Евреи, как известно, называют себя "народом книги". Здание еврейской цивилизации и культуры строится вокруг текстов, их изучения, интерпретации и трансформации. О разных тонких и весьма изощренных аспектах этого сказано много, казалось бы, что нового можно придумать в ХХI веке? Однако новые подходы к осмыслению текстовой еврейской культуры продолжают появляться.
Мне уже приходилось в 2008 году писать здесь о работах профессора Майкла Шварца из Огайо о “нетекстовых основаниях еврейской цивилизации” [1]. Хорошо известен мидраш о том, что прежде чем сотворить мир, Бог создал Тору,c которой затем сверялся как с чертежом. Таким образом, текст Торы определяет устройство нашего мира. Текст первичен, а мир вторичен. Но есть и другой подход, ставящий во главу угла нетекстовые реалии. Cуществуют источники, говорящие о том, что Храм и Иерусалим были созданы до сотворения мира, а наш мир сотворен по их подобию. Храм является моделью мира, а непрерывное храмовое служение – аналогом законов природы. Проф. Шварц рассказывал о том, как многочисленные неязыковые знаки были созданы, чтобы служить разным целям (например, различению кашерного и некашерного), о практиках гадания, упоминаемых в Талмуде, об одеянии первосвященника “Урим-ве-Тумим”, позволявшем отвечать на вопросы при помощи знаков. Практики гадания опираются на случайнoе и бессознательное, и одним из их вариантов является толкование снов [2].
В той заметке я обратил внимание на раздел трактата Брахот 55-57 Bавилонского Талмуда, где говорится о толковании снов, из которого мы узнаем, что сон подобен письму: "Рав Хисда говорит, сон, который не истолковали – как письмо, которое не прочитали» (хэлма дэ-ло миппашшар кэ-иггарта дэ-ло миккарйа). Более того, один из главных еврейских принципов толкования снов состоит в том, что исполнение сна зависит от его толкования" Бар-Хедья был толкователем снов. Если ему платили, то он давал положительное толкование, а если не платили, то отрицательное. К нему пришли Абае и Рава, которые видели одинаковый сон. Абае заплатил одну зузу, а Рава не заплатил. "Во сне мы прочитали стих из Торы: “Твой бык будет забит на глазах твоих [но ты не будешь поедать его]” (Втор. 28:31)". Раве он ответил: “Твой бизнес разорится, и ты будешь столь расстроен, что потеряешь аппетит”. А Абае сказал: “Твой бизнес будет процветать, и от радости ты не будешь [чрезмерно] есть".
В этом отрывке мы сталкиваемся с удивительным явлением: оказывается, мудрецам могли сниться стихи из Торы, а вовсе не образы или символы! Сон – это сообщение, которое нужно уметь прочитать. Оно передается при помощи образов, таких как “слон”, “кошка” или “верблюд”. Однако, значение имеют не сами образы, а стоящие за ними слова, причем звучание этих слов по-древнееврейски. Слон (пил) – знак грядущего чуда (пэлэ), кошка (шинра) – предвесник перемены к худшему (шинуй ра), а верблюд (гамаль) - признак избавления от приговора (гам ло, "и не"). Только являются эти слова спящему не в привычной записи еврейскими буквами, а, так сказать, гетерографически. Есть такой способ письма, принятый в иероглифических системах, когда символ интерпретируется по созвучию. В случае слона (пил) или кошки (шинра) сами эти животные совершенно не важны. Они лишь являются символами-гетерограммами для записи древнееврейских слов пэлэ («чудо») или шинуй ра (перемена к худшему).
Некоторые читатели возразили мне, что ничего удивительного в этом нет. Инна Беленькая написала в комментариях, что, в соответствии с концепцией Жака Лакана, “Бессознательное структурировано как язык. А игра слов, игра созвучий - непременноe свойство древнего языка.” Об этом же говорит московская (а ныне милуокская) исследовательница Вера Рубинштейн в работе о параллелях между методами психоанализа и еврейскими интерпретациями священных текстов [3]. Поэтому сама постановка вопроса о нетекстовом характере этих явлений проблематична. Ведь все эти истории мы, в конечном счете, знаем из текстов и только из текстов.
Однако от лакановской гипотезы, что бессознательное структурировано как язык или система символов, довольно далеко до утверждения, что слон (пил) символизирует чудо (пэлэ). Лакан ведь не утверждает, что бессознательное структурировано как древнееврейский язык и вообще как какой-либо естественный язык. Смысл его идеи в том, что бессознательное выражается в речевых структурах, и структуралистский подход (подобный грамматическому) должен быть продуктивен в психоанализе.
В последние годы появился ряд новых важных работ, посвященных “соннику” из трактата Берахот Вавилонского Талмуда. Прежде всего, это интереснейшая монография Холгера Зеллентина о раввинистических пародиях [4], в которой тот доказывает, что сонник из трактата Брахот представляет собой прежде всего пародию на иерусалимский Талмуд, насмешку вавилонскиx мудрецов над их менее изощренными иерусалимскими коллегами, которые, подобно вышеупомянутому Бар-Хедье, весьма наивно относились к толкованию снов. При этом Зеллентин понимает пародию не как литературный жанр, а скорее как риторический прием. Интереснa также докторская диссертация Стефани Больц из Мичиганского университета [5], которая заключает, что “используя библейские стихи и экзегетические приемы мидраша, раввины сделали сны и их интерпретацию аналогичными Письменному и Устному Закону соответственно”(стр 14).
Мы видим, что вопрос о роли нетекстовых и неязыковых элементов в еврейской культуре остается неоднозначным. И бессознательное, в определенном смысле - текст, и соотношение между бессознательным и его интерпретацией похоже на соотношение между Письменной и Устной Торой. Поэтомy с большим интересом я ознакомился с работами молодого исследователя из Принстона, Нафтали Мешеля, в которых представлен совершенно новый подход, в сущности, к той же проблематике [6].
Подход Мешеля необычен. Случайных читателей, заглянувших на огонек в эту статью, наверно, привлеченных необычным заголовком и дочитавших до этого места, я должен заранее предупредить. Я начинаю более детально говорить о системе Мешеля, и на неподготовленного читателя это может произвести впечатление безумия. Грань между гениальностью и безумием тонка, однако Мешель совершенно адекватен, я был на его семинаре в Чикагском университете. Мешель – выпускник иерусалимского университета, несколько лет работал в Москве, теперь профессор в Принстоне и в Институте продвинутых исследований (том самом, где работал Эйнштейн).
Исследования Мешеля посвящены тому, что он называет “грамматикой комплексных систем ритуалов”, на примере библейского ритуала храмового жертвоприношения или “грамматики Сигмы” (“A Grammar of Σ”), по выражению автора.
Он говорит о вещах, необычных для современного человека, далекого от богословия – о жертвоприношениях – и говорит об этой совсем не новой теме необычным образом, с использованием математических формул. При этом Мешель легко изобретает новые термины и виртуозно их применяет. Он максимально техничен и методичен, а формулировки его отточены. Например, Мешель сразу оговаривается, что занимается только той частью Пятикнижия, которую историки называют “Жреческий кодекс” (“документ P”), при этом он различает методы антропологии и филологии, синхронный и диахронический анализ, типологическое и генетическое родство, выделяет исторические параллели с Угаритом и амореями.
Идея, что грамматически можно анализировать не только язык, но и многие другие явления, прежде всего, священные ритуалы, не нова. Первым эту идею сформулировал индийский грамматист второго века до н.э. Патанджали в трактате “Махабхашья”, являюшимся комментарием к классической санскриткой грамматике Панини. Согласно изложенной в этой книге легенде, бог Браспати пытался обратиться к богине Индре при помощи последовательности из всех возможных и осмысленных комбинаций слов, но не мог закончить свою речь, поскольку послeдовательность эта бесконечна. На помощь приходит грамматика, совокупность конечных правил, заключающих в себе бесконечный язык (точнее, речь). Патанджали сравнивает эту ситуацию с индуистскими воображаемыми обрядами mahasattras, которые могут длиться тысячи лет, и для описания которых также необходима грамматика. По утверждению Мешеля, в индийской цивилизации грамматика играла примерно такую же роль, как математика на Западе, а терминология грамматических описаний тесно переплеталась с терминологией традиционных ритуалов и включала весьма разработанные идеи, такие как “мета-правила”, относящиеся к правилам нижнего уровня.
На Западе представление о “грамматичности” ритуалов не было развито, хотя грамматические метафоры использовались для обозначения социального порядка и разных видов деятельности; зачатки идеи грамматики жертвоприношения есть у Данте и отслеживаются начиная от работ Блаженного Августина и затем Фомы Аквинского. Ученыe обращали внимание на параллелизм языка и жертвоприношения: подобно тому, как в разговорном языке метафора может заменять прямое упоминание, при жертвоприношении жертва символически заменяет грешника, а знание языка параллельно владению ритуалом Первосвященника. Мешель находит зачатки “грамматического” подхода к жертвоприношению у Маймонида, который формулирует обобщающие правила ритуала.
Происхождение языка (каковой отличает человека от животного) остается одной из самых больших загадок антропологии. Некоторые антропологи считают, что ритуалы - вещь более древняя, чем язык. Таким образом, происхождение грамматики языка связано с грамматикой ритуалов.
В ХХ веке плодотворными оказались идеи структуралистов, таких как Леви-Стросс, которые начали применять грамматический подход к антропологии, литературоведению и психологии. В самой же лингвистикe во второй половине ХХ века возобладали идеи генеративистов, прежде всего, Ноама Хомского, согласно которым основным признаком языка является иерархичность и возможность бесконечной рекурсии, то есть вложения частей предложения в болeе длинное сложносочиненное предложение. Именно способность к рекурсии отличает человеческий язык от других знаковых систем, и, по-видимому, отличает мышление человека от животных. То есть способность к языковой рекурсии - крайне принципиальный момент, делающий человека человеком. Именно общую генеративную (то есть хомскианскую) грамматику ритуалов жертвоприношений иерусалимского Храма и создал Нафтали Мешель.
Итак, идея, что грамматически нужно анализировать не только текст, но и многое другое, например, ритуалы, не нова. Но до сих пор эта идея не работала толком, потому что ее, по мнению Мешеля, применяли неправильно, пытаясь найти в ритуалах уровни грамматического описания: фонологию, морфологию, синтаксис и семантику. На самом деле там нужны совсем другие категории, которые Мешель называет “зоэмика” (Zoemics), “сопряжение” (Jugation), “иерархика” (Hierarchics) и “праксемика” (Praxemics). Что же они означают?
Термин “зоэма” является аналогом “фонемы” в лингвистике. Зоэмой является “группа индивидуальных особей животных, разделяющих общие биологические признаки, к которым применимы общие правила жертвоприношения”. Для еврейских жертвоприношений важны три признака: вид животного, возраст и пол. Зоэмика Жреческого кодекса дает ряд строго бинарных оппозиций. Все зоэмы подразделяются на “крылатых существ” и “четвероногих”. Крылатые существа делятся на горлиц и голубей. Четвероногие – на мелкий и крупный рогатый скот. Мелкий рогатый скот – на овец и коз. Все особи могут быть или взрослыми или детенышами, или мужского, или женского пола. Всего возможно болeе миллиона комбинаций, но на практике в ритуалах применяется лишь несколько десятков. Сравните с несколькими десятками фонем в языке из тысяч возможных.
Термином Jugation (“сопряжение”) Мешель называет добавку, ”приправу” к приносимому в жертву животному, то есть к зоэме. Сюда относится вино, масло или злаки. Некоторые “приправы” сопоставляются с основной жертвой, в то время как другие находятся в подчиненном положении; последнее выражается местоимением “его”. Например, система приношений назорея включает жертвы хаттат и ола, два координированных злаковых сопряжения в виде хлеба и коржа и жертвy с субординированным возлиянием и крупой, к которым добавлено масло. Мешель использует аналогию с фаст-фудом: вы можете заказать гамбургер с чипсами или с напитком или без них, но никогда – чипсы и напиток.
Самым важным разделом мешелевой “грамматики” является иерархика. Мешель доказывает, что ритуалы жертвоприношения могут образовывать рекурсивную, иерархическую структуру. Это вызвано тем, что названия конкретных приношений могут также выступать как последовательности приношений, в результате чего одно и то же животное может одновременно участвовать в двух приношениях на разных уровнях. Например, в книге Левит 5:6 “Он должен принести aшам Богу за грех, который он совершил, женского пола из мелкого рогатого скота: овцу или козу для жертвы хаттат”. Как жертва ашам может одновременно быть хаттатом? Мешель полагает, что одно и то же животное на функциональном уровне является ашамом, используясь в рамках последовательности жертвоприношений хаттат.
Четвертый элемент мешелевской “грамматики”, праксемика, связан с тем, что конкретно делается с жертвой. Шесть “праксем” включают физическое действие, исполнителя, объект, цель действия, место и время. Например, коген (субъект) может окроплять (действие) кровью (объект) рога жертвенника (цель) после (время) принесения жертвы хаттат.
Типичное правило грамматики в системе Мешеля выглядит примерно так:
H6: zp+1 = [(xp)a, (yp)a, (xp)b, (yp)b, …, (xp)m, (yp)n] is grammatical
Read: A sacrificial complex of the type z on hierarchic level p+1 comprising m offerings of type x, and n offerings of type y, each on the one-lower hierarchic level (p), is grammatical.
Согласитесь, это не совсем то, что вы ожидаете увидеть в типичной статье по теологии.
Мешель рассматривает также вопрос о том, какова семантика, то есть значение жертвоприношений. Если эти ритуалы образуют язык, то каков смысл текстов на этом языке, точнее, что соответствует смыслу текста на естественном языке? Или ритуал бессмысленен? Мешель предлагает несколько возможных ответов на этот вопрос. Во-первых, ритуал может иметь буквальный смысл, т.е. результат ритуала: смысл очистительной жертвы – очищение, она ничего не символизирует. Во-вторых, если смысл языкового высказывания или силлогизма состоит в наличии ситуаций, в которых это высказывание истино, то, аналогично, смысл ритуалa – в наличии ситуации, когда этот ритуал производится. В-третьих, ритуал все же может иметь символическое значение.
Продуктивен ли подход Мешеля, дает ли он какое-либо новое знание? Мешель предлагает альтернативное понимание нескольких терминов, связанных с “зоэмикой”. Например, слово сэ, по его мнению, не обязательно означает “ягненка” или “барашка”, но может относиться к любому мелкому рогатому скоту. В известной сцене “жертвоприношения Исаака”, Исаак спрашивает отца не “а где же где агнец для приношения?”, а “где мелкий рогатый скот?” (Бытие 22:7). Мешель заключает, что существует различие между “молодой овечкой” и “взрослой овцой”, первая приносится лишь для очищения, а вторая – для очищения и искупления (Левит 14:10). По мнению Мешеля, слово “Шор” в контексте Жреческого кодекса означает не “бык”, а “крупный рогатый скот любого пола”, на основании текста девятой главы книги Левит. Даже если не соглашаться с переводами Мешеля, нельзя не отметить, что они являются остроумным упражнением в формальном построении системы и способны пролить дополнительный свет как на происхождение древне-семитских ритуалов, так и на смысл некоторых современным обрядов (например, христианский богослов Peter Leithartполагает, что прaксемика и сопряжение позволяют лучше понять смысл неких современных христианских ритуалов, таких как евхаристия).
Язык и ритуалы - две вещи, отличающие человека от других живых существ. Мешель, как ни странно, не поднимает этот вопрос, но сама идея замены жертвоприношения молитвой, центральная для иудаизма после разрушения Храма, говорит о том, что аналогия между ритуалом жертвоприношения и языком, возможно, гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. В несовершенном мире, где нет места Храму, его место занимает язык.
Подводя итог этого небольшого обзора, можно заключить, что исследования нетекстовых оснований еврейской цивилизации используют методы, сформулированные при изучении языка. Если структуралистские методы, к которым прибегает М. Шварц, десятилетиями применяются в антропологии (Леви-Стросс) и психологии (Лакан), тoгенеративистский подход Мешеля является относительно новым и проливает новый свет на такую классичесую проблему, как смысл и структура храмовых ритуалов.
Примечания:
1. М. Носоновский. Толкование снов и «туземная семиотика» в Талмуде // Заметки по еврейской истории, №7(98), июль 2008 года http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer7/Nosonovsky1.php
2. Michael D Swartz. Judaism and the Idea of Ancient Ritual Theory. In: Jewish Studies at the Crossroads of Anthropology and History (UPenn, 2011)
3. В. Рубинштейн. ИУДАИЗМ И ПСИХОАНАЛИЗ: ПОПЫТКА СООТНЕСЕНИЯ // Тирош, Серия "Judaica Rossica", Вып. 2 (1998) http://www.jewish-heritage.org/jr2a6r.htm
4. Holger M. Zellentin. Rabbinic Parodies of Jewish and Christian Literature (Tubingen, 2011)
5. Stephanie L. Bolz. Rabbinic Discourse on Divination in the Babylonian Talmud. PhD dissertation, The University of Michigan, 2012 http://deepblue.lib.umich.edu/bitstream/handle/2027.42/93902/slbolz_1.pdf?sequence=1
6. Naphtali S. Meshel. A Generativist Study of the Israelite Sacrificial System in the Priestly Writings with A 'Grammar' of Σ (Oxford University Press, 2014).
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 7(185) июль 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer7/Nosonovsky1.php
