделано из марципана. «Извини», – поясняет она, – «но Кевин сам хотел продать кондитерскую, вот наш Зайонц ее и прикупил. Но тебе он уже не поможет, ты тоже скоро станешь марципановым, тебя увезут обратно в Таиланд и там съедят. Яви набат!» Льется зловещий колокольный звон. Эравану становится страшно.
На следующий день, 26 февраля 1980 г. он отправляется на городскую почту. Ему нужно найти людей, которые работали там 20 лет назад. «Что вы, сэр. У нас все сотрудники молодые. Наш ветеран – Рик, но и он здесь только лет 12, не больше. Верно, Рик?» «Верно. Но вот мой дядя, Питер, прослужил здесь всю жизнь, Правда, не знаю, чем он может вам помочь. Видите ли, бедняга ослеп, и уже много лет живет в доме престарелых. Это недалеко отсюда».
Через час Эраван сидит в приемной дома престарелых. «Мистер Питер Хатчинсон действительно наш пациент, но последнее время он стал совсем плох, и ему прописан полный покой. Родственник? Ну, для родственника мы, наверное, можем сделать исключение».
В маленькой палате пахнет лекарствами и чем-то кислым. На хирургической кровати, под одной простыней – в комнате довольно жарко – лежит старик. Варикозные бугры и расплывшиеся пигментные пятна на дряблой коже указывают на весьма престарелый возраст. На фоне впавших щек его орлиный нос кажется еще более вытянутым. Старик совершенно неподвижен и даже не поворачивает голову в сторону вошедшего. Голос Эравана, казалось, выводит его из забытья, но он по-прежнему молчит. Эраван повторяет приветствие, на этот раз громче. «Сэр, уже пять лет я ничего не вижу, но слышу прекрасно. Так что кричать не надо».
Эраван садится на складной металлический стул и говорит о цели своего визита. «Вы, наверное, шутите? Как я могу помнить, кто и что отправлял двадцать лет назад? Может, телеграмму вообще принимал кто-то другой». Услышав о хоккейном матче, сыгранном на олимпиаде 27 февраля 1960 г., он оживляется и даже пытается приподняться на локте. «Еще бы, у нас в офисе стоял телевизор. Так что не только слышал, но и видел собственными глазами, когда от них еще был толк. Вставили мы тогда коммунякам по первое число». Эраван задает свой вопрос еще раз. «Кажется, припоминаю. Из всей смены на приемке стоял только я один. Да, да… Телеграмма куда-то за океан, во Вьетнам что ли, но не во Вьетнам, а рядом. Да, возможно, что и Таиланд. Наш художник отправлял. Как звали? Не помню, но что-то итальянское. Он из Нью-Йорка переехал. Родственник у него умер, вот он и хотел сообщить. Я еще обратил внимание: фамилия умершего была такая же. Но вы знаете? В ту неделю у нас в городе никто, вроде бы, не умирал».
Обратно в Бельстоун Эраван идет пешком. Движение помогает успокоить мысли и осознать услышанное. 27 февраля 1960 г. его отец сам явился на почту и сам послал в Таиланд телеграмму о своей смерти. Наверняка мать надписывала обратный адрес на конвертах. Ни Лек, ни сын не были нужны ему. На ее письма он не отвечал, но его молчание делало мать еще более настойчивой. Из-за этих писем он потерял новую жену, оставил Пегги, уехал из Нью-Йорка, сюда в глушь, чтобы о нем забыли, чтобы эта тайская, опостылевшая ему история исчезла из его жизни. Но она не исчезала, и тогда он решил исчезнуть сам. Мертвые забываются быстро. Жестоко, но с мертвого много не спросишь.
Значит, детские воспоминания Эравана – правда. Но это не приносит ему облегчения. Разгадка одной тайны ведет его к множеству новых, еще более мучительных. Как погибли родители? Случайность ли, что это произошло ровно годом позже? А может, ничего и не произошло? Может, это не они похоронены на Бельстоунском кладбище? Может, те две могилы вообще пусты? В размышлениях он целую ночь бродит по городу и не замечает, как наступает 27-й день месяца февраля.
В мотель он возвращается уже под утро. Не успевает он вытереть ноги, как на стойке консьержa звонит телефон. «Ваша сестра, сэр. Она несколько раз звонила вам вчера». Эраван взволнован: «Так почему вы не сказали раньше?» «Яви набат» - протягивает ему трубку консьерж. «Что???» «Я виноват. Впрочем, вас все равно не было в номере. Будете говорить, сэр?» Не понимая, как Пегги удалось найти его, Эраван устало садится на софу. Пегги взволнована, как никогда. «Я все знаю, я все объясню тебе потом. Мы должны были прилететь с мистером Томасом сегодня, но рейс перенесли. Вечером будем в Бельстоуне. Умоляю, оставайся в мотеле – и никуда не ходи. Слышишь? Ни-ку-да. И самое главное – запомни: ты ни в чем не виноват».
Эраван поднимается к себе в номер, принимает теплый душ, переодевается и заваривает чашку черного кофе. Он сидит за столом у окна, почти как в своей комнате на Лонг-Айленде. Рука его тянется к блокноту. Движимый бессознательными импульсами, карандаш скользит по бумаге, и вскоре на белом листе появляется мост над замерзшей рекой, у моста фигурка бегущей женщины с ребенком на руках. Отдельно, в углу листа возникает непропорционально большой заяц. Заяц таращит марципановые глаза, в улыбке его таится что-то нехорошее. «Врет тебе твоя Пегги», - шепчет заяц, – «во всем виноват только ты».
Эраван видит в окне, как через двор к мотелю приближаются двое. В одном из них он узнает Кевина, бывшего хозяина кондитерской, а во втором – по черной сутане – священника из церкви Св. Франциска, еще позавчера отказавшегося его принять. Повинуясь безотчетному порыву, Эраван выбегает на улицу, в сторону, противоположную двору. У ворот стоит маленький «Форд». Эраван распахивает дверь автомобиля – ключ торчит в замке зажигания. Он садится за руль и, хотя никогда в жизни не водил машину, выезжает к реке.
Проехав через мост и миновав пожарную часть, он сворачивает направо, проезжает мимо бочкообразного паба и оказывается за пределами города. Он останавливается у ворот кладбища и, выскочив из автомобиля, бежит по пихтовой аллее, все еще хранящей его недавние следы. Он падает на колени у могилы отца и, ломая ногти, яростно счищает с плиты лед и колючий замерзший снег. Буква «Н», которую Эраван принял накануне за инициал второго имени отца, Николас, оказывается последней буквой какого-то другого имени, и год рождения там выбит совершенно другой. Откалывается последний кусок ледяной корки, но выцветшие буквы и цифры плывут у него перед глазами, не желая складываться в текст. А когда они наконец сливаются воедино, он видит то, что должен был увидеть, надпись: ЭРАВАН МОРЕЛЛО, 1955-1961.
Сознание его переворачивается и выбрасывает из сна, в котором он пребывал почти 20 лет. Он не Эраван Морелло. Он никогда им не был. Он – Энтони Николас Морелло, его отец. С воем валится он на могилу сына, которого не знал. В ожившей памяти вихрем проносятся картины прошлого, звучат позабытые слова.
…Они в мастерской. Он сидит на полу у мольберта, обхватив руки коленями, а Кевин, водрузившись на стуле, размахивает недопитой бутылкой виски.
– Еще раз тебе говорю, это она. Откуда в Катскильских горах взяться другой тайке, да еще тоже Лек, да еще с дитем? В гостинице у пожарной части они остановились.
– Кевин, ты просто нажрался опять в хлам, а теперь морочишь мне голову.
– Какую голову? Была б у тебя голова, ты не посылал бы бабе эту дебильную телеграмму. Зачем ты вообще это сделал?
– Да иди ты.
– Как знаешь. Но я говорил тебе, что добром это не кончится. Она, между прочим, на годовщину твоей, понимаешь ли, кончины приехала. Уже даже в церковь ходила заказать по тебе мессу. А вечером они на кладбище пойдут. И что они там увидят?
– Как заказала? Как она… как они вообще сюда попали? Она же и по-английски сказать ничего не может.
– Еще как может. Говорит, что долго не писала тебе, потому что не хотела других просить, думала сама написать. Вот и учила язык. Короче, я не могу тебя больше прикрывать. Иди и разбирайся. Сейчас же. Пока мессу по тебе не отслужили, покойничек.
…Он выходит на заснеженную улицу.
– Никому из вас этого не понять. Никому. Ребенок… Она рассказывала обо мне ребенку. Он ждал меня. А у меня уже была другая жизнь. Это страшно, когда отец бросает, а сын его ждет. А когда взрослеет, начинает ненавидеть. Я знаю. Отец нас бросил. Я не хотел повторения. Пусть бы лучше думали, что меня нет и никогда не будет.
…Он идет вдоль реки в сторону моста.
– Теперь уже поздно. А может, и не поздно. Слишком много всего. Пусть сначала с ней поговорит кто-нибудь другой. Предупредит. Но только не этот болван Кевин. Или нет, я должен сделать это сам.
…Ноги плохо слушаются его, да и гололед сегодня ужасный. Несколько раз он, поскользнувшись, падает. Его колотит, он плохо отдает себе отчет в происходящем. Дойдя до кондитерской, он покупает огромного марципанового зайца в прозрачной коробке. Но, уже заплатив, понимает, насколько неуместен в этой ситуации будет подарок. Он также понимает, что не сможет первым начать разговор с Лек.
– Попросить пастора. Пусть подготовит ее, объяснит, прямо там, в церкви, а я потом подойду. Или нет, в церкви буду ждать.
…Он выходит из магазина, идет в сторону, противоположную от пожарной части и гостиницы. Пронзительный крик заставляет его обернуться. На другой стороне стоит Лек. Она совсем не изменилась. Лицо не изменилось. Только стала меньше, вроде, или полнее. Или это из-за пуховика? И ребенок с нею. За руку держится. Ребенок. Мальчик. Как его зовут? Варраван? Нет, Эраван. Эраван Морелло. Звучит, как издевка. Сколько же они сюда ехали? Они и снега-то никогда не… А у меня как раз сейчас заяц. Но я все объясню.
…Он делает шаг им навстречу. Лек хватает ребенка на руки и бежит, невероятно быстро бежит к реке. Он бросается за ними, но передвигаться по скользкой дороге тяжело. Перед самым мостом Лек перебегает улицу, и в этот момент перед нею вырастает сияющий корпус пожарной машины. Скрежет тормозов. На гололеде машину разворачивает, и ее красный бок со всей силы вбивает женщину и лежащего у нее на руках мальчика в стену пожарной станции.
…Он опускается на землю. Последнее, что он видит, – это ручеек крови из-под колес, а рядом сидит на снегу ухмыляющийся марципановый заяц.
…С тех пор прошло 19 лет. Первые пять из них он провел в Клинике Св. Франциска в Катскильских горах. Его мать продала квартиру в Бенсонхëрсте и переехала поближе к сыну, чтобы, насколько позволяли силы, ухаживать за ним. В день, когда ей исполнилось 70 лет, она умерла, успев назначить опекуншей своего имущества и имущества сына дальнюю родственницу, Пегги, жившую на Лонг-Айленде. По рекомендации Пегги его перевели в специальный пансионат, куда она устроилась сестрой милосердия. Главный врач пансионата, доктор Томас, проявлял особый профессиональный интерес к своему пациенту и даже опубликовал несколько статей об уникальном случае полного и столь затяжного замещения личности, вызванного комплексом вины.
* * *
И вот теперь перед Энтони Николасом Морелло – могила любившей его женщины и их сына. Ближе этих двух людей у него никого нет. И он, только он виноват в их смерти. Когда-то они считали, что он умер. Когда-то и он считал, что он умер. Сейчас он и сам хочет умереть – на этот раз окончательно и навсегда. Но умереть уже не может, потому что все эти годы был и так мертв.
Леонид Сторч. Родился в 1963 г. в Санкт-Петербурге. По-первому образованию – российский китаист-филолог, по-второму – американский юрист. Преподавал английский язык в разных университетах мира, защищал своих клиентов от депортации в разных судах США, руководил деятельностью бюро переводов, работал массовиком-затейником, продавцом товаров для дома и подсобным рабочим в магазине сантехники. Автор нескольких сборников поэзии и прозы, а также ряда рассказов и эссе, опубликованных в США, Израиле и России. Постоянный блогер сайта «Эхо Москвы». Долго жил в США, сейчас живет в Санкт-Петербурге.
