Ностальгия … тоска по родине …
Это ведь совсем не обязательно, что непременно только вдали от России, например, на острове Тасмании или в Парижских предместьях начинаешь тосковать по русским березкам, по широченным просторам русских рек или по ароматам русских лесов. Дышать вкусным предрассветным туманом полей! По безалаберным русским городам, построенных не по единому архитектурному плану, а Бог знает, как кому придется! По шумным, склочным магазинам, где хамство продавщиц иногда возмущает, иногда изумляет, но и в том и другом случае теряешься потому, что ты не обладаешь их наглым напором и безобразной лексикой, а больше отмалчиваешься – не уподобляться же им! И уж совсем гложет душу тоска по отсутствию дефицита – все есть, нет только иногда денег.
Я жил на Арбате.
В одном из бесчисленных арбатских переулков.
Мы, то есть мои друзья-товарищи и я, часами гуляли по улочкам и переулочкам иногда тихо, спокойно, иногда слегка безобразничая. Солнце пыталось порваться между казавшимися тогда огромными домами, на самом деле, вполне обыкновенными. Ветер, не очень сильный, но как идеальный дворник, сметал упавшие листья ближе к домам, как бы вычищая проезжую часть улочки для редкой в те времена автомашины.
Мы не обращали внимания на маленькие, изящные одно- и двухэтажные дома, мы интуитивно ощущали их чудесность, их прелесть, но для нас это было обыкновением, и только лишившись возможности видеть их каждый день, начинали понимать это умом.
Некоторые из них разрушены! Так сложились обстоятельства, что пришли нувориши, они не сумели проникнуться арбатским духом, они внесли эклектику в наш Арбат, настроив кучу безмозглых, бездарных строений, не имеющих ничего общего с искусством архитектуры. Сохранилось пока несколько старинных особнячков, но как же заметна их усталость в борьбе с мешками денег и полным отсутствием вкуса!
Я живу под Москвой.
У меня есть березки, клены, осины, сосны и ели, под боком течет не такая уж просторная, но все же река, Десна. Невдалеке от меня есть поля, на которых клубится предрассветный туман, в нем постоянно пропадает мой пес долматин Кит, огромная, но очень добрая собака – у меня есть все, что нужно для счастливой жизни.
Но я подвержен ностальгии.
Меня тянет на Арбат, и раз в три-четыре месяца я обязательно приезжаю, брожу, сколько хватает сил, по переулкам в надежде встретить кого-нибудь из сверстников, но встречаю и здороваюсь, как с живыми, только с уцелевшими домиками, одиноко дремлющими среди огромных по сравнению с ними квазидостойных архитектурных сооружений.
И только разгуливая по любимым переулочкам, я начинаю понимать, как фантастически быстро, словно на ракете, несется время.
Чертово Время! Ему не удастся загубить Арбатские переулки идиотскими, аляповатыми архитектурными новоделами, так бездарно, с нахальным жлобством и насмешливым презрением к своей истории, встроенным в нашу старую, переулочную, архитектуру и напоминающими "мужика в лаптях, вошедшего в дворянское собрание, и заоравшего "Здорово, братцы"!
Или мальчиками в белых рубашках и строгих, отлично сшитых костюмах, аккуратно снующих по переулкам, так не похожих на "детей Арбата"! Даже дорогущие иномарки, заменившие надутые от важности "ЗИМы и полуответственные "Победы", не могут его испортить.
Раздражать? Да! Но победить? Нет! "Где правда проступает сквозь туман, там терпит поражение изощреннейший обман"!
Времена меняются, надо быть оптимистом!
*
Вдруг, неожиданно для самого себя, я оказался в том возрасте, когда тянет оглянуться – в детство, в юношество, в молодость… Ты начинаешь понимать – разум или маразм крепчает, а вот сердце остается сердцем ребенка, и потому тебя влечет обратно … туда …
Странная вещь – память!
Подвал, куда сваливается всё – прошлое и настоящее! А настоящее мелькнёт фантомом – и сразу туда, вниз, и вспоминается только тогда, когда становится прошлым. Жаль, в подвале нет места для будущего, а как красиво звучало бы: воспоминания о будущем!
Разум и чувства тоже спрятаны в памяти, и вся эта фантасмагория – лица, эпизоды, происшествия, случаи и случайности, маленькие трагедии и большие радости, и наоборот, большие трагедии и маленькие радости, добро и зло, сотворённые над тобой и тобой, радость, растерянность, гнев, недоумение – всё покоится в темном, сыром, крайне неприятном месте, опутанным паутиной часов, дней и лет. Покоится до той поры, пока в хозяйской голове вдруг, без всякого повода, короткой молнией сверкнёт что-то, и тогда бессмысленно, бессвязно, словно цветные пятнышки в калейдоскопе, начинают мелькать лица, случаи, события – вехи жизни, совсем забытые куски прошлого, ранее проскочившие мимо твоих пристрастий.
Бессонной ночью, когда снова и снова начинаешь прокручивать наполненный ужасом веселья документальный фильм, вдруг озаряет – каждая двадцать пятая картинка – несбывшаяся мечта! Ты начинаешь осознавать, что Время, бесценный материал, утеряно безнадежно и невозвратно, а из него сшита твоя жизнь!
А настоящего, сиюминутного, нет! Его просто нет в природе! Неуловимый миг – и будущее становится прошлым!
Но иногда прошлое становится будущим.
Особенно в нашей стране.
*
Нередко память вызывает досаду, накатывается болезненная обида оттого, что в далёком, а порой в недалёком, прошлом поступал именно так – глупо, а не по-другому – умно, что многие благородные мысли и намерения так и не получили конкретного воплощения в жизни! И наоборот – поступил так, что сейчас в отчаянии хватаешься за голову – как ты мог, зачем, что подвигло тебя на это? Но, как и в прошлом, так и сейчас, и в будущем, ты наступал и будешь наступать на одни и те же грабли, потому, что предыдущие удары по лбу и по душе отнюдь не заставили переделать себя или попытаться изменить обстоятельства. Да, времена шли и уходили, зато просчеты оставались! Казнишься, но кого упрекать, кроме себя? Где-то повел себя неправильно; кому-то не поверил, кому-то наоборот, по-детски доверился; поленился что-то сделать, или напротив, совершил безответственный поступок; ошибся в выборе, забыв, что окружающий мир оценивает тебя по тому, куда и какой путь ты избираешь – можно родиться стариком, а умереть молодым! Жизнь мимолётна, чаще не успеваешь осознать, что ты уже прожил её, а потому: вглядываясь в прошлое, ты видишь будущее! Арбат помог!
Особенно в нашей стране.
*
Появившись на свет, человек имеет право лишь на одну жизнь. Наверное, в каком-нибудь из параллельных миров можно с какого-то момента начать жить по другому, третьему, четвертому и так далее варианту, но не в нашем – обратного отсчёта нет!
Переселение душ? Реинкарнация? Нет прямых доказательств "за", как нет и "против"! Это религия - либо ты веришь в философию бесконечного бытия, либо нет! Я поверю только тогда, когда кто-то представит мне неоспоримые доказательства - в прошлой жизни он был слоном или одуванчиком! Ссылки на унаследованные черты характера – ерунда, в одном и том же человеке спокойно уживаются гордый орел и трусливый заяц, всё зависит от обстоятельств реальной жизни, когда приводят в смятение не безумные сны, а кошмарная реальность.
В подлинной жизни гениев мало, идиотов больше, не одарённых ни тем, ни другим гигантское большинство. Трагедия отдельных личностей, по уровню своему находящихся в группе "большинство", в том, что они не могут примириться со своей естественной средой обитания, и в них возникает воинствующая зависть, которая на самом деле и есть мерило скудости талантов. Немногие понимают – постигнуть Истину дано не всем, но все пытаются это сделать, а некоторые нагло присваивают право изрекать её!
Особенно в нашей стране.
*
Воспоминания становятся все более четкими, рельефными, ты снова как бы действующее лицо минувших событий, еще не вошедших в историю, но уже точно в прошлое.
Те самые, давно растворенные во времени обстоятельства, оценки собственного поведения и поведения друзей и знакомых, тогда резких, безапелляционных, подчас даже беспардонных, нежданно-негаданно пересматриваются, переоцениваются, и они становятся уже не такими категоричными, дерзко однозначными, появляются сомнения в справедливости твоих поступков, судить же чужие не берусь – в своих бы разобраться. Вероятно, это и есть возрастная мудрость, реализация накопленного опыта жизни.
*
«В каждом городе есть свой Эдем»
Владимир Набоков
У меня есть свой Эдем, это Арбатские переулки, хотя …
Я родился в Баку.
Мне было шесть лет, когда мы поселились на Арбате, вернее в одном из арбатских переулков – Большом Власьевском, и прожили в доме номер девять тридцать восемь лет, когда по решению высшего руководства города дом снесли, предварительно, лет за пять до сноса, капитально, с переселением жильцов во временные жилищные пункты, отремонтировав!
Но кто в те прошлые времена считал деньги, если место понравилось высокому начальству, у него не было своих, но были государственные! Впрочем, и в наши времена современному богатому нуворишу в голову не придет – он разрушает историю своей страны, разрушая дома и улицы, исстари принадлежавшие Москве!
И кто ответит за бездумные траты государственных денег, если "высокое начальство до…" свершения экономической и моральной революции гладило угодливых чиновников по головке, раздавая чины и награды, а ныне нувориши наполняют их карманы американскими рублями?
Сейчас на месте того дома, что был под номером «девять», выстроен другой, и тоже под номером девять. Дом роскошный, в нем живут ответственные и полуответственные чиновники плюс выдающиеся артисты. Счастливой им жизни! Как и тем жильцам прошлого, которых выселили в Никольское, Чертаново, Беляево – а пусть не мозолят глаза нам, новым арбатчанам!
А вот Храм Священномученика Власия (переулок Большой Власьевский) восстановили, там теперь проходят службы – как удобно не выходя из переулка помолиться у алтаря, свидетельствуя свое почтение к Богу! Мода. Я знал одного человека, он жил от меня невдалеке и преподавал у меня в университете такой предмет, как «Научный атеизм», сейчас я встретил его храме истово молящимся.
А во времена моего детства храм – угольный склад, рядом помойка.
*
Больше тридцати лет, как меня «уехали» с Арбата, но до сих пор не могу забыть его аромат!
Говорят, историческая родина там, где ты родился.
Ничего подобного, родина там, где протекало детство, закончились юношеские забавы, прошла шумливая молодость... где ты постепенно взрослел, приобретая житейскую мудрость.
Я понял это в Баку.
В одной из командировок я нашел дом, где прошла первая, бакинская, часть моего детства. Меня неожиданно узнала соседка, тетя Рамиля, жившая на первом этаже маленького домика с крошечным, но когда-то казавшимся мне огромным, двориком.
Когда Наташа Краминова, мой товарищ и коллега по «Московским новостям» и по частым совместным командировкам, услышала – да ты Баськин сын! – она, потрясенная, прошептала - Не может быть!
- Может! – заорал я, мою мать действительно звали Бася Владимировна!
Мы попили чай, выяснили, что сундук, который стоял в нашей комнате, мне совсем не нужен, что приехал я не за ним, вызвав вздох облегчения у новых хозяев, а совершенно случайно, и вернулись в гостиницу.
Признаюсь, я не спал полночи, даже выходил погулять на площадь и набережную, и думал, думал …
Я люблю Баку.
У меня было много замечательных друзей-бакинцев.
Баку – был город-интернационал: в нем нет азербайджанцев, русских, украинцев, армян, евреев – все они составляют одно единое целое – бакинцы. Они добрые, умные, необыкновенно гостеприимные люди, все говорят по русски с одинаковым, приятным акцентом. Если ты в городе – попробуй не зайти в гости, никакие ссылки на занятость тебя не оправдают! И деловой визит сводится к бесконечным обедам и ужинам, а когда работать? Ты же в служебной командировке!!!
И все же, чем наполняется наша жизнь?
Воспоминаниями о радостях и о несчастьях, о веселии, но и горестях, друзьях и врагах во дворе; о первом и последнем, десятом, классе; о студенческих годах, когда тебя научили пить пиво и играть в карты, каждую среду, субботу и воскресение ездить на ипподром отнюдь не для спортивных целей; город, в котором ты получил свое первое редакционное задание и первый в своей жизни гонорар – это город Москва, это Арбат, а потому…
*
…я раз в три-четыре месяца обязательно приезжаю в родные места, и, перед тем, как идти дышать воздухом арбатских переулков, оставляю машину в Плотниковом переулке. Минут тридцать-сорок сижу за столиком у памятника Булату Окуджаве, любуюсь проходящими мимо девушками в изящных мини-юбках или таких же коротких платьицах с рискованными декольте.
Но каждый раз раздражаюсь, глядя на глупую, белую, в черных пятнах, корову, задача которой привлечь посетителей в кафе и быть фоном для съемок домашних, господи, как же я ненавижу это слово – «фоток»: «я здесь был!». Наверное, мир представляется совсем другим, если взирать на него со спины муляжа породистой коровы.
Это не Арбат.
Арбат – это симфония!
Гагаринский, Староконюшенный, Плотников, Сивцев-Вражек, Филлиповский, Афанасьевский, Калошин переулок, Малый Власьевский, наконец, родной Большой Власьевский ... Мой двоюродный брат Моська, фанатик джаза и коллекционер магнитофонных записей, говорил в момент наивысшего наслаждения – " это тихо журчит Эллингтон"!
А я никак не мог привыкнуть к новым названиям любимых переулков. Сейчас очнулись и вернули старые. Спрашивается, ну зачем надо было Гагаринский переулок менять на улицу Рылеева? Только для того, чтобы «тупой», «несообразительный» москвич не путал космонавта Гагарина с князем Гагарины, жившем здесь когда-то? Глупо.
Разве Маловласьевский стал лучше от того, что превратился в улицу сразу двух Танеевых? И каких? Братьев Владимира – писателя, адвоката и Сергея – известного композитора, или четырех братьев Танеевых, они стали генералами российской армии – тоже достойными людьми?
Или Афанасьевский в разговорах коренных арбатчан разве не остался Афанасьевским, хотя и стал улицей Мясковского?
Слава Богу, хоть Староконюшенный и Сивцев-Вражек не тронули, Староконюшенный не превратили в улицу Правительственного гаража, а Сивцев-Вражек в Коммунистов-горку!
Чистый переулок тоже остался Чистым. Возможно потому, что там располагается резиденция Патриарха Всея Руси. Но вот писателю Николаю Островскому не повезло, переулку вернули старое название – Пречистенский.
А ведь Николай Островский создатель культового для многих поколений литературного образа коммуниста Павла Корчагина. "Книга «Как заклялась сталь» осталась неоконченной, не были опубликованы даже черновики. Поговаривали, что во второй части Павка скатился в «бухаринцы», выступая за дискуссии в партии, но за этим бдительно следила жена писателя Раиса. Должность у нее была такая – жена! Время сейчас другое, но в принципе одно и то же!
Но что это за время, если к нему есть простые вопросы, а ответа на них нет: куда делся известный всей читающей Москве букинистический магазин? Куда исчез кинотеатр "Арс", правда, некогда переименованный в "Науку и знание", который был в свою очередь изгнан из дома, что на углу Арбатской площади, там открыли ресторан "Прага"? Где кинотеатр "Юного зрителя", в котором по вечерам шли фильмы с предварительным титром – "Этот фильм взят в качестве трофея …", и куда мы, четырнадцатилетние подростки протыривались на десятичасовой вечерний сеанс смотреть первый, шокирующий откровенностями, фильм "Скандал в Клошмерле"!
По каким улицам бегает "второй" троллейбус, тогда тараканом ползущий через всю Москву – от Киевского вокзала до киностудии им. Горького? Что произошло со знакомым всей Москве "Диетическим", где в одиннадцать вечера, он был открыт до двенадцати ночи, можно было купить свежую любительскую колбаску, необычайно вкусную ветчину.
Простите за невольную пафосность вопросов, но ответа нет.
А «народ безмолвствует»! И не страх мучает толпу – поразительная апатия!
*
Вообще, этот четырехугольник, ограниченный Гоголевским бульваром, Кропоткинский улицей, ныне снова Пречистенка, Садовым кольцом и Арбатом, поразителен.
Лицо человека отражает его характер, внутренний мир, темперамент.
Имя дают человеку при рождении, дают по разным причинам и поводам – нравится родителям, в честь бабушки или дедушки, любимого писателя-поэта, в военной среде в память известного воителя, да миллион причин, чтоб тебя назвали так, а не иначе.
Например, в тридцатые годы в силу идиотского увлечения родителей «коммунистической лексикологией» обеспечившего их детям, особенно в детстве, из-за странных имен нелегкую жизнь, появились такие, как Марлен – комбинация Маркс-Ленин, Мюда – в честь Международного Юношеского Дня, Искра, Сталий, Нинель – читай Ленин наоборот, просто ЛенИна, СталИна, уж совсем сумасшедшие – Революция, Электрина и окончательно запредельное – Электрификация! За прожитую жизнь имя так врастает в человека, что становится некой его характеристикой. Не родителей, его!
Фамилию меняли по разным поводам, в основном для сокрытия принадлежности к определенной нации, имя гораздо реже. Разве только в записных книжках Ильфа: Альфред Говно меняет имя Альфред на Иван!
А на Арбате каждый переулок, каждая улочка имеет своё лицо, свой характер, свой внутренний мир и темперамент, даже переименование никак не повлияло – остались по духу, по укладу жизни, прежними!
*
Наверное, старомосковская архитектура сохранилась в каком-то виде и в других местах Москвы, но современные нувориши, рвавшиеся в старую аристократию, считали своим долгом поселиться именно здесь, и не просто поселиться, разрушить весь мир "... до основания, а затем... свой новый мир построить ...", и пошли крушить!
Говорят – не бывает счастливой жизни, бывают счастливые дни. Это у людей. У камней тоже.
Малообразованные люди, волею номенклатурного каприза и бандитски спекулятивной ситуации в стране, вспомните, что тонет и что выплывает в воде, выброшенные на верха политики и экономики, не понимали, что самый правдивый предсказатель будущего, это прошлое! Но пока, странно, ещё не все успели срубить под корень, ещё соседствуют разные эпохи – от самых давних, средних давних, недавних, до совсем недавних.
«Вечер за днём беспокойным,
Город, как уголь зардел,
Веет прерывистым, знойным,
Рдяным дыханием тел.
Плавны, как пение хора,
Прочь от земли и огней
Высятся дуги собора
К светлым просторам ночей».
Это город Максимилиана Волошина.
*
В переулке Сивцев-Вражек, напротив дома Аксаковых, красивейшем особняке девятнадцатого века, еще в конце шестидесятых годов, был выстроен отвратительный, из бледно-желтого кирпича – только для жильцов определенного ранга, дом. Без всякого намека не только на архитектурные излишки, но и вообще на какое-либо подобие архитектурного решения, жилой дом, прозванный в народе "маршальским", по слухам – один этаж одна квартира. В нем поселились многозвездные генералы, вернее, там были их московские квартиры, а обитали они на дачах, тоже государственных.
За домом, высокой – не перелезешь – металлической решеткой, был огорожен двор с высаженными там берёзками, сосенками и елями. Местные, коренные жители, туда никак попасть не могли, «народная армия» отгораживалась от народа.
Потом многозвездные генералы сообразили, или кто подсказал – неловко, вроде! Наружную решётку оставили, а внутреннюю, между дворами, сняли.
Изредка там прогуливались два красавца королевских пуделя, принадлежавших знаменитому герою войны маршалу Советского Союза Ивану Баграмяну.
С пуделями образовалась неожиданная проблема – между Тишкой, моим черным терьером, и ними возникла просто классовая ненависть! Тишка по характеру был типичный арбатский хулиган, главное в его жизни было проявить самостоятельность – удрать от хозяина, подраться с Казбеком, мощным дворовым псом из дома напротив, одернуть наглых маленьких домашних собачек, не жалующих его своим писклявым лаем.
Когда пуделей выводили во двор погулять, с Тихоном дома начинало твориться что-то невообразимое, а дочь маршала, которая с ними гуляла, рассказывала, что парочка, учуяв терьера во дворе, начинали метаться по квартире исходя из себя от злости, словно взбесившиеся. Взаимная ненависть перерастала в открытые конфликты, а пару раз и в побоища, и я имел неприятные разговоры с хозяйкой.
Соседом Аксаковского дома слева, зрительно совсем придавив его к земле, стало мрачное, огороженное пропускными пунктами, здание без вывесок, без номера дома, однако все знали – "Кремлёвская поликлиника"!
Около неё выстраивались ЗИСы и ЗИМы.
Они дожидались толстеньких жен начальников, их откормленных детишек.
Венчал строение непонятный купол, при отсутствии других каких-либо архитектурных идей, он прямиком попадал под статью "излишество", но Васька Грозов, мой одноклассник, утверждал, что там спортзал, а он знал, его отец был ответственный работник аппарата ЦК и ездил на ЗИМе.
Особняков, подобных Аксаковскому, сохранилось довольно много, особенно в Гагаринском переулке. Самым известным был второй от Староконюшенного.
Окна в нём не были закрыты занавесями-портьерами, только прозрачным тюлем, и по вечерам, когда в комнатах зажигался свет, мы, мальчишки тайком с любопытством разглядывали красивейшие гобелены, старинные картины, кожаные фолианты на полках – малюсенький Прадо!
Еще дальше вниз, к Гоголевскому бульвару, стоял приземистый одноэтажный особняк бледно-зеленого цвета, в народе называемый «молотовским»: говорили, что там после отставки жил Вячеслав Михайлович Молотов, второй после Сталина человек в государстве, а после шумной отставки – никто. Но это сплетни, ничем и никем не подтвержденные, никто никогда его там не видел!
Зато там точно было посольство Эфиопии, они довольно часто вывешивали флаг, наверное, в честь своих праздников.
Но вот в конце сороковых начале пятидесятых годов там размещался корреспондентский пункт американского агентства Юнайтед Пресс Интернешенл (в миру известно как ЮПИ) во главе со знаменитым Генри Шапиро, герое нескольких московских анекдотов, но журналисте высокого класса: именно ЮПИ с его помощью первой сообщила о смерти вождя в марте 1953 года.
Страдать и жить планида людская, а вот страдают ли дома и камни, когда их рушат – неизвестно, но, кажется, что не только страдают, но и сопротивляются варварам.
На углу Плотникова и Сивцев-Вражка стоит дом. Урод! Стены и окна. Высоченные, тяжелые, вечно закрытые ворота во двор. На окнах только что решеток нет. А жаль!
По слухам, а что в нашей стране есть более достоверное, чем слухи, построен он был для очень, запредельно очень, ответственных работников Совмина СССР!
Дом – идеал бездарности, отсутствие всякого намёка на умение вписаться в сложившийся городской ансамбль, классический пример послесталинской архитектуры – техническое решение расположения квартир в прямоугольнике, сложенном из кирпичей, вызывал ненависть у коренных арбатчан.
До него там стоял дом-легенда. Мимо него все проходили с уважением, но его снесли ради дома-мурла! Не пожалели. Поселились. Не они, они на дачах, а домработницы и другая челядь.
В этом угловом особнячке, дворянской усадебке конца ХVIII века, М. Кутузов проводил последнее совещание, там окончательно решили – оставить французам Москву! Первое, знаменитое, совещание было в Филях, второе здесь. Даже если это не так, даже если это легенда, всё равно она требовала к себе уважительного отношения. Снесли! Суки! Снесли ради того, чтобы на его месте построить этот кошмар!
А как сносили? Ответ на вопрос, сопротивляются ли дома и камни при разрушении однозначен – сопротивляются! Страдают? Страдают!
Пришли рабочие, молотили ломами. Не вышло, щербинки отколупали и всё! Завезли "бабу", огромную железную болванку, краном раскачивали, били, били ... Кусочки отскакивают, а дом стоит ... Рабочие уважительно – на яичных желтках замешивали, на века ... Ночью взрывали направленными взрывами, только тогда разрушили. От пожара при французах уцелел, от немецких бомб защитили, а от своих начальников, бездарей-руководителей, совминовских капитанов промышленности, кои если и попадут в историю, то благодаря проклятиям будущих поколений за содеянное, не уберегли! Предатели! Мерзавцы! Поменяли историю на удобства!
Слава богу, что некоторые особняки отдали посольствам, хоть что-то сохранится. И отдавали-то не с целью сохранить, а чтобы со стройкой не возится. Витя Генкин, мой друг и одноклассник, переродившийся из военного моряка в поэта-гражданина, прислал мне письмо с невеселым, довольно гневным, но полным искренней тоски, стихотворением о настоящей Родине – Арбате! Как истинный поэт, Витька словно предчувствовал, что недалеко то время, когда я, де-юре уже не житель Арбата, буду бродить по переулкам и вспоминать чуть ли не каждый камешек:
Я выходец из нежного Арбата,
Где переулки помнят имена бояр,
Попертых, как персон нон грата,
В Париж, Манчжурию и Белоградский «Яр».
Антагонист по отношению к Филям, Перервам,
К рабочим Пресни холодно, но не враждебно,
Весьма восторженно – к московским стервам,
Весьма презрительно – к властям и мерзостям!
Вослед косноязычию партийной шатии,
Не сторожа они родному брату,
Талантливы, но как творцы апатии,
В губернии спустив по Понтию Пилату.
Я не могу принять плебеев запах,
Ремней рогож, мешков, брезента
Свою судьбу в сторонних лапах,
Непрошенность защиты как презента.
Я не могу простить холопства дух,
Покорность, перемешанную с дурью
Сентиментальности и мыслей вслух
О будущем со сталинским прищуром.
*
Среди многих других старинных особнячков, были два более или менее таинственных. Один из них стоял на углу Маловласьевского и Гагаринского.
Некую загадочность ему придавал высокий каменный забор, на вид довольно обшарпанный, но крепкий, вот пророй ров перед ним, перекинь подъемный мостик и точно – средневековый замок!
Поговаривали, что это заезжий дом для гостей Патриарха, резиденция которого находилась совсем недалеко, в Чистом переулке. Заезжий или нет, но из ворот довольно часто выезжали машины, в которых сидели люди в рясах, и мы, мальчишки, которым с первого класса вбивали в головы, что религия – опиум для народа, а священники бездельники, паразитирующие на народе, с некоторым страхом и любопытством наблюдали за ними – все, что запрещено, очень интересно!
В другом удалось побывать, правда, в далеком детстве.
В Староконюшенном переулке, прямо напротив школы №59 им. Н.В.Гоголя, стоит красивейший особняк, выстроенный по проекту архитектора Н.Казакова. Много лет там располагается посольство Канады.
Школа по сию пору занимает удивительное здание, оно было построено в начале ХХ века на деньги, пожертвованные семьей купцов Медведниковых, архитектором И. Кузнецовым в стиле «Северный модерн». Покажите мне еще одну школу в Москве, построенную по специальному, а не типовому проекту, да еще в определенном стиле! Учились в ней люди известные – писатель Борис Полевой, академик, математик Владимир Арнольд, всемирно известный ученый-биолог Анатолий Жаботинский, гроссмейстер Юрий Авербах, поэт и математик Илья Иослович, артист Владислав Шалевич, поэт Виктор Генкин, математик, художник, переводчик японской литературы Максим Дубах, писатель, знаменитый исследователь античной литературы, культуролог академик Сергей Аверинцев, наконец, «кандидат» в Президенты, "хулиган" Владимир Буковский! И я, ученик ниже среднего! Попробуй быть хорошим среди них! А ведь за исключением Бориса Полевого и Юрия Авербаха – все остальные мои ровесники!
Интерьеры школы сплошные шедевры: гигантский актовый зал с лепными потолками; огромный спортивный зал с многочисленными снарядами и баскетбольной площадкой; классы с высоченными потолками, кабинеты физики, химии, ботаники и зоологии – учись, да и только! Но тогда я этого не понимал, для меня школа была скорее клубом, где я встречался со своими друзьями и недругами, чем учебным заведением.
В тогдашней школе действительно не было «социального расслоения». Спецшкол, в том смысле, в каком мы сейчас воспринимаем этот термин, по-моему, не было, были спецшколы для трудных подростков и ремесленные училища, в которые направлялись еще более нерадивые ученики, чем я.
Все ходили в форме, все выглядели одинаково, все выстрижены наголо до восьмого класса. В моей школе учились и дети работников ЦК, и дети портного Гильштейна, их, гильштенят, было так много – семеро, и бегали они и резвились по тем же коридорам и классам также бойко, как и дети высокопоставленных сотрудников.
С посольством Канады меня связывает «приключение», чуть не кончившееся исключением из школы.
1949 год, пятый класс. Окна аудитории выходят как раз на канадское посольство. Большая переменка – время для игры в футбол, две парты друг перед другом, одна у дверей, другая у окна – они ворота команд, в роли мяча туго связанная грязная тряпка, ею стирали мел с доски, к тому же собравшая во время игры всю грязь с пола – можно представить этот образец чистоты!
От моего неловкого удара тряпка ловко вылетела в открытую форточку окна и …прямо на ветровое стекло посольской машины!
Ученическое счастье! В ней находился не кто иной, как Посол Канады, как я позже узнал и запомнил на всю жизнь, г-н Лестер Пирсон!
Разгневанный безобразной «политической акцией», г-н Посол буквально ворвался в школу, вместе с директором определили, из какого окна вылетела тряпка, поднялись к нам, поставили нас около парт, и директор, шипящим от злости голосом, задал вопрос: кто?
Я понял – сопротивление смерти подобно, поднял руку и сказал – я! Таким же шипящим голосом директор объявил – на месяц исключаешься из школы! Это при традиционном недельном исключении! Что будет дома!
На вопрос Посла, почему я это сделал, ответил правдой: случайно! Сражались в футбол, мяча не было, играли тряпкой, и я попал в окно. Видимо, в предвкушении домашней расплаты, голос мой был голосом кающегося грешника, и, тронутый моим искренним раскаянием, Посол попросил честно признавшегося и раскаявшегося мальчика из школы не исключать и не наказывать. Меня действительно не исключили, но за то, что г-н Посол подарил школе три футбольных мяча, поставили за четверть тройку по поведению. Ну, может быть не только за это, а все-таки лучше, если бы он подарил пять.
Кажется, в сорок седьмом году, вышел фильм "Падение Берлина" – патетическая ода вождю всех народов. Фильм – вранье несусветное! Сталин никогда не прилетал в послевоенный Берлин на самолете, а уж о встрече на аэродроме с освобожденными из концлагерей и говорить на приходиться, но… Верили!
Фильм крутили одновременно по всем кинотеатрам с утра до позднего вечера, а в школе, где я учился, был устроен торжественный комсомольско-пионерский сбор с просмотром ленты.
На сбор кем-то, наверняка по согласованию, было решено пригасить генерал-лейтенанта авиации Василия Сталина. Вот тогда и узнали, что в скромном, сереньком особнячке на Гоголевском бульваре и живет сын вождя. В группу приглашающих попал и я, третьеклассник, тогда ещё вполне хороший ученик. Гримасы судьбы!
Нас нарядили. Темно-синие брючки из какого-то странного материала, больше похожего на плотную бумагу, белые рубашки с шелковыми галстуками, курточки и шапки, сильно напоминавшие пилотки испанских борцов с франкистским фашизмом. И привели в особняк.
Подавленные размером комнаты, тяжёлой мебелью и необычностью ситуации, мы молча сидели в большой комнате, боясь лишний раз пошевелится. Потом, став взрослее, я понял, что никакой пышности там не было, скорее скудоумие хозотдела, без всякого намёка на уют и на вызывающую роскошь.
Примерно через час вошел военный, полковник, это мы понимали – дети войны – и сказал, что Василий Иосифович сейчас занят, его нет в Москве, на сбор он придти не может, но благодарит за приглашение, ему как бывшему пионеру это особенно приятно, и обязательно, как только выдастся свободное время, приедет к ним в гости. Всей делегации вручили подарки – каждому по коробке настоящих шоколадных конфет!
Только тот, кто пережил в детстве войну, кто по дороге домой жадно съедал довесок при покупке хлеба в булочной, для кого праздником был кусок хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком, кто в школе на большой перемене получал баранку с немыслимой роскошью – конфетой "подушечка", только тот может понять, что такое коробка шоколадных конфет!
Дальше интересно.
Передо мной встал вопрос, на который до сих пор не могу ответить. На следующий день принёс коробку в класс, а на большой перемене был бит одноклассниками! За что? За глупость! Никакие отговорки не принимались – почему, дурак, не выпросил две коробки, чего одна коробка на тридцать восемь одноклассников! Я долго не мог решить, что же было лучше, принести коробку в школу, или с узким кругом друзей дома чай попить?
Увы! Благие намерения ведут только в одно место!
Зачем приносил?
*
Я вспоминаю арбатских старичков и старушек своего детства и юности. Какие же они были милые, прелестные, эти сохранившиеся осколки после «окаянных дней»!
Тихие, спокойные. Многие одеты в ещё дореволюционные платья, штопанные и перелицованные, с белыми, туго накрахмаленными, уже давно тронутыми желтизной от многочисленных стирок, воротничками, предельно аккуратные, подтянутые, тщательно причесанные, иногда в шляпках с вуалями.
Они молча, всем своим видом, говорили – мы ещё живы, значит, не всё потеряно!
По моим наблюдениям старушки с Большого Афанасьевского отличались от старушек со Староконюшенного.
«Староконюшенные» почему-то всегда были получше одеты, поновее.
Бабушки же с Афанасьевского казались значительнее. Они ходили строго подтянутыми, строгими, в длинных, сантиметров десять-пятнадцать до тротуара, тёмных платьях, а если надевали кокетливые фетровые шляпки, Бог знает, когда приобретенные, и пенсне, то напоминали вдову вождя Надежду Константиновну.
Старушки, обитавшие на Гагаринском, смотрелись как-то подворянистей, на лицах многих из них, мне казалось, было четко написано – мы из дворян! Наверное, потому, что бояре исстари предпочитали селиться на Гагаринском, Пречистенке или Остоженке, а не в Филлиповском или Лёвшинском. Может быть, поэтому в Гагаринском больше сохранилось старинных особняков, бывших дворянских усадеб.
В знаменитом на всю Москву "Диетическом", что на Арбате угол Плотникова, старушки и старички покупали свежую любительскую колбаску, необычайно вкусную ветчину, настоящее вологодское масло. Кто брал килограмм, на того смотрели с недоумением: "Свадьба?" "Юбилей?", или с иронией – «К войне запасается!».
Аристотель: порядочный человек тот, кто довольствуется меньшим того, на что имеет законное право! Умение стареть – пик мудрости человеческой, умение сохранить достоинство – благо, дарованное мудростью!
Старушки вежливо просили взвесить сто грамм сыра, сто грамм колбаски, пятьдесят масла, одно яблочко, вызывая иногда взрыв возмущения очереди, неизвестно куда опаздывающей – "чего, старая, тудыть твою мать, время отнимаешь, очередь задерживаешь…", но старушки никогда не опускались до магазинно-уличных скандалов, на неприкрытое хамство толпы отвечали недоуменными взглядами с высоко вскинутыми бровями. Мне, читавшему в то время классику ХIХ века, казалось – вот-вот достанут из сумочки лорнет и с изумлением начнут разглядывать дурно воспитанную девицу или мало приятную, опухшую физиономию в кепке с мятым козырьком! Никакого презрения, высокомерия, только любопытство!
Если ты вырос в хамстве, ничто не бесит тебя так, как чужая вежливость. Но разве хам виноват, что рос среди хамов?
Они часто ходили в гости друг к другу, летом сидели на скамеечке возле парадного, сколоченной для них сердобольным дворником, и щебетали, щебетали… О чем? Часами!
А холодной осенью и зимой, пили чай у кого-нибудь дома, и я, увы!, как и другие мальчишки, заглядывал в окна. Как правило, старушки жили в старых двух-одноэтажных домиках, как правило, на первых этажах. Они сидели за небольшими квадратными столиками под удивительно уютными абажурами, почему-то у всех красновато-оранжевых оттенков, и только у одной, с Большого Афанасьевского, абажур был мягкого зеленого цвета. Штор ни у кого не было, и нам, приподнявшись, легко было подглядывать через занавески.
От этих картинок становилось так удивительно трогательно, тепло и хорошо, что мы, двенадцати-четырнадцатилетние мальчишки, переставали на какое-то время ссориться и ругаться матом.
Мне казалось, что старушки ужасно одиноки, что у старушек никогда не было детей, но оказался неправ – к нескольким приезжали в гости сыновья или дочери с внуками или внучками.
К одной из них, жившей на Большом Афанасьевском в маленьком, но симпатичном одноэтажном доме, явно принадлежавшем в прошлом одной дворянской семье, теперь коммуналке, у кого одна, у кого две комнаты – это максимум, две комнатушки были и у старушки Веры Захаровны, довольно часто приезжали дочь с внучкой, красивой девочкой, в которую я издали был влюблен, и с которой так и не решился познакомиться.
Вера Захаровна работала у нас в школе в канцелярии, и была весьма заметной фигурой: высокая, статная, всегда в темной юбке и белоснежных кофточках, в неизменном пенсне на длинном шнурке. На ней просто было написано: меня надо уважать! И даже известные школьные хулиганы относились к ней с почтением.
Я часто бегал на Большой Афанасьевский, чтобы издали полюбоваться предметом увлечения, почти всегда угадывая, когда она должна была приехать к бабушке. Через много лет, во время премьеры какого-то фестивального фильма, мы случайно встретились и – узнали друг друга! Я рассказал ей о детской влюбленности, о своей нерешительности, а она – я видела, как невдалеке крутится мальчик, нравится мне, даже у бабушки спрашивала, кто он, злилась, что не хочет со мной познакомитъся. Мы оба посмеялись, разошлись, а я потом долго думал, может, мы оба пропустили что-то? Жизнь человеческая делится на всю сумму упущенных возможностей, но математически это еще никто не подсчитал!
*
В этих переулках сохранились живые осколки минувшего – они принадлежали только Арбату и никакой другой улице! Они были странными, непривычными, не современными, потому их боялись, сторонились даже подростки, жестокие и безжалостные к старости, детская интуиция подсказывала – не надо!
Самая известная из них – тоненькая, стройная старушка, ходили слухи, якобы княгиня Гагарина! Где она жила – в особняке, что в Гагаринском, второй дом от Староконюшенного в сторону Гоголевского, или нет, ответить никто не мог, да и не задавали – кому какое дело.
Она возникала как бы ниоткуда, и растворялась в никуда! Зимой и летом ходила в странной фетровой шляпке, с двумя вздымающимися вверх ушками, за что получила прозвище "Рогатая"!
Трудно было определить, сколько ей было лет, вопрос – княгиня или княжна, называли и так, и этак, но всегда заглаза, да и какая разница? Иногда казалось – ей шестьдесят, иногда девяносто. Всегда густо напудрена, старческие губы подкрашены ярким кармином, по ведьменски подведены глаза – они напоминали глаза Врублевского Демона! Такой она и ходила по переулкам, вселяя некий мистический страх не только в нас, мальчишек.
Когда сообразили, что почти уже год, как её никто не видел, не очень удивились – исчезла тень прошлого! Никто с ней не был знаком, не здоровались, но стало жалко, все вдруг поняли, что нет уже на редкость кроткого, безвредного существа, ушла часть собственной жизни. "Померла, небось" – тоскливо сказала дворничиха тетя Катя, а кое-кто перекрестился.
Когда я, проходя по своему переулку, вспомнил о "Рогатой", Ольга, моя подруга, задумалась, потом прочитала Максимилиана Волошина:
"Я вся – тона жемчужной акварели,
Я бледный стебель ландыша лесного,
Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
Я изморозь зари, мерцанья дна морского.
Там, где фиалки и бледное золото
Скованы в зори ударами молота,
В старых церквах, где полет тишины
Полон сухим ароматом сосны -
Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма,
Я шелест старины, скользящий мимо,
Я струйки белые угаснувшей метели
Я бледные тона жемчужной акварели".
*
Так же, как и "Рогатую", вся округа знала "Генерала". Маленький старичок, в сапогах и галифе с лампасами, в кителе без погон, никогда не застегнутым на верхние крючки, без привычных для всех генералов наград – ни орденов, ни медалей!
Несмотря на яркие лампасы он производил впечатление серого, бесцветного человечка: худенький, маленький, весь сгорбленный – плечи, казалось, беспомощно обвисали чуть вперед так же, как и усы, когда-то гуталиновочерные, а сейчас посеребренные сединой.
Поздней осенью, где-то в конце октября, он надевал потрепанную шинель, тоже без погон, без шарфика, и так до наступления тепла. Ходил он быстро, походкой бегающей трясогузки, потряхивая с каждым шагом маленькой головой, сосредоточенно смотрел вниз, под ноги, отчего казался сердитым, недоступным.
Да был ли он генералом, или нет, кто ведал! И если какой мальчишка шутя, гордо поглядывая на товарищей – какой я смелый, здоровался, то он обязательно останавливался, молча кивал головой и продолжал путь, никогда не интересуясь, знаком ли ему здоровающийся с ним, или нет, но это было очень редко, в спектакль не переходило, что-то останавливало. Он тоже исчез как-то незаметно, перестал трусить по переулкам и всё.
К таким же странным типажам можно было отнести высокого, сдобного, вальяжного старика с пышными, седыми бакенбардами, переходящими у подбородка в усы, то ли чеховский Фирс из МХАТовского спектакля, то ли генерал-адъютант с картины "Заседание Государственного совета"!
Часа в три-четыре он всегда гулял по переулку Островского, не выходя за его пределы, и, независимо, кто с ним здоровался, величественно кланялся, прикладывая пальцы к странной формы фуражке – честь отдавал. Чудаковатость заключалась еще и в том, что он всегда летом надевал пыльник, осенью-весной демисезонное пальто такого размера, что, несмотря на кажущуюся огромность его фигуры, спокойно поместилось бы еще несколько человек. Зимой – военную длиннополую доху с генеральскими погонами, но без звезд и потому не известно было, кто он – генерал-майор или генерал армии, кто как хотел, так и называл! Однако всегда из-под верхней одежды виднелись пижамные штаны, и только очень жарким летом он надевал серовато-белые штаны, короткие, они едва доставали до щиколоток, открывая невероятного размера сандалии на босу ногу, и необъятную толстовку черного цвета!
Иногда рядом, нет, все-таки по-восточному, чуть позади, семенила старушка с низко опущенной вниз головой, словно чувствуя себя из-за него чуть-чуть неловко. Время от времени, старик величаво оборачивался к ней, и, если она далеко отставала, дожидался ее подхода. И все молча.
Монументальный, я бы сказал, величественный вид избавлял его от возможных шуток встречных прохожих, он как бы сразу ставил себя выше всех. Судьба не случайность, в нем, несомненно, чувствовался генерал несоветской армии, сохранивший манеры, но не мундир.
Старички с Малого Власьевского – типичные бухгалтера на пенсии! В стареньких добротных, черных, хотя от времени уже посеревших, двубортных костюмах с лоснящимися локтями, с вздутыми на коленях от вечного сидения брюками, дешёвых ковбойках, в круглых очках с толстыми линзами, производили впечатление не ответственных, но очень усидчивых трудяг. Это не означает, что так ходили все, но они запомнились.
Старички с Большого Афанасьевского летом ходили обычно в парусиновых брюках и сандалиях. Тех самых, с дырочками и перепонками, таких уж давно нет. Зимой в валенках с галошами, в ватных полушубках, в народе "полуперденчики"! Конечно, форма одежды не была принудительной, но так складывалось, по-соседски.
И те, и другие целыми днями, зимой и летом, играли в домино на куске фанеры, засунутой в спинку лавочки на Гоголевском бульваре, осуждая друг друга за неудачный ход веселым, безобидным матерком, изредка балуясь четвертинкой водочки и захваченным тайком из дома соленым огурчиком: «Костя Иваныч, ты этого, того, не стесняйся, огурчики сватья сама засолила, из деревни привезла…», «Тебе, Васька (а Ваське лет семьдесят), сегодня не положено, ты вчерась петушком-то не орал, а три разА должен был…», «ты чего, Лексей, на баб засматриваешься, а тут не видишь, это ж я на пятерке повис, мать твою, а ты тройку бьешь, стервец ты этакий…»!
Наиболее «богатые» играли на деньги, копеек по двадцать-тридцать, но в общую копилку, потом «молодого» посылали за водочкой и закусочкой.
Своим поведением старички подтверждали мысль, что жизнь не есть скаковая лошадь, она может быть медленной и размеренной, если доставляет удовольствие. Участковый относился к ним снисходительно, они никогда не хулиганили, да у него и заботы были другие – блатных и шпаны хватало.
На том же Гоголевском, ближе к станции метро "Дворец Советов", располагались шахматисты. Дворца-то, собственно, и не было, а был забор омерзительно грязного цвета, нечто среднее межу сизым и серым. Его к каждому празднику обновляли, а дыры закрывали портретами членов политбюро,
Эти старики выглядели гораздо вальяжней, дородней доминошников, со статями отставных подполковников и полковников, да и одеты были поприличней. Попивали они коньяк из плоских карманных фляжек, сделанных на заказ, с удовольствием, с шутками-прибаутками угощали проигравшего, а закусывали конфетами.
В ожидании очереди на игру солидно рассуждали об американском империализме, вскормившем реваншиста Аденауэра; о достойнейшем лидере арабов Гамаль Абдель Насере, о том, что, несмотря на поражение от этих самых…, за спиной которых стояли американские и английские "эти самые"…, народ его любит и уважает; об этом, как его, "сере", закладывая всю мощь своей иронии в слово "сер", "Антоне" Идене (и «…И шел бы он куда-нибудь…») который притворяется англичанином, а сам из «этих самых…», как и "Чембурбулен" много лет назад, опять сдаёт немцам Европу, и «пора бы америкашкам сбросить на голову атомную бомбочку, как они япошкам, да как бы самим не получить»
Почти каждый день на Гоголевский бульвар приходил прекрасно одетый, я бы даже сказал – элегантно одетый, не могу сказать старик, но очень пожилой человек.
Он выходил с Сивцев-Вражка, поднимался по ступенькам на бульвар, шел до памятника Гоголю, поворачивал обратно – и до метро Дворец Советов. И так несколько раз, время от времени останавливаясь около шахматистов, наблюдая за ходом какой-нибудь партии, но не комментируя, как все остальные зрители. Только один раз, стоя с ним рядом, я услышал, как он в сердцах бросил: «Ну, надо же, такую позицию ухитриться проиграть!» Помолчал, и добавил: «Не прозевать, а проиграть! Сделать подряд четыре глупых хода! Игра – не бремя, навязанное тебе, а радость творчества, а если она завершается проигрышем более слабому противнику, то становится бременем». И отошел! Предупреждаю, цитирую по памяти, возможно, не дословно, но по смыслу – точно.
Конечно, он в своих светло-серых, идеально выглаженных брюках, красивой полосатой рубашке и летнем хлопчатобумажном голубом пиджаке, выглядел белой вороной среди дефилирующей и играющей публики, но все поглядывали на него с оттенком уважения, без зависти. Кто-то распространил слух, что он был еще сотрудником Литвинова еще в НКИДе, много лет отсидел, но не сломался – так у него появилась кличка «дипломат», но только заглаза, впрямую он ни с кем никогда не заговаривал, а к нему никто и не обращался.
Возможно, это и правда, хотелось бы верить, но вот случай, свидетелем которого я стал: я шел позади Дипломата по Сивцев Вражку на бульвар, и, когда мы подошли, сверху стал спускаться В.М. Молотов, собственной отставной персоной! Я видел, как они с Дипломатом почтительно друг с другом раскланялись и разошлись!
Хотя это ничего не значило: через месяца два-три мы с моим приятелем Димой Донским поднимались по тем же ступенькам и также столкнулись с бывшим вождем. У нас у обоих вырвалось – «Здравствуйте, Вячеслав Михайлович!» Молотов с вежливой улыбкой ответил – «Здравствуйте, товарищи»!
Мы с Димкой переглянулись – непроизвольно вырвалось у нас, ни он, ни я даже не думали об эпатаже!
Я вспомнил, как мне мой дядя, вернее, муж моей родной тетки, рассказывал, в тот период он был замнаркома, как ему в кабинет позвонил Молотов, и он поймал себя на том, что он разговаривал с ним стоя! По телефону!
В крови у нас у всех сидит, что ли, это проклятое, веками вдавленное, чинопочитание! А ведь еще великий пролетарский писатель М. Горький сказал – самый великий чин на земле, это человек!
Интересно, что те, кто жил в Чистом переулке, Левшинском и далее туда, ближе к Зубовской, существовали будто в другом мире, и ни о каком тотальном знакомстве с ними не могло быть и речи – они были не арбатские, они были зубовские.
*
Арбатские переулочные хулиганы были особой частью нашей жизни.
Шпана с Большого Власьевского отличалась солидностью, она не разменивалась на мелочи, так, изредка развлекалась в подворотнях кинотеатра "Арс" – зона их влияния, но "трудились" в других районах, в основном, Сталинском, потом Измайловском, теперь даже не знаю каком.
В иерархии районных блатных они стояли выше других: двухчасовая перестрелка во дворе дома номер семь, когда брали Ваську Силая, как потом выяснилось, известного бандита в Москве, подняла авторитет власьевских на небывалую высоту. Жили они в основном в доме четырнадцать, с коллегами из других дворов почти не конфликтовали, но попадать к ним опасались, и, несмотря на то, что двор их был удобным проходным, ходить всё же предпочитали улицей.
Блатные с Филлиповского отличались дуростью и жестокостью, изгилялись, как правило, над слабыми. Они ходили почти в форме – все в коротких полупальто, несуразно сшитых, с обязательными четырьмя карманами – два горизонтальных и два косых, в одном из которых лежала сломанная вдоль безопасная бритва. "Оружие", в случае обострения ситуации, зажималась между указательным и средним пальцами с угрозой "пописАть" противника. Оружие опасное, подлое, но дальше испорченных пальто или костюмов дело не шло.
Соседи филлиповских, урки с Большого Афанасьевского, считали унизительным для себя обращать внимание на эту мелочь. Среди афанасьевских, несмотря на молодость, были уже отбывшие срока по разным статьям, некоторые имели высылку за сто первый километр и проживали нелегально, хоть и открыто. Участковый, старший лейтенант Козлов, мужик лет сорока пяти, за спиной для всех Козёл, то ли не знал, то ли делал вид, что не знает этого, но и те в ответ безобразничали в других районах, сохраняя в своём относительное спокойствие – ранний симбиоз уголовников и власти!
Самым известным среди них был красивый, роскошно одетый парень – бежевые брюки, светло-коричневый пиджак, иногда внакидку на плечи, двухцветные туфли, кепи. Сильно напоминал пижона 20-30 годов, но фамилию вслух боялись произнести – Ульянов!
Афанасьевские урки были районными аристократами – в черных пальто с обязательным белым шелковым кашне и кепками "Спорт" с разрезом посередине, офицерские сапоги, с папиросой "Беломор" в углу рта и непременной золотой коронкой – фиксой. Они скромно ходили по переулку, не ввязываясь в мелкие дрязги. Им подражала молодежь, но во рту у них, "молодняка", было не золото, а стертая до микронной толщины копеечная монета, не дай бог заговорить на эту тему!
Были свои пьяницы. Их было много. Некоторые пользовались известностью не только на своей улице, но и в соседних переулках, например, дядя Миша, живший в подвале дома семь по Большому Власьевскому.
Тихий, спокойный человек, с удовольствием и без всякой платы ремонтирующий старые велосипеды и игрушки детей всего переулка, но четыре дня в месяц – в аванс и получку, жена убегала из дому, спасаясь от зверских побоев. Не найдя её, воя от злости и матерясь во весь голос, он уходил в Гагаринский переулок, где недалеко от пивной стоял полуразрушенный каменный забор, под которым он и засыпал до утра, положив под голову пару кирпичей, вынутых из забора, а утром старательно вставлял их обратно. Это было его место и его кирпичи, и не дай бог, если кто-либо в эти дни вмешивался в его жизнь.
Мнение, что исход девушек в проститутки – результат социальных неурядиц не стопроцентно верен – над сараями, в те времена имевшимися в каждом дворе, спокойно можно было вешать красные фонари! И ни Тонька, ни Любка, ни Верка не скрывали свой промысел, хотя перед ними, что называется, были открыты все дороги жизни!
Арбатские парадные были местом ребячьих азартных, на деньги, игр. Главные игры происходили в подъезде дома на Арбате, в том самом доме, где был известный в Москве рыбный магазин.
В огромной витрине магазина красовался выложенный из коробок консервов, в народе "Снатка", макет Спасской башни с частью кремлевской стены, а над ним красовался призыв "Покупайте крабы" – кто знал, что очень скоро членистоногие станут огромным дефицитом и переместятся с Арбата в правительственные распределители!
В другой витрине располагался огромный аквариум с плавающими карасями, карпами и другой рыбой. Такие аквариумы, только поменьше, были и у прилавков – "...вот эту, не, не эту, а ту...", и к концу дня продавцы зверели, а покупатели чаще требовали не рыбу, а жалобную книгу.
Фимка Купер, мой одноклассник, все удивлялся, почему не выложили Мавзолей, но кто-то, то ли в шутку, то ли всерьез, объяснил ему, что ответственность за политические деяния и речи начинаются с двенадцати лет, а ему уже четырнадцать – самое время, и он примолк.
Для арбатских мальчишек подъезд был удобен тем, что ещё до революции был выложен кафелем так, словно знали, чтО нужно будет мальчишкам сороковых годов для игры в "казну" и "пристеночку". Выигравшего, бывало, били, но умением играть заработанные деньги не отнимали. Надо понимать, что в этом возрасте страсть к играм была не пороком, а желанием сходить в кино, съесть мороженое, купить хорошее перо и ручку, у многих родителей не было денег, на жалкие зарплаты было трудно содержать семьи, многие не могли обеспечить детей желанными развлечениями.
Чем хорош был тот, любимый нами Арбат? Ну, по какой еще улице мог проехать вождь, да так, что окружающие об этом знали заранее?
Мы, мальчишки, давно догадались, что если в подъезд заходит мрачный человек в темно-синем, с каракулевым воротником пальто, зимней кожаной шапкой, отороченной тем же каракулем, в белых бурках вместо сапог или ботинок, и выгоняет на улицу, то это означает только одно – по Арбату проедет Сталин!
Была еще одна игра. Догадливые дети, по-тихому пересчитывая таких же, одинаково одетых "серых воротников", стоящих вдоль тротуара, играли на них в "чет-нечет" – сколько их стоит на отрезке от Большого Афанасьевского до Староконюшенного, споря, кого из них уже видели, и любовались стремительно несущимся кортежем из пяти-семи "ЗИС-110"-ых, а в каком сидит вождь, никто и не знал.
Прямо напротив школы, в Староконюшенном переулке, находилось канадское посольство, так вот, когда из посольства выезжала машина, через несколько домов, ближе к Арбату, выскакивала «Победа» и стремительно неслась вслед за посольской. Спорили между собой – сколько секунд-минут пройдет прежде, чем вылетит из подворотни машина слежения. То ли мы были умными, то ли МГБ топорно работало.
Было ещё одно развлечение. Специально ради этого феерического зрелища бегали на Смоленскую площадь, но редко кто мог похвастаться, что ему повезло – никто не знал, когда это произойдет, но я, однажды случайно, а второй раз в компании двух одноклассников, Левки Тарасова и Гешки Финтиктикова, всё-таки дождался удивительного спектакля: при полностью перекрытом движении на Смоленской, снизу, с Дорогомиловки, вылетали ЗИСы, пять-шесть понеслись в сторону Зубовской, пять-шесть в сторону площади Восстания, и столько же по Арбату, в какой находился вождь – поди догадайся!
Гуляя по переулкам, я всегда навещаю уголок Гагаринского и Староконюшенного переулков, где стоял знаменитый среди активных «пивунов» и любителей пропустить с «устатку» рюмку водки с бутербродиком и кружкой пива, поговорить за жизнь, пивной ларек. Именно там, шутил отец, был разработан первый «комплексный обед»: подавали стопку водки, кружку жидкого пива и бутерброд, тот самый, который называли «Эдиков», почему не знаю! Видимо, в честь первого заказавшего – кусок черного хлеба с маслом, кружочек крутого яичка и кильки! «Обед» стоил в пределах червонца, деньгах до 1961 года – знаменитой денежной реформы Никиты Хрущева, когда ошалевший от власти лидер брякнул: «…я научу народ поднимать копейку…»
Ларек был своеобразным клубом для любителей пропустить стопку водки, кружечку пивка и потрепаться. Там собирались представители рабочих и трудовой интеллигенции, почти все были знакомы друг с другом, поговорить за жизнь, но чаще пожаловаться на неё и на жен, на хулиганистых, не желающих нормально учиться, детей, поспорить о футболе, причем вся очередь была разделена на три «масонские» ложи: спартачи (болельщики Спартака), динамщики (Динамо) и конюшня (ЦСКА)!
Там царствовали свои законы. Так, например, никто и никогда не лез без очереди, только со всеобщего дозволения, если были изложены уважительные причины, но просто так, по знакомству - «Вася, возьми мне тоже…» – ни-ни! Серьёзные конфликты никогда не разрешались на месте, для них была масса дворов, и никто из участников «собраний» возле «разливочной», так она неофициально звалась, не видел ни драк, ни пьяных до безобразии мужиков.
Именно там, у ларька, потрясенные от неожиданности Володька Надинский и я, встретили моего отца, спокойно попивавшего пиво в "приятном обществе" – это через неделю после выхода из больницы! Это после страшного инсульта с потерей речи и параличем правой стороны тела! И речь вернулась, и движение – и вот нате вам! Тогда я первый раз поднял голос на отца! Но был тут же предупрежден – последний! А Вовка целую неделю ходил, сокрушенно покачивая головой и громко восхищаясь!
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 11(68) ноябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer11/BKaufman1.php
