1
Таня поставила две огромные тяжёлые сумки и рухнула рядом, уронив на одну из них голову в теплом пуховом платке. Несколько минут она лежала, не шевелясь, неотрывно глядя в небо, чувствуя, как пульсирует кровь в затекших от тяжести ладонях, и, будто по грани яви и сна, скользят, путаются, цепляются одна за другую мысли.
Невысокий пологий берег реки был покрыт нетронутым снегом, и только узкая прямая тропка темнела, указывая путь к деревне.
Речка лежала в ложбинке. Противоположный берег был крутым, заросшим густыми кустами, в которые упиралась, пройдя через реку, заледенелая тропка.
Речка в этом месте была мелкой, весной она разливалась, и пройти ее вброд было тяжело. Летом воды было не выше колена, и все жители этого конца деревни, чтобы сократить путь, приезжая из города, выходили не на автобусной остановке, а дальше, как раз напротив брода.
Дорога тянулась вдоль правого берега реки, а деревня – вдоль левого.
Разувшись, задрав штанины или юбки, деревенские выходили на другой берег босыми и бодрыми. Плавное течение за считанные минуты снимало усталость, обретенную в городской суете. Обувь на мокрые ноги уже до самого дома не надевали, и выходило так, что дом начинался с самого берега.
На дворе был март. Солнце припекало по-весеннему, и толстый слой снега под напором теплых лучей оседал, начинал подтаивать. Резвый, несердитый ветерок вместе с легким морозцем как мог поддерживал белые пуховые перины, закрепляя поверхность жесткой блестящей корочкой наста. Но корочка эта, вся состоящая из хрустальных прозрачных бисеринок, сияла на солнце миллиардами огоньков и тем еще больше раззадоривала солнечные лучи. Они становились острее, тоньше, жгучей и пронизывали насквозь сверкающую парчу полей и пригорков, добирались до беззащитных, легких снежинок, и те безропотно превращались в воду и ускользали в просыпающуюся землю.
– Милые мои! – раздалось вдруг с того берега. – Тетя Таня приехала!
Таня подняла голову и увидела радостно улыбающуюся Ленку.
Пухлые руки Ленки были прижаты к розовым полным щекам. Пышная, неделями нечесаная коса, как соломенный жгут, тяжело свисала с круглого плеча.
Таня ласково улыбнулась в ответ. Ленка была редкой гостьей в деревне.
– А вас завтра ждут! – всплеснула руками, что-то вспомнив, Ленка. – Дядя Лева пьяный лежит который день. Коровушка плачет слезами горькими. Ай-ай! Курочки вздыхают, поросятки тоскуют, не пьют, не едят! – запричитала она, горестно покачивая головой.
Таня вскочила на ноги и, ухватившись за сумки, рванула их с земли. Усталые сумки охнули, и на одной из них оторвалась ручка. Таня оставила эту сумку на месте, а с другой поспешила по тропке к реке.
– Стойте, стойте! – закричала заполошно Ленка и, скинув грубые мужские боты, побежала ей навстречу босиком, оставляя в снегу глубокие вмятины от красных, крепких пяток. Вмятины тут же темнели и заполнялись водой.
– Провалитесь, тетя Таня, – засмеялась громко Ленка, остановившись посреди речушки. – Весна, тетя Таня!
Она вскинула обе руки вверх, задрала голову и, улыбаясь, впилась голубыми, широко расставленными глазами прямо в солнце.
Таня тоже попыталась взглянуть на солнце, но глаза ее тут же наполнились слезами, и она, опустив голову, потерла их свободной рукой.
Когда она снова глянула на Ленку, та продолжала разглядывать солнце, чертила в воздухе пальцами какие-то знаки и фигуры. Потом, будто опомнившись, Ленка хлопнула в ладоши, подпрыгнула и пошла плясать вприсядку, тяжело, но ловко владея своим крупным, крепким телом.
– Вот те на, вот те на! Вот не на, весна-красна! – пела Ленка, приседая и выставляя в стороны то правую, то левую красную ногу. Черный подол длинной широкой юбки побелел от прилипшего к нему снега, вязаная кофта распахнулась, обнажив упругие большие груди с темными розовыми сосками, меж которых темнел медный крест.
Таня осуждающе покачала головой и, засмеявшись, двинулась навстречу Ленке. В это мгновение лед под Ленкой треснул, и она с воплем провалилась в образовавшуюся прорубь.
В первое мгновение Таня оторопело остановилась, но тут же, бросив сумку, поспешила на помощь.
– Доплясалась, плясунья? Стой, не двигайся!
Ленка обиженно глядела по сторонам стоя по пояс в воде и дрожала.
– Холодно! – пожаловалась она Тане. – Я так не хочу…
Лицо ее загорелось, стало пунцовым.
– Мне так не нравится, – капризным голосом сказала она, взяла в руки свою толстую косу и, прижав ее к глазам, горько заплакала.
Таня осторожно, стараясь не подходить совсем близко, протянула руку и, ухватив Ленку за кофту, стала тащить к себе.
– Вылезай, вылезай… Давай, горе ты мое…
Ленка, недоумевая, резко потянула кофту назад, боясь остаться голой. Ноги Тани скользнули по мокрой наледи, и она в ту же секунду оказалась в воде в обнимку с испуганной Ленкой.
Сначала Ленке стало смешно. Она фыркнула громко, как лошадь, потом хихикнула, откинула мокрую косу, как тяжелую мертвую змею, за спину, и крепко обняла Таню.
– Ой, здравствуй, тетя Таня! Здравствуй, мученица ты моя!
В спине у Тани что-то хрястнуло от сильных Ленкиных лапищ, и она обреченно охнула.
– Не бойся! – сказала ей Ленка. – Что Бог послал, то не теряй.
Таня не стала спорить, Ленка была немного старше и сильней ее. Она завалила Таню на бок, подхватила в воде ее ноги и вывалила на лед, как большую рыбину. Потом вылезла сама, молча помогла Тане подняться, перенесла на другой берег обе сумки. Одну, у которой была оторвана ручка, взяла на руки, прижала к груди как большого спящего ребенка и, баюкая, покачивая, напевая что-то тихое, побрела впереди усталой Тани.
2
– Ну вы, девки, даете, – буркнул Лева вместо приветствия и поспешил в сени. Там загремел железом, уронил что-то с грохотом, грубо чертыхнулся и, вернувшись в дом, поставил посреди кухни старое оцинкованное корыто.
– Скидывайте все, – коротко приказал он. – Покуда сюда, а там как знаете.
Таня дрожащими руками стала расстегивать мокрое пальто с лисьим воротником, не отрывая пристального, изучающего взгляда от мужа.
– Ребята где? В школе? – спросила она сухо.
– В школе, где ж еще, – ответил Лева, наливая в электрический чайник воду из большого бака.
– Корова и поросята в порядке? – спросила Таня.
– В порядке, – сказал Лева, включая чайник в розетку и, отворачиваясь от голой, шумно сопящей Ленки, бочком шмыгнул в сени.
– Ты далее-то не уходи, – крикнула ему вслед Таня. – Сумки нужно разбирать.
Ленка стояла перед зеркалом и медленно, как огромный корабль, разворачивалась то вправо, то влево крупными, гладкими боками. Тело ее матово светилось, а из зеркала смотрело на Таню Ленкино удивленное лицо.
– Глянь, тетя Таня, какая я! Милые мои! – прошептала Ленка, не оглядываясь.
Таня кивнула ей и улыбнулась. Ленка в зеркале тоже улыбнулась в ответ и кивнула.
– Красивая я, правда, тетя Таня? Она отошла от зеркала на два шага, чтобы разглядеть себя до самых ног, постояла ровно, не шевелясь, а потом кончиками пальцев стала ощупывать свои плечи, грудь, живот, завороженно глядя в квадрат зеркала, будто ожидая, что от ее прикосновений там появится другое изображение. Старое зеркало, под наклоном висящее на стене, всегда было правдивым. Оно льстило, только если его долго не протирали до блеска смятой, шуршащей газетой.
Ленка в комнате и Ленка в зеркале были одинаковыми.
Таня быстро переодевалась за дверцей шкафа, стараясь не обращать внимания на свои синеватые от холода жилистые ноги и руки, похожие на лапки мертвых цыплят. Она отыскала в белье большой халат, оставленный приезжавшей на лето золовкой Ритой, и бросила его на диван.
– Ленушка, надень халат и лезь на печку, – сказала она притихшей Ленке.
Та не отреагировала, продолжая рассматривать себя в зеркало. Сгусток ее тела, властный, крепкий, казалось, обладал огромной силой, которая в любую секунду могла выплеснуться из него в неизвестном проявлении. То ли в добром, то ли в злом. В то же время тело это было до слез беззащитно в своей молочной белизне, шелковистом и атласном свечении. Казалось, любой может обидеть, нарушить эту красоту и беззащитную силу, это ровное светлое свечение кожи – даже легким прикосновением, даже одним грубым словом.
Таня, одевшись, подошла к Ленке, накинула ей на плечи халат и, ничего не говоря, полезла на печку.
Ленка, будто спохватившись, быстро оделась, застегнула пуговицы и полезла вслед за Таней, громко скрипнув старой, шаткой лавкой.
– Тетя Таня, а ты мне привезла подарочек? – зашептала Ленка, тычась, как маленький телок, крупной головой Тане под мышку, а другой рукой по-детски обнимая ее за шею.
– Ох, ты меня задавишь, Ленушка! – засмеялась Таня и погладила густые, шелковистые, мокрые Ленкины волосы. – Будет тебе и подарочек, моя красавица. Ты, главное, отогрейся, не заболей.
– Милые мои! Да я не болею никогда! – похвасталась Ленка. – А ты подаришь такие теплые штаны на резинках, как у бабушки Лизы на веревке сохнут? Такие красивые штаны…Тетя Таня!
Ленка вдруг оживилась, заволновалась, подняла голову и, восторженно распахнув круглые глаза, стала торопливо, сбивчиво жаловаться Тане, что таких красивых штанов у нее никогда не было и не будет, что бабушка Лиза ни за что ей их с веревки не отдала, сказала, что мокрые и что Ленке будут малы.
– А ведь они бы высохли? – доверчиво заглядывая в глаза Тане, спросила Ленка. – На печке высохли бы?
Таня неопределенно пожала плечами, думая о своем, и Ленка, приняв этот жест как доказательство того, что красивых штанов ей не видать, развернулась спиной к Тане и громко, как ребенок, заревела в голос.
Таня испуганно охнула, закрыла на несколько секунд глаза, с ужасом прислушиваясь к Ленкиному плачу, потом молча слезла с печки и стала быстро надевать фуфайку, валенки и теплый платок.
– Куда ты, тетя Таня? – всхлипнула, выглядывая с печи, расстроенная Ленка.
– За штанами. Сейчас принесу. Ты только не плачь. Я скоро.
Она вышла на улицу и направилась к бабушке Лизе – своей школьной подруге, которая по годам тоже была моложе Ленки. Уж что-что, а желтые теплые китайские штаны с начесом, длинные, до самих колен, на резинках, которые они промеж собой называли мао-цзедунами – она у Лизки заберет – не уговором, так силой. Не хватало еще из-за штанов расстраивать до слез Ленку.
Таня мимоходом махнула рукой Леве, сейчас, мол, приду, и побежала по тающей тропке к Лизиному дому.
Если юродивая Ленка Сущевская навещала какую деревню – то это был добрый знак, но если Ленка Сущевская плакала в той деревне…
3
Она была не местной. Где она родилась и откуда появилась в этих глухих, далеких от крупных городов местах, никто не знал. По всему судя, вышла какой-то ночью из поезда на безлюдной станции Сущево, да там и прижилась. А может, и высадили ее с того поезда, а, может, отстала от него, потому и прислушивалась всегда к громкому, неясному лаю вокзального радио, объявляющего о прибытии очередного состава, начинала суетиться и собираться в дорогу. Но потом налетал, как Змей-Горыныч, на маленький перрон шумный огнедышащий поезд. Он пыхтел, гремел железом, будто переломанными крыльями, которые вынужден волочить за собой по земле, и Ленка в ужасе пряталась за грязным кирпичным зданием вокзального туалета, что сырел поодаль в зарослях кустов.
Она выглядывала из-за угла и долго смотрела вытаращенными глазами, как хрипел и задыхался от усталости железный гад, а вокзальные рабочие, будто подправляя выпавшие из зеленого тела гвозди, бьют змея по животу гулко и часто тяжелыми молотками.
Ленке казалось, что змей рассердится, и тогда прямое туловище начнет извиваться, и полетят в разные стороны люди, как чешуйки, ссыпавшиеся с его шкуры на время стоянки, и переломает это огромное тело все деревья вокруг вокзала и сам вокзал оно сметет, как песочный домик. Не достанет только до туалета, потому, что тут находится голова змея, и вряд ли змей станет бить своим хвостом себя по голове.
Ленка в ужасе снова пряталась за туалетом. Но потом змей весело гудел. И Ленка, переполненная любопытством, снова выглядывала из-за угла. Крепко сжав губы и хитро прищурив глаза, она наблюдала, как отлетевшие от змеиной шкуры чешуйки – люди от громкого гудка, как от властного порыва ветра, срывались, взлетали с перрона и снова наполняли собой змеиное нутро. И Ленке казалось, что потому змею и не взлететь, что он весь будто вывернутый наизнанку, что непослушные чешуйки щекочут изнутри его обреченное на бесконечное ползание тело, а гладким, блестящим мышцам неприятно и больно любое прикосновение, потому так сердится, так злится и взвизгивает, и скрипит этот сраженный, прирученный, искалеченный людьми Змей-Горыныч.
Когда, лязгнув невидимыми переломанными крыльями, поезд, волоча их где-то под брюхом, медленно трогался в путь, Ленка выходила из своей засады и неуверенно приближалась к уползающему чудовищу. Когда последний вагон, набрав скорость, проскакивал мимо, глаза ее уже были полны слез. Она махала вслед поезду рукой, вытирала пыльной косой крупные слезы и ждала – не взлетит ли усталый Змей-Горыныч в облачное небо.
Зеленая полоска медленно превращалась в едва движущуюся черточку, а потом и вовсе исчезала вдали за темнеющим лесом, и Ленка успокаивалась. Просветлев лицом, будто совершила важную работу или доброе дело, она собирала свои котомки и шла к вокзалу ожидать там следующий поезд. На вокзале ее никто не трогал, не гнал и не ругал.
В первые дни ее появления вокзальный милиционер Коля для порядка арестовал её, но потом отпустил. Потом снова арестовал и снова отпустил. Потом попытался определить Ленку в районную больницу. И определил, но через три дня Ленка снова оказалась на вокзале. Тогда милиционер Коля договорился с начальником станции и билетными кассиршами, что, мол, пусть Ленка живет как хочет, все равно вокзал работает круглосуточно, и люди здесь бывают в основном добрые, и тепло здесь, даже теплее, чем в больнице, не говоря уж о лесопосадках, где ночевала Ленка, боясь, что ее снова отправят в больницу. После этого Ленка, опасавшаяся Колю и вообще всех милиционеров, сразу почувствовала перемену и за сутки Колиного дежурства чуть не довела его до рапорта об увольнении.
При встрече она, радостно улыбаясь, влюбленными, преданными глазами смотрела на него и протягивала то конфету, то пирожок. Что Бог послал, чем её угостили люди, то она, как птица птенцу, и несла скорее милиционеру Коле.
Тот краснел, стесняясь, оглядывался по сторонам, отдавал Ленке честь и строго говорил: «Не положено!» Ленка ласково гладила его по руке и понимающе, сочувственно кивала. Коля, сделавшись пунцовым, горячим и потным, строго чеканя шаг, уходил от Ленки. Она жалеючи охала и прятала конфетки в красивых фантиках подальше в свои котомки, чтобы через час-другой, встретив Колю, снова попытаться угостить его.
Потом Коля стал с опаской обходить свой участок. Он вздрагивал и спешил укрыться в своей комнате, когда слышал радостное: «Милые мои! Дяденька Коленька идет!» Ленка, распахнув руки, бежала к нему навстречу, а он, проговаривая про себя скороговоркой все матерные слова, которые знал, бежал в свою каптерку и, хлопнув дверью, запирался там на ключ. В конце этих страшных суток старенькая кассирша тетя Тамара успокоила вконец расстроенного Колю:
– Вот ты пойди, да и возьми у нее конфетку-то. Не развалишься.
– Она же ведь потом не отстанет! – психовал Коля. Руки у него подрагивали от перенапряжения, светлая длинная челка мокрыми прядями прилипла к нахмуренному лбу.
– Коленька, она не отстанет, пока не угостит. Отблагодарить тебя хочет за твое добро, – объяснила тетя Тамара.
– Какое доробро-то? – конфузился Коля.
– Ей-то виднее. Они, такие люди, то видят, что нам с тобой не увидать. Не думай, что просто так угощает тебя. Не ей это нужно, а тебе. Знают они, такие люди, что кому нужно. А ты радуйся, что тебя выбрала.
– Я и конфеты-то в жизни не любил. Не привыкший я к конфетам, – бубнил Коля и, как на сцену перед огромным зрительным залом, все-таки пошел сдаваться юродивой Ленке.
Ленка с благодарностью приняла Колину благосклонность и больше уже не бегала за ним с угощениями, а только изредка смущенно издалека улыбалась, не мешая милиционеру выполнять важную работу.
Прожив на станции Сущево холодную зиму и обретя фамилию Сущевская, Ленка отправилась бродить по деревням. Судя по всему, и на других станциях и полустанках огромной страны она ранее бывала и путешествовала уже давно. А вот сколько – никто не знал, а сама она никогда никому ничего ни о чем не сказывала. Прошлое Ленкино было неизвестно.
4
– Милые мои, – со смехом воскликнула Таня на Ленкин манер, произнеся вместо «ы» – звук «и» так, что получалось мягкое, певучее «милиимаи». Она всплеснула свободной рукой и остановилась перед Левой, прижимая к груди желтые дамские панталоны на резинках.
– Чего это ты дурь всякую по деревне таскаешь? – строго спросил Лева и осуждающе посмотрел на желтые штаны.
– Трезвый! – язвительно, не обращая внимания на замечание мужа, сказала Таня.
– А я и не пил тут без тебя, – признался Лева, не глядя в глаза жены. – Спроси у ребят. В рот не брал!
– Ага. Только нюхал, – покладисто согласилась Таня, буравя его взглядом. – Сознавайся, а то всех расспрошу! – пригрозила она.
– Да честно говорю тебе, полный порядок был! Спрашивай, кого хочешь. Иди сама проверь. Везде порядок!
Лева досадливо помотал головой, будто стряхивая с волос тяжелый, выводящий на чистую воду Танин взгляд, замялся и стеснительно крякнул.
– А ну, посмотри мне в глаза! – скомандовала Таня. – Прямо смотри!
– Ну, на…
Лева уставился в Танины зрачки и несколько секунд старательно таращился. Потом глаза его замигали, губы дрогнули, и улыбка, не сумев удержаться, выскользнула, засияла на лице. Из уголков глаз лучиками побежали морщинки, и Таня, не выдержав, тоже прыснула.
– Вот наглец! – почти восхищенно прошептала она. – Улыбается, а глаза бегают! Врешь ведь!
– Где бегают? – возмутился Лева. – Вот, стоят на месте. Гляди!
Он снова напряженно уставился на Таню и снова улыбка, настойчивая и неудержимая, вывернулась и завладела Левиным лицом. Оба засмеялись, и Таня, обреченно махнув рукой, пошла к дому, тщательно пряча где-то глубоко в себе теплую мысль о том, что Лева по ней соскучился, и забыв уже про Ленкино сообщение о плачущих курах и поросятах.
Дома она тихо положила рядом со сладко спящей Ленкой отвоеванные панталоны и накрыла Ленку легким байковым одеялом.
Лиза, выслушав Таню, насчет штанов ничего не сказала, просто села за свое вязание и продолжила работу. Таня тоже тихо пристроилась рядом, и несколько минут слышно было только, как глухо щелкают одна по другой две тонкие алюминиевые спицы. Потом Лиза, поджав губы, отложила вязание в сторону, сняла очки, молча подошла к шкафу и вытащила злополучные штаны, укоряя себя за то, что додумалась вывесить их сушить на веревку возле дома. Она положила штаны рядом с Таней и, снова надев очки, молча принялась за вязание.
– Я Рите напишу, она летом привезет еще лучше. В отпуск приедет и привезет, – успокоила ее Таня.
– Все б добрые люди летом в штанах с начесом ходили, – проворчала Лиза, досадливо отыскивая в вязании спущенную со спицы петлю. – Да где она тут? Не ладится ничего…
– Тогда к следующей зиме… – сказала Таня и поднялась, собираясь уходить.
– А нынче как буду ходить? – строго глянула на нее поверх очков подруга.
– Во-первых, уже весна, а во‑вторых, не велика потеря.
Таня сердито свернула штаны и, сунув их под мышку, вышла из Лизиного дома. Она знала, что завтра Лиза уже забудет и про штаны, и про несостоявшуюся ссору.
Хотя про штаны-то она навряд ли забудет – видно было, что нравились Лизе штаны эти, но тут уж ничего не поделаешь – нужно было как-то успокоить Ленку.
5
Всех женщин, у которых были дети, Ленка звала тетями, будь они даже младше ее самой.
Сколько Ленке лет – она не знала и кому сообщала, что пять, кому – что семьдесят, а кому и о тысячах поведывала, выговаривая медленно, нараспев, глядя куда-то далеко-далеко сквозь стены, сквозь небо и сквозь времена: «Ты-стя-я… ты-стя-я… И не одна – а – а… Милии мои-и!
При этом глаза ее темнели, черные точки зрачков разрастались, поглощая сочную, густую синь, и только тонкая окаемочка вокруг потаенной, непроглядной темноты не давала поглотить окончательно живой, радостный цвет.
Все начинали смеяться, объяснять Ленке, что тысяча – это очень много и столько не живет ни одно живое существо. Тем более человек.
Ленкин взгляд медленно возвращался откуда-то с неба, проходил назад сквозь стены дома… Ленка хлопала длинными светлыми ресницами и беспомощно смотрела на смеющихся. Зрачки ее сужались до почти невидимой точки, глаза светлели от этого и становились пронзительными, проникающими в самую душу, и строгими, будто темный цвет был намного теплее синего. Ленкин изменившийся взгляд холодил все вокруг. Теплый, беззлобный смех тут же остывал и прекращался.
– Как же не живут? – шептала Ленка. – А куда ж они деваются?
– В могилки ложатся и лежат там, – объясняли Ленке.
– Это я знаю, – кивала Ленка. – А после могилок?
– Да так и лежат-полеживают в могилках-то своих…
Ленкино дыхание становилось напряженным, тяжелым. Она медленно оттопыривала нижнюю губу, хмурила гладкий лоб и, собираясь плакать, по-детски капризно выкрикивала:
– Вы ничего не знаете! Все не так, не так! А мне тыстя лет! Тыстя! И не одна-а-а-а.
Она хватала конец тяжелой косы, прижимала ее к глазам и начинала громко безутешно рыдать, подвывая и приговаривая, что ей-то, мол, все известно, только никак не рассказать – нету слов. Она плакала еще громче, сердясь уже на саму себя, начинала тягать волосы, бить себя кулаком в лоб, не жалея ни кулака, ни лба, словно стараясь заставить себя что-то вспомнить или, отчаявшись найти нужные слова, разрушить другие – напрасные и неправдивые.
Все начинали утешать Ленку, страшно боясь ее плача не оттого, что он был громкий, басовитый, протяжный и будоражил где-то на самом дне души таящуюся тревогу, отчего замутненная, вязкая, горячая, она поднималась к самому горлу и начинала душить неясными темными предчувствиями.
Не оттого, что вой Ленкин – грубый, монотонный, не похожий ни на людской, ни на звериный, как невидимое излучение пронизывал одежду, кожу и пробирался внутрь со всех сторон, целясь в сердце, скапливаясь в нем, от чего оно начинало гореть жгучей болью, и хотелось ухватиться за грудь, прижать к ямке под горлом ладонь – помочь себе как-то совладать с выжигающими все изнутри лучами.
Плач Ленкин был страшен тем, что в какое-то мгновение – всякому в свое – жалостный, глубинный, утробный гул что-то вдруг напоминал. Незнакомое и непонятное становилось родным и объяснимым. Далекое, навсегда забытое, возвращалось из холодного мертвого омута беспамятства, начинало дышать горячо и властно. И что-то просыпалось в каждом от этого жаркого дыхания, отогревалось, собираясь пустить корни и дать ростки…
Но никто никогда не мог себе объяснить, что же это. Невозможно было нарисовать картину или подобрать слова и описать зыбкий, неуверенный переход за грань того, что живет не в твоем сознании, а только в твоей крови. И поэтому каждый трусливо оборонялся от познания себя чувством страха.
6
– Милии мои-и! Подружка Ксюшка пришла! – сонно, умиротворенно улыбалась, прижавшись щекой к стене Ленка.
Она сидела на печке в новых огромных желтых штанах, которые гладко, напряженно обтягивали ее тело, и в своей теплой вязаной кофте с крупными частыми деревянными пуговицами. Кофта была мокрой, и Ленка изредка поеживалась, не переставая улыбаться и не понимая, почему поеживается.
– Ксюшка, гляди, какие у меня новые штаны на резинках! – похвасталась Ленка.
Ксюша, младшая Танина дочь – первоклашка, прихлебывая из тарелки щи со сметаной, подозрительно молчаливо косилась то на Ленку – направо, то за окно – налево и ничего не отвечала.
– Ну, Ксюшка, – заканючила Ленка, – Ну, погляди, какие у меня штаны!
Ксюша сморщила маленький курносый носик, на котором уже стали проклевываться первые весенние веснушки, пристально посмотрела на желтые штаны, прожевала тщательно хлеб и сказала:
– Фу.
– Почему «фу»? – оторопела Ленка.
– Потому что «фу», – важно сказала Ксюша. – Где ты их взяла? Пойди, отдай обратно.
Ленка, свесив с печи крепкие, как два столба ноги, разглядывала и ощупывала свою обнову.
– А, я знаю! – воскликнула она. – Ты тоже такие хочешь! У тебя таких нет! Желтенькие, мяконькие…
– Ты зачем мою куклу утащила? – строго спросила Ксюша, убирая пустую тарелку и наливая из крынки молоко в прозрачный граненый стакан.
Ленка, будто не слыша вопроса, завалилась на бок, подобрала под себя ноги и, подсунув под голову подушку, закрыла глаза.
– Слезай с печки, я щи тебе наливаю, – велела Ксюша, гремя посудой.
– Не, – мыкнула Ленка.
– Слезай, говорю, – повысила голос Ксюша. – А я там куклу искать буду. Небось, на печке кукла-то?
– А где ж еще? – призналась Ленка, не открывая глаза.
– Ну, тогда ладно, – облегченно вздохнула Ксюша, – Тогда играй.
Ленка расплылась в улыбке и перевернулась на другой бок, зашуршав в глубине печки какими-то бумагами и тряпками.
– А у Сереги кораблики не брала? И самолетов нету… – Ксюша разбирала портфель, собираясь приняться за уроки. – Гляди, они самодельные. Разломаешь, так он потом так разозлится, что всем достанется. Брала?
– Брала, – буркнула Ленка и зашуршала.
– Отдай, – посоветовала Ксюша, подойдя к печке, и протянула ладошку. – Пока его нету, поставим на место эти самолетики и кораблики, а в куклу мою можешь играть.
– Не дам, – отрезала Ленка, не поворачивая головы. – Я уже один сломала.
– Ах! – всплеснула руками Ксюша. – Разве можно! Он же сам их делает. Как тебе не стыдно, Ленушка!
– Стыдно.
Ленка неловко, тяжело, как медведь, перевернувшись на другой бок, протянула Ксюше деревянный самолетик c отломанным крылом.
Ксюша взяла, потом молча забралась на печку, по-хозяйски отобрала остальные Серегины модельки и, с тоской поглядев на свою потрепанную куклу, спрыгнула на пол.
Виновато вздыхая, Ленка тоже слезла с печки и подошла к столу, где в большой глубокой железной миске дымились наваристые щи.
Ленка взяла деревянную ложку, молча повертела ее в руках и положила на стол.
– Не капризничай! – строго сказала Ксюша, сидя за столом спиной к Ленке.
– Не буду, – ответила Ленка. Она достала из-под стола свои котомки и принялась в них рыться. Через несколько минут на письменном столе, где делали уроки Серега и Ксюша, рядом со сломанным самолетиком лежала кучка конфет и печенья, которую Ксюша по-честному поделила на две части.
Ленка ела подостывшие щи, поглядывая в окно и ждала Серегу.
7
– Как там сестрицы мои? – спросил Таню Лева, вытирая рукавом крупные капли пота на лбу, опираясь на длинные вилы.
– А что сестрицы? Живут, как люди, не то, что мы.
Таня в глубине хлева кормила корову хлебом.
– Уже надо ее караулить, Лев, – задумчиво сказала она, проведя рукой по выпуклому, мерцающему в робком свете боку коровы. – Видать по всему, раньше она отелится.
– Все вовремя, а она раньше, – недовольно сказал Лева. – Зачем ей спешить?
– Спешить некуда, – согласилась Таня. – Но ты глянь вот, глянь.
Корова медленно повернула голову и покосилась на свой бок. Она хлопнула длинными прямыми ресницами, не переставая жевать жвачку, и тяжело, печально вздохнув, отвернулась.
– А чего это ты, Тань, говоришь, что мы не как люди живем? – спросил Лева. – Я вот наоборот думаю, что в городе живут не по-людски.
– Не по-людски… – передразнила Таня мужа и направилась к двери. – Я за сеном пошла.
Лева поставил вилы в угол и двинулся следом.
– Что ж у них, Тань, хорошего-то в городской жизни, а? Вода горячая?
– И холодная, – вздохнула Таня, не оглядываясь.
– И батареи на стенках?
Таня не ответила и, подойдя к двери сеновала, молча сняла ржавый замок, который никогда не закрывался на ключ, а висел для строгого вида.
– Ну, что молчишь? – не унимался Лева. – Неужто все счастье в воде да в тепле, Тань? Счастье-то в другом, Тань. В другом! – многозначительно произнес Лева и, легко, радостно вздохнув, посмотрел в сторону реки, где в сумерках темнели прибрежные заросли кустов, и на них, как на перине, лежали синие, фиолетовые и сиреневые от последних отсветов ушедшего солнца облака.
– Лева, – поучительно, как старшая, сказала Таня, – ты ничего не понимаешь в женском счастье.
Лева удивленно посмотрел на нее.
– Чего? – переспросил он.
– Ты и в мужском ничего не понимаешь, – вздохнула Таня и пошла в сенник.
Лева растерянно шагнул за ней.
– Ишь ты! – прошептал он. – Три дня в городе погостила, уже стала в мужском счастье разбираться… Вот это дела!
Таня стала молча пихать в огромную корзину охапки спелого, мягкого сена. Сено шуршало, шелестело в ее руках, будто каждый сухой цветок шепотом благодарил ее за то, что он наконец-то пригодился.
– Видали? – заводился Лева. – Какая городская барыня к нам приехала. Женского счастья навидавши-наслыхавши! Видали?
– Видали, – буркнула Таня, не поворачиваясь к нему.
– Это-то ладно, что женского, – Лева нервно захлопал себя по карманам в поисках папирос. – Она еще и мужское понимать стала! Видали?!
– Видали, видали, – успокоила его Таня и, напихав полную корзинку сена, пошла в темноте к мужу.
– Ты чего завелся? А?
Она притронулась к его лбу мягкой сухой, пахнущей сеном ладонью:
– Нет температуры?
В голосе Тани слышалась улыбка.
– Ты кого хочешь, заведешь, – пожаловался Лева, поначалу дернув головой, но потом, подставляя лоб к Таниной ладони.
– Нету у тебя совести никакой. И не было никогда, – обиженно заключил он, неловко потоптался на месте, потом резко схватил Таню в охапку и что есть силы прижал к груди.
– Ты чего! – возмущенно прошептала Таня. – Пусти, корова не кормлена.
– Угу, не кормлена, – согласился Лева, медленно ведя сопротивляющуюся Таню вглубь сеновала, где с лета была сложена мягкая, шелковистая отава.
– Сдурел, что ли, Лев? – отступая назад мелкими шагами, засмеялась Таня.
– Угу-у, – согласился Лева, развязывая Танин платок и расстегивая верхнюю пуговицу куртки.
– Вот удумал, – растерянно выдохнула она, прижимаясь щекой к его груди, – Какой-то легкомысленный…
Ее болоньевая легкая куртка скользнула по крутому склону копны сена, прошелестела что-то озорное и смелое, хихикнула, словно от легкой щекотки. Она упала на сладко вздохнувшую отаву, будто с берега слетела в реку, и, свободно раскинув, как крылья, невесомые рукава, поплыла по этой невидимой, плавной реке в кромешной темноте и в обжигающей прохладе. Сильное течение то ускорялось, то затихало, и таинственные заводи вновь превращались в могучий поток, а за всяким плавным округлым поворотом той реки возникал завораживающий, затягивающий в бездну водоворот, и, выплывая из всякого водоворота, течение все стремительней и нетерпимей рвалось к могучему, непреодолимому обрыву-водопаду.
8
– Сынок мой пришел, – пропела, расплываясь в счастливой улыбке Ленка. – Милии мои! Ангелок прилетел небесный…
– Никакой я не сынок, – недовольно сказал раскрасневшийся от бега Серега, снимая мокрые ботинки у порога.
– Красавец…
Ленка, умиленно сложив руки на груди, ласково наблюдала, как Серега, шмыгая носом, скидывает сырую старую фуфайку и стягивает через голову непослушными красными руками влажный от пота свитер.
– А что ж без рукавичек-то? – всплеснула руками Ленка. – А рученьки-то замерзли у моего котка!
– Сама ты коток, – недовольно прошептал Серега. Ворот у свитера был узкий, и голова никак не пролезала.
Ксюша молча подошла к брату и, ухватившись за рукава, с силой потянула свитер. Серега не ожидал этой помощи и, не видя, кто его тянет, мотнул головой и чуть не упал.
– Иди ты! – разозлился он и махнул перед собой рукой. – Я сам!
– Во, бык! – пожала плечами Ксюша и отошла от брата.
– Он сам, – кивнула Ленка. – Не мешай.
– Подумаешь, – Ксюша снова пожала плечами и, гордо подняв носик, села за письменный стол.
Серега наконец справился со свитером, повесил его над печкой и подошел к рукомойнику умыться.
– Мама приехала? – спросил он строго Ленку и Ксюшу.
– А как же? Приехала, – сказала Ленка, присаживаясь на диван.
– Есть хочу, – сказал Серега сестре.
– Ешь, – сказала Ксюша и, встав из-за стола, подошла к печке. – То кричит на меня, а как есть, так наливай ему.
Она налила из чугунка остывших щей.
– Холодные, – предупредила она, поднеся тарелку к столу. – Ждал бы ужина.
– Не могу, – признался Серега и, схватив ложку, стал быстро, жадно есть щи.
– Хоть бы не чавкал, – назидательно сказала Ксюша, снова садясь за уроки.
– Ты мне стол освобождай, не рассиживайся! – приказал Серега с набитым ртом.
– Я еще письменные не сделала, – ответила Ксюша и принялась прилежно писать.
– Клуша, – вздохнул Серега, уминая очередной кусок хлеба.
Ксюша напряженно промолчала и еще старательней засопела над тетрадкой.
Ленка, сидя на диване, неотрывно смотрела, как Серега ест. Глаза ее лучились от восхищения.
Розовые Серегины щеки еще больше раскраснелись от тепла и вкусной еды. Светлые вьющиеся волосы отросли за зиму, как у девчонки, и, наспех причесанные пятерней, послушными волнами золотились над высоким ровным лбом.
– Ой, какой красавец, – вздохнув, пролепетала Ленка. – Сынок мой…
– Отстань ты, – миролюбиво огрызнулся Серега и покосился на Ксюшу.
Ксюша хихикнула и заерзала на стуле. Ленка недовольно глянула на нее.
– Ты пиши, пиши, не смейся, – строго сказала она. – Сереженьке стол нужен.
Ксюша повела плечом и, ничего не ответив, стала быстро писать.
9
Вечером, после ужина, Таня раздавала питерские подарки.
Ленка сидела рядом с телевизором и, поглаживая рукой колени, обтянутые новой теплой юбкой, изредка канючила:
– Дядя Лева, выключи ты эту бандуру. Сереженьке моему мешает.
Серега, разбирая за столом подаренный матерью конструктор, досадливо мотал головой, но терпел.
– Смотри ты, как юбка тебе подошла! – отвечал ей Лева, делая звук телевизора потише. – Неужели это Рита, сестрица теперь такого размера стала? – спросил он Таню, кивнув в строну Ленки.
– Да нет, – улыбнулась Таня. – Это ее свекрови юбка. Нравится тебе, Ленушка? – спросила она Ленку.
Ленка, кивнув, снова погладила свои коленки и посмотрела выжидающе в сторону Сереги.
Серега после короткой, но яркой вспышки гнева, случившейся после того, как обнаружил сломанный свой самолет, Ленку вообще перестал замечать.
– Дядя Лева, выключи ты эту бандуру, – снова попросила Ленка, не отрывая взгляда от Серегиной спины. – Мешает учиться.
Серега нервно передернул плечами и, не выдержав, промычал недовольно:
– Ма-ам!
– Ну что, мам? – встрепенулась Таня. – Не мамкай, занимайся своим делом.
Серега глянул через плечо на Ленку, и та, с жадностью поймав его взгляд, робко, виновато улыбнулась:
– Он сам сломался, самолетик-то…
Она подошла поближе к Сереге и, вытянув руку, наклонившись вперед, осторожно, нежно прикоснулась к Серегиным вихрам.
– Золотулька моя…
– Ма-а-м! – опять загудел Серега и, схватив ручку, начал что-то нервно писать в тетради.
Таня с Левой весело переглянулись и ничего не сказали.
– Умненький мой… Светлый мой ангел… надежда моя… – шептала Ленка, едва притрагиваясь к Серегиным волосам крупными, растопыренными, как каменные, пальцами.
– Храни тебя Боженька во веки веков, – неслышно, одними губами проговорила Ленка, но Серега расслышал и, уже собрался сказать Ленке что-нибудь, но тут Ксюша, выглядывая с печки, хитро хихикнула:
– Ангела нашла! Ха! Он в школе нашей хуже всех! И в деревне нашей хуже всех!
Серега напряженно засопел, пробубнил себе что-то под нос, но связываться ни с кем не стал.
– Сиди ты на печи, да молчи, – оборвала ее Ленка и погрозила пальцем. – Твое дело в куклы играть, да щи подавать.
– А я лучше его учусь! – похвасталась Ксюша. – И поведение у меня примерное. Зато мне и подарки лучше. Ксюша повертела в руках тощую куклу Барби.
Ленка махнула рукой, будто Ксюша была пустым местом и снова попросила:
– Дядя Лева, выключи! Не нужно это ему.
Лева, досадливо крякнув, нажал на кнопку, и лица с экрана исчезли, будто растаяли, оставив после себя жирное грязно-серое мокрое пятно.
Довольная Ленка полезла на печку укладываться спать. Там она немного попрепиралась с Ксюшей, которая не хотела уступать ей место, устроив на печке уютный дом для своей новой модной куколки Барби.
– Убери ты эту крысу, – брезгливо пихала Ленка куклу в тощие пластмассовые ножки. – Противная какая крыса. Дохлая.
– Ты, Ленушка, ничего не понимаешь в куклах, – важно отвечала Ксюша, приглаживая невесомой, глазастой красавице пышные фиолетовые волосы. – Такой куклы ни у кого нет. Завтра в школе девчонки от зависти лопнут.
– Не хочу, не хочу, – ныла Ленка и внимательно смотрела на заморскую игрушку. – Боюсь я ее. Страшная она. Убери!
Она начала хныкать и Таня тут же подскочила к печи:
– Дай сюда! Ксюша, дай куклу! Не плачь, Ленушка, только не плачь.
10
Ночь была тревожной.
Таня проснулась внезапно, будто кто-то сильный толкнул ее в бок. В первое мгновение ей показалось, что незнакомец отошел от кровати и притаился в темноте.
Таня прижалась к спящему Леве и прислушалась, вглядываясь в напряженную темноту.
Лева посапывал ровно и спокойно, видно, ему ничего не снилось или снилось что-то очень хорошее. От Ксюшиной кровати тоже не доносилось ни звука. Ксюша всегда спала крепко и просыпалась утром на том же боку, на котором вечером засыпала.
Таня улыбнулась и легко вздохнула. Дочку не нужно было проверять ночью, а вот Серега – десять годков, сколько живет на свете, столько и тревожит материнский сон.
Ночью он бормочет, ворочается, брыкается руками и ногами, будто воюет с кем во сне или играет в разные игры. Одеяло его, если Таня не поднимет и не укроет сынка, обычно ночует на полу. Порой на упавшем одеяле можно обнаружить и Серегу, и если Таня поднимет и уложит его снова на кровать, то утром из-под комом сгрудившегося ватного одеяла можно увидеть розовые Серегины пятки, мирно лежащие на подушке, крепко спеленованные запутанной смятой простыней. Золотая голова обычно пряталась под одеялом, но где-нибудь сбоку обязательно оставалась щелочка, из которой выглядывал Серегин нос в ярких конопушках.
Таня включила ночник, поднялась с кровати и подошла к сыну. На этот раз Серегина голова лежала на подушке, а пятки вместе со всем его худеньким, но крепким, литым телом были укрыты одеялом. Таня не удержалась, погладила сына по светлым вихрам и, вспомнив Ленку, прошептала с улыбкой:
– Милые мои, и правда красавец… – тут же, подумав, что нехорошо любоваться спящим ребенком, перекрестилась сама и перекрестила Серегу:
– Спаси и сохрани, Боженька…
Серега внезапно открыл глаза, посмотрел невидящим глубинным, заплутавшим в пространствах взором на мать и возмущенно сказал:
– Самолеты и корабли! А не ломанные крылья!
– Чш-ш-ш – так, так, – прошептала Таня, тихонько отходя от него, чтобы не испугать.
– Потому что… Во!… Надо так… Армия! – громко сказал Серега и, закрыв глаза, продолжил что-то бормотать.
Но ничего уже было не разобрать, видно, сон снова погрузил в себя его мысли и слова.
Таня выключила ночник и собралась снова лечь спать, как вдруг услышала какой-то неясный звук. Она насторожилась. Вначале показалось, что это ветер гудит в проводах электролинии. Потом почудилось, что на реке тронулся лед, и огромные глыбы крошатся и ломаются на старой запруде под рев бурного потока, слабое эхо которого, растворяясь в широкой дали, превратилось в тягучий, муторный стон.
Таня вспомнила, что ледоходу еще рано. Если бы она не знала, что железнодорожная станция находится слишком далеко, то подумала, что из глуши лесов, прямо по соснам и елям мчится, подминая все на своем пути, вырвавшийся на волю поезд. Он кричит тревожно и радостно о своей свободе от тонкой стальной привязи рельсов, и тревожная радость ожидания в его голосе сменяется на тоскливый вой жалости к той долгой неволе, к разрушенной привязанности, к покинутым дням.
Этот тревожный стон о прошлом пронзали радостные, неожиданные нотки, будто впереди у невидимого поезда – необъятная светлая даль, долгая, счастливая дорога в будущее, где он будет парить, словно птица, никогда не знавшая о том, что у нее есть крылья, что небо над головой существует только для того, чтобы лететь. Лететь и чувствовать, как растет за спиной и становится огромной, беспредельной Вселенной – покинутая маленькая земля.
Таня, осторожно ступая, прошла из спальни на кухню и остановилась в нерешительности у печки. Ленка Сущевская пела.
Слов было не разобрать, и поэтому Таня напряженно прислушалась: песня это или плач?
Ленка лежала в глубине печки, видно, повернувшись лицом к стенке, потому глухая, стиснутая с четырех сторон песня, выходя из Ленки, к ней же и возвращалась, чтобы раствориться и снова стать тишиной.
Таня на цыпочках вернулась в спальню, плотно, осторожно, стараясь не шуметь, прикрыла за собой дверь и легла, подсунув свои озябшие ступни под Левины горячие ноги.
Лева вздрогнул во сне, промычал что-то, посучил ногами и обнял Таню.
– Чш-ш-ш, – мягко, как Серегу, успокоила Леву Таня и закрыла глаза.
Сон долго не шел к ней. Тяжелый, бесконечный день хоть и превратился в ночь, но уходить не хотел. Одна за другой проплывали у Тани перед глазами прожитые минуты, будто пытаясь зацепиться в памяти, чтобы повториться потом наяву.
Из кухни доносилась тихая Ленкина песня. Обрывки мыслей в засыпающем сознании Тани вдруг стали повторять простой мотив. И когда сон стал мягко опутывать невесть откуда прилетавшие слова своими тонкими неуловимыми сетями, Тане слышалось и снилось, что все вокруг поет: и она поет, и стены поют, и ночь, и поезд, в котором она ехала до станции Сущево, и река, где искупалась нынче по Ленкиной милости, и сама Ленка, сидящая в новой юбке, скрывающей желтые теплые панталоны, на печке, улыбается и поет. Сначала все поет, а потом плачет, стонет, вздыхает, затихает, превращается в тишину, только для того, чтобы набраться сил, вспомнить слова и снова запеть свою бесконечную песню.
11
Утром, когда дети еще спали, Лева и Таня вышли из дома и направились к хлеву. Легкий морозец уже пах весной, в светлом небе и рыхлом снеге зрел, набирая силу, розовый цвет восхода.
– Что это там висит, Тань? – спросил Лева, показывая рукой в сторону Лизиного дома. – На заборе рубаха какая-то.
Таня из любопытства направилась к дому подруги, а Лева остановился, наблюдая, как она, наклоняясь, будто собирая грибы, рассматривает в снегу чьи-то свежие следы, как потом снимает с забора большую, светящуюся в утренних сумерках тряпку, как идет назад, сворачивая ее на ходу.
– Ты зачем чужое берешь? – оторопел Лева.
– Не чужое, не свое, – растерянно сказала Таня, глядя на темную цепочку следов, ведущую к реке.
Она развернула в руках Ленкины новые панталоны и прижала к себе.
– Куда теперь их девать? Ни себе, ни людям. Лизе отнести?
– Тьфу ты, – сплюнул Лева и отвернувшись от штанов. – Иди, повесь назад на забор.
– Ушла Ленушка-то, – будто не слыша мужа, сказала Таня. – Песню спела и ушла. Одни следы и оставила. – Таня вздохнула и понесла штаны к Лизиному забору.
Когда она вернулась в дом, Серега собирал свой портфель.
Таня подошла к нему и молча положила на стол самолет с отломанным крылышком:
– Вот, на крыльце нашла. Видно, она приладить хотела, да не сумела, – сказала она сыну.
Серега растерянно взглянул на сломанный самолетик:
– Да я таких самолетов сотню смастерю! – воскликнул он. – Чего она, думает, мне жалко?!
Он отложил самолет в сторону, сердито защелкнул портфель и, понизив голос, обронил:
– Ушла что ли?
– Ушла, – кивнула Таня.
– Ночью?
– Наверное.
– А придет?
Серега остро глянул на мать.
– Когда придет? – переспросил он.
– Может, когда и придет, – сказала Таня.
Она улыбнулась своим мыслям, погладила Серегу по волнистой челке, по круглой розовой щеке и вздохнула:
– Ангел ты наш светлый. С небушка прилетел… Сынок мой…
Серега недовольно мотнул головой и насупил брови.
– Ладно уж… Чего повторять-то за ней… Ладно, когда придет, подарю ей самолет. И макет корабля тоже…А вдруг не придет больше?
– Придет. Она нас любит.
