Дождь в конце апреля
Ночью, в канун шаббата слегка накрапывало, а к утру на Иерусалим обрушился настоящий ливень и бесцеремонно, как подгулявший приятель, забарабанил в окно. За двадцать с лишним лет моей жизни в Израиле такое чудо случилось впервые, – обычно конец апреля – время изнурительных послепасхальных суховеев.
Я выбрался из постели, наскоро оделся и вышел из дома. Безлюдные улицы, уже успевшие позабыть промозглое зимнее ненастье, застыли, изумленные внезапным, наперекор ветрам пустыни, нашествием дождя. Я же встретился с ним, как со старым знакомым, одним из тех далеких летних дождей Белоруссии с их легкомысленной щедростью, шелестом капель в листве и запахом омытого асфальта. Дождь тоже узнал меня, – облапил, облобызал, запустил за шиворот прохладные тонкие пальцы. Мы оба были рады встрече. Я бездумно, как когда-то, шлепал по лужам, ловил ладонями тугие струи, вдыхал мокрый озон, а дождь дружески похлопывал меня по плечам, холодил макушку и ласково ворошил память, извлекая оттуда что-то давно забытое: жемчужинки на ресницах, озябшие губы, благоухание влажных волос… Кругом не было никого, кроме меня и дождя, и нам было хорошо и покойно вдвоем. Пока не появился Яша.
Он неожиданно возник рядом со мной на улице, тянувшейся по краю долины, на противоположном склоне которой распластался полуразмытый Бейт-Лехем. Меньше всего мне хотелось сейчас встретить кого-нибудь из знакомых, а тем более его, Яшу Шлейфера. Еще в Минске, где мы с ним работали в одном НИИ с длинным угрюмым названием, Яша выделялся, как личность, мягко говоря, одиозная. Природа наградила его недюжинной гражданской активностью и неукротимым темпераментом: Яша постоянно кого-то критиковал, клеймил и регулярно выступал на собраниях, с равной бескомпромиссностью обличая и гнет бюрократии, и засилье ретроградов, и происки международного империализма. При этом картавил, брызгал слюной и воинственно размахивал руками. Насчет империалистов не уверен, но бюрократы и ретрограды почему-то относились к нему на удивление терпимо. Зато сотрудники сторонились, – Яша был изумительно неряшлив. Говорили, что он родился в рубашке и с тех пор ее не менял. К тому же – внешность: хлипкие покатые плечи, плавно переходящие в цыплячью шею, напоминающая дыню голова в редких клочьях волос, несуразное лицо с внушительным носом и суетливыми глазками. Я испытывал к нему смешанное чувство брезгливости, стыда и сострадания, а потому был одним из немногих, если не единственным, способным хоть как-нибудь с ним общаться. А это было непросто, поскольку в дополнение ко всем своим выдающимся качествам, Яша обладал еще одним, быть может, наиболее труднопереносимым: он был хроническим изобретателем. Здесь размах его дарования не знал границ: от самопришивающихся пуговиц до приспособления для прополки свеклы, на которую наш институт каждую осень в полном составе отправляли в подшефный совхоз. Были замыслы и посерьезней: помню, например, некоторое время Яша носился с идеей получения горючего из фекалий городской канализации.
– Представь себе, сколько говна пропадает зря! – восклицал он, обдавая меня запахом чеснока, который считал панацеей от всех болезней. – А ведь это же калории, безвозвратно потерянные для народного хозяйства!
Последним, из того что мне помнится, творением Яшиного гения была конструкция непротекающего сливного бачка.
– Подумай, в стране миллионы унитазов! И все текут! – голосил он. – А это же сумасшедшие затраты воды! А электричество? А коррозия? А шум, в конце концов?
Служение своему дару требовало от Яши неимоверных усилий, терпения и самоотверженности. И он боролся, находясь в ожесточенной переписке с десятком государственных учреждений, от которых зависело претворение в жизнь его изобретений. Перипетии этих эпистолярных сражений в живописном Яшином изложении мне частенько приходилось выслушивать, и, похоже, коварные бюрократы вкупе с ретроградами все же нашли изысканный способ с ним жестоко поквитаться.
А потом я с семьей уехал в Израиль.
Года через три мы случайно встретились с Яшей в иерусалимском районе Гило, где поселилось немало моих бывших соотечественников. Он нисколько не изменился, только выглядел усталым и был немногословен. Перекинулись двумя-тремя ничего не значащими фразами, и с тех пор время от времени сталкивались то на улице, то в банке, то в супермаркете.
И вдруг он появился посреди дождя, с которым мне так хотелось побыть наедине.
Яша, нахохлившись, плелся рядом, отяжелевшие полы его плаща уныло колыхались, дождь раздраженно колотил по выпирающим ребрам его зонта.
– Ну и погодка! – проговорил он в конце спуска, у входа в темный, разомлевший парк.
– Да, – отозвался я, когда мы поднялись к оцепеневшему торговому центру.
– А ведь дождь – это хорошо! – сказал Яша, на краю ложбины, спускавшейся к арабской деревне.
– Дождь – это хорошо, – согласился я, когда мы вышли на центральную улицу.
Посреди размокшего перекрестка Яша вдруг остановился и резко обернулся, чувствительно ткнув меня в лоб спицей зонта:
– А скажи мне, пожалуйста, если дождь – это хорошо, почему же у нас так мало дождей?
– Ну, не знаю… – я инстинктивно оглянулся по сторонам. По пустынным улицам разгуливали только волны дождя, и никому не нужные светофоры невозмутимо перемигивались цветными огнями. – Такая нам досталась земля… Не мы это решаем…
– А кто? – Яша уперся в меня колючими зрачками.
– Не знаю… Господь, наверное…
– Господь? – Яша судорожно хихикнул. В тени зонта его библейский нос высокомерно вздрагивал – Уж мы-то знаем, как Он решает, твой Господь.
– Почему мой? Наш! – мне совершенно не хотелось разговаривать на эту тему, да и, собственно, ни на какую другую. – И ничего с этим не поделаешь.
– Как сказать… – Яша состроил гримасу, которая, по-видимому, должна была изображать улыбку – Сказано: Всевышний решает, а праведник исправляет.
Он повернулся и направился к тротуару. Мы двинулись вниз в сторону матнаса[1], и Яша заговорил. Я узнавал знакомые нотки, словно этих двадцати лет и не бывало:
– Вот приехали мы в Израиль. Тут всякого барахла – завались, и унитазные бачки, что интересно, не протекают. Я сразу понял, что главное здесь – две вещи: вода и оборона. Врагов у нас – слава Богу, а воды мало. Серьезно занялся этими проблемами, чтобы, сам понимаешь, помочь вновь обретенной отчизне… Для начала придумал для армии… Но это пока секрет… Правда, уже года три прошло, они все молчат. Здесь тоже своих бюрократов хватает. Только меня это уже не интересует – я натолкнулся на такую потрясающую идею, какой мир еще не видел. Все ахнут!
Он остановился и посмотрел на меня. Глаза его загадочно поблескивали, как у фокусника, который вот-вот выдернет из шляпы живого петуха. Я воспользовался паузой, чтобы завершить разговор:
– А как твоя семья, дети?
– Как семья? – Яша хмыкнул. – Нормально семья. Так вот, идея действительно грандиозная! Я, наконец, придумал, как обеспечить водой пустыню Негев, и, собственно, всю страну!
Для такого чудного утра это было слишком, тем более, что я начинал понемногу зябнуть.
– Знаешь Яков, – проговорил я сухо, – в этом деле я ровным счетом ничего не смыслю. Боюсь, вряд ли мне удастся по-настоящему оценить всю глубину твоего замысла.
– Не бойся, – отмахнулся Яша, – он прост, как все гениальное.
Мне вдруг стало невыразимо жаль этого хронически недослушанного, несуразного человека.
– Хорошо, только покороче.
– Ося, это пока еще только идея, но тебе, как близкому человеку… Уверен, что ты никому…
– О чем речь! – пробормотал я обреченно. – Само собой!
– Нужно…, – Яша глубоко вдохнул. – Нужно повернуть Землю! – Он отстранился, чтобы оценить произведенное впечатление.
– Только и всего? – вяло спросил я.
Моя реакция явно не соответствовала его ожиданиям, но это его нисколько не смутило:
– Понимаешь, все эти трубопроводы, каналы между Красным и Мертвым – это все так – детская игра. Вопрос нужно решать кардинально. Представь, если Земной шар повернуть в сторону северного полюса… Ненамного, на какую-нибудь несчастную тысячу-полторы километров… И тогда наш с тобой Израиль окажется где? Правильно, на широте Европы! А это уже совсем другой климат – обильные дожди, озера, водопады… Представляешь? И никаких тебе труб не надо городить и никакого опреснения! Понимаешь?
– Кажется, понимаю, но помнится, кто-то уже пытался сделать подобное, – я почувствовал необходимость хоть что-нибудь, для приличия, возразить, – ему вроде только точки опоры не хватало. А потом его, кажется, сожгли на костре.
– Пусть сжигают! – воскликнул Яша. – Я согласен! Только времена инквизиции уже давно прошли! И потом, он может и повернул бы, просто тогда не было соответствующих технических возможностей.
– А сегодня есть?
– Не сомневаюсь! Только это я еще не продумал окончательно. Есть, конечно, соображения, кое-какие цифры я уже прикидывал… Но говорить конкретно еще рановато… Тут сама идея важна. Как она тебе?
– Впечатляет. Но есть одна небольшая загвоздка, – я из последних сил доигрывал роль оппонента. – А что скажет мировое сообщество?
– А что оно может сказать? – Яша с воинственным взглядом окинул окружающие дома, словно они и были представителями этого самого сообщества. – Евреи и так во всех бедах виноваты, на нас и так всех собак вешают! Одной виной больше, одной меньше – какая разница? Меньше нас любить не станут – некуда. И потом, мы свое в пустыне пожили, пусть они теперь поживут. Ничего от них не отвалится.
– Пусть поживут, – согласился я. – Ничего не отвалится.
Некоторое время мы шли молча. Меня охватило странное волнение. В голове всплывали картины грибных лужаек, лесных озер, золотой осени… Дождь несколько приутих, словно прислушиваясь и представляя, как станет на этой земле не случайным гостем, а полноправным жителем.
– Понимаешь, – тихо проговорил Яша, глядя куда-то вдаль, – что еще я, старый и немощный, могу сделать для своей страны? Приехал и живу себе, чаёк попиваю, питы с хумусом наворачиваю, а эти ребята, мальчишки там, в Газе…Вместо меня…
Мы расстались на пересечении центральной улицы с дорогой, спускавшейся к городу. Яша поковылял дальше, я свернул направо, а дождь незаметно исчез неведомо куда.
У въезда на бензоколонку я обернулся. Над Иерусалимом, склонилась бледная радуга.
Октябрь 2014
Иерусалим
Юбилей
1
В канун своего шестидесятилетия Нахум, хотя и лег за полночь, по обыкновению проснулся в половине шестого. Служба, так он про себя называл место своей работы, начиналась в восемь, да и находилась в четверти часа ходьбы, однако Нахум смолоду не выносил спешки и с тех пор, как стал жить самостоятельно, не отказывал себе в удовольствии насладиться неторопливым утренним ритуалом, который начинался с того, что, взглянув на светящийся циферблат, он снова закрывал глаза и еще на несколько минут окунался в тающее облако сна. Затем вставал, расправляя скрипучие суставы, ежась от холода и шаркая расхристанными тапочками, семенил в клозет, где сквозь дремоту самозабвенно прислушивался к тайной жизни своего чрева. Под шум хлынувшей из бачка воды просыпался окончательно. Далее исполнялись не лишенные своеобразной грации экзерсисы: набычившись, Нахум крутил хлипкими ягодицами, воинственно размахивал конечностями, пыхтя, отжимался от пола, а в перерывах смотрел в окно на бледнеющие искорки звезд над изломанным лиловым горизонтом и на дремлющие под ними улицыв ожерельях фонарей.
После этого в нерушимом порядке следовали: холодный душ (давняя, еще из прошлой жизни привычка), сопровождаемый вскриками и вздохами откровенно, для постороннего уха, эротической окраски; тщательное бритье (Нахум пробовал, было, завести бороду, но получилась она какой-то неубедительной); рассматривание в зеркале своего лица (обвисшие веки над бледно-зелеными глазами, сероватый пушок на выпуклой макушке, мясистый в прожилках нос); и в завершение – неизменная, из заскорузлой сковороды, глазунья, хлеб с маслом и растворимый кофе с долгожданной раздумчивой сигаретой. С ней он припоминал вчерашние интернетовские странствия и предавался приятным размышлениям о замысловатости Божеских творений.
Нынешнее утро ничем не отличалось от предыдущих до того момента, когда в перерыве между рукомаханием и тазоверчением Нахум, увидел внизу несколько бодро шагающих, несмотря на погоду, апологетов оздоровительного променада и вспомнил, что сегодня день его рождения. Но не это его огорчило, – Нахум давно перестал придавать этой дате хоть какое-нибудь значение, – неприятным было то, что он согласился прийти сегодня к Светлане и Юре дабы в кругу, как было сказано, близких отпраздновать свой юбилей. Света позвонила накануне вечером, в самый разгар путешествия по развалинам Масады и была, как всегда, безапелляционна, говорила о жизненных циклах, о нерасторжимых, несмотря ни на что, кармических связях и о торте, специально заказанном в недешевом магазине. А он, Нахум, как всегда не смог ей отказать.
С этого момента в пасторальную мелодию утра полезли всякие никчемные мысли: нужно что-нибудь купить к столу, придется ехать в другой конец города и целый вечер выслушивать разглагольствования и нравоучения. Так было всегда, в тех редких случаях, когда приходилось с ними встречаться. Мысли эти обесцветили пейзаж за окном, обесвкусили яичницу, кофе и даже сигарету, а потом еще, словно приблудные шавки, потащились за Нахумом на службу.
Службой своей Нахум дорожил и, можно сказать, гордился. На входе в районный торговый центр он проверял сумки посетителей на предмет наличия в них подозрительных предметов типа оружия или, не приведи Господь, взрывных устройств. На исторической родине он так и не сумел найти применения своему диплому, да и не очень-то стремился, – пятнадцать лет инженерской поденщины еще в Минске выработали у Нахума стойкое к этому занятию отвращение. Для начала подался в уборщики, и, несмотря на Светкины истерические причитания, неизменно доходившие до оскорблений и ультиматумов, не испытывал при этом ни малейшего душевного дискомфорта. Причиной такого, столь необычного для Нахума упрямства, стало новое, никогда ранее не испытанное им ощущение своей причастности к земле обетованной. И дело было вовсе не в трескучих декларациях о «возвращении к истокам», это ощущение возникло в нем само собой, с первой же минуты жизни в Израиле. Словно зернышко, затерянное где-то в глубине его существа, вдруг очнулось и проросло, а вместе с ним пробудилась и наполнила его сердце незнакомая спокойная радость общности со своим народом.
И потому свою не слишком интеллектуальную деятельность он расценивал как посильный вклад в процветание государства, которое для него построили другие. А когда лет через пять-шесть представилась возможность после непродолжительного обучения получить должность охранника, Нахум почувствовал себя полноправным гражданином страны и, более того, ответственным за ее безопасность.
Достаточно быть в курсе ежедневных новостей, а Нахум следил за ними регулярно, чтобы понять, что в израильской повседневности, где террористом может оказаться каждый – мужчина женщина и даже подросток, – роль охранника трудно переоценить. И хотя за все эти годы службы ничего экстраординарного, кроме нескольких забавных несуразностей, не произошло, Нахум, как и положено профессионалу, ни на минуту не снижал бдительности.
Постороннему, не привыкшему углубляться в суть человеку, работа охранника наверняка покажется утомительно однообразной, однако Нахуму, помимо ощущения собственной значимости, она давала обильную пищу для размышлений, в том числе и философского характера. Мешки, рюкзаки, кейсы, чемоданы, кошелки, ридикюли и прочие переносные вместилища разного барахла с их замками, карманами, пряжками и застежками открывали перед ним спрятанную под внешним обликом, сущность своих владельцев. Со временем Нахум перестал придавать значение внешности, – сумки, их содержимое говорили о своих хозяевах гораздо откровенней. Более того, он пришел к умозаключению, что в самом понятии «сумка» кроется самый, что ни на есть основополагающий принцип мироздания. Ведь, если вдуматься, дома, города, страны, континенты – это по сути своей сумки, наполненные своей неповторимой мешаниной людей, сообществ, народов, наций. Или, к примеру, человек. Его голова – портфель, напичканный всякими мыслями, а его память – невидимая сумка, которую он, загружая ее день за днем радостями и горестями, тащит по жизни. Нахум в тайне гордился своим открытием, а с тех пор, как освоил Интернет, эта его доктрина расширилась до глобальных размеров: весь мир – это необозримая сумка Всевышнего и, люди тысячелетиями изучают ее с единственной целью – разгадать Самого.
Интернет стал той самой волшебной дверью, за которой Нахум обрел воплощение своих душевных устремлений, свойственных, впрочем, большинству израильтян: страсти к новым впечатлениям, любви к сентиментальным историям и склонности к бесплодным дебатам. Так само собой получилось, что осязаемое пространство его жизни постепенно ограничилось ближайшим супермаркетом, поликлиникой и местным отделением банка. Нахум задумывался над этим лишь изредка, в тех исключительных случаях, когда возникала неотложная, чаще всего малоприятная необходимость выбраться за пределы обжитой территории. Но его взаимоотношения с внешним миром развивались достаточно активно. Возвращаясь вечером домой, он наскоро ужинал, усаживался за компьютер и нырял во Всемирную паутину. В этот миг, словно в сказке, невзрачный, безвестный охранник, переступив поверхность экрана, превращался в бесстрашного путешественника, благодарного зрителя, неутомимого оппонента. Он скрупулезно следил за происходящим в стране и за ее пределами, не стесняясь высказывать в полный голос свое к этому отношение. Посещал далекие и близкие земли, погружался в пучины морей и восходил на головокружительные вершины. Продирался сквозь джунгли, пересекал пустыни и плыл по бурным рекам. Сопереживал перипетиям любовных историй, смеялся над недотепами, торжествовал, когда злодеев настигало справедливое возмездие. И, конечно же, в форумах под псевдонимами «Маккавейский» или «Баркохбин» ввязывался во всевозможные дискуссии. Особо доставалось от него записным врагам Израиля и прочим разномастным юдофобам. Частенько засиживался допоздна. Отходил ко сну с ощущением полноты жизни. С ним же и просыпался.
2
Февраль в Иерусалиме – пора неприветливая – угрюмое небо, сварливые дожди, промозглые ветры. Покупателей было немного, у входа они отряхивали зонты, стаскивали капюшоны, мокрые закостеневшие от холода сумки не желали открываться. Напарник, сухопарый марокканец Гади, в отличие от Нахума вооруженный пистолетом и увесистым мобильником, шмыгал носом и утомительно жаловался на судьбу, погоду и правительство. Когда, наконец, смена закончилась, Нахум, после безрадостного изучения цен, купил в родном супермаркете бутылку бренди с живописной наклейкой и упаковку нарезанной пастромы, а потом, поразмыслив, присовокупил к ним банку маринованных маслин.
Автобус уныло тащился по запруженным улицам. Езды было не менее часа, и Нахум предполагал поразмыслить о вчерашней экскурсии по Масаде, об остраконах, найденных в ней, о судьбе ее защитников. Нахум бывал там, конечно, и раньше, он часто и с удовольствием совершал виртуальные путешествия по Святой земле, – просто вчера вечером случайно натолкнулся на статью о добровольцах, которые съехались со всего мира, чтобы поработать на раскопках легендарной крепости. Только об этом не думалось, из памяти, как из прохудившейся сумки посыпались воспоминания.
Той первой ночи он так и не сумел забыть. Не бойся, говорила Светлана, у тебя все получится, и такое при этом вытворяла своими ловкими руками… И действительно, все получилось просто замечательно. Никогда ни до, ни после этого Нахум не чувствовал себя в такой степени мужчиной. Тщедушный, необщительный, вечно отсутствующий, он всегда побаивался женщин и, скорей всего, если бы не Светка, до конца жизни так и остался бы девственником. Она работала в той же той же заштатной проектной конторе, куда Нахум угодил после института. Однажды на новогоднем празднике подошла к нему, забившемуся в уголок, и пригласила танцевать. Нахум и подумать не мог, что она, такая бойкая, быстроглазая, фигуристая, оказывается, давно к нему присматривалась и, как ни странно, даже чувствовала в нем родственную душу. Да уж, точно, родственную! Каждый раз, когда в памяти всплывали эти ее слова, Нахума передергивало. А тогда… Тогда, им обоим было уже далеко за тридцать, и после всего, что случилось, он не мог не сделать ей предложение. Ходили про нее разные сплетни, только мало ли чего болтают, Нахум не прислушивался. А напрасно… Диночка родилась месяцев через семь, казалось бы недоношенная, но, слава Богу, волне здоровенькая. А потом Светлана настойчиво заговорила о переезде в Израиль. В самой-то – ни капли еврейской крови, но она готова… Мол, надо подумать о будущем… Ради ребенка… Только придется подождать, чтобы брак не признали фиктивным…
Автобус застрял на крутом спуске, подняв глаза, Нахум увидел подсвеченные огнями стены Старого города.
Светлана частенько задерживалась на работе. Дел, говорила, много, не успеваю. Возвращается, бывало, поздно, а от нее вином пахнет. И сигаретами. Девчонки, объясняла, надымили, а у подруги день рождения. Ну, в то, что у подруг каждую неделю день рождения, Нахум умудрялся верить, но то, что она с этих дней рождения приходила с подарками, – это голове у него никак не укладывалось. Заказчики, говорила, в благодарность за сверхурочную работу. Нахум терпел, но когда она принесла флакончик французских духов ценою в две его зарплаты, не выдержал. Вышел из себя. Слова-то в горле застряли, но схватил французский флакончик и выбросил в окно. Светка обозвала мозгляком, забрала дочь и ушла к родителям. Нахум уже не помнил, сколько раз потом она называла его рохлей, бездарью, неудачником, – привык не придавать этим словам никакого значения, но в тот вечер это было впервые и прозвучало обидно.
Неделю не мог найти себе места, бродил по опустевшей квартире, ругал себя последними словами. Как-то на улице повстречал Юрку Двоскина, бывшего однокурсника, а тот уговорил зайти в кафе. Выпили, вспомнили студенческие шалости. Юрка, в то время еще стройный усатый брюнет, записной волокита был женат вторично и снова подумывал о разводе. Разомлевший от водки Нахум неожиданно для себя разговорился и выложил ему свою печаль. Пытался быть ироничным, изображал себя этаким невозмутимым философом, но потом сбился на сентиментальный лепет, а в конце, что противно, даже прослезился.
Юрка, надо отдать ему должное, терпеливо слушал, кивал, поддакивал и, как тонкий специалист в области женской психологии, посоветовал для укрепления семейных уз и успокоения нервов подыскать временную замену разгневанной супруге. Действует, сказал, безотказно. Затем достал из кармана несколько фотографий. Вот, сказал, выбирай.
Нахум почувствовал в горле тошнотворный комок, он вдруг явственно ощутил вокруг себя атмосферу того кафе, сотканную из человечьего запаха, вкуса казенной пищи и монотонного говора посетителей. И на несвежей скатерти между полупустым графином и тарелкой с остатками «оливье» снимки не совсем одетых женщин. На одном – его Светик, едва прикрытая полоской пурпурного шелка. Эту, сказал Юрка, указывая на нее холеным пальцем, очень рекомендую. Волшебница! Делает все!
Автобус вырвался на широкую магистраль, за окном проплыли минареты восточного Иерусалима.
Нахум сам сейчас не понимал, почему не испытал тогда ни возмущения, ни злобы, ни обиды. Только боль и жалость. Жалость к себе, безвольному, никчемному, никому не нужному человеку. Встал и, сославшись на дела, ушел, бродил по городу, плакал. А потом поплелся к жене. Просил прощения, уговаривал вернуться.
В Израиле Света почувствовала себя, как рыба в воде. В первый же год прошла гиюр, превратилась в Орит и принялась истово соблюдать все, положенные религиозной женщине предписания. Еще года через три они приобрели скромную квартиру в Неве-Яакове, в том месте, где по утверждению некого уважаемого раввина должен был пройти Машиах. Маршрут Машиаха нисколько Нахума не волновал, он бережно лелеял в себе вновь обретенное чувство своей земли, с женой они почти не разговаривали, дочь к тому времени стала забывать русский язык и отца игнорировала. Жизнь в Интернете вполне удовлетворяла его потребность в общении.
Однажды в поликлинике Нахум случайно столкнулся с Юркой Двоскиным. Оба искренне порадовались встрече. Юрка к тому времени перевоплотился в Ури, заметно располнел и развелся с третьей женой. Работал водителем в туристской компании. В ближайшую же пятницу пришел в гости. Говорил без умолка, а Нахум смотрел на него с восхищением, – с туристами Юрка объездил всю страну, без конца слушал лекции экскурсоводов и потому без ложной скромности считал себя специалистом по израильской культуре, истории и географии. Через полгода Света-Орит потребовала от Нахума развод по причине неисполнения им своих мужских обязанностей и несоответствия их брака ее религиозным воззрениям. Он безропотно согласился и вместе с компьютером перебрался в крохотную съемную квартирку на противоположной окраине города. Вскоре его место занял Юрка-Ури. Церемония бракосочетания прошла в полном соответствии с канонами, под хупой и с ортодоксальным раввином. Нахум был среди приглашенных и преподнес молодым электрический чайник.
Автобус въезжал в Неве-Яаков. Нахум беспокойно озирался по сторонам, опасаясь пропустить нужную остановку.
3
Ужинали втроем, Дина уже давно сбежала из родительского дома, снимала квартиру где-то в южном Тель-Авиве, работала официанткой в ночном клубе. Когда сели за стол, и Юрка, косясь на супругу, произнес благословение, выпил и жадно набросился на еду, а Светлана придирчиво осмотрела отметки раввината на принесенных гостем продуктах, Нахум с грустью подумал о том, как же они постарели. Юрка погрузнел, шумно дышал, его оплывшая шея, нависавшая над воротом фуфайки, студенисто вздрагивала. Светлана выглядела аскетично: костистые плечи под темно-зеленым платьем, сухие в морщинках губы, иссиня-черный парик. В последнее время она регулярно прослушивала по телевизору лекции известного каббалиста и, похоже, достигла в этой области впечатляющих высот и глубин. Пока Юрины уста были заняты поглощением пищи, она говорила о разбитых сосудах, собирать которые настало время, о Божественных искрах, скрытых под оболочками заблуждений, о возвращении Шхины, покинувшей еврейский народ. Нахум так и не понял, о чем шла речь, но ему было приятно.
Затем наступил черед Юры. Экскурсионные анекдоты посыпались, как из рога изобилия: кто-то заблудился, кто-то отстал, кто-то что-то перепутал. Нахум молча пил бренди, закусывал собственной пастромой, – хозяева, из-за молочного десерта прикасаться к ней отказались, – и думал о том, что никого на свете ближе этих людей у него нет. Ведь действительно, если бы не они, разве смог бы он когда-нибудь обрести свою страну, свою работу, свою свободу, наконец?
Спиртное приятно будоражило кровь, и Нахума вдруг охватило такое теплое чувство признательности, что ему даже захотелось встать, обнять Юрку, расцеловать Светлану и сказать, как он благодарен им за все, что они для него сделали.
До этого не дошло, потому как на столе появился торт – белоснежное чудо, усыпанное клубникой и марципанами. От умиления в горле у Нахума запершило, он уже готов был расплакаться, и, наверняка, расплакался бы, только в этот момент до его слуха донеслось нечто знакомое. Юра рассказывал о недавней поездке в Моссаду: жара была неимоверная, а у одной восторженной туристки началась истерика, что-то похожее на иерусалимский синдром. Пришлось вылить на нее весь запас питьевой воды, а потом всю дорогу успокаивать.
Нахуму вдруг тоже ужасно захотелось рассказать этим дорогим ему людям о своем путешествии, поделиться с ними теми сокровенными мыслями, которые вертелись в его голове со вчерашнего вечера, и которые ему так и не удалось додумать в течение дня. И он заговорил. Это были, наверное, первые слова, произнесенные им за сегодняшний вечер, Света и Юрка от неожиданности несколько оторопели. Нахум говорил о выборе между рабством и смертью, о трагическом решении, неприемлемом для правоверных иудеев, о жребии, доставшемся тем, кому суждено было умертвить своих близких.
– И вот сейчас они преспокойно лежат под стеклом перед глазами любопытных обывателей, – голос Нахума срывался от волнения, – эти остраконы, эти обломки кувшинов, и на каждом имя. Имена тех десяти, которым выпало обагрить руки в крови своих братьев, а потом убить себя.
– Ну, допустим, их было побольше, и есть мнение, что сделаны они были совсем для другого,– вышел из оцепенения Юрка. – А вообще, дружище, все это байки для туристов.
– Как для туристов? – опешил Нахум, что-то недоброе шевельнулось у него в животе. – А история? А Иосиф Флавий? Последний оплот восстания! Ведь и захоронение нашли при раскопках.
– Послушай, какая история? – Юрка снисходительно заулыбался. – Уж поверь мне, я сколько лет с экскурсоводами. Наслушался, слава Богу. Они-то люди образованные, бывают даже с докторской степенью. Для туристов одно плетут, а в приватной беседе – совсем другое. Этот Иосиф – еще тот сочинитель! Он что, там был? Своими глазами видел? А в могиле той всего двадцать пять скелетов было. А не тысяча.
– Их же с воинскими почестями захоронили! – Нахум почувствовал, как в груди набухает раскаленный шар. – Это что, по-твоему, тоже для туристов?
– А знаешь ли ты, умник, – Юрка ковырял во рту зубочисткой, – что вместе с теми жмуриками откопали свиные кости? Так что, еще неизвестно, кого именно перезахоранивали.
– Еврей будет умирать, а свинины есть не станет! – вставила Светлана.
– Да вы что! Какая свинина? – Нахум вскочил. – Новобранцы там присягу приносят! «Масада больше не падет!» Весь народ… Во всем мире это место…
– Ну и правильно! Доходное место! Самый посещаемый туристский объект! – Юрка самодовольно откинулся на спинку стула, сложив руки на животе. – А то, что там сикарии укрывались, в смысле, голодранцы и бандюги всякие, так разве это главное? Главное, чтобы шуршики платили.
– Да как ты смеешь!!! – Нахум уже не владел собой, он чувствовал, кто-то другой, незнакомый рвется из его нутра. – Да ты..!
Он ринулся к Юрке и с неожиданной для себя силой пихнул его грудь, да так, что тот вместе со стулом опрокинулся назад, а стоявший рядом торшер рухнул на него сверху.
– Ты – задница! – крикнул Нахум, наклонившись над Юркой, и направился к выходу.
У двери он обернулся. Юрка силясь встать, беспомощно болтал в воздухе толстыми ногами, Светлана замерла с выпученными глазами и открытым ртом.
Нахум медленно вернулся к столу, аккуратно подсунул под торт правую ладонь, поднял его и, перевернув в воздухе, опустил на голову остолбеневшей Светке.
– Масада больше не падет! – проговорил он и неторопливо вышел за дверь.
Домой Нахум ехал в такси. Уже тысячу лет он не позволял себе подобной роскоши.
Февраль 2015 г.
Иерусалим.
[1] Матнас – районный клуб (иврит)
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 7(185) июль 2015
Адрес оригинальной публикации: www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer7/Bukengolc1.php
