(окончание. Предыдущие главы см. в №2_3/2015, №4/2015, №5_6/2015, №7/2015, №8_9/2015)
Глава одиннадцатая
Последний юбилей
Письмо Дольникера попало в надежные руки, Чичерон, который чуть не каждый день курсировал между Тель-Авивом и Знайнаших, клятвенно обещал передать его лично Геуле. И в тот же вечер вручил лично Хасидову. Заложил он Дольникера не по идеологическим соображениям, а из естественного желания укрепить торговые связи с выгодным партнером. За два последних месяца Залман вырос в надежного покупателя, его заказы приносили солидный доход, можно сказать, сверхприбыль.
Господин Хасидов вскрыл самодельный конверт и прочитал письмо вслух.
– Теперь ты убедился, Залман, какова цена разговоров так называемого инженера о благе села, – прошипела Ривка, – мы его приютили, обогрели, окружили вниманием, а он в благодарность плюнул нам в душу. Всех вас, политиков, стоит связать и утопить в помойной яме.
– Почему всех, – возразил шофер, – только отдельных, избранных.
– Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит, – фыркнула каракатица.
– Действительно, свинья грязи найдет, – согласился парикмахер. Он поднес письмо Дольникера к горящей свече, заглянул в записную книжку и торжественно произнес:
– Аутодафе!
– Я бы таких поганой метлой, – не унималась Ривка, – а вам, господин шофер, большое спасибо и низкий поклон!
– За Хасидова Залмана каждый умрет с радостью, – закатил глаза шофер.
– И правильно сделает, – одобрила Ривка, – Вы всю жизнь на «Тнуву» горб гнули и получали кукиш с маслом, а с Залманом Хасидовым будете как у Бога за пазухой.
– Верных людей мы ценим, – подтвердил парикмахер.
– Рад стараться, – откозырял по-военному шофер.
– Что ни день, то новая забота, – пожаловался староста де-факто, – то телятник не дает спать, то сплетни о цементе и о менте донимают, ко всему еще инженер вздумал дурить. А выборы на носу. Придется чем-то умаслить избирателей. Ладно, обсудим на совете. А тебе выношу благодарность от имени и по поручению совета. Так держать!
На очередном заседании совета парикмахер предложил собравшимся сделать что-нибудь хорошее, бросить людям пряник.
– Господин слуга, – обратился он к Зеэву, – как поступают в таких случаях центральные власти?
Зеэв, временно заместивший босса, приосанился и важно дал исчерпывающую инструкцию:
– В столице проводят предвыборные мероприятия. Обещают бесплатное медобслуживание, новоприбывшим дают со скидкой машины или телевизоры, квартиры в районах, где нет работы, новую метлу, а в синагогах раздают бесплатно вино и сладости.
– Не подходит, – резюмировал Хасидов, – мы люди непьющие, телевизор в задницу не включишь, а электричество у нас еще долго не предвидится, что до медобслуживания, то оно у нас и так почти бесплатное. И образование тоже.
– В самом деле, – подал голос Шохат, – разве гроши, которые я получаю от родителей своих учеников, можно назвать зарплатой!
– Есть идея, – вскочил сапожник, – дадим дедушкам каждого новорожденного денежную премию! Ведь самое дорогое у нас – дети.
– Слишком узкое предложение, – проявил принципиальность Зеэв, – следует охватить широкие массы. Прошлый раз в столице давали всем малышам по стакану молока, и выборы прошли как по маслу.
– Такой подарок нам по карману, – загалдели депутаты, – ведь у каждого есть корова, раскошелимся на стакан молока.
– Товарищи, это станет поворотным событием в жизни нашего села, – возвестил парикмахер.
– Каждый стакан молока приблизит нас к победе на выборах! – подтвердил сапожник.
–Одну минуту, – заумничал вновь Шохат, – а на какие шиши купим это молоко, казна ведь пуста, хоть шаром покати.
– Не высасывай проблем из пальца, – разозлился портной, – нам хорошо известны адреса двенадцати налогоплательщиков, а Железный Миха еще не разучился выколачивать из них деньги. Продолжим добрую традицию.
– Одиннадцать плательщиков, – поправил его капитан, – двенадцатый вчера слинял в неизвестном направлении.
– Разбросаем его долю на оставшихся, только по-справедливому, поровну, а заодно и обложим налогом на предвыборное молоко, – постановил староста.
– Но, господа члены, – пожал плечами многоопытный Зеэв, – где сказано, что мы должны покупать молоко из собственного кармана. В столице у каждой партии есть жертвователи, их называют спонсорами. До выборов они помогают пробиться к власти, а потом получают выгодные заказы.
– Молоко в общую копилку должны вносить те, у кого есть маленькие дети, – вставил Шохат, – а для учета и распределения следует расширить штат чиновников. Но это не беда, у меня осталось еще несколько безработных племянников.
По указанию старосты де-факто четверо плешивых чиновников в кипах приступили к переписи малолетнего населения Знайнаших. Другие родичи Шохата были мобилизованы для составления писем семьям малолеток с предложением ежедневно сдавать Якову по два стакана молока для проверки на кашрут.
Операция по сбору добровольных пожертвований привела к стычкам крестьян с силами безопасности. Капитану Михе пришлось поразмять мускулатуру. Слава Богу, обошлось без массовых беспорядков.
Незадолго до выборов в Знайнаших наступила эра развитого благоденствия. Начало «золотому веку» положил лидер религиозников: Шохат отказался брать от своих избирателей деньги за резку кур. На следующий день могильщик Киш не взял плату за увеселение на вечеринке. Почин подхватили и парикмахер с сапожником. Хасидов всех брил бесплатно, не переставая удивляться, отчего это у его клиентов бороды стали расти вдвое быстрее. Сапожник же недоумевал, откуда у сельчан взялось столько рваных ботинок. Как назло, именно в этот момент у отца Цемаха вдруг разгорелась страсть к перемене мест. Старик Гершон заявил, что хочет свет повидать и себя показать. Перед путешествием в мир иной ему приспичило совершить путешествие в столицу трех религий. Обменяв тайком местную валюту – «тминки» на шекели по курсу один к тридцати, он поставил сына в известность, что берет отпуск. Гурвиц-младший отказался утвердить и тем более финансировать это дорогостоящее мероприятие. Старик решил действовать не мытьем, так катаньем: уселся на табуретке перед домом и объявил забастовку.
– Твое право, папа, – сказал почтительно сын, – только зачем бастовать перед мастерской, это можно делать и у верстака.
Старик пожевал беззубым ртом, вернулся к верстаку и продолжил бастовать за работой.
Предвыборная кампания стала приносить осязаемые плоды. Крестьяне все чаще собирались на пятачке у «тмининформа», в харчевне уже песни слышались не только по субботам, а чуть ли не каждый вечер, дети все реже посещали школу, тмин на плантациях рос из рук вон плохо. Автолавка «Тнувы» доставляла теперь товары в село ежедневно. Доходы шофера от импорта-экспорта намного превысили его зарплату госслужащего. Надобность в почтовых голубях начисто отпала, и складской сторож однажды зажарил их на вертеле. Вся связь с внешним миром велась теперь исключительно через шофера. Какие только заказы не приходилось ему выполнять. Бывали даже случаи массового психоза. Однажды Малка ни с того ни с сего стала распространять благоухание. Женщины всего села всполошились, и к вечеру у автолавки выстроилась очередь мужей, просящих шофера привезти душистой воды. Назавтра весь Знайнаших был пропитан ароматом тройного одеколона.
В тот год, благодаря катастрофически плохому урожаю тмина, крестьяне баснословно разбогатели: цены на их товар были прямо-таки астрономическими. Всякий мог позволить себе пускать деньги на ветер.
– Послушай, муженек, ты со своей благотворительностью забыл, наверное, какой великий грядет день, – вкрадчиво шептала на ухо Залману перед сном Ривка.
– Не дури голову, я спать хочу, – громко зевнул Хасидов.
– Отоспишься после праздников, а сейчас – ну-ка, вспомни, когда мы открыли парикмахерскую?
– Ну, лет девять назад.
– Округли, как ты это делаешь со счетами, и выйдет юбилейная дата – ровно двадцать лет. Надо отметить с размахом, торжественно.
– Тебе что, моча в голову ударила? Отстань, я не намерен фальсифицировать историю.
– Утром ты запоешь по-другому, – повернулась к нему спиной Ривка.
– Каракатица, как всегда, оказалась права. Утром на фасаде свежевыкрашенного телятника появилось огромное объявление:
«В конце текущей недели, на исходе субботы, будет отмечаться 20-летний юбилей парикмахерской всеми почитаемого старосты инженера Залмана Хасидова. Празднество состоится на круглой площади перед розовым домом (телятником). Просьба не опаздывать и явиться всем при полном параде».
***
Дольникер совершал моцион. Мысли его были заняты выбором наказания для Зеэва. Он еще не решил, прибегнуть ли по возвращении домой к дисциплинарным мерам, или лучше не упомянуть его имени в своих мемуарах.
Амиц Дольникер давно решил засесть за книгу воспоминаний и разом отомстить всем своим врагам, выбросив их презренные имена из повествования и тем самым вычеркнуть Гройдса и его последышей из истории. Он и сам не заметил, как оказался перед транспарантом, который гласил, что на этом месте будет построен дом культуры имени Залмана Хасидова и Моше Рабейну. Но ведь раньше был другой текст, удивился партфунк, стройка века носила его, Дольникера, имя, кто посмел изменить?
Откуда ему было знать, что переименованию стройки предшествовало бурное обсуждение на заседании совета. Оппонентам Залмана, требовавшего присвоить стройке его имя, выступил Цемах, настаивавший назвать дом культуры именем Моисея – Моше Рабейну, который тоже немало сделал в свое время для просвещения народа Израиля. Только благодаря вмешательству Зеэва удалось найти Соломоново решение – поставить рядом имена первого старосты и первого вождя.
Дольникер вышел из себя и решил в наказание не удостоить торжество цирюльника своим присутствием.
Незаметно наступил исход субботы. Нарядные и чисто выбритые крестьяне ручейками стекались к площади перед телятником, уже уставленной столами с угощением. В центре, на возвышении, сложенном из кирпичей, стоял стол президиума, покрытый кумачовой скатертью. За ним сидела вся элита – парикмахер с супругой, харчевник с Малкой и представитель столичных кругов с рыжей Дворой.
Когда, наконец, наступила торжественная тишина, председательствующий Алифаз взболтнул колокольчик, оглядел собравшихся орлиным взором и произнес:
– Уважаемая публика, члены совета, старые и новые репатрианты, виновник торжества и его половина, мы собрались на этом историческом месте в этот исторический день, чтобы горячо приветствовать нашего любимого старосту де-факто, организатора и руководителя нашего совета, лучшего из лучших парикмахеров, зачинателя новой жизни, инженера Залмана Хасидова. – Оратор сделал долгую паузу, пока собравшиеся не догадались разразиться несмолкаемыми аплодисментами. – Мы собрались на этой исторической площади, чтобы выразить нашему Залману благодарность, хотя все знают, что Хасидов противник льстивых речей. Должен отметить с этой высокой трибуны, что двадцать лет назад, когда юбиляр основал первую и последнюю парикмахерскую в селе, трудно было предсказать всю важность этого начинания. Да, в то время не всякий рискнул бы начать собственное частное дело. Это сейчас все лезут в предприниматели, а тогда... Помню, мы с Малкой взялись за харчевню и построили ее на голом месте. Многие говорили, вы с ума сошли, вылетите в трубу. Но мы не робкого десятка и не прогорели. Начало было трудным, харчевня на заре ее существования не пользовалась популярностью, не сразу она стала, как сегодня, излюбленным местом культурного отдыха жителей села...
Алифаз ударился в воспоминания. Кратко, но подробно он изложил собравшимся историю становления и развития своего предприятия, мимоходом похвалил стряпню и сервис Малки, намекнул на грядущие юбилейные торжества. Не прошло и полутора часов, как Алифаз уже заканчивал свое торжественное выступление такими словами:
– Это все, что я хотел сказать нашему горячо любимому Залману в день двадцатилетнего юбилея его детища. Будь здоров, наш староста и парикмахер, долгие лета!
Речь Алифаза привела публику в дикий восторг. Сельчане с гордостью повторяли, что их родное село Знайнаших выдвинуло из своих рядов пламенного оратора, который не лезет в карман за словом и за пояс заткнет столичных краснобаев. Когда овации смолкли, Алифаз предоставил слово «нашему мудрому отцу и учителю» парикмахеру и инженеру Хасидову.
Виновник торжества, сияя лысиной, поклонился собравшимся и с ходу обрушился на некоторых интриганов, сеющих по селу ядовитые плевела.
– Низкие завистники не могут простить, что я сумел перековать бритву на жезл и возглавить движение за светлое будущее. Но Хасидов плюет на все наветы с высоты крыши своего телятника и уверен, что большинство присутствующих отдадут ему свои голоса на предстоящих выборах.
– Не превращай юбилей в предвыборный митинг, – прервал его с места сапожник, – мы ведь договорились, юбилей без политики!
Сторонники колченогого поддержали своего предводителя оглушительным свистом. Хасидов набрал полную грудь воздуха, чтобы дать достойный отпор оппоненту, но противная сторона прибегла к тактике захлопывания. Парикмахер вышел из себя.
– Заткните свои плевательницы, не то вышвырну всех, как собак, – заорал он, перекрывая хлопки и улюлюканье.
Сапожник и его свита в знак протеста покинули площадь. Запахло жареным. В пылу дискуссий никто и не заметил, что мясо на вертелах уже превратилось в уголь. Шум все нарастал и грозил перейти в драку. Но тут случилось непредсказуемое. Грузно взобравшись на возвышение из кирпичей, перед присутствующими предстал кипящий гневом Дольникер и, отстранив локтем парикмахера, воскликнул:
– Соотечественники, друзья, товарищи! До чего вы дошли! Стыд и позор! Когда я вспоминаю, каким застал ваше трудолюбивое и мирное село Знайнаших и сравниваю его с тем, что вижу сегодня, мне хочется плакать. Прежде вы жили одной большой семьей, любили ближнего и своих жен, работали и отдыхали на славу. Сейчас вы научились произносить речи и разучились работать, любить, отдыхать по-человечески. Опомнитесь, прекратите говорить, возьмитесь за руки, вернитесь к мирному труду. Ступайте на плантации, пасите коров, выращивайте тмин. Не загоняйте себя в тупик, не ввергайте в братоубийственную войну! – Дольникер и сам почувствовал, что никогда в жизни не говорил так искренне и так убедительно, и был ошеломлен ответными выкриками:
– Опять понес околесицу, таратайка! Мы тебя не знаем и слушать не хотим!
Партфунк понял, что он умер прежде смерти, и бессильно опустился на кирпичи, по-рыбьи хватая ртом воздух. Из глаз его выкатились слезинки. В этот момент кто-то завопил:
– Пожар! Дом парикмахера горит! Красного петуха пустили!!
Повскакав с мест, все бросились тушить пожар.
Дольникер, скорбно опустив голову, остался стоять посреди площади, словно памятник самому себе. Он и не заметил, как разверзлись хляби небесные, и хлынул дождь. С мокрым то ли от дождя, то ли от слез лицом, партфунк побрел домой мимо парикмахерской. Ливень уже загасил пожар.
Харчевня была полна людей. Многие сочувственно смотрели на беззащитного в своем горе обезумевшего старика. Дольникер тяжело поднялся по деревянной лестнице и бессильно рухнул на кровать. Дверь скрипнула. Вошла Малка. Ей жаль стало повергнутого кумира, она заботливо укрыла его одеялом, не переставая лепетать ласковым голосом какие-то утешительные слова. Партфунк слабо улыбнулся ей в ответ и обессилено уснул. Когда он проснулся, у постели его сидел Зеэв. Мужчины молча обнялись.
– Ай да Дольникер! Вот так оратор! – восхитился Зеэв, – сегодня вы превзошли самого себя.
– Ты это искренне, – просиял партфунк, – но эти идиоты ничего не поняли.
– Не мечите бисер перед свиньями! – отмахнулся референт, – вы просто нарушили правила игры: им хотелось побазарить, а вы стали читать нотации.
Дольникер заглянул помощнику в глаза, и оба вдруг расхохотались. Примирение состоялось.
– Ишь, как растолстел на семейных харчах, тебе впору клизму ставить, – хохотал Дольникер, обнимая Зеэва, – кстати, ты слышал анекдот о фараоне и еврейском лекаре? Значит, дело было так...
Когда Дольникер добрался до клизмы в еврейской судьбе, Зеэв так заразительно смеялся, что партфунк вновь уверовал в себя.
– Как твоя рыжая половина? Арбуз растет? – спросил он, продышавшись.
– Да нет там никакого арбуза, пустая смоковница, – отмахнулся Зеэв.
– Разыграли дурака на четыре кулака? Ха-ха, ну и нравы! Ты, небось, жалеешь, что женился?
– А я и не женился. Блеф за блеф, око за око: Шохат ведь не раввин, а так, пришей кобыле хвост.
–Зеэв, не играй с огнем. Шохат раввин де-факто, как бы тебя не обвинили в антирелигиозной пропаганде.
– А де-юре он никто. Да и Двора согласна со мной, она уже с Михой снюхалась, каждый вечер бегает к нему в участок.
– Два сапога – пара. А что говорит Цемах?
– Сапожник рад бы избавиться от меня, но только после выборов, сейчас я ему необходим как советник, а после отпустит на все четыре стороны. Такой у нас уговор.
– Эх, дернула меня нечистая ввязаться в их муниципальные дрязги! Надо было оставаться инкогнито и плевать в потолок. Но... на ошибках учимся. Скажу тебе по секрету, я уже отправил письмо Геуле, со дня на день жду машину. Жаль только, не успел составить отчет о проделанной работе и тезисы выступления перед прессой. Надо бы рассказать о благотворном влиянии жизни на природе, порассуждать об инфляции, гонке вооружений, об абсорбции и, конечно, о мине...
– Все уже готово, босс, – деловито откликнулся Зеэв, доставая блокнот из кармана.
–Узнаю прежнего Зеэва, – хлопнул его по плечу Дольникер, – страница в моих мемуарах тебе обеспечена. А теперь не грех прогуляться, подышать озоном.
Лужи на дороге еще не просохли, приходилось все время смотреть под ноги. Вдруг Дольникер увидел на земле смятую газету. Это оказалась первая страница органа его партии. Партфунк пробежал глазами заголовки и обмер. Внизу страницы он увидел набранное петитом сообщение: «Амиц Дольникер по состоянию здоровья и согласно личному заявлению ушел в отставку. На занимаемые ранее им должности назначен Шимшон Гройдс». Партфунк перечитал сообщение дважды. Ярости его не было предела.
– Самоуправцы! Я этого так не оставлю!
– Уверен, босс, все уладится, не надо волноваться, – успокаивал Зеэв, – случаются вещи и пострашнее.
– Страшнее этого не может быть ничего, – разрубил воздух ребром ладони Дольникер. – Для того я ишачил на партию всю сознательную жизнь, чтобы отправиться с позором в отставку?
– Но почему с позором?
– Да потому, что мои должности отдали этому доителю комаров Гройдсу! Неужели я не заслужил лучшего преемника. Если они решили посеять ветер, то пожнут бурю. Объявляю войну, Зеэв, пришла пора засучить рукава.
– Все будет о'кей, босс, мы дадим им бой, и вы выиграете сражение.
– Я намерен воевать до последней капли крови. Никому не позволено насмехаться над добрым именем Дольникера. Тем паче этому проходимцу Шимшону Гройдсу. Наша война началась тринадцать лет назад. Я проголосовал против его поездки от нашей партии в Австралию, и с тех пор он держал кукиш в кармане. А сейчас он решил перейти в атаку. Надеется на родственные связи с Янкеле Гринштуком, этой тупицей, подколодной змеей, который женат на троюродной сестре Штока, внучатого племянника старого хряка Ури. Я, выведя их на чистую воду, разрублю гордиев узел круговой поруки, – партфунк метался по комнате, как тигр в клетке. – Пошли, предложим Чичерону тройной гонорар за спецрейс. Время не ждет.
– Не кричите так громко, босс, еще услышат и передадут Цемаху, тот запрет меня в курятнике.
– Ты прав, нам следует соблюдать осторожность. Не дай Бог, узнает Малка, она и без того все слезы выплакала. Изведет и себя, и меня.
Вечером Дольникер, как ни в чем ни бывало, вернулся в харчевню. Мурлыча партийный гимн «Интернационал», он поднялся к себе, и тут же начал паковать вещи. Он брал с собой только самое необходимое – всего один чемодан, остальное перешлют позже.
Затем в свете луны (лампу зажигать было бы непредусмотрительно, очнутся хозяева, хлопот не оберешься) написал прощальную записку:
Алифазу Германовичу и его супруге Малке,
харчевня Знайнаших, число, месяц, год.
Уважаемые друзья! Ночью меня срочно вызвали по государственно важному делу в столицу. Извините, что не простился лично, не хотел вас будить. Разрешите выразить вам благодарность за тепло и гостеприимство, которыми вы окружили меня. Буду всем рекомендовать ваш отель.
Еще раз большое спасибо, Инженер Амиц Дольникер.
Партфунк перечитал записку и пожалел, что нет под рукой копировки, пришлось писать от руки второй экземпляр для прессы. И вдруг поймал себя на промашке.
– Ну, какой я инженер, – пробормотал он, – полное затмение разума, надо вычеркнуть в обоих экземплярах.
Стараясь не производить шума, Дольникер натянул на себя зеленый свитер в память о незабываемых ночах в беседке, привязал к халату простыню и спустил в палисад чемодан. Тем же манером, только при дополнительной помощи зонтика, приземлился и сам рядом с чемоданом.
– Слава Всевышнему, убрался, – сообщила Алифазу Малка, следя за маневрами партфунка через полуоткрытое окно, – наконец-то избавились.
***
Расстояние от палисада до машины показалось Дольникеру дистанцией огромного размера. А тут еще собаки устроили концерт. Дольникер с отчаяния чуть было не повернул оглобли, но тут из темноты выступил добрый гений Чичерон и повлек партфунка к автолавке.
– Где Зеэв? – спросил Дольникер, – уже в машине?
Очкарик не моя забота, я пекусь о вас, – пробурчал шофер.
– Неужели мой помощник попал в плен? – ужаснулся партфунк, – и все же мешкать мне нельзя, пути к отступлению нет. Вперед!
– Влезайте в кузов, укройтесь брезентом, выедем на дорогу – пересядете, – торопил его Чичерон.
Дольникер прощально оглянулся, село утонуло во тьме. Будь в Тминтаракани электричество, – досадовал партфунк, – я бы не ушибся так больно. Надо будет черкнуть письмо Иоскеле Тройбицу, пусть проведут им линию.
И полез в кузов.
– Вы уж простите, это на пользу дела, – услышал он нежный шепот и вслед за предупреждением почувствовал удар чем-то твердым по голове. Партфунк потерял сознание...
Глава двенадцатая
Тайный советник
Сознание вернулось к партфунку только под утро. Очнувшись, он нашел себя в загаженной конуре с единственным окном, забранным прутьями. Словно волчок в двери камеры, – промелькнуло в голове Дольникера, который, будучи членом подкомиссии Кнессета по правам человека, посетил однажды тюрьму. Свет керосиновой лампы едва освещал конуру.
– Где я? – вслух спросил партфунк пустоту.
– Среди друзей, – ответила ему голосом Хасидова слившаяся со стеной тень.
– Но как мы очутились в этой смердящей яме?
– Проще простого. Мы случайно оказались попутчиками, и я по неопытности слишком сильно кокнул вас по башке.
– Не говори загадками, я требую полной ясности!
Дольникер попытался привстать, однако, чьи-то заботливые руки вернули его голову на подушку.
– И Вы с нами, госпожа Хасидова? – удивился партфунк, – какая-то чертовщина!
– Извольте лежать смирно, – успокоила его Ривка, – мы слишком дорожим вашим здоровьем.
– Мы вас непременно выходим, господин инженер, – подтвердил парикмахер, – выборы на носу, а без ваших советов нам каюк.
– Вы хотите сказать, что дали мне по голове потому, что она нужна вам для победы на выборах?
– Вы попали в десятку. Не мог же я остаться в столь критический момент без опытного помощника, – объяснил брадобрей. – Чем я хуже сапожника, которому составляет речи ваш слуга. Апропо, я высоко ценю вас и рад возможности пообщаться с такой незаурядной личностью.
– Резюмируя вышесказанное, я ваш пленник, нахожусь под домашним арестом и должен выполнять требования террористов.
– Ну, зачем так грубо, мы ведь интеллигентные люди. Вы не пленник, а дорогой гость и незаменимый собеседник, если хотите, тайный советник.
– А домашний арест, как вы изволили выразиться, временное мероприятие, точно отдых в тишине и писание речей для старосты, – уточнила Ривка. – Я намерена баловать Вас самой вкусной едой, получше Малкиной, и выполнять любой ваш кулинарный каприз.
– Караул! Насилуют! Помогите! – неожиданно громко завопил Дольникер, вскочив с постели.
– Можете кричать до второго пришествия, – ухмыльнулся парикмахер, – из этого телятника вас никто не услышит, только коров разбудите.
– В таком случае я выражаю решительный протест, требую адвоката и отказывают помогать вам советами.
– Я тоже отвечаю ультиматумом на ваш ультимативный отказ, – резко пояснил Хасидов: – Или вы будете давать умные советы, или не получите даже хвостика селедки. Выбирайте – ценные советы или голодная смерть.
– Лучше славная смерть, чем сытое прозябание, – поднял Дольникер вверх указательный палец.
– Вольному воля, а пока даем вам на размышление полтора часа, – заключила Ривка и заперла за собой на замок железную дверь.
***
Оставшись наедине с собой, Дольникер решил спокойно обмозговать ситуацию. Но думать ему мешал урчащий желудок. Внутренний голос творил нечто невообразимое – что-то в животе булькало, резало, выворачивало наизнанку, издавало неприличные звуки.
Дольникер, потеряв терпение и власть над собой, ринулся к двери, забарабанил по железу.
– Дайте мне свободу! – истерично кричал он, – я подам на вас жалобу в суд справедливости.
– Свобода начинается с желудка, – мудро посоветовала Ривка.
– Тогда дайте мне кушать, – резонно отреагировал Дольникер.
– Помогите советом, получите сколько душе угодно, – стоял на своем парикмахер.
– Я сделал уже выбор и не отступлю от принципов!
– Умирайте себе на здоровье и перестаньте тревожить коров.
Весь вечер Дольникер стоически переносил муки голода. Но пуще голода его мучили сновидения. Стоило партфунку смежить очи, как коморка наполнялась плававшими в воздухе жареными индюшками, чебуреками, буханками свежеиспеченного хлеба.
Под утро плоть одержала верх над духом. Дольникер морально демобилизовался, и Хасидов услышал робкий стук в дверь.
– Господин инженер имеет в нас нужду? – снисходительно-дружелюбно спросил парикмахер, – что прикажете?
– Тащи индюшку, насильник, – проворчал партфунк.
– Услуга за услугу, Ривка жарит вам индюшку, вы пишите мне речи. По рукам?
– Какие гарантии, что я получу обещанное?
– Порукой мое слово и Ривкина совесть.
– Такие гарантии мне не подходят.
– Заключим тогда поэтапное соглашение. Я даю вам крылышко, вы – страничку. Затем пульку, вы – еще две странички. И так далее.
– Согласен, – сдался Дольникер, – только не тянуть жилы. Несите всю индюшку, статья у меня готова.
Партфунк порылся в чемодане и достал загодя приготовленное выступление перед газетчиками по возвращению в Тель-Авив.
Ривка, виляя бедрами, внесла поднос с чебуреками, жареной индюшкой, салатами. Пока Дольникер жадно уплетал Ривкины угощенья, парикмахер пробежал глазами текст выступления партфунка и пришел в полный восторг.
– Это именно то, что мне требовалось. Вы, господин инженер, обладаете талантом завораживать людей. С этим, видно, надо родиться. Вас слушаешь и ничего не понимаешь, а восхищаешься. Сколько я не учусь говорить как вы, ничего не получается. Стоит открыть рот, и все всё понимают. Какая-то божья кара.
– Думаю, на сегодня достаточно, – сыто улыбнулся Дольникер, – проштудируете хорошенько текст и вперед без страха и сомнения. А теперь ступайте, мне надо поспать. Да, не забудьте на завтра приготовить жаркое с яблоками и что-нибудь с тмином...
Эпилог
В тот день все птицы небесные покинули Знайнаших. Тучи обложили небо, а дождь лил, как из ведра.
К вечеру взбухшая река вышла из берегов, снесла плотины, огромные массы воды устремились к Тминтаракани. Буквально в мгновение ока почти все село было смыто с лица земли.
Дольникер с ужасом наблюдал, как телятник развалился, словно карточный домик. Партфунк в пижаме выскочил на улицу и вдруг увидел выплывающий из груды обломков бывшего дома сапожника трехстворчатый шкаф с Зеэвом наверху.
– Босс, хватайтесь за плот, он нас вынесет, – крикнул референт, протягивая Дольникеру желтый портфель.
Партфунк, преодолевая препятствия, ринулся к зеэвому ковчегу. Шкаф с партаппаратчиками понесся вниз, к долине.
Дольникер благодарно прижался к Зеэву. Огромный шкаф плыл в сторону Тель-Авива.
Последнее, что увидел партфунк, – верхушки столбов, почти добравшихся до села. Над Тминтараканью так и не зажглись лампочки Дольникера.
Напечатно: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 10(187) октябрь 2015
Адрес оригинальной публикции: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer10/Kishon1.php
