Мы – дети страшных лет России –
забыть не в силах ничего.
(Александр Блок)
Преодолев важный возрастной рубеж – 90-летие, я захотела ещё раз мысленно пройти по ступенькам своей непростой жизни – написать воспоминания.
К сожалению оказалось, что о своих предках я знаю очень мало. В наше время родители старались не обременять биографию своих детей необязательными подробностями (например, слова «папа до 14 лет учился в хедере» могли быть в отделе кадров использованы против его детей). Так забывались, уходили из обихода какие-то обычаи, правила поведения, привычки еврейских детей. Способствовал этому и эгоистический интерес молодых исключительно к своей жизни.
Прошлое ушло, и тех, кто жил, уже нет. А ведь многое из того, что было в ушедших, не исчезло вместе с ними. Иногда оно проявляется в пришедших им на смену.
Жила я в страшные годы мировых и внутригосударственных катаклизмов. Об этом времени опубликовано много исторических и политических исследований, есть немало личных воспоминаний. Написаны выдающиеся литературные произведения.
Я же задалась целью показать жизнь человека среднего слоя общества того времени, ничем особенно не выдающегося, с его стремлением жить честно, в соответствии со своими возможностями, и стараясь быть полезным другим людям. Я пытаюсь показать этого человека многогранно, приводя факты из своей жизни, жизни своих друзей и знакомых.
Ранние годы
Мои родители
Мой отец Борис Львович Вельковский родился 1 апреля 1885 года в городе Почеп (ныне Брянской области). Сведений о его семье, увы, у меня нет. Я даже не знаю имени его матери, то есть моей бабушки. Помню, как однажды (мне было года четыре-пять) к нам приехал высокий худой старик с длинной бородой. Он оказался моим дедушкой, пробыл он у нас недолго и, вероятно, решив, что у нас не сможет получить места для себя и бабушки, снова уехал.
В детстве мой отец посещал религиозную школу, хедер, в 14 лет ушёл из дому искать свою дорогу в жизни. Эти поиски привели его в город Двинск (Даугавпилс, Латвия). Там он нашёл работу “мальчиком” (посыльным) в магазине готового платья. Работал¸ вероятно, старательно, благодаря чему со временем стал продавцом, затем и старшим. Хозяин ценил его и даже иногда посылал за товаром в Варшаву. Вместе с ним в этом магазине работала продавщицей Мария Соломоновна Муселевич. Она и стала его судьбой. В 1913 году они заключили брак в Риге, но жить остались в Двинске, где то ли купили, то ли сняли квартиру. Вскоре у них родилась дочь Нина. Казалось, что всё налаживается.
Но вот разразилась война с Германией (Первая мировая война). Русские власти, решив, что наступающих немцев будет поддерживать еврейское население, приказали евреям покинуть Прибалтику и уехать в глубь России. Черта оседлости была ликвидирована. Поначалу евреям никак не хотелось покидать насиженные места и уезжать в неизвестность, но дело было ускорено еврейскими погромами. Отцу пришлось бросать всё имущество, хватать жену и девятимесячную Нину и бежать. Вывез отца и его семью из опасного места русский крестьянин, накрыв беглецов в телеге кучей сена. Пересев на поезд с эвакуируемыми, семья добралась до Тулы.
На тульском вокзале приехавших ожидали жители города, желающие сдать квартиры. Мужчина, представившийся Мироном Борисовичем Кисельгофом, предложил семейству моего отца поселиться в его доме. Этот дом номер 34 находился на Калужской улице, позже переименованной в улицу «имени демонстрации 1903 года» (!) В этом доме я родилась и прожила до отъезда в Москву на учёбу в институт. Родители же мои остались в Туле и жили в этом доме до старости.
Сразу же по приезде в Тулу отец стал искать работу. Выбор был невелик, и пришлось ему стать пожарником на Оружейном заводе. Папа говорил, что, к счастью, крупного пожара при нём не случилось. Через некоторое время он нашёл более приемлемую для себя работу – товароведа на швейной фабрике. Отец проработал там много лет. Он внёс на этой фабрике немало рационализаторских предложений и запатентовал несколько изобретений, облегчавших труд работниц. Портрет папы постоянно висел на Доске Почёта. Дважды центральная газета «Известия» помещала его письма, в которых он осуждал скороспелые предложения об изменении принятых на фабрике норм, которые привели бы к негативным последствиям на производстве.
У моего отца были золотые руки: был он опытным скорняком (иногда я помогала ему сшивать кусочки меха), сам шил себе брюки, чинил нам обувь, научил меня вязать пальцами шнуры затейливой формы. А какие красивые красные беретики сшил он мне и Нине!
Портрет его будет неполным, если не сказать о том, чего он никогда не делал: он не курил, не пил ни вина, ни водки – чувство ответственности за семью мешало ему это делать. Ведь у него росли три девочки, их надо было учить и воспитывать на собственном примере.
Из времени жизни в Двинске сохранились фотографии: папа одет щеголевато, держится уверенно. На общей фотографии сотрудников магазина он сидит в центре (главный!). А на снимках последних лет он выглядит усталым, даже несколько трагичным. В моих же воспоминаниях папа навсегда остался добрейшим человеком, в любую минуту готовым прийти на помощь.
На старых фотографиях можно видеть и совсем молодую милую, нежную маму. На несколько более поздних она уже дама в огромной шляпе с вуалью. Я запомнила маму постаревшей, усталой. А ведь когда я родилась, она была ещё совсем молодой!
После замужества в маме проявлялись черты, необходимые для ведения семьи в сложных материальных условиях: она прекрасно готовила, шила, дети были всегда сыты и хорошо одеты. Она, видимо, была очень способной. В детстве её учила читать и писать по-русски дочь хозяйки дома, где жила её семья. Её «учительница» упражнялась в игре на фортепиано, и в семье мамы возникла мечта тоже приобрести инструмент для детей. Эта мечта была реализована только в Туле. Родители продали свои обручальные кольца и купили старенькое пианино. Оно служило нам, детям, всю жизнь.
В старости, когда дети разъехались и работы у неё стало поменьше, мама пристрастилась к чтению. Читала она, в основном, классику. В один из своих приездов в Тулу я застала маму с папой, читающих «Жизнь Клима Самгина» Горького. По приезде в Москву я долгое время спрашивала всех встреченных филологов об этой интересной книге. Выяснилось, что некоторые знают о ней, но, к сожалению, не читали.
Мама моя родилась в большой семье, у неё было трое братьев и пять сестёр. Отец её, мой дедушка, дожил лишь до 35-ти лет. Семья осталась почти без средств к существованию. Маминых сестёр звали Вера, Фаня, Аня (Анна Сташун) и Соня (Софья Фердинанд).
Брат мамы Гесель переехал в Ригу, где женился и стал отцом двух красивых детей, дочери и сына. Октябрьская революция разбросала семью: сам Гесель перебрался в Тулу, а что сталось с его детьми, мне неизвестно. В 1937 году Гесель был репрессирован и пропал. Братья мамы Яков и Исер ещё в 1912 году уехали в Америку. Яков осел в Чикаго, где женился и стал владельцем фабрики. До войны он прислал одно письмо с фотографией, на которой он изображён с женой и тремя сыновьями. Исер обосновался в Нью-Йорке. Там он женился, у него родилась дочь Валентина. Он стал писателем, книги на английском языке и на идише публиковал под псевдонимом Странник. Две книги, присланные им, пришлось сжечь: в период Большого террора 1937 года хранить книги западных издательств было рискованно.
Особой была судьба Софьи. Она вступила в нелегальную политическую организацию и, когда жандарм пришёл её арестовывать, выпрыгнула из кухонного окна и бежала в Швейцарию. Там она нашла приют у русских эмигрантов, социал-демократов, которые помогли ей окончить медицинские курсы. Она стала техником-протезистом и позже вышла замуж за зубного врача, с которым и вернулась в Россию после Октябрьской революции.
Для так называемой индустриализации советской власти понадобилось золото. В числе других стали трясти зубных врачей. Арестовали мужа Сони. В тюрьме он сидел недолго, но вышел из неё совершенно больным и вскоре умер. Соня очень страдала, ибо считала себя виноватой за решение вернуться из Швейцарии в эту страшную страну. Она старалась работать, несмотря на случавшиеся приступы умопомрачения. Жила Соня в Перми.
Сестра мамы Вера, будучи ещё двенадцатилетней девочкой, уехала к братьям в Америку. На шею ей повесили мешочек с билетом и дощечкой, на которой было написано её имя, указана цель поездки и просьба помогать ей в пути. Доехала она благополучно, но в Америке прожила недолго: она умерла от какой-то болезни.
Сестра мамы Фаня Коган с семьёй жила в Туле.
Сестра мамы Аня Сташун с семьёй и матерью Ханной жили в Березняках. Бабушка Ханна умерла в 1918 году, в её честь я была названа Анной.
Дочь Анны Сташун – Зоя Лимарченко – была медсестрой, участвовала в Великой Отечественной войне.
Однажды моя младшая сестра Сара (Сарина, как я её называла) встретила в Ленинграде, как она решила, однофамильца, происходившего к тому же из Почепа. Сарина рассказала о нём папе, и выяснилось, что это его двоюродный брат. Мы познакомились с его большой семьёй. Члены её оказались милыми интеллигентными людьми, но по разным причинам нам не удалось с ними ближе сойтись.
А наша семья была разбросана по разным городам: Нина и Сарина жили в Ленинграде, я – в Москве, мама с папой – в Туле. Все мы, конечно, навещали друг друга, особенно по праздникам, а маме и папе привозили продукты: в Туле с едой было трудновато. Однажды я сопровождала маму в кардиологический санаторий. И чем более старели мои родители, тем чаще приходилось ездить к ним, чтобы оказывать какую-либо помощь. Забрать их к себе, в Москву или в Ленинград, было невозможно из-за системы прописки: родителям, жившим на периферии, не разрешалось переезжать к детям, пока они были вдвоём, да и с жильём у нас были тогда трудности.
Проблема разрешилась трагически: 26 марта 1962 года после тяжёлой и долгой болезни отец умер. Проститься с ним пришли многие работницы фабрики. Похоронен он был на еврейском кладбище Тулы. Маму я взяла к себе, была она уже тяжело больной, очень слабой, тихой, а 20 июня 1963 года умерла. Мы, три сестры, остались осиротевшими, горько плакали, обнявшись, на мучительной процедуре кремации. Были отец и мать для нас примерами доброты, трудолюбия, самоотверженности. Вечная им благодарность!
* * *
Папа очень хотел иметь сына, однако три раза рождались дочки: Нина, Аня, Сара. Мы, сёстры, в детстве не очень-то дружили друг с другом, ибо сильно различались по возрасту. Но когда выросли, обнаружили общность привычек, вкусов, взглядов, очень привязались друг к другу. В трудные студенческие времена помогали друг другу деньгами, позднее часто вместе проводили отпуска.
Все мы усердно учились и приобрели хорошие специальности: Нина стала преподавательницей музыки, я – редактором, Сарина – глазным врачом. Нина, а затем и Сарина, жили в Ленинграде. Мужем Нины был Лев Николаевич Раабен, музыковед и автор нескольких книг. После смерти Нины он женился на Саре. В наше время их уже нет в живых.
Дети наши – дочь Нины Эльга и мой сын Дима – в учёности нас превзошли: Эльга стала химиком, Дима – физиком-теоретиком. У Сарины детей не было.
Внуков у нас, сестёр, также немного: Эльга родила Артёма (он окончил Физфак ЛГУ и увлекся буддизмом, живёт в Петербурге), у Димы есть дочь Марина, она студентка филологического факультета знаменитого Гейдельбергского университета.
Тульское житьё
Когда мама с папой приехали в Тулу, их пригласил к себе, как я выше уже упоминала, Мирон Борисович Кисельгоф. Дом его находился недалеко от центра города. Улица была застроена одноэтажными домами, за ними виднелись фруктовые сады и огороды. Кое-где возвышались и двухэтажные дома. Со стороны улицы и «наш» казался тоже двухэтажным, но, глядя на него со двора, можно было увидеть и третий этаж; в нём М.Б. и поселил моих родителей.
Фасад дома выглядел бедновато, как и фасады соседних домов. Но внутренняя обстановка дома поражала, чудеса начинались сразу же за парадной дверью. Уже снизу на верхней лестничной площадке был виден огромный красивый витраж: маленькие стёклышки, переливаясь разными цветами, создавали картину синего моря, пенящихся волн, голубого неба и на нём – белых чаек. На противоположной стене была изображена прекрасная женщина в старинном парке. Дверь с медными украшениями вела в прихожую. При входе стояло чучело огромного медведя, держащего поднос для почты. В углу находилась лестница, ведущая на третий этаж – наше жилище.
Встречая нас, в прихожую вышла жена М.Б. Елизавета Михайловна, бывшая певица. Она назвала нам членов своей семьи: старший сын, актёр, живёт в Ленинграде, дочь Рита – студентка Московской консерватории, дочери Зина и Бетя с семьями живут отдельно в Туле. Младший сын Александр появился на свет позже, когда мои родители уже жили в этом доме.
Мы поднялись на третий этаж в довольно чистые пустые комнаты (бывшие детские), предназначенные для нас. Из обстановки – только большое зеркало в яркой жёлтой раме. (Оно нам никогда не нравилось, но до замены его руки не доходили). На стене висел портрет П. И. Чайковского.
М.Б. повёз нас на склад старых вещей, и мы привезли оттуда мебель: для столовой – большой буфет, обеденный стол, венские стулья и кушетку; для спальни – железные кровати, славянский шкаф и сундук для одежды. На сундуке лежала большая выдвигающаяся доска. Позднее я, сидя на маленьком стульчике, делала на ней уроки, а папа занимался на ней скорняжным делом, когда получал заказ.
Квартира родителям не очень подходила, но они решили её временно взять, а прожили в ней более сорока лет.
Отапливалась квартира большой голландской печкой. К большому огорчению родителей, в квартире не было кухни, и маме приходилось готовить на краю обеденного стола. Не было в ней и водопровода, и воду нужно было носить с улицы на третий этаж.
На следующий день после нашего приезда, когда папа отправился искать работу, Е.М. пригласила маму осмотреть свою квартиру, которая занимала весь второй этаж. Каждая комната в ней имела своё назначение и была чем-то интересна. Мы прошли в гостиную, очень красиво обставленную: на маленьком подиуме стояли два рояля, вдоль стен – маленькие столики и кресла, на полу – высокие китайские вазы, на потолке – большая хрустальная люстра. В простенках висели портреты Бетховена и Моцарта. Особенно впечатлял кабинет хозяина. Вся мягкая мебель в нём была обтянута серебристо-зелёным бархатом, на стенах – медные канделябры в виде факелов, у окон – письменный стол и секретер. Напротив – книжный шкаф, по углам высокие китайские вазы. Из прихожей открывалась широкая дверь в столовую, центр которой занимал длинный обеденный стол, вокруг него стулья с высокими спинками. В углу был камин, облицованный голландским кафелем, а около него – посудная горка с сервизом, разрисованным картинками, изображающими пасторальные сцены с участием пастушка и пастушки.
В комнату старшей дочери М.Б. Зины вела зеркальная дверь. Сама комната была по уровню пола разделена на две части лёгкой низкой перегородкой с колоннами и аркой посредине: ниже – гостиная, повыше – спальня. С верха арки спускались нити разноцветного бисера, из которых возникал рисунок озера с камышами и плывущими лебедями. При проходе через них они звенели. Мебель в нижней части комнаты была обтянута синим шёлком; приглушённый свет создавал романтическое настроение.
Как я потом узнала, жизнь Зины, хозяйки этой комнаты (она была преподавательницей немецкого языка в школе), сложилась несчастливо и в семейном, и в профессиональном отношении.
Через проходную комнату няни попадаешь в комнату старшего сына. Обстановка в этой комнате была скромнее: железная кровать, грубое солдатское одеяло, письменный стол, аквариум. На стенах – рапиры и маски для фехтования, с потолка свисала трапеция. Дальше находились хозяйственные комнаты, ванная и туалет, комната кухарки. Ванная облицована розовым кафелем, но воды нет: водопровод не проведён. Наконец кладовка и кухня. Через весь этаж проходила проводка межкомнатного «духового», как его называли, телефона.
В этом доме, в котором соседствовали красота и убожество, я и родилась 15 мая 1919 года.
Время в стране было суровое. Шла Гражданская война, были большие трудности с продуктами. Маме, как роженице, женщина из соседнего дома принесла щедрый подарок – половину каравая чёрного хлеба.
Быстро бежало время, я уже подросла, освоилась в квартире. Однажды я услышала внизу детский голос и сползла туда по лестнице. Голос принадлежал мальчику Альке, который, как оказалось, был почти на два года старше меня. Ему было скучно, и он стал со мной играть. Потом мама его часто читала нам разные стихотворения, сказки, напевала песенки, наигрывала что-нибудь на рояле. Дружба с Алькой меня очень занимала, она продолжалась до самого отъезда семьи Кисельгофов в Москву.
М.Б. часто уезжал из дома по всяким делам. Е.М. оставалась одна. Опасаясь внезапных приступов астмы у жены, М.Б. просил соседей, в частности и нас, посидеть вечерами в гостиной, поговорить о новостях, которыми были заполнены газеты. Е.М. выходила к гостям или, лёжа в своей комнате, прислушивалась к разговорам.
Нам с Алькой разрешали быть на этих встречах, и так получилось, что мои самые сильные детские воспоминания оказались связанными со смертью Ленина. Случилось это так. Однажды несколько жильцов сидели, беседуя, в гостиной. Один мужчина играл со мной – подкидывал вверх и ловил; другие смеялись или улыбались. Вдруг кто-то вошёл и громко сказал: «Ленин умер!». Я, разумеется, не знала, кто такой Ленин, но сразу почувствовала, что произошло что-то значительное. Лица у всех застыли: что теперь будет? Видно было, что люди получили какую-то важную, тревожную весть.
В день похорон Ленина особенно чувствовалось общее волнение. Все вышли на улицу, хотя было очень холодно и ветрено. На домах были вывешены чёрные флаги; ветер их трепал, и казалось, что прилетели какие-то чёрные птицы, вблизи большие, вдали – маленькие. Из-за угла вышла толпа с чёрным знаменем. На нём золотыми буквами было что-то написано. Люди пели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», стоявшие на тротуаре подпевали. Я тоже пела… Вдруг со всех сторон загудели гудки – мощно, очень тревожно. Мне стало страшно…
К этому времени относится рождение моей младшей сестры Сары.
* * *
В 1926 году в начале нашей улицы, рядом с трибуной, возвели памятник Ленину. На его открытии было много народа, и мы с папой присоединились к толпе. Сдёрнули покрывало, и перед присутствующими предстал Ленин с протянутой рукой, как будто указывающей путь. Я спросила у папы:
– А куда он зовёт?
– Я не знаю, – ответил папа, может быть те, что на трибуне, знают. Поживём – увидим.
Позднее этот памятник перенесли в центр города, на площадь, где снесли несколько одряхлевших домов. От него взял начало Ленинский проспект. В конце Ленинского проспекта стоял дом, в котором жили члены обкома партии, позднее все расстрелянные.
Были отреставрированы соборы и стены Тульского Кремля. Рядом с Кремлём стоял большой голубой барский дом с белыми колоннами, который называли домом Александра II. Он был построен в 1913 году в честь трёхсотлетия дома Романовых.
Стоит упомянуть и о дворе за нашим домом и о саде за двором. Во дворе вдоль забора, отделявшего нас от соседей, валялось сломанное, искорёженное оружие: винтовки, штыки, пулемёты, собираемые хозяином для сдачи оружейному заводу. Всё это нас, детей, не интересовало. У нас были другие игры: лапта, чижик, крокет, мяч.
Занимали нас и двухэтажные сараи с большими балконами во всю длину строения. Первым из них был каретный сарай, в котором находились пролётки, брички, телеги. Лучшего места для игры в прятки было не придумать! А на верхнем этаже лежал интересный для нас хозяйственный хлам. Во втором сарае стоял автомобиль, а в отгороженной его части была конюшня. Лошадей в ней уже не было, но сохранился острый запах лошадиного пота. Я часто заглядывала в конюшню, надеясь, что лошади где-то живы и по памяти забредут сюда, к себе домой.
Сад у нашего дома был особенный, там росли только большие деревья. В одной стороне сада высился огромный серебристый тополь, его листья при ветре звенели. На другой стороне стояли обычные тополя. Высоко на их суках лежало брёвнышко, с которого спускались трапеция, кольца, а также канат с узлом на конце. Был в саду и турник.
Много радости доставляли нам, детям, все эти спортивные снаряды. Мы гордились своими победами над собой: «Я сделала «уголок» на кольцах!». Иногда удавалась мне и «лягушка». Около трапеции стоял железный стол, с которого можно было запрыгнуть на трапецию. Некоторые наши затеи, в которых участвовали и соседские ребята, были небезопасны. Однако всё как-то обходилось. Пользу же гимнастика приносила очень большую: спасибо М.Б. за такой невиданный сад!
* * *
У М.Б. явно были хорошие задатки хозяйственника и предпринимателя, но после отмены НЭПа он больше не мог их воплощать в жизнь. Ходили слухи, что свой первый капитал он заработал во время первой мировой войны на продаже собранного им покорёженного оружия военному заводу. Заработанные деньги М.Б. тратил не только на семью, но и на благотворительные цели. Таковым, например, было бесплатное заселение своего дома евреями, депортированными из Прибалтики в 1916 году.
* * *
Через наш город протекала чудесная река Упа. Когда-то она была полноводной, судоходной. В наше время на ней была построена лодочная станции. Я научилась хорошо плавать – это одно из моих жизненных достижений.
* * *
Наступил 1927 год – год больших изменений в политике советской власти. Они отразились и на нашей ситуации в Туле. Так, многие мелкие ремесленники и торговцы стали опасаться вести свои дела и начали их сворачивать. Изменения произошли и у нас в доме: М.Б. продал свой дом фабрике. Жильцов по условиям продажи не выселяли, но они должны были теперь платить за свои квартиры. М.Б. с семьёй перебрался в Москву.
Новые хозяева дома сделали его внутреннюю перепланировку: убрали подиум в гостиной. В ней поселилась довольно приятная русская семья. У них имелся большой радиоприёмник, который разрешали слушать и нам.
Однажды в 1933 году, крутя регулятор приёмника, я услышала по нему странную, неприятно возбуждённую речь на немецком языке. Слышно было и как публика реагировала на неё оглушительным восторженным рёвом. Это транслировалась речь Гитлера, пришедшего к власти. Мне стало страшно. (Я тогда ещё не знала, что Сталин через Коминтерн дал команду немецким коммунистам не объединяться с социал-демократами для противостояния нацистам, что и послужило одной из причин победы Гитлера на выборах в рейхстаг).
* * *
В кабинет М.Б. вселилась семья из четырёх человек, двое сотрудников института бактериологии заняли комнату кухарки. В передней сложили русскую печь, в которой все жильцы пекли по праздникам пироги. Так рождалась новая система жилья – коммуналка.
Дом постепенно приходил в упадок; началось всё с витража: кто-то вытащил из него цветные стёклышки, остались лишь железные держатели. Их пришлось заменить решёткой для квадратных стёкол. На месте великолепного витража возникло окно, похожее на тюремное. Кто-то открутил медные ручки на двери в передней. Из сада исчезли кольца, трапеция и канат. Возникли задержки с вывозом мусора, так как дворник куда-то исчез. Не провели обещанного водопровода, и мне по-прежнему приходилось носить воду из колонки на улице.
Большие изменения произошли в городе. Так, закрыли булочные Филиппова, торговавшие вкусным ароматным хлебом. А позже, когда голод начала тридцатых коснулся и Тулы, уже никто и не вспоминал о хлебе Филиппова. Стояли в длинных очередях за тем хлебом, который давали.
Школа
В 1927 году я пошла учиться в школу-четырёхлетку, расположенную недалеко от нашего дома.
По пути в школу я проходила мимо извозчиков, ожидавших на улице клиентов, как теперь такси. Половину завтрака, который мне давала мама, я скармливала лошади, стоявшей последней. Она осторожно нежными губами брала кусочки с моей ладошки.
Ходила я в школу с удовольствием: мне нравились уроки.
Следующая школа, семилетка (5-7 классы), запомнилась мне хорошо поставленным производственным обучением. Имелись столярные, слесарные, швейные мастерские. Я научилась ловко орудовать шерхебелем, рубанком и фуганком, самостоятельно сделала отличную табуретку. В швейной мастерской мы на электрических машинках шили сатиновые косоворотки, которые шли в магазины на продажу.
Хуже обстояло дело с общеобразовательными предметами. В то время начали насаждать так называемый «бригадный метод» обучения: учеников разбивали на пятёрки с бригадиром во главе. Заданный урок отвечал этот бригадир, оценку же, которую он получал за этот ответ, ставили и всем членам бригады. Помню, как мои одноклассники по пятому классу поджидали меня у школы и грозили «наподдать хорошенько», если получу плохую оценку. К счастью, этот идиотский метод обучения просуществовал недолго.
Мешало учёбе и принуждение к работе в пионерской организации: часто нас посылали приветствовать различные собрания, совещания, отвлекая от уроков репетициями, перенапрягая наши голосовые связки. И мы привыкали к этой пустой трате времени.
Принимала я участие и в лыжных соревнованиях. Во время одного из забегов я потеряла варежку, но не подняла её, так как рвалась к финишу, в результате чего сильно отморозила руку. Пришлось, к глубоком моему сожалению, оставить уроки музыки. Эту невозместимую потерю я осознала лишь позже, а пока я радовалась успехам нашей пионерской организации (кстати, я была её председателем и шла впереди колонны во время демонстраций). Её признали в 1934 году лучшей в области, в награду пять её членов направили в Москву на ноябрьские праздники. Принимали нас в ЦК комсомола, где наградили шёлковыми пионерскими галстуками со скрепляющими их концы значками. Мы очень радовались этому подарку, но ещё большую радость доставило нам участие в демонстрации. Мы шли в ближайшей к мавзолею колонне, видели Сталина, о чём я с воодушевлением потом рассказывала в Туле: “Мы видели Его!” Теперь мне трудно вообразить ту девочку, замороченную тотальной коммунистической пропагандой…
В 14 лет я вступила в комсомол. Наши шефы со швейной фабрики сделали мне подарок – юнгштурмовку. Это защитного цвета рубашка мужского покроя с ремнями через талию и плечо и юбка. Носила я эту форму недолго, но она явно служила развитию во мне тщеславия, о чём я вспоминаю со стыдом. К счастью, позже никаких следов тщеславия я в себе не обнаруживала.
Доучиваться в 8-10 классах я пошла в среднюю школу имени Глеба Успенского. Она находилась довольно далеко от нашего дома. В ней была отличная библиотека. К этому времени я уже оценила роль книги в моей жизни, была страстной читательницей. Библиотекарша меня очень любила и свободно допускала к книжным полкам; я ощущала себя властительницей несметных богатств. В то время, по моим наблюдениям, становилось всё больше и больше любителей чтения. Собирать книги дома было для большинства недоступно, поэтому в библиотеках постоянно увеличивалось число посетителей.
Мне иногда хотелось уйти от прозы жизни. Тогда я вылезала из окна, и по крутой крыше второго этажа осторожно продвигалась к плоской крыше над нашей квартирой. Там ждали меня голубое небо и белоснежные облака. Прохладный ветер помогал мне листать страницы «Очарованной души» Ромена Роллана или другой чудесной книги.
* * *
Во многих отношениях 1927 год оказался неким рубежом в жизни города и страны. Так, в Туле закрыли синагогу, и евреи стали собираться для совместных молитв в частных домах. Труднее стало поддерживать традиции еврейской жизни, но отказываться от них не собирались. Старики следили, чтобы среди евреев не было нищих, они организовывали помощь малоимущим. Одну из таких бедных нестарых женщин поручено было поддерживать нам. К её приходу мама приготавливала какие-нибудь продукты, а иногда и предметы одежды. Мы старались помогать и знакомым, попавшим в беду. Так, я должна была тайно класть свёрток с едой в парту одноклассницы Фиры Пац, отец которой был арестован, и её семья с её младшими братьями осталась без средств к существованию. А семья Рудерманов, жившая на нашей улице, лишилась вдруг отца: он умер, оставив вдову с двумя детьми. Старики-евреи настояли, чтобы младший брат умершего женился на его вдове, дабы не допустить сиротства детей. Женщина была весьма некрасива, однако сила традиции победила, и брак был заключён. Всё же через несколько лет новый муж вдовы и отец усыновлённых детей сбежал. Вскоре в Москве объявился поэт-песенник Рудерман. В Туле его никогда больше не видели, но деньги на содержание детей он посылал исправно.
Старики-евреи убеждали родителей уделять больше внимания учёбе школьников и внушать девушкам и юношам, что смешанные браки нежелательны. Они учили также, что детям нельзя появляться на кладбище, если их родители ещё живы, стараться хотя бы дома говорить на идише. И очень внушительными были обращения стариков к соплеменникам о правилах приличия: ведите себя скромно, не устраивайте шумных застолий, будьте умеренными в питии. Старики старели, дряхлели и уходили. И с ними – еврейские традиции, отступавшие под напором русского языка, русской школы, русской литературы и искусства.
Ежемесячно в город приезжали из Москвы известные артисты и музыканты. Интересные спектакли шли на сценах драматического театра и ТЮЗа. При ТЮЗе открылась молодёжная студия, и я стала её посещать. Очень занимали нас, студийцев, рассказы главного режиссёра о деятельности выдающихся актёров. Когда начали репетировать «Майскую ночь» по Гоголю, дело неожиданно застопорилось: в одной из сцен я должна была обнять Левко, но сделать этого не смогла, ведь о любви, об объятиях я знала только из книг, на практике же не смогла даже притронуться к юноше-партнёру. Режиссёр рассердился и произнёс что-то, меня осуждающее.
Но вот подошло время выпускных экзаменов. Я их благополучно сдала, и на выпускном вечере мне был вручён аттестат зрелости.
Радость окончания школы омрачалась разгулом террора. В городе шли аресты, разгромлен был обком партии. Исчезали и простые работяги – кормильцы семей. То и дело в школе какой-то ученик появлялся заплаканным: ночью забрали отца. Мы знали, что арестованный был простым портным или слесарем, но никому и в голову не приходило спросить, как такой человек мог оказаться врагом народа. Никаких вопросов не задавали: инстинкт самосохранения работал на подсознательном уровне. Словами «враги народа» пестрели газеты, слова эти непрерывно звучали и по радио. Людей сковывали недоумение и страх. Потери были почти в каждой семье.
Позже, в 80-ых годах в каком-то журнале я прочитала, что начальник НКВД Тульской области Лебедев был расстрелян за перегибы в выполнении «норм» по арестам, получаемых им из центра.
Но, как это ни странно, жизнь в городе текла по-прежнему.
После выпускного вечера вчерашние школьники, согласно традиции, шли с песнями («…я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек») в прекрасный парк и танцевали там до самого утра. Так наша личная радость на короткое время затмила всеобщую страшную реальность.
Через два дня нам предстояло расставание с одноклассниками. Отметить его мы решили паломничеством в Ясную Поляну к могиле Льва Толстого. Шли пешком 18 километров. Во время учёбы девочки и мальчики держались отдельно друг от друга. Девочки были весьма заносчивы, презрительно думали о мальчиках: что, мол, эти мальчишки-футболисты понимают! Но за длинную дорогу мы убедились, что и мальчики кое-что понимают не хуже нас, девочек. И мы наконец «познакомились». Мальчики повели себя как джентльмены: несли наши сумки со снедью, обустраивали места для привалов. У костра «разморозились» и самые замороженные, завели в пути задушевные разговоры. У белых столбов при входе в усадьбу Ясная Поляна мы сняли обувь и прошли босиком к могиле Льва Толстого. Каждый из нас положил на неё по одному полевому цветку. Помолчали. Потом каждый вспоминал что-нибудь из произведений великого писателя. Когда проходили обратно мимо дома Толстого, из него кто-то вышел и спросил, кто мы такие и что нам нужно. Мы объяснили, что паломничеством к нашему великому земляку отмечаем своё расставание со школой; нас угостили яблоками. Попутная полуторка довезла нас до Косогорского завода, а оттуда трамваем мы доехали до Тулы.
Этот день остался навсегда в моей памяти…
В 1937 году школа для меня осталась позади. Предстояло определить свой путь, выбрать специальность, институт – дело нелегкое. Мама посоветовала заняться немецким языком или медициной, папа же настаивал, чтобы я решала сама. И я решила поступать на искусствоведческое отделение МИФЛИ (решение, как оказалось, не лучшее).
Вступительные экзамены я сдавала успешно, но на последнем оплошала. Мне задали легчайший вопрос о поэзии Некрасова. Я любила её, многие стихи знала наизусть, но ответила: "Некрасов был певцом революционного крестьянства". Сразу поняла, что сказала несуразность, и замолчала. Преподаватели о чём-то переговорили между собой и обратились ко мне: "Если Вы не возражаете, мы передадим Ваши документы с оценками за экзамены на исторический факультете педагогического института имени Карла Либкнехта. Там очень сильный преподавательский состав, и они помогут Вам во всём разобраться." В этом институте я успешно и с удовольствием училась. Окончила его, получив диплом с отличием в 1941 году. С тех пор история (разумеется, не фальсифицированная) – моё главное увлечение.
Через несколько лет после войны наши бывшие одноклассники-туляки разослали своим соученикам, которые после окончания школы разъехались по другим городам, приглашение собраться вместе и повспоминать наши школьные годы, рассказать друг другу о событиях в своей жизни после окончания школы. Приехали почти все. Мы собрались в нашем классе, а наш бывший староста, лучший ученик по математике Володя Дулевич (ставший доктором наук, контр-адмиралом), сделал перекличку. Когда он называл имя одного из наших товарищей, погибших на войне, дежурный по классу чеканным голосом провозглашал: «Погиб смертью храбрых!». И наступала минута молчания.
А потом каждый из нас рассказывал о событиях своей жизни. Шли мы по ней разными, подчас страшными путями.
В заключение одноклассники-туляки соорудили большой праздничный стол, уставленный пирогами, пряниками, а также фруктами и овощами, коими так богата тульская земля…
Зазвучала музыка, под которую мы танцевали, будучи десятиклассниками. Особенно всех растрогало танго «Утомлённое солнце». А вот фокстрот «Риорита» не получился: у нас уже не было того молодого задора.
А потом мы долго беседовали, каждый рассказывал о своей семье, о детях, о работе, однако острых проблем, с которыми, конечно же, сталкивался каждый, не касались: жил в нас опыт 1937 года.
Но говоря о наших учителях, мы не обошли трагической судьбы Сергея Васильевича, нашего биолога, организатора художественной самодеятельности (сам он играл ещё в любительских спектаклях со Станиславским). Вспоминали, как он учил нас декламировать: стой спокойно, ни на что не отвлекаясь, не вихляйся. Образцом для него была великая актриса Ермолова. Трагический слом в судьбе С.В. произошёл в результате недооценки им новой политической реальности. Для открытия какого-то вечера он подготовил с учениками старинный танец полонез.
Я вспомнила, как выступала в первой паре с Сергеем Васильевичем под прекрасную музыку, а за нами двигались парами мальчики с девочками. Всё было очень чинно, скромно, красиво. Но наблюдавшая это учительница истории Мария Дмитриевна Есипова возмутилась: этот танец – выпад против советской системы воспитания! И донесла “куда надо”. Вот поэтому-то Сергей Васильевич и был арестован и приговорён к восьми годам лагерей. Тогда мы об этом ничего не знали, а просто удивлялись, что фотографию, на которой С.В. снят с нами, нам так и не дали (теперь-то мне ясно почему: изображение «врага народа» должно было исчезнуть). Однако же через много лет мы эту фотографию получили – её сохранила и размножила жена директора школы.
Позднее я поняла, что ведь и доносчица тоже была жертвой сталинизма: она была настолько морально деформирована, что считала донос своим партийным долгом! После Тулы Есипова работала в московском музее Ленина. Разумеется, я к ней никогда не заходила.
О годах, прожитых в Туле, я вспоминаю с удовольствием. Я росла в хорошей, хотя и небогатой, семье, родители работали в поте лица и всегда заботились о своих дочках, а мы старались их радовать своими школьными успехами.
Еврейское кладбище в Туле
В городе жило много еврейских семей, но я не помню, чтобы кто-то из евреев жаловался на плохое к ним отношение со стороны русских. С антисемитизмом я встретилась только после войны в Москве (об этом я расскажу ниже), а с антисемитизмом в Туле я столкнулась, только когда я её вновь посетила в середине 60-ых годов. Тогда я пришла на еврейское кладбище. Ворота в него были, как всегда, открыты. Я сразу увидела разбитую старинную надстройку над какой-то могилой. На ней сидела группа парней, распивавших водку. Я испугалась, но не повернула назад, а направилась дальше к могиле родителей.
Позже, уже в семидесятые годы, мне как-то позвонила подруга и рассказала, что на еврейском кладбище хулиганы устроили погром: сожгли домик, в котором обмывали и завёртывали в белую ткань умерших, повалили чуть ли не половину всех памятников, в том числе и старинные черно-мраморные, бросили в костёр кладбищенские деревянные ворота и даже дверь уборной. Я срочно приехала в Тулу. Могила родителей оказалась цела, но рядом с ней валялись грязный матрас и пустые бутылки; памятник же на могиле двоюродного брата был повален. Я, как смогла, навела порядок.
Перед отъездом в Германию в 1992 году я снова поехала в Тулу и с удивлением увидела, что еврейское кладбище было обнесено высоким бетонным забором, причём старый деревянный забор снесён не был, а между двумя этими заборами носилась овчарка; на заборах было натянуто несколько рядов колючей проволоки.
Пройти на кладбище можно было только получив разрешение в проходной расположенного рядом Оружейного завода. Я с тремя случайными попутчиками подошла к проходной. Там проверили мой паспорт, записали зачем-то мои данные и выдали ключ от калитки, предупредив, что нам придётся ждать ещё целый час пока придёт кинолог и заберёт собак, бегающих по кладбищу. Когда кинолог этих собак увёл, я подошла к калитке, но бегавший между заборами пёс тотчас оказался рядом, сотрясая разделявшую нас тоненькую решётку. Под его свирепый лай я открыла калитку ключом и оказалась на кладбище.
Могила моих родителей была в порядке, только памятник на ней качался – то ли из-за плохого цемента, то ли кто-то пытался памятник снести.
Я не понимала, зачем было затрачено столько средств для возведения ещё одного, бетонного забора. Ходили слухи, что когда возникли трудности с выплатой рабочим зарплаты, они, проходя с вахты мимо старого забора, бросали в щели завёрнутые в бумагу детали своей продукции и потом у себя дома собирали револьверы и направляли их на чёрный рынок.
Таким образом кладбище стало недоступным и для антисемитствующих хулиганов.
Педагогический институт. Любовь
За несколько дней до 1 сентября 1937 года я приехала в Москву учиться на историческом факультете Государственного педагогического института имени Карла Либкнехта. Чемодан свой оставила у двоюродной сестры Генечки, которая со своим сыном жила в маленькой комнате у Красных Ворот. Поехала в институт на Разгуляй, чтобы получить место в общежитии, но мне сообщили, что общежитие находится в Алексеевском, слева от дворца Шереметьева. Из литературы я давно знала обо всех этих местах. Красные ворота обозначали въезд в Москву. На Разгуляе часто бывал молодой Пётр I, здесь жил Мусин- Пушкин, у которого хранился подлинник «Слова о полку Игореве». Во дворце Шереметьева был театр, в котором играла замечательная крепостная актриса Параша Жемчугова.
Мне казалось, что я давно знаю Москву. Непонятно, почему мама так плакала, когда провожала меня сюда. Всё здесь знакомо и просто. Вот проголодалась, купила булочку – и нет забот, сыта.
Без труда нашла общежитие, получила в нём комнату на семерых девочек. Все они уже приехали. Девочки славные, со всей России. Забегая вперёд, упомяну, что ни с одной из них близко я не сошлась, но жили мы дружно.
Первый день занятий в институте запомнился особенно ярко: все лекции в этот день (по Древнему Востоку и Древней Греции) были чрезвычайно интересными. Захотелось учиться хорошо…
О комсомольском собрании в институте было объявлено, что оно состоится лишь через два месяца, когда студенты-мальчики вернутся из военных лагерей. И вот этот день настал. Наши студенты – будущие лейтенанты – пришли шумной гурьбой, загорелые, с обветренными лицами.
Девушки шутили:
– Я влюбилась в этого!
– А я в того!
– Мне вот светленький нравится!
Прямо какая-то эпидемия: все влюбляются!
– А тебе, Ань, кто нравится?
Отвечаю, не раздумывая:
– Мне – председатель собрания, Толя Коган.
Теперь нужно к нему хотя бы присмотреться. А он совсем не плох!!! Собрание ведёт энергично, не даёт времени утекать зря, к тому же красивый.
Действуя по законам жанра, я должна была хотя бы наладить знакомство. И через несколько дней я решила воспользоваться телефоном, чтобы прочитать стихи, поинтриговать. Толя оказался дома и сразу взял трубку.
– Ты свободен? Хочу прочитать тебе стихи (это получилось у меня неплохо).
– Давай!
И потекли прекрасные пушкинские строки: «На холмах Грузии лежит ночная мгла», – читала я медленно, выразительно, наполняя каждое слово ещё не настигшим меня чувством. (И как это можно было в суетной московской жизни ни с того, ни с сего читать эти бессмертные строки?!)
Толю заинтересовали не столько стихи, сколько чтица: «А кто это говорит? Что, боишься назвать своё имя?»
Но к этому вполне естественному вопросу я оказалась совсем неподготовленной. Не желая показаться трусихой, в запальчивости ответила: «Я – А. Б. Вельковская, студентка первого курса исторического факультета!» – и положила трубку. И сразу же сообразила, что повела себя наиглупейшим образом. Господи, что же теперь делать? И решила избегать какого-либо общения с Толей.
Весь учебный 1937-38 год я на него ни разу не взглянула. А когда случайно с ним встречалась, пробегала мимо, опустив глаза, и если он сидел в одном читальном зале, я шла в другой. Однажды в институтском буфете он оказался в очереди прямо за мной. Сначала я его не заметила, а когда обнаружила свою оплошность, быстро схватила булочку и, даже не взяв чая, убежала.
Как оказалось, мой шутливый ответ подруге на комсомольском собрании был вовсе не шуткой: Толя стал занимать всё большее место в моей жизни. Я поняла, что пришла моя первая любовь и она – увы! – безответная. Я страдала, конечно, ночью иногда плакала, но днём старалась как-то отвлечься, чем-нибудь себя занять. Помогали книги, занятия историей, музеи, походы в театр.
Сессию я сдала на «пятёрки», и на доске почёта института мою фотографию поместили рядом с Толиной. Отсюда уже никуда не убежишь!
Летом была передышка. Я работала в пионерском лагере. В моём отряде было 45 пятиклассников. Буйный возраст… Чтобы угомонить их перед сном, я рассказывала им сказки или какие-нибудь истории. Слушая, они остывали от дневной беготни и засыпали. А я отпрашивалась у дежурного по лагерю и убегала пополнять запас своих «снотворных» к соседям.
Возле нашего лагеря располагалась художественная студия старшеклассников. Руководил ею художник Вячеслав Николаевич Руцай. Днём студийцы рисовали натуру, а по вечерам беседовали у костра о жизни, искусстве и рисовали по памяти. Как-то В.Н. предложил мне приходить к ним, когда у меня будет время, «для оживления обстановки». И я прибегала, когда возникала возможность.
Однажды В.Н. дал своим мальчикам задание за 30 минут сделать наброски моего портрета, а после их обсудить. Мне же предложил не обращать на мальчиков внимания, пока они будут работать. Он же будет рассказывать мне о своей первой любви.
«Это было в 7 классе. Она, моя девочка, училась хорошо, всё давалось ей легко, особенно рисование. Она была похожа на бутон цветка, который вот-вот распустится и проступят черты девушки. Я всё время смотрел на неё, боясь упустить этот момент. Меня она не замечала, и мои усилия в учебе и в рисовании оказывались напрасными. Однажды она увидела мои рисунки и спросила, почему в них видно такое напряжение, и посоветовала больше доверять своей руке. Она взяла карандаш, покрутила им на уголочке моего листа, и там оказалась забавная собачонка, лохматая, с загнутым хвостиком. Я воспринял это как унижение и попросил родителей перевести меня в другую школу. Всё!».
Закончив рассказ, В.Н. обратился к рисовальщикам: «А теперь посмотрим ваши наброски. На них всех Аня выглядит старше и красивее, чем в действительности. Вы не уловили черт её лица: нос нашей модели приобрёл классические черты, а он немного вытянут вперёд, да и ноздри у него не столь тонки. Посмотрите на Анины брови: они, выражая удивление перед жизнью, взлетели высоко над глазами, и форма их не одинакова. Этого не видно на ваших набросках. Неудачно получились и губы. В натуре они великоваты и всё время находятся в движении, выражая какую-то внутреннюю жизнь, какие-то впечатления. В общем, наша модель не вышла ещё из состояния юности, а вы этого не уловили».
– А как бы Вы её нарисовали? – спросили мальчики.
– А я не стал бы её сейчас рисовать, а предложил бы ей прийти через пару лет.
Лето прошло, работа в лагере окончилась, заработок пошёл на покупку туфель.
Оставшуюся неделю до начала занятий я провела в Туле. Там я застала своих родителей в волнении: на моё имя пришли две почтовые открытки от одного знакомого, студента пединститута им. Ленина Виктора Едлина; с ним мы поддерживали отношения на основе интереса к стихам. Виктор особенно любил японские двустишия, собирал их и показывал мне. Не дождавшись моего возвращения в Москву, он послал мне свои образцы в Тулу. Родители прочитали открытые тексты:
Если скажешь ты мне, что Не любишь меня,
Не жить мне тогда (чёрные чернила),
Если скажешь ты мне что Любишь меня,
Не жи-и-ить мне тогда (красные чернила)!!!.
Вторая открытка:
Лучшее в тебе твой мизинчик, похожий на беленький ландыш,
Худшее, что ты меня не любишь.
С трудом я успокоила своих родителей: Виктор увлечён не мной, а стихами. Он был лишь моим приятелем, как Алька в детстве. Мне захотелось вспомнить об этом случае, потому что Виктора давным-давно нет: он сгорел в огне нашей страшной войны.
1 сентября 1938 года я начала учиться на втором курсе. Из Останкина (Алексеевское) меня перевели в Центральный студенческий городок (Стромынка 32). Это бывшие казармы Преображенского полка, большое четырёхэтажное квадратное здание с садом и баней внутри. Комнаты были большими с цементным полом. В стенах были дырки, оттуда вылезали огромные крысы. Они воровали наши скудные запасы продуктов, один раз даже съели, вернее, объели мои туфли. Тут уж мы пожаловались в деканат. Пришли рабочие, затолкали в дырки битое стекло, залили их цементом, больше мы крыс не видели.
Жило нас в комнате 14 человек, все с разных факультетов. На моё сумрачное состояние они действовали хорошо. Много смеялись, шутили. Вокруг меня шла какая-то молодая весёлая жизнь. Я принимала в ней участие. Иногда ночью плакала, вспоминая свою несчастливую любовь. Но чувствовала себя поспокойнее. Свыклась немного с неудачей.
На нашем курсе училась одна очень красивая женщина из Одессы, Соня Кучерская. Жизнь её проходила бурно. За ней ухаживали то известные артисты, то какие-то крупные деятели. Хотя она уже вышла замуж, воспоминания будоражили её, и я нужна была ей в качестве поверенной. Она понимала, что я не буду ничего о ней никому рассказывать. Как-то она меня спросила, неужели я живу только учёбой, без любви. Молодость так быстро пролетает. Я ей поведала о своей любви и о своей беде. Она была удивлена нелепостью ситуации: «Нужно подумать, как её поправить, – сказала она. – Я знаю, что многие девчонки по нему сохнут. Положение нелёгкое».
Жила Соня в центре. Иногда из института она ехала вместе с Толей. И однажды она спросила его, есть ли у него девушка.
– Нет, – ответил он.
– Почему? – не унималась Соня.
– Да нет подходящей.
– А Аня Вельковская?
– Да она даже здороваться со мной не хочет. Пробегает мимо, как метеор. Мы с первого курса с ней не общаемся.
Соня призадумалась.
И вот 23 февраля 1939 года состоялся вечер, посвященный годовщине создания Красной Армии. Праздновали в лекционном зале. Это довольно узкое помещение с проходом посредине. Мы пришли с Соней вдвоём. Она пропустила меня, а сама села с краю (меня как бы блокировала). Больше никого в ряду не было. Когда докладчик уже шёл к трибуне, Соня пропустила в наш ряд Толю, и мы оказались рядом. Бежать мне было некуда. От неожиданности у меня перехватило дыхание.
Толя увидел моё смятение, схватил меня за руку и стал говорить прямо в ухо: «Спокойно, спокойно… вдох, выдох… вдох, выдох», – и похлопывал по руке. Постепенно моё дыхание восстановилось, очертания вокруг стали яснее. Хочу вырвать руку. Не получается. Держит крепко. Да и хочу ли я?
Поднимаю на него глаза. Он смотрит на меня внимательно, немного улыбается. Руку теперь немного поглаживает.
– А знаешь, бегунья, я теперь тоже читаю стихи и даже учу их наизусть. Вот послушай:
«На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва подо мною,
Мне грустно, тяжело,
Печаль моя легка…»
– Ты путаешь слова, – говорю я.
Пытаюсь восстановить пушкинский текст, но слова и у меня путаются. Толя подвинулся ко мне и своим плечом касается моего.
Слова докладчика о величайшей победе в Гражданской войне перекатываются через нас, не задевая. Мы слушаем себя.
Наконец собрание заканчивается, гремит песня «Если завтра война…». Сони уже не видно. Выход открыт. Толя, не выпуская моей руки, продвигается к центральному проходу. В какой-то момент я улавливаю нерешительность его и с силой дергаю руку. Не тут-то было. Он держит крепко и решительно делает шаг к проходу.
В этот момент отключили музыку и мы в полной тишине идём по проходу. Впереди Толя. Он ведёт меня под взглядами всего факультета. Это такая значительная для меня дорога. Мы не идём вместе, а он ведёт меня. Удивительное дело. Ведь я же была такой самостоятельной девушкой!
Мы вышли на Разгуляй, и в то же время подошёл трамвай, идущий на Стромынку, к моему общежитию. «Давай бегом, оторвёмся от всех», – говорит Толя. Подбежали, успели. Однако трамвай шёл как-то медленно, а затем неожиданно для нас объехал Елоховский собор и встал. В это время подошли Толины друзья.
– Обкрутили вас всё-таки. Поздравляем с законным браком!
Толя подхватил шутку и легко чмокнул меня в щёку – скрепил брак печатью. Друзья повернули к метро, а мы с Толей остались одни.
– Ну, теперь расскажи, отчего ты в институте от меня всегда убегала?
– Мне было стыдно за свой звонок тебе по телефону. Я надеялась, что ты ответишь мне какими-нибудь другими стихами и завяжется беседа. А ты сразу стал спрашивать о моём имени, заподозрил меня в трусости. Ты просто выбил меня из седла.
– Ты прочитала мне не просто великолепные стихи, а стихи о любви. Надеялась, вероятно, въехать в мой душевный мир на коне (белом, конечно). А не слышала ли ты, туляночка, что деликатные темы с незнакомыми не обсуждают. Были ли у тебя в Туле знакомые мальчики, друзья?
– Половину класса составляли мальчики, но я дружила только с девочками.
– Значит, неопытная ты, совсем зелёная.
– Я не зелёная. Про любовь я очень хорошо всё знаю. Прочитала всю русскую классику, переводные романы. А ты, может, и не знаешь, что в южных странах растут кустарники, на которых плоды бывают внешне зелёными, а внутри красными и сладкими?
– Вот ты мне подсказала хороший план, как проверить твой цвет. Только не убегай. Найдём столб, на котором лампочки перегорели.
– А зачем тебе столб?
– Не к стене же тебя ставить, – с лихостью прапорщика сострил лейтенант, – теперь мы поставим эксперимент. Я буду тебя целовать, и таким образом выясним твой цвет.
И он стал целовать моё лицо очень нежно, едва касаясь горячими губами лба, щёк, глаз, носа. Не тронул он только губ. Сказал: «Хватит, я уже понял, что ты внутри розовая, желанная; есть надежда, что станешь вполне красной, зрелой. Держи свою шапку и пошли».
Я увидела свой автобус и захотела одна поехать домой. Толя не отпустил, и мы пошли к Центральному студенческому городку пешком. Было уже темно, людей не было видно. Горели только редкие фонари. Мы много дурачились. То я убегала, а он меня догонял, то шли ровным шагом, взявшись за руки и размахивая портфелями. То спорили, где лучше целоваться, на свету или в темноте.
Толя рассказал мне актуальную историю из пионерской жизни. В 6-ом классе он поехал в пионерлагерь. Там к вечеру, когда усталые вожатые уже снижали бдительность, ребята устраивали облавы на девочек, ловили их, прислоняли к дереву и целовали. Девочки вырывались, кричали, но мальчишки часто побеждали.
– А ты тоже ловил девочек? – спросила я.
– Нет, мне очень хотелось участвовать, но я уже тогда не любил насилия, хотя очень завидовал удачливым.
Путь был долгий. Рассказал Толя и такую смешную историю.
Перед страной была поставлена очередная задача: «Все на борьбу с неграмотностью!». Институт получил разнарядку на использование успевающих первокурсников для обучения неграмотных на фабриках и заводах. В первую очередь – выдвиженцев. К Толе прикрепили знатную ткачиху, которую он должен был обучать у неё на дому. Пришёл к ней с лучшими намерениями. Встретила его крупная, довольно миловидная женщина (ей было 29 лет), усадила пить чай, сказала, что учиться будет, и попросила: «Только ты меня, чернявенький, прежде сам обиходь, ублажи. Потом я тебе всякие «мамы-папы» напишу».
– Я буквально остолбенел!
Вопросов о его дальнейшей деятельности по ликвидации неграмотности я не задавала… Как сказал Толя, правительство вскоре поняло, что возлагать решение задачи по созданию командного состава промышленности на студентов безнадежно. На заводах и фабриках стали организовывать рабфаки (рабочие факультеты) для обучения рабочих и их дальнейшего выдвижения.
Так в воспоминаниях прошла дальняя дорога.
Конец 38/39 учебного года был очень напряжённым. С Толей мы встречались каждый день после лекций, забегали в буфет перекусить и шли заниматься, я в институтскую библиотеку, он – в Историческую. Вечером встречались опять, шли длинной дорогой или ехали до моего студенческого городка и сидели, не замечая времени, во внутреннем садике. Домой Толя приходил очень поздно. В конце концов Толина мама забеспокоилась:
– Ты же себя совсем изведёшь. Лучше уж женись, чем так каждую ночь приходить заполночь.
– Некогда сейчас жениться. Впереди экзамены.
– Ну, тогда хотя бы покажи, к кому ты присох.
– Ладно, зайдём, когда в Историчке вместе будем.
Зашли. Познакомились со всем семейством.
С мамой, Серафимой Львовной (еврейское имя – Шифра Хаимовна), с её вторым мужем (первый муж умер примерно в 1935 году). Второй муж был лежачим больным – сердечником; со старшим братом Лёвой (он уже был кандидатом химических наук, позже стал доктором наук), с младшим братом Борисом – школьником. (Он воевал и был ранен. После войны стал кардиологом, доктором медицинских наук. Сейчас, когда я пишу, он живёт в Америке. Мы с ним поддерживаем связь по телефону.)
Встретили меня доброжелательно. Семье Толи принадлежали две комнаты: одна большая, вторая примерно 18 кв.м. Очень красиво было окно. Оно выступало в виде эркера. Эта комната была официально разделена между братьями пополам. Однако для разгородки она не годилась, была узкой.
Конечно, во время визита я волновалась, не очень смотрела по сторонам. Но поняла, что для меня здесь места нет. Это меня не встревожило. Думала, что окончим институт, будем работать и всё устроится.
Экзамены сдала удачно, на пятёрки. Собиралась поехать работать в пионерлагерь. Однако меня вызвали в Тулу: мама заболела, и нужно было помогать.
С Толей завязалась переписка. Письма делались всё горячей. Он писал, что очень ждёт меня. В разлуке прошло лето. Только к началу учебного года я смогла приехать. Наши встречи возобновились, но Толя был очень обеспокоен международной обстановкой. Его вызывали в военкомат на учебные сборы, а примерно 10-го числа мобилизовали. Шла какая-то подготовка. 17 сентября 1939 года наши воинские части перешли границу с Польшей. Начался так называемый Освободительный поход. Наши границы были значительно продвинуты на Запад. Толя мне рассказывал об этих действиях, но здесь не место для таких воспоминаний – имеется много научно-исторической литературы.
Как только Толя вернулся, взялся за учёбу, последовала новая мобилизация. На этот раз по линии наркомпроса. Нужно было временно заменить преподавателей институтов и школ, которые ушли на занятые нашими войсками территории. Толю, как отличника, направили в Барановический педагогический институт (Западная Белоруссия).
Опять разлука, опять письма. Толя и я сохранили их, сложили вместе и получилась как бы повесть о влюблённых, которым мешает международная обстановка.
Только в ноябре 1940 года Толя вернулся в Москву. Срочно сдал пропущенные экзамены, как всегда, на отлично (готовился в Барановичах), окунулся в общественные дела (стал секретарём комитета комсомола факультета, позднее и института). Но встречи наши продолжались.
Однажды в институте ко мне подошла Соня Кучерская и сказала:
- Я уезжаю с мужем на три дня (27-29 ноября) в дом отдыха. Тебя интересует моя комната?
– Да! Да! – горячо откликнулась я.
– Завтра дам тебе ключи и предупрежу соседей, что приедут мои друзья погулять в Москве.
В предложенные дни входило 27 ноября, Толин день рождения. Такая удача! Мысли разбегаются. Сердце стучит сильно. Перенасыщенная литературой и не имеющая жизненного и любовного опыта, я решила сделать ему подарок: «как яблоко, упасть к его ногам» (не помню, откуда эта цитата).
Толе сообщила немедленно: будем праздновать твой день рождения.
У Сони я уже бывала. Она жила в доме на углу Петровки и Столешникова переулка, над кафе «Красный мак».
Проходим в комнату, свет не зажигаем. В отблеске многочисленных реклам всё кажется волшебным. Поток людей и машин течёт мимо. Мы вне его. Подошли к окну, стоим, обнявшись. Руки у Толи тёплые, нежные и властные, а глаза ласковые. Говорят, что мне нечего бояться. Губы. Их я уже пробовала. Такая сладость! А светофор за окном твердит: красный, жёлтый, зелёный…зелёный…зелёный.
Это, вероятно, обо мне написала Зинаида Гиппиус:
Сердце исполнено счастьем желанья,
Счастьем возможности и ожиданья,
Но и трепещет оно и боится,
Что ожидание может свершиться.
– Можно я сниму с твоих волос обруч? – спрашивает Толя. – Я хочу немного растрепать тебя.
– Можно…
Его руки, как небесная расчёска, погрузились в мои волосы, коснулись корней, сделали несколько кругов, и радость прикосновения разлилась по мне.
– Мне показалось, что выросли крылья, – прошептала я.
– Ты полетишь со мной к облакам?
– Полечу!
– Тогда не нужны туфельки земные…
– Не нужны земные….
И вдруг Петровка сорвалась с места и куда-то исчезла. С нею исчез и Столешников. Не стало и кафе «Красный мак».
Наш полёт был естественен и прекрасен.
У нас не было яблок, чтобы освежить себя… У нас не было вина, чтобы подкрепить себя.
Мы изнемогали от любви.
…И был день 27 ноября 1940 года. Мы пересекли наше Красное море…
А тем временем Петровка незаметно вернулась на своё место. Вместе с ней и Столешников и кафе «Красный мак». В комнате стало темно. Зажжённый свет убрал чудеса волшебные и показал чудеса реальные. На столе стоял электрический чайник с водой и тарелка, накрытая салфеткой. Под ней лежали невиданные бутерброды из совнаркомовского буфета. Умница Соня знала толк в чудесах. Мы были ей благодарны.
На следующий день 28 ноября 1940 года мы пошли в наш Миусский ЗАГС и зарегистрировались как муж и жена. Там было много народу. Чувствовалось приближение войны, и люди регистрировали давно сложившиеся семьи. Несмотря на то, что обстановка в ЗАГСе была предельно деловитой, суховатой, мы были взволнованы. Вышли в молчании. Затем Толя сказал, что сейчас нужно срочно выписаться из общежития и прописаться у него. Иначе комиссия по распределению пошлёт меня в какую-нибудь далёкую точку.
«Ты прости меня за то, что в такую торжественную минуту я говорю о прописке, распределении и готовящихся списках рабочих мест. За всеми этими бюрократическими словами ты должна слышать другое. Я люблю тебя и хочу предотвратить разлуку. Не огорчайся, что сегодня с нами не было наших друзей. Мы ещё отметим наш первый семейный праздник вместе с ними».
Забегая вперё д, скажу, что этот праздник нам так и не суждено было отметить.
* * *
Вечером Толя заехал за мной в общежитие, чтобы забрать к себе. Все девочки были дома. Собрали праздничный стол: колбаса, сыр, батон, бутылка кагора и маленький тортик.
Весело поужинали. Толя в девичьей компании развеселился. Извинился, что не знает, как принято студенту увозить к себе студентку. У некоторых народов это известно: жених должен быть на коне и с усами. «Усы, конечно, я мог бы отрастить, но с конём дело хуже. Заменит его трамвай». Посмеялись, попели. Толя тоже пытался петь. Только у него получалось очень смешно. Вместо «Вихри враждебные веют над нами», он пел «вихри волшебные». Сказал:
– Девочки, мне у вас очень понравилось. Может быть, не увозить Аню, а поставить для меня койку? – Я решительно возразила:
– Муж – это не тульские котлеты. Им делиться не хочу.
– Ну, ладно, – согласился Толя, – тогда поехали.
Вот и добрались мы до моего нового жилья: Малая Никитская дом 5, квартира 10. Брат Толи Лёва сидел за столом и писал. Мы с Толей быстро нырнули за занавеску на диван. Вихри волшебные повеяли на нас, и мы заснули крепким юношеским сном.
Через несколько дней утром мне позвонил папочка. Не получив обычную недельную открытку, мама взволновалась и послала его в Москву, чтобы узнать, всё ли в порядке с их кровиночкой. Мой новый номер телефона дала ему моя двоюродная сестра Генечка. Она и ввела его в курс дела. Взволнованный папа быстро пришёл знакомиться с Толей и его семьёй. Старался Толя вовсю и очаровал моего дорогого папочку. Они вместе поехали в мебельный магазин и купили широкий матрац на ножках, славянский шкаф с зеркалом, кое-какую посуду.
Мама Толи Серафима Львовна перевела нас в свою комнату, где жил и её муж. Младшего брата Бориса отправили к Лёве. Нам достался угол комнаты, где мы установили купленную мебель. Создалось впечатление маленькой комнатки, но за нашим шкафом всегда были люди. Мы никогда не оставались вдвоём. Кто бывал в таком положении, знает, что это значит. Однако мы не печалились.
Толя уже давно занимался английским языком со своей тётей Миррой Натановной. По её совету он нарезал прямоугольники из плотной бумаги и носил их в кармане (на одной стороне были слова или фразы на английском языке, а на другой – на русском). Так он проверял себя.
Когда мы поселились в своей выгородке, он сделал новые прямоугольники для тайного общения со мной, хранил их в верхнем кармане пиджака и неожиданно доставал. Часто это было очень смешно, и мы много смеялись. Например, бумажку с буквами «ЯТЛ» («я тебя люблю») он мог вытащить перед сном или во время поездки в метро, или в институте в кругу людей. Я терялась…
Пока мы устраивались, витали в облаках, международное положение всё обострялось и обострялось. В наш институт приходил Илья Эренбург, который вместе с парижанами уходил из Парижа под натиском немецко-фашистских войск. Рассказ его был захватывающим.
Заявление ТАСС от 14 мая 1941 года по поводу безосновательности слухов о якобы нарушении германской стороной пакта о ненападении на СССР никого не успокоило.
У нас с Толей время было чрезвычайно насыщенным. Я готовилась к курсовым и государственным экзаменам, попутно искала возможность обмена Толиной комнаты на другую, годную для разделения. Толя серьёзно готовился для поступления в аспирантуру. Было много претендентов. Трое из них на экзаменах получили отличные оценки. Чтобы претендентов всё-таки как-то различить, решили так: первый кандидат – Толя Коган, второй кандидат – Илья Браверман и третий кандидат – Миша Болтухин. Не могу не сказать сразу: ни один из них не вернулся с войны. Никого она не пощадила!.
Неожиданно появилось приемлемое предложение по обмену нашей комнаты на другую, пригодную для разгородки (Никитский бульвар дом 12, квартира 47, 19 квадратных метров). Надеясь, что в дальнейшем и эту комнату удастся разменять и разделиться с братом Лёвой, мы согласились. Получили обменный ордер, в котором было записаны трое: два брата и я. Прописку отложили на завтра и занялись переездом. Абсолютно не помню, как мы переехали, кто нам помогал. Вещей оказалось довольно много. Особенно тяжёл был Толин книжный шкаф. Разгородились мебелью, разместились.
А завтра началась война.
(продолжение следует)
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 10(187) октябрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer10/Velkovskaja1.php
