Семьдесят лет со дня победного салюта над поверженными фашистскими знамёнами почти равны возрасту сегодняшних рассказчиков.
Дети войны, современники-соплеменники, сохранившие в памяти провалы разрушений на улицах, безногих инвалидов на тележках-подставках, бродячих певцов во дворах и брошенную из окон скудную мелочь, завёрнутую в обрывок газеты.
Каждодневные радости, печали, обретения и потери, профессиональная реализация, и что купить, и, главное, где достать… А жизнь-то, оказывается, уже на излёте. И внуки взрослые, и в автобусе место уступают, не слушая смущённого – “Ну что Вы…” Люди посторонние так прямо и обращаются: “Бабушка!..” Словом, чёрт знает, что делается! И хочется поделиться с дорожными попутчиками, и с коллегами, и с теми, кто плавает рядом в море, отплёвываясь от солёной воды… Хочется и самим припомнить эти годы, что промелькнули – не удержишь. Из мозаичных осколков складывается панорама эпохи: такой временами не слишком привлекательный её портрет; такой многоцветный, даже если в дождях и туманах, её пейзаж. Война оставила след на этих неповторимых судьбах. Послушаем живые голоса. Потому что потом и время, и рассказы будут иными, не вернёшь. Притих костёр, тени сгустились, лиц почти не видно, и можно рассказать о пережитом свободно и без утайки, умолкая, когда горло перехвачено волнением.
Белла
- Мы жили в Киеве, в центре. Три года мне было, когда посадил нас, кажется, на какую-то подводу, мой отец. Я его совсем не помню, и фотографии нет, в первые же дни войны пропал он без вести. А мы с мамой и братьями, одному одиннадцать, другому семь, оказались в селе таком, Аханске, под Пермью. Мама заявление написала, чтоб на работу приняли. Почерк у неё был каллиграфический, и определили её в правление – документация, бухгалтерия. А, может, просто пожалели – горожанка, с тремя детьми, пропала бы на работе в поле. И все нас подкормить старались – то свеклЫ, то ещё чего принесут.
Я тогда красивая была (куда потом всё делось?), и многие хотели меня у мамы забрать. Один, как сейчас вижу, военный, статный такой, говорит: “Вам же кормить её нечем, отдайте мне, выращу!” И была одна бездетная русская пара, удочерить меня хотели, так обхаживали! Жареной картошкой со сметаной кормили, я вкус её и теперь помню, деликатес. Мама отказалась:
- Выживем – так все вместе!
Детский сад был рядом, маме сказали – давай мальчишек, а на ночь домой придут, хоть днём будут сыты. Ну, младший пошёл разок – и сбежал к маме. А старший так и прижился, только ночевал с нами. Дисциплиной не тяготился. Потом на Дальнем Востоке служил, кадровый военный.
Обратно в 44-м поехали, старшего на вокзале оставили, багаж сторожить. Мама пришла, видит – а чемодан-то, с фотографиями, с документами, с вещами, какие ещё оставались, исчез!
Вернулись в Киев. Тут и рассказали маме, как её отец, мой дед, в местечке под Киевом погиб. Немцы привязали его к телеге и волокли по всем улицам и дорогам. Как, говорила мама, такой любящий, набожный, цадик, к нему все приходили за помощью и советом – принял такую лютую смерть! Как теперь в бога верить? Нет бога для меня! А мама ведь домашнее образование получила, и только с 13 лет – несколько классов гимназии. Так что до войны была верующей. Я деда не помню, и фото не осталось – говорю же, украли…
В квартире нашей шишка важная живёт, нас не пускает. Документов нет, ничего не докажешь. Почти год у себя дома в коридоре жили, не принимая направлений в разные подвалы.
Потом сжалился этот пуриц. Вы что – идиш не знаете? Большой барин, значит. Получил квартиру новую, эту нам вернул. Только стены. Всё, что у нас до войны было – мебель, посуда, одежда – исчезло всё. И маме сказали, кто и что взял, где искать. Пошла она к той, что сына, говорили, нагуляла от немца. Та маму на порог не пустила, вытолкала. Ещё к кому-то обращалась – верните! Всем трудно, но она одна, дети малые, просила только своё… Никто. Ничего.
Мама привлекательная была, женственная, и один из поклонников зачастил к нам, не испугался, что вдова с тремя детьми. Так старший брат, умник, говорит: “Я его со всех лестниц спущу. Он маму у нас отнять хочет!” Боевой!.. Так ничего и не получилось.
В Политехнический я поступала трижды, и приняли меня только на вечерний. Преподаватель в группе обо мне говорил – садитесь за этой отличницей, смотрите, как она делает. Окончила инженером по обработке металлов. А устроиться не могу. Никуда, как паспорт увидят, не берут.
На моё счастье, у мамы подруга была, потом оказалось – жена работника КГБ. Она с мужем поговорила, и место для меня сразу нашлось. Цеха я проектировала для заводов. Я – технарь, и работа мне нравилась. Иногда к нам в проектный институт приходили искать технологов на военный завод. Там у них совсем другое финансирование – и зарплаты высокие, и премиальные. Вот ученицу мою туда взяли, без опыта, но с нужной анкетой. А для меня двери закрыты. Это было в самом начале семидесятых, ещё до шестидневной войны, задолго до разрыва отношений с Израилем.
Тогда и познакомили меня с Марком, будущим мужем (его тоже из Киева успели в начале войны увезти; отец его на фронте наводил понтоны для переправ, но вернулся, уцелел). Марик после техникума был дорожным мастером. Мы гуляли вместе по Киеву, ходили на концерты и спектакли, привязались друг к другу. Одна из двух комнат стала нашей, было куда принести новорожденную.
Институт строительный он окончил уже при мне, я ему с чертежами помогала. Потом сметчиком работал. Однажды группа сотрудников поехала в Ленинград на экскурсию, его старшим назначили. Вернулись – все в моего мужа влюблены, столько они повидали, так он всё организовал, такой жизнерадостный, внимательный! Дома всё делал сам – ремонт, кафель. Высокий, сильный – 70 кг мог поднять. Однажды мне с работы звонят – мужу плохо. Приезжаю – а уже всё кончено. Гипертония была наследственная, мать его тоже умерла молодой. Конец мая, каштаны в цвету. Сорок пять ему было. Утром в зеркало взглянула – а у меня прядь седая…
Дочка подросла, и мы уже знали, что в Киеве образование получить не дадут. Поехала она в Москву, в институт инженеров транспорта. Там евреев принимали. Стишок знаете?
- Куда идёт аид? – Аид идёт в МИИТ. –
Куда идёт агой? - Агой идёт в любой!
Средний мой брат, инженер-механик, теперь в Штатах.
После Чернобыля он прислал нам вызов, но мама болела и умирала, а потом дочь выходила замуж – и вдруг ОВИР сообщает, что Америка закрылась. Так и въехал в Израиль в коляске мой внук, названный именем деда, как раз в день августовского путча в Москве.
Живу с семьёй дочки. У внуков своя жизнь, мы им не нужны. Старший в ЦАХАЛе отслужил, компьютерщик. Чтобы мне – связать с кем-то судьбу? Мне бы себя обиходить!
Многое меня радует. А больше всего люблю море. Плывёшь, и если повернёшься вовремя – такое представление увидишь! Рыбки стайками выскакивают дугой, серебряным звездопадом! С камня зимородок, лазурные бока, юркнет в воду, вернётся, а из клюва – хвостик! Краб ножками за шероховатый камень уцепится, прижмётся – никакая волна не смоет. И море тёплое, необыкновенное… Так хорошо!
Гриша
- Сирота я. Сиротинушка. Жили до войны в Ростове-на-Дону. С Евгением Шварцем, соседом, отец дружил. Отец – глазной доктор, подполковник, с сильной близорукостью. Потому не мобилизовали сразу. Пошёл добровольцем, и мать с ним. Любовь… Погибли оба, пропали без вести. Говорят, сообщали так о тех, кого свои же и расстреляли.
Мне тогда было пять, сестра на 9 лет старше. Не помню родителей. Фотография осталась только одна, отец в кепке на глаза, лица не разглядеть. Дед и тётка со стороны матери увезли нас к себе в село, в крестьянский дом. Отца моего они так любили! И свои дети были у них. Ужасы оккупации меня миновали – беленький, голубоглазый. Сельчане то ли не знали об отце, то ли знали да не выдали. Тётка работу нашла в комендатуре.
Когда немцы ушли – в семье боялись, что тётку будут судить за работу у немцев. И нас, на всякий случай, отправили в Ленинград, к брату отца. Нет, тётку не обвинили, прокормиться-то с детьми надо было …
Сестра в Москву сразу уехала – учиться, там замуж вышла.
Ленинградская родня выжила в блокаду. Тоже врачи. А меня не любили. Почему? Потому что мать – русская. И мне, после сельского дома и деда-крестьянина, было трудно к ним привыкнуть.
В мои 16 лет меня отселили. Какой-то обмен многоступенчатый. Получил я комнату, 8 квадратных метров, в коммуналке, на первом этаже, на одной из улиц Советских. Тахта, шкафчик, школьный письменный стол, книжная полка над ним, стул – вся обстановка. Материально семья дяди не помогала. Получал за родителей маленькую пенсию. Выжить можно было.
Школу окончил с серебряной медалью – с запятыми у меня неважно. На физфак ЛГУ поступил. Обсуждения, споры, байдарки... Товарищи стали кругом общения на всю жизнь.
Я всегда жил в нищете – и в детстве, и в юности. Старший лаборант в академическом институте – 98 рублей в месяц, до самой защиты. Потому у меня был комплекс – что не сумею “прокормить семью”. Но без секса не мог. Вот если пойти к врачу – кровь и моча нормальные, а я болен. На ухаживания не было времени и денег. Не любил, когда начинались “отношения”. Телесное и духовное ведь никак не коррелируют. Я не мог бы жениться на женщине, которая хотя бы год не была моей любовницей – как это, не знать, на ком женишься?.. И я сразу говорил, что в мужья не гожусь, что со мной – не за каменной стеной. Они все уже умерли, и не снятся…
Наконец, родной институт дал квартиру по месту работы, однокомнатную, на пятом этаже без лифта, без телефона (“дом не кабелирован”, говорили). Мне было чуть за тридцать, когда женился на бывшей сокурснице. Мне всё равно, кто был у неё до меня. Главное, чтобы нравилась. Работала она в крупном производственном НИИ, там другие ставки. Вот с любовью у меня сложно, а брак и вообще – предприятие утилитарное.
Дед моей жены, профессор Военно-Медицинской Академии, умер в блокаду, в своей квартире в центре старого Питера. Жене тогда пять лет было, тоже блокадница. А незадолго до моего появления в семье папаша её сошёлся с другой бабой. Как получить часть жилплощади? Тёща не захотела при обмене расстаться с родовым гнездом, с бульваром, старинными особняками, с Невой неподалёку. Так он просто разгородил квартиру пополам, ванная комната досталась ему. Пришлось тёще поставить ванну прямо на кухне. Зато телефон дома – подарок судьбы.
Собрали-одолжили денег, построили дачу, лицом к лесу. Печку сам сложил. Ни речки, ни озера, зато грибы, малина, черника. На участке в шесть соток - ёлочка, берёзка, смородину посадили. И какой же дом без сарая? В городе квартиры – что соты в улье.
После защиты кандидатской зарплата удвоилась. Жить бы да радоваться. Но к тому времени всё было у меня плохо.
Я всегда хотел сына. Не дочку – ту я не знал бы, как воспитывать. Девочке, наверно, быстрее замуж надо. Всё равно, за кого получится. А не получится быстро – значит, Бог не захотел. Идея Бога – она ведь ничему не противоречит…
Родился сын. Записали на русскую фамилию жены, это и не обсуждалось.
В школе начались проблемы. Невнимательный, неуправляемый, отметки плохие. Родителей вызывают. Представляете, мой – самый худший. Тонкости эти западные – активность, восприятие текста, концентрация внимания – даже и теперь нашим учителям неведомы. Материалисты, какая психология? Бабушка требовала, родители сердились, “товарищи” учили, чему могли.
Однажды он лёг – и не проснулся. Алкогольная интоксикация. Почти семнадцать было. Не надо говорить об этом, а то я заплачу… В семье у нас не пили совсем.
Годами в стране ничто не менялось – эта мафия захватила всё, из рук не выпускала.
И вот – девяностые! В институте “лишние” телефоны отключили, хорошо хоть электричество не обрезано. Атмосфера беспредельного воровства и насилия, рёв ослов бьёт в уши. Будто наглые мальчишки разбросали и сожгли муравейник. Зарплату по три месяца не платят, на электричке дважды в неделю езжу зайцем. Дачу бомжи периодически обворовывают, но брать там особо нечего, а чувство омерзения проходит быстро. Есть нечего. Спасибо Хеседу за продуктовые подарки в праздники – я не просил, сами нашли меня.
Живу в своей экологической нише. Случайно она никому не понадобилась, доживаю свой век в этом оазисе. Наш институт почти забесплатно (по их меркам) обслуживает эксперименты коллег-немцев. Они уверены, что мы сами не можем проанализировать результаты…
Раньше я три работы на трёх столах одновременно вёл, а теперь с одной бы управиться.
Поручили мне аспиранта, я его премудростям своим обучил – вот, думаю, есть кому дело моё передать! А он выучился – и уехал жить за границу. И опять мне умирать нельзя.
Получил приглашение на конгресс в Италию, с докладом. Куда? Не знаю, даже не посмотрел. Не поеду. Увидят, что старый.
На даче всё заглохло. И дом, и сад – они заботы требуют. Передать по наследству некому. Лес очищаю от мусора. А снег выпадет – белизну берегу, по своим следам ступаю. Дрова заготавливаю. Два раза махну топором – стою, отдыхаю. На этаж свой поднимаюсь – на площадках останавливаюсь.
И вот думаю – а, может, тогда, в 52-м, когда дядя работу потерял (“врач-вредитель”) и слух прошёл, что товарняки и сибирские бараки для евреев готовы, они, вырастив меня в скудные годы и комнату выкроив из собственной жилплощади, меня отселили, чтобы уберечь от их судьбы? В мои 5 лет русская родня меня спасала, в мои 16 – еврейская. Не наш, мол, чужой, не имеет к нам никакого отношения. Беленький, голубоглазый. Пускай живёт!
Чёрный потёртый портфель? Всё, кончился. Всё равно мне было – какой портфель. Важно, что в портфеле. Теперь в институт хожу с этой тряпичной сумкой. А мне ничего и не надо…
Ефим
В морях суда ведут старпомы,
Трубач полка трубит зарю,
Приникли к звёздам астрономы…
А я – газеты раздаю.
Трепещут славные знамёна,
Пробиты ядрами в бою,
В атаку рвутся батальоны…
А я газеты раздаю.
Ещё что-то у меня там было. Не помню, не проси. Память стала, как дырявый сыр. А ты хочешь, чтобы дети это в школах проходили, и заучивали, и экзамены сдавали?
Мне работа моя нравится. Народ утром к поезду спешит, а всё равно, пока протянешь газету – словом перекинуться с человеком успеешь. И три раза в неделю по вечерам дежурю на охране винного завода, что выпускает марочную продукцию высшего качества. Враг не пройдёт: всех перестреляю и кучей у ворот сложу. Только разноцветных кошек пропускаю и подкармливаю.
В 12 ночи ложишься, в начале пятого – подъём. Но семеро внуков, восьмой на подходе. Помогаю дочкам. И потом – привычка, всю жизнь на работу вставал по утрам.
Боюсь, кому-то придёт в голову поинтересоваться – а сколько мне лет? Я ведь уже девятый десяток разменял. С обеих работ могут погнать. Вот жена работы лишилась – и мобилизовалась в армию на добровольных началах: сэндвичи солдатам готовит, форму складывает, пакует. Она укрепляет ЦАХАЛ и поддерживает.
Я в прошлой жизни – изыскатель, геодезист, буровой мастер. По стопам отца пошёл. Нет, повлиять он на меня никак не мог. Его убили в августе 33-го, а я родился в сентябре. Он был геофизиком, из первого выпуска по этой специальности. Должен был ехать в экспедицию в низовья Волги, с девушкой-напарницей, а жена ревновала. Настояла, чтоб поехал с напарником. Всю жизнь мама винила себя, терзалась. Потому что Быков, напарник, по халатности разбил какой-то ценный прибор, и отец сказал, что в Питере он должен будет возместить стоимость. Тот и нашёл решение – тело отца нашли у одного из рукавов дельты, под Гурьевом, а убийца исчез. Не нашли. Да особо, видно, и не искали.
Был у мамы друг, Шай Блейх, всё просил меня: говори мне “папа”. Я к нему привык. А тут война, он ушёл на фронт и погиб.
В сентябре 41-го, перед самой блокадой, мы успели уехать, вместе с дедушкой и бабушкой, и ещё взяли с собой брата двоюродного – отец его на Волховском и Ленинградском фронтах был, а мать тогда в больнице лежала, с лёгкими что-то.
Добрались до рабочего посёлка Асбест, на Урале. Помню только, что тёплую одежду кто-то дал, а мама на завод пошла, диспетчером. В новой каменной школе я три класса проучился вместе с местными ребятами и эвакуированными – “выковырянными”, как говорили. Кроме меня, в моём классе было ещё три еврея – мальчишки из Польши, Москвы и Ленинграда, имена-фамилии и сейчас могу назвать.
Как блокаду сняли – отец брата нам вызов прислал, и мы вернулись на свою Лиговку. Из бывших двух комнат оставили нам одну, мы там впятером жили. Потом дед умер, а мама получила комнату от работы.
Я учился в 367 школе на Тамбовской улице. Я был мелкая шпана и то ещё мамино счастье. Однажды с Юркой Викентьевым, лет по тринадцати нам было, пришли на Московский вокзал – от нас недалеко, и уехали в Москву. Никому не сказав, понятно. Восемь рублей в кармане. Ну, в Москве помогли что-то погрузить, хлеба нам дали, ночь на вокзале перекантовались, наутро попросили железнодорожников помочь добраться до Питера. Домой заявился грязный как собака. И к бутылке уже прикладывались, и били в парадных стёкла – с таким приятным звоном они разлетались!..
В 52-м я поступил в Горный (на том же потоке Алик Городницкий учился, на другом факультете). Очень удачно, евреев принимали как раз там, куда мне и надо было. Сдал экзамены за первый семестр – и ушёл из института. Мне 19, а я на стипендии и на маминой шее. Прошёл курс буровых мастеров, уехал в первую мою экспедицию. Уж как мама не хотела – боялась повторения отцовской судьбы…
Стал копать шурфы в Архангельской области, 150 в месяц зарабатывал, и тут меня призвали защищать Родину. Чем я три года и занимался. Китайцы строили у себя промежуточный аэродром для дозаправки советских самолётов, самым примитивным способом, по два ведра с землёй на плечах перетаскивая, а мы охраняли. Затем перевели меня на Дальний Восток. Окончив службу, вернулся в родной институт, там зачли сданные прежде экзамены и приняли меня на заочное обучение. Через семь с половиной лет, в 31 год, получил я свой диплом. Долго, конечно. Зато всё время в экспедициях. Что искали? Пески, гравий, кварцевые конгломераты с урановыми включениями… Ты что, досье на меня собираешь? Или уже некролог пишешь?
Я к тому времени, между прочим, влюбился и вступил в законный смешанный брак. Положительных результата было два: сын и дочка, в Голландии живут, навещают меня иногда. И вот интересные генетические сюрпризы – дочь, в отличие от сына, всегда чувствовала себя еврейкой. Она художница, выставки у неё персональные; я в молодости тоже рисовал немного. А у внуков – просто ничего уже со мной общего. Один перешёл из христиан в мусульмане. Другой умер от передозировки… Ещё один внук с семьёй – в России, он не только обо мне не думает, но и о матери с бабушкой. А сын мой, скорее всего, просто не знает, сколько у него детей – уже за 50 обалдую, а он до сих пор ни на одной остановиться не может.
С детства я любил книги. В семье знакомых нашёл как-то словарь Брокгауза и Эфрона, читал запоем! А теперь так же русско-ивритский словарь читаю. Я не библиофил. Я – библиоман!
При разводе оставил жене первую из собранных мной библиотек…
Ну вот, прилетаю однажды на базу, а мне говорят – тут девочка еврейская появилась, твоя землячка, химик, обрати внимание. Я обратил. Пора мне было очаг свой завести. В то время стоял уже на ногах, начальник партии, работа на инженерной геологии, в сибирском городе Уренгое своя трёхкомнатная квартира. Так что денег жене с двумя дочками в Питере хватало – ни в чём себе не отказывали, каникулы у Чёрного моря проводили.
А к девяностым всё и началось – общество “Память”, антисемитский бред отовсюду, в открытую. Поняли – девчонок надо спасать. Мои друзья по Уренгою снялись одновременно с нами.
А, может, специально всё это заварили, чтобы решить жилищный кризис (квартиры освободились), заботы о стариках спихнуть (пенсию за полгода получи – и вперёд, а пенсионные накопления – в закрома Родины), да и запас драгметаллов пополнить (нельзя вывезти больше, чем на тебе самом). А сколько они чистоганом получили за “добровольный отказ от гражданства”! Просто костыль для подыхающей экономики! Мы ведь тогда продукты покупали по ежемесячной норме, по талонам, в очередях за маслом, и сахаром, и крупами…
Запилили отправку книг из Питера, почта не справлялась. Довоенные издания к вывозу вовсе запретили – государственная ценность. Мы сами, ясно, ценности для страны никакой не представляли.
Отвёз я книги в Нарву, другану Генке, чтобы в Израиль мне их переправил. Оставил ему денег, и немало. Пропил он и деньги, и книги. Это была вторая моя библиотека.
В Израиле я начал было работать как инженер на прокладке дорог, в крупной частной фирме. Дали мне рабочего - араба. Я ему говорю – делай так, по правилам и расчётам, а он делает этак, по своему. Кол на голове теши. Приходит начальник. Почему, говорит, сделано неверно? Я ему ситуацию объясняю. Он говорит – придётся переделывать, и стоит это недёшево. Кто-то должен ответить. Я понимаю, - говорит, - ты прав, но его я уволить не могу, придётся уволить тебя.
Не стал я качать права. Еврейское счастье – обратная дискриминация, называется. В конце концов, мне уже под шестьдесят, и поезд ушёл.
Но не пожалел ни на минуту, что сюда приехал. Маму спас от хаоса девяностых. Жена за ней ухаживала до последнего её часа, как родная дочь. Девочки израильскую школу окончили, специальность получили, за чудных местных парней замуж вышли. И растут у них теперь одна Белоснежка и шесть гномов. Я их очень люблю, они такие славные. Хотя все их недостатки я прекрасно вижу. Знаешь, как у Шекспира:
“Мои глаза в тебя не влюблены, -
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно”.
Как сложится их жизнь? Так тревожно!..
Полки для библиотеки сам сделал. Около 4000 книг – как нужную найдёшь, хотя и картотека составлена? Теперь мне компьютерную программу сделали – по авторам, с номером стеллажа и полки. Одного не знаю: кому оставлю? Внуки будут читать на других языках, если в компьютерный век ещё сохранятся книги.
Вот послушай. Келья и клетка (cella, келья, на латыни, и cell, на английском) – это однокоренные слова, а они – от келе, темница, тюрьма, из ТАНАХа. Это я заметил, а ты ещё, помнишь, уточнила, что и келья и сella, слова женского рода, вобрали в себя не только согласные, но и алеф, конечную букву ивритского келе - כלא. Это же самое слово, прочитанное на иврите, записано на латыни, а затем и на русском, и на английском, - только слева направо. А, может быть,заключение, исключение, да и сам ключ – отсюда же? То есть, заточение в келью – клетку – темницу, келе, или освобождение оттуда. За корнем кл - суффикс (так, вонь – вонючий, сивый – сивуч, колоть – колючка). Как поётся в песне фламенко:
Заключи, заключи меня в свою тюрьму…
Что ты об этом думаешь? Понятно! Ты думаешь, что и ключ –родник пробивается на волю из темницы – заточения, из келе. Потому эти два ключа – омонимы. Очень может быть.
Я – изыскатель. И под моей плешью иногда ещё зреют решения животрепещущих мировых проблем…
Изабелла
“С задания вернусь – напишу подробнее” – из единственного письма отца. Прислали извещение – пропал без вести. Он был десантник, могли и в воздухе подстрелить.
А бабушка, дедушка и мама, мною беременная, успели уехать из Днепропетровска, но поезд под Синельниково немцы разбомбили, кто успел – выскочил. Только один вагон уцелел, и бабушка с дедушкой, под ним спрятавшись, с обеих сторон мамин живот собой закрыли. Так что родилась я уже в Казахстане.
Вернулись в 44-м, жильё наше чужими людьми занято, но предоставили нам другое, в том же доме. В 6 лет я пошла в школу, и где-то во втором классе подходит ко мне Жанна Клименко: "Слушай, а ты знаешь, что ты жидовка?” А я до того не знала, думала, я – как все.
Мама умерла в 32 года – сердце, теперь спасли бы, медицина другая. Так что я с 10 лет сирота. На следующее же утро пришли определить меня в детский дом. Пришлось бабушке с дедушкой оформлять опекунство (а бабушке было только 52, молодой замуж вышла). Но каждый год из детского дома приносили свёрток с одеждой – грубой, серой, не моего размера. И дедушка отказался – не надо, мол, спасибо, у внучки всё есть.
В старших классах, куда слабых ребят не принимали (они ушли в ремесленные училища), у нас было около 60% еврейских детей. Какой это был класс! Это было счастье. До сих пор связи между нами сохранились. И Юра, мой муж, из того же класса.
Я окончила школу с серебряной медалью. Но выдали её ученице, отец которой по заданию Обкома уехал в село поднимать колхоз. Так в школе и говорили – она получила Белкину медаль.
И у Юры в аттестате зрелости единственная четвёрка, по Конституции. Поступил в Политехнический, на вечернее отделение, чтобы материально ни от кого не зависеть. И загремел после двух, кажется, курсов в армию, в 1961-м. После такой армии, говорил, концлагерь не страшен. День, когда выдают ломтик белого хлеба с кусочком сахара – праздник. Видимость физической подготовки – бег до изнеможения, пока кто-нибудь не свалится, с кровью из носа. На каше и солонине. Солдат был просто нулём. Один мальчик пришёл к врачу, жалуется на слабость. Здоров, говорят, возвращайся в строй! Второй раз пришёл – не могу больше! Опять освобождения не получил. Когда умер – оказалось, воспаление лёгких…
В мединституте не хватило мне двух баллов для поступления. Впрочем, рассказывали, что для успешной сдачи экзаменов только и надо было дать взятку то ли 5 тысяч рублей, то ли 25 – в разных городах Украины по-разному, при зарплате инженера в 120 рублей. Да ещё и национальный ценз. А в санитарно-гигиенический и за деньги не принимали, только блатных – потому что их выпускники проверяли торговые точки и рестораны, жили как у Христа за пазухой. Наши ребята еврейские уезжали учиться в Россию, в Саратовский мединститут.
Пошла я в медучилище, но быстро поняла, что сделать укол ребёнку не могу и, видя страдания, заболеваю сама. Всё к лучшему. Работала на заводе, окончила вечернее отделение Кредитно-экономического института. Но даже и сочетание опыта с дипломом в моём отделе не давало мне возможности роста, всё тот же барьер! Позвали меня в другой отдел, сразу старшим инженером. Работала за троих. Наш военный завод стоял на окраине Днепропетровска, теперь он уже в центре жилого массива. Огневые испытания весь город чувствовал, земля дрожала. Я составляла задачи для программистов. Ну, а должность административная – начальник отдела, с перспективой роста, деньги те же, но статус выше – была для меня наглухо закрыта.
Старший сын поступил в Ленинградскую консерваторию (я тогда поехала с ним, взяв с собой все учебники для подготовки к вступительным экзаменам, сняла комнату у Театральной площади, обеспечила быт). Первая премия на каждом конкурсе пианистов! Потому оставили его на кафедре. Учеников ему давали похуже, а когда он всё же делал из них “конфетку” – завидовали, злились. Преподаватели имели право на три месяца поехать за границу, давали там мастер-классы. В Сеул никто не хотел, низкая оплата. Отправили моего сына. Срок прошёл – корейцы ему предлагают остаться на год, потом ещё на год… Семь лет он пробыл там, получил звание профессора. “Какие прекрасные люди! Я там не видел хамства, подсиживания, интриг – всего, к чему привык в нашем серпентарии; они позволили мне забыть, что я - полчеловека”. Предлагали навсегда остаться, и женщина одна просила. Но гражданства в Корее не дают даже супругам, потому он и уехал. Сказал, хочет иметь свой дом. Женился, работает сейчас в Канаде, ссуду за дом выплачивает. У нас недавно был в гостях.
А Лёня, младший, когда ему было 12, пришёл домой, говорит – родителей вызывают в школу. Спрашиваю, в чём дело. “Я, говорит, Славке лицо в кровь разбил. Жидом меня назвал”. Юра пошёл в школу. А там скандал, сына из школы хотят исключить. Юра говорит: "А я, если ещё такое повторится, этого подонка просто убью как фашиста”. И был там русский друг, отец одноклассника моего сына. Вступился, поддержал – не того, мол, обвиняете. Замолчали.
Лёня ещё школьником был таким бадминтонистом, что все украинские вузы готовы были принять его без экзаменов. Даже медицинские. Но он хотел в физкультурный им. П.Лесгафта в Ленинграде. Сдал экзамены хорошо, а в списке принятых его нет. Иду к председателю приёмной комиссии: "Вы стольких с тройками приняли, а у сына и оценки, и спортивные достижения выше!"
- А мы, - говорит, - евреев не принимаем.
Пришлось обратиться к тренеру сборной Союза. Так сын стал студентом.
И уже будучи чемпионом СССР по бадминтону, должен был открывать чемпионат мира в Бирмингеме, играть с первой ракеткой мира, но его не выпустили. Придумали враньё, будто документы его не готовы. На дворе конец 80-х. Новые ветры, демократия, свобода. Не для еврея, конечно. Тренер мне говорит:
"Как Лёне не повезло!” "Очень даже повезло, - отвечаю. - Он вырос в прекрасной семье, он отличный парень!” А тут его пригласили в Израиль, на Маккабиаду 1993 года, где он и получил золотую медаль как представитель Украины. Эта Маккабиада стала трамплином для его репатриации.
Вслед за ним, шесть лет спустя, и мы с мужем поехали – растить внучку. А какая дача у нас была на берегу Суры! Какие яблоки, груши, сливы, абрикосы на том чернозёме вызревали! Я таких фруктов нигде больше не видала. Помидоры – по 400 грамм! Правда, и работать надо было!
Сын преподаёт спорт в израильской школе. Мешок медалей у него. Теперь ещё и золотая медаль Маккабиады у внучки – она чемпионка Израиля по бадминтону.
Эта семья ни за какие коврижки из страны не уедет.
А мы – в осажденной крепости. Все войны развязаны против нас, ради уничтожения Израиля. И все “мирные переговоры” – для того же. Никто, кроме христиан - евангелистов, слова не скажет в нашу поддержку. Даже если ещё кусок земли отдадим, оттуда полетят ракеты и полезут бандиты из нор. Вот Арафат – подписал мирное соглашение и тут же развязал террор. Спонсоры позволили. А то с чего бы он такой смелый? На Израиль нападают – все воды в рот набрали и руки умыли. Израиль, отбиваясь, побеждает – “остановить агрессию!” Лживый мир!
Лёня
Я родом из Южной Бессарабии. После русско-турецкой войны тюркские племена были изгнаны из местности под названием Буджак (угол, по-турецки), между Днестром, Прутом и Чёрным морем. Долго там почти не было населения, и после войны 1812 года Россия на эти плодородные земли пригласила немцев из-под Варшавы – они селились колониями, и евреев, что прежде пришли в Польшу из Германии. Евреи основали поселения – местечки, получив все права и даже разрешение владеть землёй. Но уже в 40 – 60-х годах 19 века правительство решило, что для евреев это слишком жирно и право на землю отобрало. А в 1918 году Румыния воспользовалась хаосом переворота и отхватила у России Бессарабию, у Западной Украины – Буковину, у Венгрии – Транснистрию, приняв форму шара на карте.
Вот там-то, в Буджаке, в местечке Романовка, по имени царской династии, я и жил до моих двух лет, вместе с отцом, матерью и двумя сёстрами, на 4 и на 2 года меня старше. Эти годы из моего сознания выпали. Но знаю от мамы, что отец скупал у крестьян – им-то можно было владеть землёй – продукты сельского хозяйства и перепродавал их оптом на складе. Делал он это честно, не обманывая, потому доход был ничтожным и не давал возможности прокормиться. Приходилось снимать жильё, переезжая с места на место. Однажды отца обманул напарник. Короче, бизнес не удался.
С трёхлетнего моего возраста мы жили в немецкой колонии, где евреи прекрасно себя чувствовали, худого слова не слышали и занимались ремёслами – портные, столяры, жестянщики. Отец научился у своего тестя умению делать из кож конскую упряжь и стал шорником.
В 41-м, когда шли бои за Брест, отец запряг лошадь, привязал к телеге корову, и мы двинулись на восток, но дорогу дождями размыло, пришлось вернуться, и отец сказал: “Нам и здесь неплохо, куда бежать?”
А через неделю – мне уже 11 было, я как сейчас помню – кто-то из сельсовета вышел с мегафоном на площадь, у которой стоял наш дом, и сказал собравшимся, что евреям тут будет очень плохо и что надо срочно уходить. Власть у нас тогда уже была не румынская, а советская, но мужчины Бессарабии мобилизации поначалу не подлежали, оставались с семьями.
И все снялись с мест и двинулись, кто как мог, не зная куда, в неизвестность. Все дни этого бега врезались мне в память, я мог бы рассказать о каждом из них. За Днестром на нашу толпу налетели немецкие самолёты, на бреющем полёте стали беженцев расстреливать. Помню над головой двухместный самолёт, и немец раскормленный смеётся, большой палец поднял – всё, мол, в порядке, и жмёт на гашетку. Все разбежались. Крики, плач, кошмар, дети теряют родителей, родители детей, масса раненых, кто-то убит...
Наша семья не пострадала. Достигли Днепра. Переправы у Никополя и Запорожья закрыты. В Днепропетровске перебрались на другой берег. Никто не знал географии. На наших школьных картах на месте России было серое пятно, без деталей, только надпись – Россия.
В Ростове-на-Дону у нас отобрали телеги и в телячьих вагонах отправили на восток, через пустыни Казахстана – в Узбекистан. Там, в Бухарской области, в колхозе имени Ахуна Бабаева, великого революционера местного значения, в большом зале клуба нас и разместили – 68 человек из Бессарабии.
На прокорм давали зёрна ячменя, и мы с товарищем, у каждого по котомке на 5 кг, пошли через реку Кашкадарья, по ишачьим тропам, к водяной мельнице на арыке. Там стояла длинная очередь, мы проголодались. Мельник Ишон-Бабай выручил, отсыпал за 2 кг ячменя полкило пшеничной муки. Мы просили соли, никто не дал. Вырыли ямку, разожгли костёр, развели муку водой, спекли лепёшки.
А потом мельник дал мне текмень – такую тяжёлую тяпку, и за то, что я прочистил арык (товарищ мой от работы отказался), мы поздно вечером получили муку. Пришли, наконец, домой, после ночи блужданий под вой шакалов – даже если они далеко, вой кажется близким. И отец сказал – раз есть теперь мука, сложим печь. Кто поможет строить, тот и будет выпекать хлеб. Соседи отказались, только я строил вместе с отцом. Хорошую печь сложили, глина к вечеру высохла. А наутро встали – вся печь развалена. Свои же, бессарабские, позавидовали. Нищета - так для всех, и голод – для всех!
В колхозе отец наш, всю жизнь здоровый и сильный, заболел дизентерией, и за неделю его не стало – лекарств не было никаких. С того дня я почувствовал себя опорой семьи.
Как-то один дядя – а все дяди казались мне тогда стариками – передал мне с другом приглашение к чабану. Это была колхозная элита – раис (председатель), секретарь парторганизации и чабан. Раис, круглый, как бочка, ходил из дома в дом и везде ел жирный плов, в чём и состояла его работа. Нам, званым гостям, достались: плов на бараньем жиру (все ели его тремя пальцами из большой деревянной миски), потом – чай из пиалы, которую надо было принять левой рукой, правую приложив к сердцу в знак благодарности. Неспешная беседа, отдельные слова я улавливал, потому что знакомый мне гагаузский – тоже тюркский язык, как узбекский. Ночлег на крыше. Утром – кружка кислого молока и кусок лепёшки. И чабан перешёл к делу: его швейная машинка Зингер сломалась, просит починить. Может, он решил, что любой европеец, даже мальчишка, должен это уметь? И что будем делать? Чинить будем! Вынули шпульку, очистили от пуха, обрывков ниток, грязи – машинка заработала. Теперь все в округе стали меня звать как специалиста по починке швейных машин.
Жили мы в колхозе полгода, до самой весны, а потом семья наша осиротевшая перебралась в районный центр Чиракчи, где сняла глинобитную лачужку без окон, с дверным проёмом без двери.
Глинобитная кибитка с земляным полом; крыша из камыша и соломы, чуть наклонная; длина по фасаду около 3 метров; камень у стены (зарисовка рассказчика по памяти).
Только когда 16-летняя сестра начала работать портнихой, мы получили домик, состоящий из одной комнаты – одно окно, настоящая дверь, все удобства во дворе. Я в этом домике построил небольшой тамбур.
Во дворе сложил печь, как научился от отца. Мама делала закваску, я выпекал, люди приходили покупать хлеб. С наступлением холодов перенёс печь в дом, построил дымоход. Теперь печь давала не только заработок, но и тепло.
В начале 44-го года появились вербовщики, и мы – полный пассажирский вагон эвакуированных – поехали в Ташкент, где работал ордена Красного Знамени текстильный комбинат им. Иосифа Сталина. Это был целый городок, с ниточной, прядильной, красильной фабриками и множеством глинобитных бараков с плоскими крышами, по 24 комнаты в бараке. Мы получили комнатку, метров восемь квадратных, с железной печуркой. Мама со старшей сестрой спали на кровати, а я и младшая сестра – на полу. Сёстры стали фабричными работницами, меня определили в ФЗО, а мама оставалась дома как иждивенка. В этом качестве она получала 400 грамм хлеба в день, а мы, по молодёжным карточкам, - по 600. Были ещё и “мясные” карточки, по которым выдавали подсолнечное масло. В столовой училища меня кормили, и я половину своей порции приносил маме.
В ФЗО формально обучали специальности электрика, но, по существу, мы лишь делали штепсельные вилки в эвакуированной из Харькова мастерской. Однажды меня позвали:
– Электромонтёр? У меня дома свет не горит!
Покрутил пробку, увидел – сгорела проволочка, на дне ящика нашёл новую, подсоединил. Лампочка загорелась. Вот что значит, сказали, специалист!
Младшая сестра хотела получить образование, но в училище её с фабрики не отпускали, и она убежала к землячке нашей, классной портнихе, училась у неё, помогала, вместе с ней зарабатывала, а право на 600 грамм хлеба и “мясные” карточки утратила: фабрика не хотела мириться с потерей работницы, которая дезертировала с трудового фронта. Я тайком пробирался к ней, повидаться. Впоследствии сестра стала известной в Черновцах закройщицей.
А мы были молоды, веселы, находчивы, влюблялись, и я познакомился с будущей женой. Цыплёночек. Строгая, застенчивая, недотрога. Прикипел я к ней. Потом 8 лет не виделись, изредка переписывались.
Вскоре после войны мама с обеими сёстрами и подружка моя с её матерью приехали в Черновцы – возвращаться в глушь не хотелось.
А меня в 48-м году из Ташкента призвали в армию как электрика – в батальон связи, на Урале.
В 23 года, приехав после армии в Черновцы, я в ненастный зимний день привёл невесту свою в ЗАГС, и мы поженились. Оба отца наших воевали в первую мировую, только мой – на стороне России, а её отец – за Австро-Венгрию; и он тоже умер в эвакуации, от голода. Мужчины хуже переносили стрессовые ситуации, когда в условиях борьбы за выживание не могли помочь семье. Это подрывало здоровье.
Тем временем я поступил в 7-й класс и окончил вечернюю школу. А в начале 60-х пришёл в мастерскую при Облздраве, от которой потом отпочковалась Союзмедтехника. И почувствовал, что мне не хватает знаний. Когда кардиографы выходили из строя, звали специалистов из других городов. Нас поначалу было четверо друзей, лишь один из них – без “инвалидности пятой группы” (позже предприятие разрослось до 120 человек). Я просиживал во всех библиотеках: в Университете, в Доме Техники, организованном в бывшем костёле – там были читальный зал и лаборатория, мы слушали лекторов по электронике из Кишинёвского университета. И сами стали специалистами, теперь уже нас вызывали при необходимости в другие города. И тогда я, осмелев, собрал самостоятельно телевизор, хотя их в Союзе ещё нигде не продавали.
Пришёл я поступать на физмат Черновицкого университета, где преподавали и радиотехнику с электроникой. Вступительные экзамены: математика письменная, устная и литература. Первый я сдал, а второй принимал “мисцевый хлопец” – местный парень – который меня и завалил. Писать сочинение уже не пришлось. То же повторилось и на следующий год – с тем же экзаменатором. На третий год, смотрю, три новых человека за столом – ну, думаю, наконец-то, смогу поступить. Подготовился, иду отвечать, и вдруг все трое встают и исчезают, а в комнату входит прежний хлопец. И я остаюсь за бортом.
Стало ясно, кто обязан поставить передо мной непроходимый заслон. Члены приёмной комиссии были, конечно, в курсе и принимали всё как должное.
Вот потому я и получил высшее образование заочно, в Московском институте радиотехники и электроники. Да что это было за обучение?..
А затем в стране и в организации нашей такое началось, что ни вспоминать, ни рассказывать неохота.
…Уже четверть века живу и работаю в Израиле. Сначала на бензоколонке раздавал горючее. А когда место это потерял, стал консультантом по электронике в одной частной фирме.
Оборудовал себе мастерскую площадью 2х2 в цокольном этаже многоквартирного дома, купил старенькую печь для обжига керамики – увлёкся изготовлением изразцов, пейзажей на кафеле, для подарков друзьям – приятелям.
Сейчас, когда мне уже за 80, меня приняли на работу в группу, которая получает заказы на решение творческих задач в области электроники. Быть может, впервые в жизни занимаюсь тем, что мне и в самом деле интереснее всего. Будто помолодел, и машину по такому случаю обновил, да не так далеко и ездить.
Кардиологи вовремя позаботились обо мне. Жена со мной, внуки выросли, и пусть оно всё продлится подольше!
Галина
Мне было 10 месяцев, когда мама, педиатр по специальности, была эвакуирована из Одессы с военным госпиталем, где работала. Уходил из порта последний пароход, когда немцы стояли уже под городом. Мама вывезла и своих родителей, и трёх племянниц мужа, тогда ещё девчонок.
Отец мой, терапевт, был мобилизован на Ленинградский фронт, и четыре года мама о нём ничего не знала, пока после прорыва блокады не пришло долгожданное письмо.
Маме в начале войны было 22, папа – на год старше.
О путях нашего спасения мало что помню. А мама рассказывала – пароход пришёл в Новороссийск, и госпиталь там надолго не задержался, был переведён в Кисловодск, потому что немцы наступали. Там родился мой младший брат – мама к моменту эвакуации была беременной. Вот это, видимо, первое моё воспоминание: я стою в кроватке, где лежит малыш. Но прожил он только два месяца – время было для младенчества неподходящее.
Летом 42-го неподалёку от Кисловодска высадился немецкий парашютный десант. И бегство наше продолжилось по Военно-Грузинской дороге, через Кавказский хребет. Мне ещё трёх лет не было, но я помню, как мама и бабушка с дедушкой по очереди несли меня на руках. Налетели немецкие самолёты, стали беженцев обстреливать, а, может, бомбить – не знаю. Все бросились кто куда, и там бабушка с дедушкой потерялись. Только на берегу Каспийского моря, в Махачкале, мы встретились.
Из Дагестана на баржах – в Красноводск, оттуда товарным поездом для скота – к Ташкенту. Меня обдавало гарью и копотью, я задыхалась. В конце концов, госпиталь обустроили в Ашхабаде. Подселили нас к какой-то хозяйке, дали комнату. Печка была на другой половине дома, и я помню, сидим мы всемером на кровати, прижавшись к тёплой стенке нашей комнаты, поём. Хозяйка пришла, прикрикнула – мы затихли! Жили, как видно, только на мамин докторский заработок. Но я не была в обиде, все меня старались подкормить. Бабушка делала запеканку из мамалыги – кукурузной крупы, делила её на кусочки, поровну.
В 44-м вернулись в Одессу и там встретились с отцом; он и сам не верил, что в боях под Ленинградом, а какое-то время – и в самом осаждённом городе, уцелеет. Вторая моя бабушка, ей было чуть за 40, погибла в Одессе. А прадедушку, рассказывали, немцы в мороз ледяной водой обливали, не выжил. И многие наши родственники, что не были внесены в эвакуационные списки и бежать не сумели, погибли за те три года. Я о них знаю только понаслышке, увидеться не довелось.
Вскоре отец получил направление в Липецк, там я и окончила десятилетку. Родился братик, на 6 лет меня младше, имя ему дали почти то же, что было у потерянного на Кавказе малыша. В Воронежском университете я прошла три курса института иностранных языков, а завершила учёбу уже дома, в Одессе.
А потом отец, военный человек, поехал по назначению в Таллин, и мы за ним.
…И вот на берегу Средиземного моря мы с Вами совершенно случайно встречаемся. И оказывается, что сын мой, скрипач, уезжая на концерты из нашего Таллина, в Риге останавливался в доме друга-скрипача, Вашего племянника! А внучки моя и Ваша с первых лет израильского детского сада – подружки, и через два года оканчивают одну и ту же школу. Разве мир не тесен?
Дора
Мы бежали на восток из Житомирской области. Отец получил мобилизационное предписание в первые дни войны. Но перед тем, как уехать, заказал машину для семьи, примчался домой, сказал – быстро, на сборы нет времени! Бабушка моя, и мама, и мы, три сестры – мне 9, а младшим 5 лет и 2 года – схватили, что было под руками: одно зимнее пальто и одну подушку. И дверцу машины за нами захлопнули. Куда едем – никто не знал.
Прибыли на станцию, и скоро пришёл товарняк с углём. Вагон полон, как-то уместились – голодные, холодные, голые и босые. Приехали в Старый Оскол. Сидели на вокзале, сидели, сидели… Наконец, пришёл ещё один товарняк.
И так, где быстрее, где медленнее – добрались мы до Курганской области Узбекистана.
С дороги разместили нас в кибитке, хозяйка принесла чаю. Легли спать. А через несколько дней дали нам домик – из одной комнаты. Были и ещё семьи, но нас – пять человек – поселили отдельно. Крыша будто картонная, текло по стенам, и мы уходили из дома спать прямо на земле.
Немного обжились в этом колхозе, уже принесли нам что-то из старой одежды. Бабушка и мама начали вязать тапки из верблюжьей шерсти, да и я помогала немного.
Однажды вечером приходит какая-то женщина: “Помогите, говорит, обокрали в дороге”.
Ну, впустили её переночевать, а утром глядим – она исчезла, и дом обчищен, ни кусочка мыла, ни тапок связанных, унесла всё.
Начали работать на сборе хлопка. Кусты высокие, коробочки длинные. Полдня собираем, потом глаза болят, гноятся. Мы получали капли и мази для глаз, и ещё хлеб как плату за работу.
В 45-м вернулись к себе, под Житомир. Папа погиб на Сталинградском фронте, в его 34 года. Домик наш прежний – столовая, спальня, коридорчик – оказался снесённым полностью, под фундамент. И было известно, кто присвоил этот дом и переписал его на себя, решив, наверно, что и мы там же, где все евреи, и можно брать всё, что приглянулось, - хозяева не вернутся…
Дали нам одну перекошенную комнатку, кровать сползала вниз, от одной стены к другой. За хлебом стояли с ночи, дежурили, сменяя друг друга.
Потом мама нашла работу, дали ей номер очереди на квартиру. Многодетная, вдова фронтовика…
Детство это нищее всю жизнь со мной. Надеть что попроще, купить – подешевле. “Мы молоды, у нас чулки со штопками…”, это - Римма Казакова. Так и было. А если копейка к копейке собирались, – я не тратила, на чёрный день откладывала.
Полюбила я журавля в небе – книгочея, эрудита, в библиотеке и познакомились. Астроном в академическом институте. Белорус. Просто болела я о нём. Однажды приснилось – идёт мимо окна моего, метель, ветер, обернулся, махнул рукой: “Никогда!..” – сказал и ушёл…
Конечно, карьеру бы я ему разрушила. Примерно в те же годы бывшего одноклассника моего, инженера-механика, собирались отправить в командировку в Нигерию – помочь развивающейся стране. Так его угораздило жениться на еврейке. А он о евреях знал только то, что они существуют, и, скорее всего, не предполагал последствий. Закрыли ему выезд: “Скажите спасибо жене!” Эта женитьба, кстати, стоила ему полного разрыва с родителями. Те не могли угомониться: “Долго ты ещё будешь лизать жидовскую задницу?” Потому и внука они до конца своих дней не увидели.
Вышла я замуж, родила двоих сыновей, но любви уже никогда не знала.
И вот в 90-м году в Киеве врачи говорят – рак желудка, жить осталось несколько месяцев. И деньги, на чёрный день сбережённые – ни вылечиться, ни даже лекарство нужное достать. Только и хватило моей зарплаты за полгода на отказ от советского гражданства, 900 рублей, иначе не выпускали. Всей семьёй, вчетвером, уехали.
А в Израиле меня сразу – на операционный стол. Двадцать три года назад. Видите, живу!
Аня
Из Красноармейска, это в Донецкой области, мамино швейное предприятие в начале войны успели эвакуировать. Всю семью – мне три года неполных, моя сестра на полтора года меня старше, и дедушка, и мамина 12-летняя сестра, да ещё одна мамина сестра, с её тремя детьми (их всего шесть сестёр было, старшая вернулась с фронта в сорок пятом).
Мама говорила, что пересаживались из-за немецких бомбёжек с поезда на поезд, потому дорога была долгой. В пути у нас украли документы и деньги. Там ведь столпотворение было на вокзалах, и вагоны битком набиты, люди и вещи вперемешку. Тётка моя рассказывала – ночь, темно, вдруг слышит крик сына: “Мама, меня крадут!” Маленький, его за шиворот подняли, за тюк приняли.
Добрались до Ферганской области, до какого-то глухого совхоза. Поселили нас в кибитке из одной комнаты, там была только дверь, без окон, пол земляной, а в стене – углубление, ниша. Жили впроголодь, самое большое счастье – мамалыга. Там дедушка умер, и я помню, как узбеки помогали его выносить и хоронить – больше некому, мама одна была, с тремя детьми.
На отца пришла похоронка. Он был сапёром, погиб на Курской дуге.
В 44-м мама написала Дарье Ивановне, соседке, и та прислала вызов, чтобы вернулись мы к себе домой: отвечает, мол, она за наше устройство в Красноармейске. Без вызова приехать не разрешали. Потом говорили, что сын Дарьи Ивановны, Тарас, был в годы войны полицаем.
В Красноармейске мама сшила нам с сестрой школьные платья из байковых солдатских рубах, и мы пошли в начальную школу. Школа полуразрушена, по классам гуляет ветер. Вот на снимке наш второй класс, и всё ещё видна дыра в стене. Не могу говорить, нервы стали ни к чёрту…
А заканчивала школу я уже в Горловке. Учиться особо не любила, но с математикой справлялась легко – быстро всё перерешаю да и заброшу тетрадь подальше. После школы стали работать с сестрой на швейной фабрике, с тех пор я и шью. А мама шила с таким вкусом и умением – будто Зайцев. Придумает платье, я стесняюсь его надеть, ну кто, говорю, это носит! А года через два мама показывает мне журнал мод, смеётся – видишь, вот и стали такое носить!
Мне говорят – молодая, иди учись! Поехала в Харьков, в швейный техникум. Боялась, что экзамены не сдам: конкурс – семь человек на место, а я давно не занималась, почти не готовилась. После трёх экзаменов вернулась на фабрику, работаю себе спокойно. Вдруг приходит письмо – принята! Физику и математику сдала на 5, только сочинение – 4.
Пока в техникуме училась, жила в общежитии, семь девочек в комнате; на дни рождений и свадьбы ходила, познакомилась со студентом Политехнического института, вышла замуж. Он получил направление в Калугу, и я с ним. Стала работать мастером на швейном производстве. Дочка родилась. И всё же нашла я время поступить в Московский Финансово-экономический институт, на вечернее отделение.
Когда окончила – уже и опыт был, и стаж, да ещё инженерная подготовка. Выдвигает меня наше производственное объединение на должность старшего инженера. А райком партии не утверждает, месяц, полгода… Год им понадобился, но утвердили, наконец – наши на моей кандидатуре стояли твёрдо. Потом я ещё главным экономистом объединения работала.
Однажды было у нас переоборудование, и старые станки отдали мы в школу, чтобы там наладить швейные мастерские для уроков труда. Директор школы упросил меня эти уроки вести, я согласилась. Пять лет, до самого отъезда в Израиль, там проработала!
В 92-м муж умер. Он родом из Чернигова, как зять мой (дочь уже замужем была). И родные их, приехав к нам в гости в Калугу, рассказали, что в Чернигове чуть ли не погромами грозят, евреев выживают. Сестра моя и дочка с семьёй уехали в Израиль в 93-м, и я через два года собралась – одна ведь осталась в Калуге! А меня ОВИР не выпускает – сестра, выезжая, отдала им свидетельство о гибели отца (требовали оригинал, а не копию), мне же и предъявить нечего. Говорят – а вдруг отец жив, надо представить справку, что не возражает он против Вашего отъезда! Издевательство! Знали ведь, что погиб, и когда, и где. Год мурыжили, пока знакомый милицейский начальник не поставил печать на нужной бумаге.
Приехала в Израиль в мои 60. Могла бы ещё детей обучать, только нет здесь школьных мастерских. Человека в таком возрасте редко принимают на работу: случись что-нибудь, плати за нас потом страховку…
Ухаживала я несколько лет за одной старушкой, дочке вот помогаю. Кто поверит, что руководила когда-то большим производством? А у меня ведь и трудовая книжка сохранилась!
Послесловие
Такой получился Октамерон. Восьмичастник. Прожитые жизни, отражение времени опасного и аскетичного. Несколько будто не связанных единым сюжетом рассказов, просто разговоры без утайки. А если кто и предполагал публикацию, то просил – без точных примет, пожалуйста, без фотографии. Тем более, что фотографии военных лет не сохранились – пропали в оставленном родном доме, украдены или потеряны при бегстве. Ничего необычного, заурядные истории обыкновенных людей. Время само сочинило, затянуло узлы конфликтов.
У каждого голоса – свой тембр, у каждого рассказчика – своя судьба. Но темы и подробности воспоминаний удивительно созвучны, что и позволяет связать рассказы в единое повествование, называемое модным английским словом нарратив.
Корни любого из героев этих коротких историй – в городках и местечках бывшей черты оседлости Российской империи.
Родители, иногда без формального образования, хлеб добывали, ребят растили. Последнее, что успели отцы перед уходом на войну – найти подводу или машину для семьи, дать близким шанс на спасение. Матери – недавние школьницы, двадцати с небольшим, сумели уберечь малых детей, увезти под обстрелами, прокормить в бескормицу, в эвакуационной скудости, найти работу, обеспечить выживание близких. Редко отъезд был организованным, чаще – бегство, в последнюю минуту, на свой страх и риск, в неизвестность. Выпал счастливый жребий – уцелели.
После войны возвращались к разрушенным очагам, где уже не могли найти близких, но только прежних соседей, вцепившихся в захваченное добро. В нищете, разрухе, сиротстве – иногда и полном – начинали послевоенную жизнь. Безотцовщина. Сиротство – самоограничение во всём, включая еду, а зачастую и отсутствие опыта семейного тепла, любви бескорыстной и безусловной.
Юность, сквозь рифы и встречные ветра; кроме общих трудностей – искусственные, возведённые против того же нелюбимого народа, чтобы придержать “чужаков”, в соответствии с твёрдыми идеологическими директивами. Семейная поддержка и преданность помогали выстоять.
Сквозь почву тощую и каменистую ростки таланта, инициативы, трудолюбия и тяги к знаниям – наследие поколений поголовно грамотных предков – упрямо пробивались, не благодаря, а вопреки системе. Люди поднимались по ступенькам вечерне-заочного обучения, если их не допускали к дневному. Жизнь вынуждала к ранней самостоятельности. Не было худа без добра – возникал надёжный сплав опыта и знаний.
Быть может, давало опору чувство долга перед погибшим отцом и перед матерью, которая вывела семью из беды.
И вот, когда были обретены профессиональный статус, и дом, и вид из окна – возникло ощущение их шаткости. Дала трещину “дружба народов”, обернувшись враждой и местами насилием, обострением застарелой тревоги – как отнесутся к твоему ребёнку одноклассники и захочет ли врач продлить дни твоего отца. Ждать обрушения не стали, на защиту свыше не полагались – уроки прошлого были усвоены. Поверишь ли после той войны в искренность улыбки соседа, а вдруг она только маска?
Говорили: “Смелые – уезжают, но самые смелые – остаются!” Кто уехал – начал с нуля, строя быт, материальную базу, круг общения, иногда вновь обретая любимое дело и надеясь, что дети и внуки смогут учиться, работать и любить без клейма отверженности на лбу.
Не раз об этом было рассказано. Однако богатство хора определяется чистотой звучания каждого голоса.
Убережённые дети, теперь – пенсионеры, обживают возрождённую землю, принимая близко к сердцу её беды и радости.
…А мира всё нет, ни под оливами, ни под тополями. История человечества – история войн – длится без передышки. Выбор, как прежде, небогат: налево пойдёшь – коня потеряешь, направо – сам пропадёшь. Говорят, не более двух поколений евреев жили в странах рассеяния на одном месте, в безответной любви к аборигенам. Вот и нынче арабы давят колёсами сограждан-евреев на трамвайных остановках (транспортный террор, умышленные наезды – явление не новое: в 1141 году, когда Йегуда Галеви, достигнув врат Иерусалима, читал элегию о Сионе, арабский всадник направил на него своего коня, и поэт погиб под копытами). Вооружённые камнями, ножами, бутылками Молотова орут: “Мира мы хотим, но без вас. Убирайтесь, откуда приехали, иначе устроим вам катастрофу, как в Германии! Нет Израиля, только – Палестина, и столица её – Иерусалим!”
Прогрессивное человечество не возражает, как не возражало и в прошлые века. Оно озабочено лишь мерой превышения еврейской обороны против погромщиков.
Не покладая рук. Не опуская рук. Так жили. На том стоим.
Напечатано: в журнале "Записки по еврейской истории" № 7(185) июль 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer7/Bandas1.php
