(продолжение; см. выпуски 39–41)
V
Куда лететь? Умерла жена. Пикировать к Андреичу — «топить» безысходность?.. Сменяются времена года. Кто любопытствует ада — обращайтесь. Где ты, Бог? За что?!
***
Она никогда не любила мою работу: летал — переживала, писал — не верила в мои силы. Как твердо поступал вопреки ее мнению в некоторых сферах жизни?! Терпела.
***
Заново пережил наши общие 30 лет. Перечитал ее письма, которые хранил, свои, что хранила она. Телеграммы. Из многих точек, где есть аэродромы:
Когда б весь трепет передали
Тебе мои простые руки —
Ты в нем бы отразилась вся:
Как звук, рожденный «страдивари»,
Как боль, рожденная разлукой,
Как жизни гимн, как радость дня.
Вспомнился толчок в Красноярске, когда махом набросал эти строчки, протянул бланк в почтовое окно.
***
В ее представлениях о действительности меня беспокоили элементы фантазии, мистики, веры в таинства мира, совершаемые вне поля зрения, — этот конгломерат бесполезного вкрапления в психику делал ее импульсивной в поступках и поведении. Изменить здесь что-либо было нельзя: упрямо-эмоциональное в складе ума всегда доминировало над логическим. Следствия сего порой изумляли: панически боялась пауков — в целом была безрассудно отважна, самозабвенно любила семью — не знала предела негодованию за провинности ее членов.
***
Вижу: перед кинотеатром три бугая лупят парня; уже и зрителей толпа собралась. Пока поспешал, примеряясь, как шугануть подлецов, любимая вихрем влетела в круг (сейчас понимаю — берегла меня), с криком вцепилась в одного из них. Перемахнув скамейки, негодяи в момент испарились в кустах.
***
Как описать ее правдиво? Склонная к спорам, уверенная в собственной правоте, немножко вруша, аскет. «Святая!» — с юношеским максимализмом утверждает сын. «Неумная», — когда-то давно, при полном почтении к матушке, вынесла вердикт дочь. Мой старческий «конформизм» не видит причин возражать детям; следуя собственным нормам, находит: весь остаток своей жизни отдал бы, чтобы продлить ее.
***
Недохолил, недоласкал — мука смертная.
***
Как заразительно она смеялась! Частенько и повод-то был пустяк. Она могла усмотреть смешное в конфетке, попавшей в ботинок серьезного человека. «Я представляю, — выдавливала, хохоча, — как он будет раздумывать, наморщив лоб: “Откуда здесь взялась конфета?”».
***
За годы вместе она вросла в мою душу и плоть. И вот нечто, «оно», чье присутствие в мире — факт, гнусное, подлое и аморфное глумливо резануло по живому, отошло в сторону, ждет, что, раздавленный и безвольный, запрошу пощады.
***
«Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь», — глаголет Библия от Матфея. Куда нам доспеть за такими смыслами? Особенно «умиляет» — «всякое». А то жгут, а срубить забыли. И дерева доброго плода не тревожат как будто… Тсс…
Странно: она до судорог боялась пауков. И не разрешала убивать их. Несимпатичные твари ссылались в места, недоступные ее зоркому глазу, в «первый самостоятельный», например, с балкона. Любила всякую живность, благоговела перед матерью-Природой — древнее чувство, большая редкость в наш распутный век. Впрочем, не только ХХ веку — всей цивилизации «буржуинства» подходит столь резкий эпитет. Взамен осторожно-бесцветных: «машинная», «технологическая».
У подобных «экспрессий» должны быть веские причины. Старею? Надоела ложь? Врут много. Правители — народу, народ — правителям, друг другу, себе, Богу, детям…
Русь Небесная, где ты? В далеком ли детстве приснилась мне? Помню домы без замков, любовь и взаимопомощь, пустынную на много верст Оку, незахламленные леса, работу до седьмого пота, послебанное умиротворение и благодать. Зачем привиделся прекрасный образ Твой, который нарек божественным именем? Хочется верить — не от повреждения логического «аппарата» мысли. Как забыть великих старцев и пророков, что не давали гаснуть светильнику неповторимой души Твоей?! Людей, которым впору сидеть одесную Создателя, чьим бытием искупается грешное большинство мира?!
Русь Небесная! Скрыта ты от многих глаз, как потаенный родник. «Хлеба и зрелищ!» — вопят толпы народов и языков вокруг. То уже проходили: и в Древнем Риме, и позже. История повторяется: дьявол всегда изыщет возможность подсунуть свои пять копеек. С горечью вижу: близится время терзаний людских, поскольку неправеден путь, навязанный массам прожженными идеологами раскрепощения нравов. Но когда ужаснется мыслящий мир собственному варварству и одичанию, исполнишь, Небесная, свое предназначение: откроется помрачненным умам и растерянным взорам Твое духовное первенство, потянутся за Тобой заблудшие одиночки, потом сообщества и все иноплеменное сущее.
«Хреном душу не согреешь», — подвел итог, соглашаясь с моей тревогой, Андреич.
***
Человечество еще молодо. Мы, люди, не знаем ни-че-го. Даже природы электричества, хотя и пользуемся им, объяснить не можем. Наше знание в том смысле, который вкладываем в это слово, не является таковым, скорее следует говорить об опознании действительности, которая существовала и будет существовать, независимо от наших притязаний на нее. Так, открытие радиоактивности всего лишь есть акт свидетельства человеческим умом распада тяжелых элементов, наделенных не нами этим свойством.
Увидел свое отражение в зеркале: старый, лысый, сердитый и в очках…
***
…Сырая осенняя ночь. В лужах под фонарями купаются светлячки дождя. Почему-то думается о Боге. Сознаю практическую потребность в Нем и сожалею, что нет во мне святоотеческой веры. Величественная идея совершенного Творца не находит отзвука в сердце: трансформации представлений о всемогущем существе во времени (генезис религии) достаточно известны, «рукотворность» образа очевидна, доказательства бытия не удовлетворяют. Между тем идея-то по-человечески близка и понятна как попытка ухода от бессмыслицы жизни в сферы, положим, призрачные, но притягательные красотой умозрительного Абсолюта: «Но Ты Един кроме всякого греха…».
***
И все же… Читая Молитвослов, дал волю слезам. Молил Богородицу — Деву Пренепорочную — приблизить любимую к Престолу Небесному и даровать Чистой Душе свет невечерний.
И было: ощутил легкий удар-разряд в плечо, который незабвенной волной разошелся по телу, в ноздри пахнул неземной аромат. Запах ускользал, потянулся за ним, жадно обоняя тающий след. Нет — не почудилось.
***
30-40 тысяч лет назад нашим пещерным предкам открылся трансцендентный мир. В преддверии эры Христа, словно сбросив тяжелую ношу, Аристотель вздохнул: «Природа ничего не делает напрасно». Суждение в чем-то проблематическое, но все же полезное на пути к систематизации собственного религиозного опыта, в котором, заметим, духовный пламень догматов веры соприкоснулся с холодным скепсисом ума. Собственно, скептицизм как свойство человеческой природы имеет глубокие корни. Находи еще у Экклезиаста: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа!».
Мне близка эта поэзия.
«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
Да, Проповедник! Имени твоему уже и места не нашлось в философских словарях!
«Еще я видел под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда».
Физически — нервами, кровью — чую, как задыхается разум патриарха экзистенциальной мысли в поиске смысла жизни. Извечная пытка смиренномудрых, Голгофа. Естественно, душа взыскует Бога, полагаю — в никуда. Кто Его видел?
Однако это еще не истина. Истина в том, что русские храмы возводились моими предками, в них приобщаюсь к великой культуре, в них нахожу просветление сердцу. Поэтому, зная несовершенства жизни, догадываясь о величинах вселенского зла, молюсь:
«Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троица Святая, слава Тебе! Пресвятая Владычице Богородице, рождшая, надежда, утешение, радование мое, Тебе славу возсылаю на всяк день.
Пред дверьми храма вышняго предстою, и ныне содержимъ лютыми страстями и бедами, плачуся к Вам, Святи Небесныя Силы, сохраните мя от всякого зла. Тем же молюся Вам: подаждьте, Господи Владыко Человеколюбие и Владычице моя Богородице, мир и здравие всем православным христианам, и просветити им ум и очи сердечнии, и да препояште нас Силою Своею, на невидимая и видимая враги наша».
Жить Его волей — тяжкий труд. Будешь ты иссечен недобрым, несущимся в земных и космических ветрах, будешь терзаем собственной совестью в урочный и неурочный час, и будет мало «утех» в твоей судьбе. Но взамен получишь настоящую мудрость и жизнь без страха за свое скоротечное «я», ибо уверишься, что участь твоя подлинна и достойна есть.
***
Во сне упрямо звоню любимой. Сообщить, что жив-здоров. Связи нет: то неисправность на линии, то еще что-то. Не достучусь никак.
VI
Жаркая страда на плавтовском сенокосе близилась к завершению. Община — великая сила! Недаром общинный труд пребывает в истории человечества, — похоже, и впредь не утратит значения. Товарищеская работа создает в коллективе настрой особого рода: все сплочены, как в бою, разве что крайний индивидуалист останется безучастен к общему делу.
Попавшего в опалу Бориса, именно по причине индифферентного отношения к общему делу, определили в помощники к поварихе. Пришлось Марии Степановне, женщине строгих правил, взяться за его воспитание. На первых порах он изумлял и сердил ее.
— Поди, Боренька, за дровами, — распоряжалась она.
— А пусть Леха на лошади съездит, — перечил тот.
— Когда ему? Второй стог почали метать!
— Сейчас.
Борис завязывал под трусами шнурки плавок, которыми очень гордился, и уходил купаться.
— Мне самой идти? — раздражалась тетка, когда полчаса спустя лентяй возвращался. — Ты как, байбак, жить собираешься?
— Проживу, теть Маш. Я — эрудированный.
— Ай да ну! Ерундированный?!
— Если будете оскорблять, я утоплюсь! И вас, теть Маш, будут судить, — огрызался Борис.
— Иди, топись. Камень побольше привяжи на шею, а то не потонешь.
Недельный артельный труд значительно изменил картины левобережья. Побронзовели тона, толстопузые стога придали сенокосным участкам сытый вид. Степан Ильич поспевал везде: он стоговал, вязал венцы, чинил инвентарь, а когда выпадал момент, плыл проверять подпуска. Алексея он определил конюхом, и тот подвозил копны сенометальщикам. На этой должности с ним приключился курьез, который узрела Ольга. Смешливую сестру забавный момент привел в «восторг». Теплый ручеек заструился по ее ногам, она согнулась от смеха и кинулась к реке. Лешке же было совсем не смешно: весь в тине и водорослях, он сердито сопел на сивку, которой вздумалось напиться из топкого озерца, и удивлялся, как шустро слетел по склоненной холке в воду. Счастье — Анюта не видела. Зато очевидицей другого события, заронившего в душу симпатию к чудаковатому парню, ей быть довелось.
— Леха! — заорал Борис, когда тот обвязывал очередную копну. — Лодка уплыла! — Он показывал вдаль, где в километре на судовом пути маячил дедов «челнок».
— Что же ты… — не договорил Алексей, бросаясь вдоль яра по колючей стерне.
— Резво взял, — съехидничал поварской.
Яр скоро кончился, путь преградили заросли ивняка. Окольный маршрут был длинен и усложнял задачу. Из-за Середыша в любой момент мог выползти пароход или буксир. Мигом сбросив порты, Алексей прыгнул в реку. Саженками, огибая водовороты, стремительно выплыл на быстрину.
Анюте представились глубины фарватера, замшелые сомы, что плещутся против Голого, стало жутко. Она решила звать на помощь. Ближе из мужиков находился Никифор Забелин. На зов он выбежал к яру, вгляделся в речную поверхность, махнул рукой: «Кого спасать?! Вона как нарезает! Аккурат против церкви достанет!».
Лодку спаситель имущества настиг ниже Голого. Повиснув на боковой скрепе, долго отдыхал: не было сил перелезть через борт.
После этой оказии Анюта внезапно сдружилась с Максимом, и тот стал ее наставником в ужении рыбы. Они сиживали вечерние зори на Артамошке, привозили окуней. Зоркая Ольга столь дивный факт истолковала в единственном варианте и поспешила шепнуть о своих догадках влюбленному братцу.
Лешка, увы, не поддался иллюзии. Позволить терзать слух Анюты своим заиканием он решительно счел невозможным. Когда-нибудь потом, если преодолеет болезнь, он подойдет к ней. Он заговорит легко и свободно. Он напишет ее портрет.
Мысля так, Алексей стал нащупывать способ исправить речь. Вечером, напоив коня и связав ему передние ноги, покинул он стан и подался в направлении Рубецкого. Это древнее село, раскинувшееся выше Перевоза, отличает редкого великолепия церковь. Стоит она далеко от жилых домов, на каменистом склоне, невольно печалит сиротством.
Он шел километра три и остановился наискосок от церкви. Было тихо; на другой стороне реки — над лесом и колокольней — алел инверсионный самолетный след. Сосредоточился. Вспомнил строчки из блокнота, что Жеже дал на прочтение, когда были у Андриевского в последний раз. «Ознакомься, — сказал тот, кривя иронично губы, — с моими “нетленками”». Заговорил, подавляя волнение:
Не уберечь себя от «черной мафии»,
Когда-нибудь она нащупает мой след:
Найду приют в той точке «географии»,
Где дни сменяются, а света нет.
И буду улыбаться с фотографии,
Как улыбается на памятнике дед!
Следующий стих дался с трудом: в какой-то момент слова застряли — ни единого звука, как ни ломал гортань. Жутким усилием воли расслабил сдавленное горло, прочел спокойно заново:
Но знаю, дед, что вопреки науке,
Воскресну не однажды на земле, —
Почуять запах трав, услышать звуки,
С тобою встретиться в полночной мгле,
Порадоваться неба звездной скуке
И пошутить о людях, о земле,
Испить из чарки, что оставят внуки;
Мне, впрочем, внуки, праправнуки — тебе.
«Населенные пункты, как люди, — подумал Алексей, усаживаясь на кромке обрыва. — Заедешь в иное село — все путано, сбивчиво, хаотично и обязательно мерзкая лужа в центре, где свалены автопокрышки и горло бутылки торчит из тины».
Он проследил за дымком костра на другом берегу. И вдруг обнаружил, что в небе зажглись звезды.
«И взять Рыбацкий: чистые улицы, нарядные дома, кровли под свежей краской. Не было заботы — стела на въезде: три академика из Затона родом. А сколько других — одаренных — не запечатленных монументально?! Ученые, герои, артисты… архиерей… один. За малым исключением все просто, красиво, талантливо.
Дядя Иван рассказывал. Прислали наряд на раскулачивание. Пошли к лавочнику. Бедность там, семеро по лавкам мал мала меньше. Так никого и не тронули. И голода не было никогда: река рядом.
В войну дед сколотил артель из стариков для промысла рыбы. Кормили беженцев, которых текло мимо тьма. Просто?! По-людски?! И так было всегда».
«Однако подействовали на меня Женькины вирши, — подивился своей экспрессии Алексей. — Разгорячился, как паровоз, а все на одном месте».
Не изменив позы, он опустил голову и стал размышлять о том, что в его ситуации необходимо умение владеть собой. Чтобы быть хладнокровным, требуется жесткий самоконтроль, готовность сознания противостоять эмоциям. Ведь убеждался, что если спокоен, то говорит вполне сносно, хотя, конечно, не Цицерон.
Он даже не расслышал, скорее, ощутил чьи-то шаги; поднялся навстречу. Вот случай проявить волю, зажать эмоции в кулак: к нему приближалась Анюта.
***
Не зря Степан Ильич спешил управиться с покосом, вовлекая людей в изнурительный рабочий ритм. Талант верховода подтвердился, когда при сильном ветре дометали последний стог: немедля первые капли дождя погнали народ в шалаши. Бабы и ребятня бежали по лугу, весело что-то крича, мужики, прихватив вилы и грабли, поспешали в укрытия. Степан Ильич проворно спустился по стоговому канату, который на другой стороне удерживали зятья.
— Ну, Миша, — сказал неугомонный вожак, — Андрея Ефимова отпустим отдыхать, а уж сами поплывем с сетью.
— Куда вас нелегкая? — заворчал Андрей Ефимович. — А скончание устаканить?
Не слушая старшего зятя, старик заторопился к стоянке:
— Эх, кабы под синюю тучку поспеть!
Солнечный диск еще просвечивал край облаков, но на подходе уже клубилась, разверзая нутро, основная грозная масса. Дождь, усиливаясь, зашумел по лугу. Облачась в сапоги и плащи, рыбаки вышли на берег. В лодке, отчерпывая воду, копошился Лешка. Он был в ватнике, толстых штанах и кедах.
— Наш пострел везде поспел — придется взять с собой, — проговорил Степан Ильич, вглядываясь сквозь завесу дождя в рябую плоскость реки. — А рыбы, Миша, на этой стороне нет, вся рыба на той стороне, — он показал на Рубецкую церковь, — на камнях.
— Да что ты, папань? — удивился Михаил Миронович. — Здесь всегда жерех и лещ на песке, зацепов нет. Проверим!
Старый рыбак дал уговорить себя сделать тонь из уважения к зятю. Выбирая пустую сеть, он озабоченно щурился на дальний берег и, когда приунывший зять виновато качнул головой, подстегнул: «Погрябай, Миша, погрябай!».
Вторую тонь завели от церкви. Плюхнула в воду корзина, выполняющая функции «креста», побежали за борт ячеи сети, все трое разом ощутили волнение: поплавки залихорадило, а под верхним шнуром вдруг плеснул бурун.
— Есть, папань! — озвучил вполголоса общее возбуждение Нестеров-старший.
Глухо стукнул в шпангоут камень-грузило и пропал в водной толще. Потекли секунды томной надежды. Как ни старался Лешка быть хладнокровным, но екнуло сердце, когда живая «торпеда» вздыбила сеть в трех метрах от них.
Дед рывком встал. Споро выбрал груз, сдвоил шнуры и взмахом руки указал курс; зять мигом довернул лодку параллельно берегу. Серебристая рыбина звучно шлепнула в дно. У отца и сына округлились глаза от изумления.
— Белорыбица! — крикнул азартно дед. — Я уже годов пятнадцать не ловил ни одной.
А рыба продолжала прибывать. Все больше жерех и лещ. Попадалась стерлядь, скользила к ногам Михаила Мироновича, терлась о сапоги, просунув длинные носы в ячейки снасти. Как ни ловок был дед, иная громада вываливалась из сети на подхвате, обдавая старика брызгами, иная уходила раньше, блеснув рублевой чешуей.
— Ну, натворили, — подтянув «крест», сказал дед, усаживаясь на корме. Ноги его по щиколотку тонули в добыче.
У Нестерова-отца смешно дергалась левая щека — признак безудержного веселья. «Килограмм сто, папань!» — пряча мальчишеское ликование, уточнил он на высоких нотах. Довольный дед прищурил глаза, откинул капюшон и распорядился плыть к ближайшим кустам. Дождь закончился; теплые клочья тумана повисли над рекой.
Маневр к ближнему берегу затеял, конечно, старик не без умысла. Когда пристали, локальный характер зигзага разъяснился. Внука Степан Ильич отправил звать бакенщика на уху, зятю поручил разбирать сеть, сам, набросав в корзину лещей, полетел в Рубецкое, где благополучно и обменял рыбу на водку у знакомой продавщицы.
В лагере белорыбица вызвала всеобщее оживление. Обитатели, стар и млад, сгрудились у места разгрузки. Ерахторин благоговейно подержал красавицу на руках: «Не думал, что сподоблюсь увидеть еще разок царской рыбки. Как понастроили на Волге плотин — перевелась!». И подивился, посочувствовал многотрудному пути бедолаги от соленых вод Каспия, добавил, помедлив: «Полпуда, никак!». Никифор Забелин в этой связи предался воспоминаниям о 41-ом годе. Тогда под паводок Рязанский химкомбинат впервые сбросил ядовитые стоки в Оку: метровый слой рыбы гнало подо льдом; до середины лета, чадя плотный смрад, разлагались на берегах рыбьи трупы.
— Чаво болтаешь? — заскрипел Смирнов, не стерпев забелинского накала. — Чаво болтаешь? Метр за пристанью был, да в старице у Чарушей. А по всей реке? Кто мерил? Ты что ли лазил со своим аршином?
Первой из женщин, обступивших улов, встрепенулась Мария Степановна. «Ну, девки, давайте чистить», — обратилась к сестрам.
Табор пришел в движение. Разбирались шалаши, сносилась в лодки одежда. Женщины, стоя по колено в воде, чистили рыбу. Степан Ильич, самолично разделав «торпеду», колдовал над казаном. Ждали председателя.
Когда телега вывернула из леса, Бориса отправили его перевезти. На председателе была льняная рубаха, его, конечно, сопровождал Олег, оба вымокли, но смотрели бодро.
— Ого! Каких наваляли! — полыхнул диамантовым светом глаз Плавтов.
— Четыре корзины всклянь! — горделиво сказала Дарья Степановна.
— У нашего старого норов — дохнуть никому не даст, — пожалилась председателю, пряча усмешку, жена. — Из одного лета готов два сделать.
Плавтов перекинул ногу через борт, повел взглядом кругом, — каждый занялся своим делом. Шел он к костру тяжело, костыли вязли в мокром песке.
…Солнце скатилось за горизонт, под разводами неба притихла река. Разомлевшие от еды люди отдыхали вокруг костра, вели беседы. Казан был пуст. Если бы не Гришка Борцов, не видать бы труженикам дна. Сейчас «Гришаня» спал, укрывшись бушлатом. Донимали комары, где-то вдали перекликались пароходы. Олег и Лешка переправляли коня, сивка тянулась за лодкой на ременной узде, трепетала ноздрями и фыркала.
…В Рыбацкий возвращались в медленно густеющей темноте. Лодки шли вереницей, охотникам петь — пелось, молчаливым — молчалось. Степан Ильич хмельно хвалился дружку Ерахторину своими детьми и внуками.
***
Молва о дружбе Анюты и Алексея облетела Хлебницкий конец. Казалось бы, кому какое дело до простодушных отношений подростков? Однако село есть село: каждый шаг и старших, и младших подпадает под юпитеры досужих глаз, обсуждается бабами на вечерних сходках. Посудачив, «сарафаны» решили, что в будущем из молодых может сложиться приличная пара.
Неожиданной для Алексея стала реакция Анютиных братьев. Оба при встречах одинаково хмурились, едва кивали, хотя на покосе вроде бы подружились. Митька Пугач, мыслил Лешка, — понятно. Вести дошли, что подбивал ребят отлупить городского. Единственно, охотников не нашел. Смотрит исподлобья. А эти?
Удивила его и Анюта. Он и не подозревал, что она словоохотлива и весела. За неделю вечерних прогулок он впитал года ее жизни, как губка воду, как страстный книжник занятный трактат.
Устав бродить, они шли к привезенным с покоса копнам, прятались в сено от комаров и радовались временному убежищу. Не сводя глаз с ее лунно сияющего точеного лика, он погружался в цветочное кружево девичьих восприятий, дивился забавам ее ума. «Я не рассказывала, как мы с папкой мед добывали?! — восклицала она. — Слушай! — упреждала ответ выразительным жестом к его груди. — Слух прошел, что дядя Федот Трифонов пчел нашел диких».
— А когда это было?
— Два года назад. Срубил дерево, выпилил дупло, пуд меда, сказали, принес. На следующий день бегут мои братики милые, а папка только с работы пришел: «Папка! Мы пчел нашли! Под колодой! Гудят — невозможно! Там меда — страсть!». Папка и не поужинал, накидки из тюля с подушек сдернул, топор и лопату в руки, нам по ведру… За дубками, знаешь, котловинка такая есть. Пчелы в ней. Я за дерево спряталась. Пашка с Сашкой в кустах стоят. Папка голову обвязал тюлем, спустился вниз, стал колоду ворочать. Вижу — несется на меня. «Тук-тук, тук-тук», — как конь проскакал. «А-а-а-а-а…» — завопили мои братцы и — в разные стороны. Тут оса и меня достала!
— Пчела.
— Оса! Это же осы были. Пчелы в земле не живут.
— Как же так?
— А так: папке даже больничный дали.
Проводив подругу до калитки, возвращался Лешка домой, не чуя земли. Он зажигал в дальней горенке свет, выдвигал этюдник. В эти дни ему хорошо работалось. Начиная с того момента, когда нанес едва заметный контур портрета на загрунтованный картон…
Он уяснил себе, что надо делать. Анюту не отразить в карандаше. Нужен цвет. При помощи цвета он наполнит портрет жизнью. Сделает «осязаемым». Он видит, как оживает ее лицо от каждого прикосновения кисти. Так писали старые мастера — мерцание светила на темном фоне. Он использует этот опыт. Но есть другая сторона дела: она светится изнутри! Он знает, как показать это свечение. Перед ним неотступно видение ее маленьких острых ослепительной белизны грудей: лифчик оказался велик и соскользнул, когда она забиралась в лодку во время купания. Поэтому на портрете она в просторном платье, бретелька чуть сползла, открыв незагорелую полоску. На ней — свет. От звезды над ее плечом.
В дверь спальни тихо стучала бабушка.
— Опять не спал, родимый?! — качала головой. — Дедушка собрался.
…Падал в воду последний буек. Мудрый Степан Ильич сам садился на весла. Лешка валился в нос лодки, не видя, не слыша, не соображая.
***
Поутру к дому Плавтовых подъехал заляпанный рыжей грязью «ЗИМ». Вышел в кожаной куртке водитель, потянулся, улыбнулся окнам. «Папа приехал!» — завопила в горнице Аля. Женщины и Борис высыпали на улицу. Аля уже висела на шее отца: «Папочка мой! Миленький мой!».
Обнимая близких, Анатолий сиял, как новый гривенник.
— Не повезло вчера. Думал, поспею к ужину. Мужиков застукаю… И стопка перед глазами уже маячила.
— Застрял, поди? — подставила щеку Ирина Антоновна.
— Не то слово! Врюхался! Еле трактором вытащили — в полста километрах отсюда.
Приезд жизнерадостного пилота несколько изменил атмосферу дома. Сам воздух будто светлел от его «погожего» вида, а бойкий его язык частенько веселил домочадцев. Борис теперь много времени просиживал в «ЗИМе», и если сверстники звали в лес или купаться, отказывался от «досадных» затей. Лешка впервые за лето оказался свободен. Гость заменил его на речной охоте. Себя гостем Алексей не считал и перемену обстоятельств воспринял как учтивый хозяин.
Есть люди, к которым тянется все живое. Странное дело: свирепый Дуремар, беспутный котяра, бродяга и плут, и тот вдруг начал являться домой, норовя забраться к Анатолию на колени. Женька Желнин — Жеже — вообще прилип к пилоту.
— Дядь Толь, с какой скоростью летает ваш самолет?
— Тебя какая интересует?
— Ну — самая большая…
— Относительно земли или относительно потока воздуха?
— Они разные?!
— Догадливый… Все в мире относительно. Если ветер в лобешник…
— Скорость меньше!
— Путевая — да. Но в летном деле важны и другие. Истинная — относительно потока. Приборная — для эволюций самолета.
Доходило до графиков и схем на песке. Пилот отмахивался:
— Хватит на сегодня. Дотошный… Тебе только бортинженером быть.
Лишенный обычных забот Лешка часами простаивал у мольберта. Работал вдохновенно, ничего не видя, кроме картона перед собой, который давно уже не был банальной плоскостью: цвет вылепил форму предметов на нем, тени придали объемность изображению. Иногда отступал на шаг, осознанно вызывая критика в себе, но вместо тяжелых мук отчаяния, что часто испытывал прежде, здоровое чувство полнокровия жизни горячей волной прожигало тело.
В горенку никто не заходил (исключение составлял Максим, сосредоточенный на рыбацких проблемах). Родных удерживал природный такт и благосклонность к трудам Алексея, которые уже не являлись для них секретом. Сиятельный пилот, однако, не сдержал любопытства.
— Привет, отшельник, — сказал гость, усаживаясь на кровать. — Извини, конечно, что вторгаюсь в твою келью. Видишь ли, в отроческие лета сам имел склонность к живописи. Славное время! К сожалению, природа обделила художественным чутьем. А тяга к искусствам осталась. Так что, если сочтешь возможным, делись.
— Нет у меня ничего особенного, дядь Толь, — покраснел Лешка, отставляя мольберт с портретом к окну. — Разве это.
Он вынул из ящика пару пейзажей. Пилот долго попеременно разглядывал листы. Во все время выражение изумления не сходило с его лица. Лешка притаил дыхание.
— Да у тебя, старик, дар, — поднял, наконец, глаза на художника Анатолий. — Ничего подобного для твоего возраста не встречал. Что еще есть?
Лешка достал старые рисунки.
— Почему Сталин? — удивился пилот портрету генералиссимуса со звездочкой на груди.
— Сталин — вождь, — ответил Лешка тихо, но твердо.
— Тиран и палач, — не менее убежденно возразил пилот.
— Я верю своему отцу, который за Сталина шел в бой.
— Извини, брат. Я забыл, что способные творить, чудаки, — усмехнулся гость.
Подумав, Алексей развернул мольберт с Анютиным портретом лицевой стороной. Анатолий вздохнул глубоко и как-то с трудом произнес:
— Неужели ты это сам написал? О, Боже…
Он встал, слегка прижал отшельника к себе, поцеловал в лоб и, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.
Лешка машинально собрал рисунки. Открыл окно, сорвал яблоко. Подержал на ладони, слыша в себе перемену к предмету. С освещенной стороны — яркие тона, в тени — холодные: хром, лак, стронций, кобальт в палитре. Тронь нужным цветом набросок — нальется картон живой силой и весом.
В лицо дохнул ветер. Он оглянулся на дверь.
— Пойдем в баню, — сказал Максим.
— А Борис где?
— А он уже моется.
Алексей присел на корточки перед братом:
— Ты Аню видел?
— Нет, не видел. Я к ним пошел, а мамка ее меня прогнала.
— Как прогнала?
— И обругала, — захлопал ресницами Максим.
— Тихо, — сказал Алексей. — Без сырости. Что сказала?
— Сказала… сказала: «Пошел отсюда… засранец…».
— И ты обиделся?
— Да, — ткнулся брату в плечо Максим.
— Напрасно. Ты — добытчик. Хозяин. К тебе ее слова ни с какой стороны.
В условленный час Лешка спустился по долу к лодкам на задах дома Чудовых. Его недоумение сменилось тревогой, когда Анюта не пришла. Истомив себя ожиданием, он поплелся к Желниным.
— Василь Василича встретил, — сообщил Жеже. — Завтра ждет нас.
— Сходим, — безучастно согласился Лешка. — Сгоняем партию?
Друзья расставили шахматные фигуры.
— Ты к-купаться в обед ходил?
— Не-а. А что?
— Так.
Сделав первый ход, Жеже с напускной грустью продекламировал:
Мы встречались с тобой на закате.
Ты веслом рассекала залив.
— Нормально. А уверял, что лютики-цветочки тебя не тревожат.
— Не переживай, Леха: это Блок. У Чудовых, кстати, какой-то скандал был. Мать Аньку за что-то прибила, девчонки сказали.
— И не знаешь за что?
— Понятия не имею.
В то время как Лешка сражался в шахматы (в баталии вовлеклись Женькин брат и его отец), в доме деда чаевничали после бани. Распаренный Анатолий, пригладив волосы, подсел к «старожилам» процесса. Иван Степанович подвинул ему варенье:
— А Варя?
— Мужику баня, бабе — постирушка.
Нестеров-старший снял полотенце с шеи:
— Вы как хотите, братцы, а я по примеру дедушки Степана — в постель. Глаза слипаются.
Он уже передвинулся к краю стола, когда Анатолий без обычной улыбки сказал: «Огромный у тебя, Миша, сын. Ему бы в Москву. Ты имеешь представление, что он творит?!».
— Настя! — позвал Нестеров жену; та за перегородкой мыла посуду.
— У меня есть друзья в Академии. Я знаком с Серовым. Определим в хорошие руки. И дай ему, Господи, терпения и немного удачи. Прочее есть.
— А Павлу показать? — Иван Степанович прихлебнул из блюдца. — Нашенский ведь.
— При условии, — не согласился Анатолий, — если хотите испортить мальчишку. Павел Варфоломеевич по своей природе декоратор, эстет: розовые туманы, фонтаны, призрачные силуэты человеческих фигур, аркады фантастических зданий… Аллегории, игра — театр, словом. Я немного разбираюсь в этом. Самое большее, что даст нашему Рубенсу, отобьет вкус к конкретной жизни.
Плавтов, дуя на блюдце, покосился на Женьку Желнина, который примостился на стуле у входа:
— Ты чего? Где Алексея потерял?
— В шахматы играет.
— Сходи, позови…
— Бегу! Можно всего лишь спрошу… Дядь Толь, почему стекла кабины поливают спиртом, а не обогревают электричеством?
— Потому что в авиации задающих неуместные вопросы морят не только керосином, но и спиртом.
— Я серьезно, дядь Толь. Электричество дешевле, бутылка зеленого вина вон сколько стоит!
— Одного не пойму, — продолжал Анатолий, когда слегка обиженный «бортинженер» покинул комнату. — Зачем закладывать в детей почтение к «отцу народов»?
Лучше бы, наверное, не спрашивал. Лица обоих фронтовиков приняли одинаково суровое выражение, и даже как будто потянуло откуда-то порохом.
— Сталин — это Победа, — воспряла в Нестерове несокрушимая солдатская вера, — над неграмотностью, над социальным неравенством, над отставанием в промышленности, в войне, в любом деле, которого касалась его несгибаемая воля.
— Чтобы оценить масштаб его деятельности, — заговорил в Плавтове бывалый политрук, — необходимо знать реальности нашей сложной эпохи и ей предшествовавшей, понимать человеческие начала цивилизации, видеть подходы к проблемам, с которыми столкнутся будущие поколения людей.
— Потише, потише вы, — предупредила бабушка Александра из кухни.
— Но был съезд, — понизил голос Анатолий, — Никита разоблачил культ…
— Терпеть его не могу — болтуна! — Анастасия Степановна энергично взмахнула рукой. — Себя он разоблачил — пугало огородное!
— Потому и культ был, что личность заслуживала. По Никитке плакать не станут, — утвердил Нестеров.
— Если бы не Сталин, устроили бы нам троцкие и лацисы «перманентную» революцию до полного самоистребления, — задумчиво сказал Иван Степанович. — Вовремя он накинул узду на этот опьяненный кровью, дорвавшийся до власти сброд.
Из малой спальни, где отдыхал дед Степан, повеяло махорочным дымком.
— Папаню разбудили, — вздохнула Анастасия Степановна.
— Вам как угодно, никогда не забуду «воронки», — Анатолий брезгливо выпятил губы, — крадутся по улицам тупорылые, со слепыми стеклами, черные, ищут очередную жертву.
Плавтов подбодрился глотком чая, пояснил добродушно:
— Посылали «воронки» по улицам. Не для арестов — для острастки. Плановые были выезды, — хрустко откусил сахарок. — Вон Нюрка Пугачева толкует о свободе. Мало ей: дай свободу варить самогон, воровать, Родину продавать. А «воронок» увидела бы — желания бы убавилось. В каждой ячейке общества, — он поставил на стол блюдце, — всегда сыщется «короедишка», который чтит себя особенной штукой. «Зачем проливать пот? — держит такой в уме. — Я изловчусь, обману… зарежу, но добьюсь положения, чтобы вольно было точить. Одна у меня жизнь». — Иван Степанович обвел всех ясными глазами. — Меня бойцы на руках выносили из окружения. И носы не воротили, когда гангрена пошла. Кому принадлежит моя жизнь?
Он отвернул голову к темному окну и, точно подводя под разговором черту, тяжело уронил:
— Сталин родного сына послал на фронт; меня жена не приняла на костылях: «Не нужен ты мне, инвалид!».
Смежив веки, Степан Ильич ловил доносящиеся из горницы голоса. Он лежал на спине поверх одеяла в нательном белье, шерстяных носках, отдыхая и наслаждаясь чистотой тела. Не все слова доходили до слуха. Проникал в сознание общий смысл, а память время от времени отзывалась на слышимое видениями из далекого прошлого.
Он неплохо жил при царе. Ему не было восемнадцати, когда хозяин завода Чернов, одобрительно похлопав его по плечу, заявил: «Ты мой лучший формовщик». И деньги платил немалые. И лесом помог, когда строил Степан дом. Но Плавтов, имея хороший заработок, всегда был удачлив в добыче помимо завода. И жена — Александра — под стать: ни пяди не уступит на пожне, не понежится излишек в постели. Друг перед дружкой соревновались словно. Обиды на существующее государственное устройство пришли на русско-германском фронте: он гнил в окопах, два сына Чернова — студенты — шлялись по кабакам в Москве.
Советская власть принесла много хорошего его семье. Дети получили приличное образование, сын Иван, когда бы ни тяжелое ранение, достиг бы самого высокого положения, — как-никак председателем райисполкома был до войны. И за внуков можно быть спокойным. Если есть талант и охота к работе — не пропадут.
Погружаясь в дреме к иным думам, он увидел унылый пейзаж: ночная вьюга тяжелым снегом полузасыпала приготовленную могилу, оледенила дерева, стволы как будто отощали и сгорбились под весом ледяной коросты. (Впечатления детства цепко держатся в памяти: 10 лет было Степану, когда хоронили мать).
***
По дороге в магазин Лешка встретил Жеже.
— Привет, Алехин, — странно покосился на друга «бортинженер».
Лешка зевнул. До рассвета не спал после долгой беседы с домашними, был вял и слегка бледен.
— Привет.
Жеже поставил сумку с хлебом на землю, испытующе уставился Лешке в глаза.
— Ну? Ничего не знаешь?
— А что я должен знать с утра?
— Мать повезла Анюту к врачу в город.
— Заболела?
— Это тебя надо спрашивать. Врач-то женский.
— Женщина? Так что?
— Может быть — женщина, а может — мужик, который то самое место проверяет, вообще-то.
В висках у Лешки зашумело, он почувствовал жар на щеках.
— Дошло? — удовлетворился смущением друга Жеже. — Лишил девку чести, погубил, даже скажем, — продолжал, сменив тон на развязный, — и дела нет. Митька Пугач все пацанам рассказал, а те — разнесли.
— Что — всё?
— Ну — всё. Как забирались под лодку, чем занимались…
— Какая лодка?! — вскипел Алексей.
— Старый баркас у грибоварни.
— Никогда под него не лазили. Врет он.
— Удобно, наверное, под баркасом? Тепло, сухо, комары не достают…
— Что мне делать, Жеже? — успокоился вдруг Алексей.
— Я бы морду набил. Но тебе с шелудивым не справиться. Хочешь, пойдем вдвоем. Или втроем.
— Нет, я сам.
— Как пожелаете. Песку набери в карман. Сыпни, коль туго придется, в шары, чтоб окулист неделю чистил.
Отправив вместо себя в магазин Ольгу, Лешка садом прошел на забелинский двор. В темном сарае выдрал из груды железа кусок арматуры. «Хоть не складно, да ладно», — прикинул «занозу» по весу. Менее всего хотелось встречи с кем-либо. Выглянув наружу, он произвел рекогносцировку участка. Никого. Он перемахнул жердяной заборчик и, спрятав пруток в конце теткиного огорода, побрел через поле.
День как день: солнце светит, мрачен лес — значит, нет еще десяти. После десяти часов, когда солнце виснет над головой, зелень становится ярче. Написать бы… и обвести траурной рамкой. Чтобы добавить смысла.
Он повернул к кладбищу. В пределах ограды копошилась не ведающая глубоких земных печалей пернатая жизнь; солнечные лучи пятнили непритязательные атрибуты пейзажа. Решение, что он, Лешка, накажет Митьку за клевету, что тот расплатится за подлость, не принесло ему облегчения. У него не было к Митьке ненависти. Петляя между могил, он думал о другом — об иллюзорности собственной воли. Любопытный, пошутим, объект для внимания в его ситуации. Первостатейной важности. Тем не менее… «Веселого нрава не купишь», — подсказывает народная мудрость.
«Аки пес на цепи из-за этого Митьки — размышлял Алексей, невольно используя архаизмы по причине, видимо, настроенности ума на религиозную, даже метафизическую волну. — Породу себе вот придумать… да кличку. Шарик или Полкан?».
В основу его рассуждений легла антиномия: если Бог всемогущ, то Он несет ответственность за всякое зло, и тогда Он не всеблаг, если же Он всеблаг, то зло происходит не от Бога, и тогда Он не всемогущ.
Ему вдруг представился мир до Бога: свобода, анархия, тьма. Не там ли — в досветлой вселенной — источники зла? А Бог… Он восстал против хаоса?! «Нет, насчет собачьей должности я перегнул, — рассердился на себя Алексей. — Я — Лешка Нестеров, творение божие. Я изначально с Ним связан, только не цепью. Узами совершенно другого свойства. Свобода — мечта раба. А я — не раб, я — сын, соратник, у меня, как у Него, единственный Путь. Кто сказал, что после творения жизни Бог почивает на лаврах? Это приниженное понимание Его естества: у Создателя хватает забот — дерзновенное творчество и борьба со злом. Бог — Добро, значит, Он всеблаг. Добро всегда побеждает зло, тогда Он всемогущ. Существование зла в мире не Его вина — всеобщая беда, шизофренические козни дьявола. Поэтому, даже если мне противно связываться с Митькой, я должен дать ему железякой по кумполу и плюнуть в его неподобную рожу.
***
Воздух в Рыбацком Затоне настолько чист и прозрачен, что создает невероятные условия слышимости звуков. Хорошая акустика — раздолье для любопытного уха. Сидя на берегу в сотне метров от рыбарей, внятно слышишь разговоры, всплески поплавков. Если визуально личности определить не можешь, полагаешься на слух. Получаешь полную информацию, хотя и не всегда цензурного свойства. Не воздух — ретранслятор какой-то.
Из-за особенностей атмосферы люди в Рыбацком многое знают друг о друге. Поэтому то, что случилось в тяжелый для Лешки Нестерова день, ожидалось.
В послеобеденную пору от дома Пугачевых понеслась брань. Срединная часть Хлебницкого конца навострила уши: замер на крыльце дед Ерахторин, притихли бабы, собравшиеся посудачить возле кладовых, огородники оторвались от земли, кое-кто вышел на улицу.
Сцены, явленные зрителям, имели фрагменты высокого эмоционального накала. Пронзительный визг матери Аньки Чудовой, требовавшей Митьку к ответу, мог бы, пожалуй, соперничать с визгом пилорамы. За дородной Тимофеевной, как гладиаторы перед боем, угрюмо каменели сыновья.
По другую сторону барьера, чему служил металлический забор, держали оборону Пугачи — фашист и Нюрка. Обстановка накалялась. Митьку не выдавали. Словесная дуэль грозила перейти в физическую: обзавелась граблями Нюрка, Павел поднял с дороги «орудие пролетариата».
В критический момент с грохотом открылись створки окна; старая Пугачиха заполонила тушей весь проем и понесла:
— Ты какого черта пришла, толстопузая? Делов у тебя нет как по людям шастать? Зенки твои бесстыжие, рожа нахальная! Напялила платье-то на себя, корова комолая…
Вздор старой ведьмы, которая под одну масть крыла уже сыновей Тимофеевны, разрядил напряжение публики.
— Бабке нынче точно «кондратий» приснится! — долетел до слуха Чудовой девичий голос.
Краем глаза Тимофеевна видела, как воткнув топор в бревно, Никифор Забелин кивнул в сторону Пугачевых и покрутил у виска пальцем. Почувствовав поддержку людей, она улыбнулась сама. «Уроды проклятые!» — процедила сквозь зубы и неспешно пошла восвояси.
…Ближе к рассвету Алексей спрятал железку. «Объект» не появился. Следовало уходить. Безрезультатной получилась засада. А точка удобная: в тупике меж огородами. По прошествии Ильина дня ночи явно холоднее: ознобился. Митька не мерзнет, носа не кажет из дома.
Осталась неделя. Мать потихоньку пакует вещи. Прощай, Затон!
Холодея сердцем, он направился к себе. Во всю ширину улицы — мертвая тишина. Дерзкое решение, принятое им внезапно — секунды назад, требовало немедленных действий. Не рефлексируя, он набрал в ладонь камней, приблизился к пугачевскому забору, минуту сторожко исследовал окружающее. Откуда-то со стороны реки донесся глухой рык моторки, изменился в тембре и сгинул; во всех уголках жилого пространства — прочный покой; облака свершают в небе путь, и звезды, словно в дремоте, сощуривают веки.
Скорострельный залп по окнам внес резкую диссонирующую ноту в кроткое тление ночи. Еще звенели, сыпясь, стекла, еще не раздались крики, которые не замедлили разнестись, а Лешка, буравя воздух, мчал прочь. Улица до первого переулка осталась позади в единый миг, он метнулся в спасительное колено и, пробежав десяток метров, нырнул в крапиву. Густые заросли и темная одежда должны были служить маскировкой. Но сердце… как набат в груди. Лешка всерьез опасался, что этот грохот услышат. Налимом скользнув далее, он выбрался на зады усадеб. Спустя пять минут, уподобившись суслику в летней спячке, лежал на своем сеновале.
И все же недруга недремлющий мститель выследил. Но встреча едва для него не закончилась худо: не подоспей своевременно помощь — стал бы жертвой «фашизма».
Он высмотрел Митьку на картофельном поле. Тот пропалывал грядки. Охотничий азарт погнал Алексея к «схрону», но завладеть прутком ему не удалось. Вблизи тайника обсуждали последние новости бабы. Звериным слухом поймал: «Нюрка грозилась Чудовых сжечь. Побойся Бога, — говорю, — Нюра. Сама сгоришь». Он вернулся, достал из отцовой машины монтажный ломик. С этой штуковиной, таясь за межой, приблизился к врагу.
Когда клеветник обернулся, бежать было поздно. Лжец судорожно дернулся набок, но ботвой оплелись стопы и его кулем внесло в борозду. «Не бей! Не бей! Не бей!» — завопил Пугачев, заслонив локтем голову и поджав к животу ноги. Лешке сделалось мерзко. Шагнув ближе, он с размаху пнул брехуна в упитанный зад и, кляня в душе всю земную нечисть, отступил за межу.
Он не успел удалиться, когда позади раздался треск. Пугачев крутил, рвал на себя обломок переломанной жерди. Сучковатый сосновый шест отскочил от столба ограды вместе с гвоздем, и Митька ракетой ринулся к цели.
Через минуту Лешка имел потрепанный и возмущенный вид. Недруг метил поразить его ржавым крючком — раз это ему удалось: разодранный левый рукав Лешкиного трико набухал кровью. Митяй яростно наседал. Перевес был на его стороне. «Прекратить!!» — достиг слуха драчунов громогласный командирский голос. Огонь бешенства потух в Митькиных глазах. Он бросил жердь и, демонстрируя прыть, сиганул наутек.
— Пряник не поделили? — усмехнулся пилот.
— Сволочь он, — ответил Лешка.
***
Пройдет двести лет — на месте Рыбацкого Затона раскинется город. Это неизбежно по ряду пунктов, наиважнейший — удачные сопряжения деталей ландшафта. Не вдаваясь особо в геоструктуру района (зачем? смысл начала главы не рассудочный — в сущности, говорим: пора!), объяснимся посредством магии своевольного полета. Да — пора! Взмахнем напоследок Затону серебряным крылом, потому что затонская эпопея отрока Нестерова подходит к концу.
…На высоте ниже нижнего эшелона Ил-14 «топает» на базу. Считанные часы назад из окна гостиницы был виден румынский берег, сию минуту с высоты 150 метров — идеальная равнина под крыло. «Траверз Рязани», — докладывает второй пилот. Бортмеханик прилипает к карте: вот он — причудливый виток Оки, в вершине которого древний Касимов, бегущие по полуокружности родные названия — Морозово, Басово, Рыбацкий Затон. «Командир! Родина! — показывает точку на карте. — Там возле леса на кладбище дед мой лежит!».
Между командиром и бортмехаником, обыкновенно, особая связь. Она не сводима к простой дружбе, характер ее нередко сердечный, свойственный отношениям родственников. Славно, когда командир говорит: «Я за своим “механизмом”, как за каменной стеной!». И не менее ладно, когда бортмеханик отзывается о своем шефе подобным суждением.
— Номинал! — группируется в кресле командир и просит разрешения у диспетчера взять правее, но в пределах трассы. («Земля» благодушно разрешает).
— Там еще от трассы тридцать, — предупреждает второй пилот.
Повышенный режим работы двигателей — выигрыш во времени, необходимый для нештатного маневра.
В зеленых далях вырисовывается берег, заводская труба, ряд крохотных разноцветных крыш. Следует разворот над Ивлево и крутое снижение на Рыбацкий.
Улица набегает под нос самолета и ширится. Бортмеханик берет «руды» «на себя», затем переводит на взлетный. Так, несколько раз проревев на максимуме моторами, Ил минует поселок и ложится с глубоким креном в левый вираж.
Повторный заход спокойный, на минимальной высоте. Удивительно: как много можно иногда увидеть за короткое время! Слова, естественно, не поспевают за чувством, оформляются в мысль позже. Но само понимание глубин процесса молниеносно.
Боже! Сколько понастроили на выступе благословенного пространства, омываемом с трех сторон тихой Окой, — «поясом Богородицы», как поразительно светло назвал ее летописец. В середине богатый поселок газовиков — Крутоярский, выше Касимова встали девятиэтажки Приокского, новые особняки кое-где. Ясно, что люди спешат освоить выгоды божественного ландшафта к вящему утешению души. Пусть. Но будет бесконечно жаль, если не сохранят детскую прелесть природы.
…За двести лет, которые подведут Рыбацкий под статус города, стоял Лешка Нестеров на круче обрыва. Прощался с затоном, лугами, Окой. Думал об Анюте — не отпускали его симпатию из дома. И вдруг толчок в сердце: на окском берегу — фигура. Она занималась гимнастикой, ходила на руках, сгибая ноги в коленях. Кто, кроме Павла Чудова, мечтающего поступить в военное училище, мог вытворять такие вещи?
Дома, в спешке, Алексей завернул Анютин портрет в запасной холст. По «косе» — обмелевшей части затона — переправился вброд на луга. Да — Пашка. Крепкий, с катающимися валками мышц под атласной кожей. Порты и рубашка — аккуратной стопкой, костерок для уюта.
Алексей замялся:
— П-передай Анюте.
Павел проводил художника немигающими холодными глазами и развернул холстину.
Он равнодушно обследовал изображение сестры и бросил портрет в костер. Спустился к лодке, потрогал речную гладь пальцем ноги, плюхнулся в простор течения, величественно поплыл, выставив вполовину торс из воды, на Середыш.
Продолжение следует
