(продолжение. Начало в №5-6/2015)
Глава 3. Война
1941-1945
В воскресенье 22 июня 1941 года часов в 6 утра у нас раздался телефонный звонок. Отца вызвали в агентство ТАСС для срочного перевода каких-то материалов. Такие вызовы бывали и раньше во время партийных съездов или правительственных визитов. Сейчас вродеpan style="mso-spacerun:yes"> ничего такого не было. Но если вызывают в ТАСС, значит что-то важное. Отец уехал, а часов в 10 позвонил домой и шепотом в трубку сказал, что началась война. В полдень по радио выступил Молотов с официальным сообщением, что Германия вторглась в СССР по всей границе, от Балтики до Черного моря.Я пошел на улицу посмотреть, что происходит.
Помню, был яркий солнечный день, но в воздухе ощущалось напряжение. У продовольственных магазинов и сберкасс выстраивались очереди. Люди закупали продукты, особенно муку, соль, сахар, а в сберкассах забирали вклады. В ближайшие дни сумма, которую можно взять со счета, была снижена до 500 рублей в месяц. В магазинах, во всяком случае, в Москве, быстро восполняли продтовары, так что закупочная паника через несколько дней прошла. Очереди в сберкассы, правда, продолжались довольно долго.
По радио почти сразу объявили всеобщую мобилизацию; все мужчины в возрасте от 18 до 55 лет должны были явиться в военкоматы или призывные пункты. Мне еще не было семнадцати, так что мобилизация меня не касалась. Но на следующий день я пошел с несколькими ребятами домобилизационного возраста в райком комсомола записаться добровольцем. Меня по возрасту не записали, но вместе с несколькими другими ребятами и девочками направили на Рижский вокзал, где грузились эшелоны с новобранцами. Мы ходили вдоль вагонов-теплушек, читали газеты, раздавали какие-то листовки и брали для отправки наспех написанные письма, многие сложенные в классические военные «треугольники».
Через несколько дней таких как я – немобилизованных – собрали в райкоме комсомола и объявили, что нас пошлют на «трудфронт» рыть противотанковые рвы к западу от Москвы. Мы с гордостью согласились. Нас собрали в большой отряд, состоявший, в основном, из студентов МЭМИИТа (Московский электромеханический институт инженеров транспорта) – шефской организации нашей школы. Кстати, сразу после нашего выпускного вечера я подал туда заявление на паровозный факультет. 30 июня нас собрали на Рижском вокзале. Провожали родители. Мы сели в поезд, в жесткий общий вагон. Поезд дошел до Ржева, где повернул на юг к Вязьме и оттуда на запад до станции Издешково Смоленской области. Там нас встретили и разместили в пустом школьном здании, переоборудованном под жилье военно-казарменного типа. Нас организовали в бригады и через день-два повели рыть противотанковый ров. Поскольку основной ударной силой немцев был танковые войска, противотанковые рвы были важным элементом обороны на пути вероятного наступления. Ров был метра два-три глубиной, метра 4-5 шириной, с вертикальным скосом, чтобы задержать движение танков. Работа была трудная – кирка да лопата – и очень скоро патриотический энтузиазм сменился осознанной необходимостью. Кормили нас у полевой кухни военного типа, с врытыми в землю чугунными котлами. Под ними был туннель-очаг, отапливаемый дровами с одной стороны и с выходной тягой с другой. Первые несколько дней кормили плохо, постоянно хотелось есть, и мы однажды пошли в Издешково в рабочую столовую, где наелись до отвалу картофельными котлетами с грибным соусом и киселем на сладкое, все за рубль–полтора с человека.
Недели через две нас навестила какая-то инспекторша, молодая женщина, которая знала маму, кажется, по Институту иностранных языков. Она каким-то образом устроила мой перевод на кухню, где моей задачей было наливать в котлы воду и разжигать под ними дрова, чтобы вода закипела к приходу повара. Для этого требовалось вставать до четырех утра. После раздачи еды надо было мыть котлы, а потом вскипятить в них воду для обеда после работы. Ночью я сторожил кухню и, соответственно, ночевал там. К концу июля – началу августа ночи становились довольно прохладными, и любимым моим местом для спанья было пространство под котлом, где сохранялось тепло от сгоревших дров. Одно время меня к ночи стала навещать на кухне какая-то студентка, но дальше разговоров дело не пошло. Хорошо помню ночь с 21 на 22 июля, когда, дежуря на кухне, я услышал, как над головой волна за волной летели немецкие «юнкерсы» с характерным для них гулом. Утром мы узнали, что в эту ночь произошел первый воздушный налет на Москву.
Через какое-то время после перевода на кухню меня поставили на раздачу еды. Разливать из котла еду голодным работягам дело нешуточное, зачастую вызываешь ярость якобы несправедливым разливом – кому-то гуще, кому-то жиже. Что и говорить, знакомым ребятам я старался налить погуще, так что неизбежно кто-то получал пожиже. Поскольку большинство обслуживаемых мной не знало, как меня зовут, я получил кличку «Черный», которая прилипла ко мне на какое-то время.
Тем временем с фронта шли плохие вести; наши войска отступали, а мы были в Смоленской области, куда уже подходили немцы. Мы слышали о сдаваемых городах, о сбрасываемых немцами десантах в тылу наших войск. Кажется, та же женщина, которая устроила меня работать на кухне, устроила мне ранний отъезд в Москву, в начале сентября. Через неделю или две после этого по радио передали, что немцы выбросили воздушный десант недалеко от Издешково. Моих коллег-трудфронтовцев поспешно вывезли, но в некоторых местах, как говорили, люди попали в окружение.
Когда я вернулся домой, отец уже перешел на работу в Советское Информбюро. Начальником отдела переводов был Александр Антонович Трояновский, бывший первый посол СССР в США. Мама продолжала работать в МГПИИЯ, а я пошел в МЭМИИТ, куда меня с радостью приняли без всяких экзаменов, поскольку ребят-студентов почти не было, одни девочки. Вместо студенческого билета мне выдали удостоверение Народного комиссариата путей сообщений с указанием должности: «студент». Начал ходить на лекции. Химию, кстати, там преподавал профессор Лебедев, автор учебника и ученик Менделеева. Он рассказывал, что видел, как Менделеев раскладывал карточки, составляя свою периодическую таблицу элементов.
Когда я вернулся с трудфронта, из моих приятелей по школе и двору в городе были только Слава Петров (по близорукости) и Рем Островский (моего возраста, но классом ниже). В среду
15 октября я, как обычно, пошел на занятия в институт. После занятий зашел к Рему, и мы сели играть в очко. Я, как всегда, проигрывал и старался отыграться, но безуспешно. Наконец, часов в 6-7 (было уже темно), я пошел домой, а там – трам-тара-рам, мама почти в истерике – где я? Чемоданы на полу, пакуются, домработница Прасковья Семеновна помогает, а меня нет!
Оказывается, Совинформбюро вместе с другими государственными учреждениями срочно эвакуируется, папа домой не придет, а поедет прямо на Казанский вокзал, куда мы должны быстро приехать с вещами. Мы собрались, спустились вниз и сели на трамвай, кажется, 17-й номер, который шел на Комсомольскую площадь к Казанскому вокзалу.
На вокзале было столпотворение. Каким-то образом разыскали Совинформбюро, нашли отца. В переполохе, пока ждали посадки, у нас пропал один чемодан, что мы обнаружили уже садясь в поезд. Поезд был специальный – весь состав Информбюро и персонал некоторых посольств, в т. ч. посольства Великобритании.
Как мы потом узнали, мы были в первой волне известной московской паники 16 октября, вполне возможно отчасти спровоцированной отъездом государственных и дипломатических учреждений. В эти дни немцы подошли вплотную к Москве. Иногда даже можно было слышать артиллерийскую канонаду и видеть в тучах на западе всполохи огня.
Поезд наш направлялся в Куйбышев (до этого и ныне Самара), около 1000 км от Москвы, но путешествие наше длилось шесть суток. Разместились мы в спальных купейных вагонах, и у нас на троих было четырехместное купе. Соседями по вагону были известные советские писатели - Александр Афиногенов (с женой-американкой), Евгений Петров, Вячеслав Иванов, поэтесса Мария Шкапская, которой я во время одной из остановок прищемил дверью палец, когда мы выходили на платформу. Был еще болгарин по фамилии Иванов, которого я после войны узнал на фотографии в газете, где он фигурировал под другой фамилией как один из министров новой народной республики. Писатели в пути играли в покер, а я наблюдал за ними через плечо и учился игре. По дороге поезд часто останавливался и долго стоял, пропуская эшелоны с войсками и вооружением, идущие на запад в сторону фронта, и грузовые составы, и пассажирские поезда, шедшие по расписанию на восток. На одной из таких остановок рядом с нами стоял состав из теплушек, везущих немцев-колонистов с Украины, где они поселились еще в 18-м веке. Их выслали поголовно на восток, как и немцев Поволжья. У одного человека я увидел на лацкане пиджака орден Ленина. Мы разговорились. Он оказался председателем колхоза. Около вагонов играли дети, которые говорили между собой по-немецки, да и председатель колхоза говорил с акцентом. Прибыли мы в Куйбышев 21 октября. С вокзала весь состав Информбюро повезли автобусами в дом, из которого предыдущие жильцы были выселены, так что выделенные нам комнаты были с мебелью. Нашим соседом по квартире был папин начальник Александр Трояновский с женой Ниной Ивановной.
На следующий день я поехал с отцом, матерью и другими сотрудниками в выделенное для Совинформбюро помещение. Начальник Информбюро Соломон Абрамович Лозовский готовился устроить пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов, а я помогал таскать столы и стулья. Был там также Михаил Маркович Бородин, главный редактор газеты «MoscowNews» на английском языке, которого родители знали еще по Америке. Он знаменит тем, что в 20-х – 30-х годах был «Великим советником» в Китае при Сун Ят-сене, а затем Чан Кай-ши. Он интересно рассказывал о Китае и о том, как он потом бежал оттуда, когда Чан Кай-ши стал антикоммунистом.
Маму вскоре взяли на работу в Информбюро, а мне совершенно нечего было делать. Я часто приходил к родителям на работу, где слушал коротковолновый приемник СВД-10, что было большой привилегией в то время, поскольку сразу после начала войны все радиоприемники у населения были конфискованы, и слушать можно было только громкоговорители радиотрансляционной сети. Помню, комментируя передачи Би-Би-Си 5 – 6 декабря, я сказал: «Вот завтра можем проснуться и услышать по радио, что Америка вступила в войну». И действительно, 7 декабря мы услышали по радио, что Япония напала на США.
Как я сказал, с нами в Куйбышев приехал писатель Афиногенов. Вскоре он поехал по работе в Москву и был в здании ЦК Компартии на Старой площади, куда во время немецкого авианалета на город попала бомба, и он погиб.
От нечего делать я ходил в город. Помню казавшуюся мне огромной площадь перед театром. Жизнь в Куйбышеве была непримечательной. Зима наступила рано, было градусов 20 мороза, поземка – как по зимней степи. Иногда я ходил на рынок за продуктами. Молоко там продавали замороженным в форме мисок, так что домой его носили завернутым в газету. Однажды цены на молоко дошли до 40 рублей за пол-литра, и покупатели устроили бойкот, никто не покупал. К полудню продавцы взмолились – не вести же обратно домой – и спустили цену до 35 рублей. Я наведывался в военкомат, но меня опять не взяли по молодости. Однако, узнав, что я студент МЭМИИТа, посоветовали поехать в Томск, куда институт эвакуировался из Москвы. Устроили мне вызов, чтобы я мог туда поехать (в то время дальним поездом можно было ехать только с разрешения властей), но я решил, что лучше пойду учиться здесь в Куйбышеве, и подал заявление в Индустриальный институт. Меня приняли без разговоров, и я там закончил первый семестр, получив зачетную книжку КИИ. Металловедение преподавал там поволжский немец по фамилии Эйзен.
Новый 1942 год мы встречали в Куйбышеве вместе с Трояновскими. Приехал их сын Олег, который в то время был лейтенантом – слушателем Военного института иностранных языков, находившегося тогда в городе Ставрополе Куйбышевской области (потом его переименовали в Тольятти).
В Куйбышеве мы оставались до середины февраля 1942 г. Было ясно, что немецкое наступление захлебнулось. В декабре 1941 года началось контрнаступление Красной Армии, и немцы были оттеснены километров на сто в Смоленскую область, примерно туда, где мы рыли противотанковые рвы. В результате, 15 февраля 1942 года Советское Информбюро, пока единственное из всех правительственных учреждений, перевели обратно в Москву.
Поездка опять заняла несколько суток, и в Москву мы прибыли 21 февраля. Вошли в дом – квартира пустая, ни китайца, ни Конов. Зима в тот год была холодная, а отопление не работало, в квартире был мороз. К счастью, в дом подавали газ и электричество, и мы стали отапливаться привезенным из Америки тостером для поджарки хлеба, который мы держали постоянно включенным. Правда, нет худа без добра – вымерзли все тараканы, с которыми мы безуспешно боролись до войны.
Москва имела вид осажденного города: снег на большинстве улиц не убирали, городского транспорта почти не было, бывали случаи, когда люди падали от голода и бессилия на улице, некоторые умирали. Было тяжело, хотя и не так ужасно как в Ленинграде.
Отец продолжал работать в Совинформбюро, и мама работала там же, поскольку большинство ВУЗов были эвакуированы, в том числе ее МГПИИЯ. Продукты покупать надо было по карточкам, но при Совинформбюро была еще закрытая столовая, откуда отец приносил домой в банках суп и второе. Единственные из моих знакомых, которых я нашел, были мои одноклассники Слава Петров (которого, как я упомяул раньше, в армию не взяли по близорукости) и Люся Соколова, которая сказала, что Вова Ветров погиб на фронте. Слава учился в Московском автомеханическом институте (МАМИ), одном из немногих, оставшихся в городе. Я пошел туда, показал свою зачетную книжку КИИ, и меня зачислили на первый курс. Среди однокурсников, кроме Славы и его будущей жены Сусанны Мовсесян, были Володя Семенов и Бердичевский (забыл как звали), с которыми мы общались, ходили друг к другу домой. Как-то объявился Гера Кожанов, который до войны был заядлым радиолюбителем и в армии был зачислен в связисты. Он попал в Москву то ли из-за ранения, то ли по увольнительной записке.
В мае-июне в институте кончился второй семестр, я сдал весеннюю сессию, и начались каникулы. Мне уже исполнилось 17 лет, было ясно, что скоро призовут в армию. В Информбюро у отца были коллеги военные журналисты. У одного из них, полковника Болтина, был знакомый генерал, начальник Московского Военно-инженерного училища, расположенного недалеко от Москвы у станции Болшево (поселок Подлипки, ныне Королёв). Болтин написал генералу письмо с просьбой зачислить меня в училище. Я поехал с этим письмом. Меня оформили, я принял присягу, получил форму и в июле 1942 года стал курсантом.
Училище готовило офицеров инженерных войск – саперов, строителей укреплений, дорог, мостов, а также обслуживающий персонал военных аэродромов. Размещалось оно в военном городке, окруженном высоким забором с охранными вышками, бараками-казармами и небольшим леском на территории под названием «Милицейская роща». Училище состояло из нескольких учебных батальонов. Два батальона были инженерно-саперные, один понтонно-мостовой и дорожно-строительный, а другой – аэродромный, в котором курсанты носили авиационную форму. Курсанты набирались из призывников, а также находящихся на военной службе рядовых и сержантов, которым после окончания присваивалось звание младшего лейтенанта инженерных войск. Кроме того, был там вновь созданный «маскировочный взвод» для подготовки командиров, ответственных за маскировку военных объектов на фронте и в тылу. Курсантами в этом взводе были, в основном, молодые художники из Военной художественной студии имени Грекова. Основной тематикой их картин были портреты высокопоставленных военных и боевые сцены, современные и исторические. Среди них был Владимир Гаврилов, с которым я позднее дружил, когда учился в Москве в Военном институте иностранных языков. Его сын Андрей – ныне всемирно известный пианист. Кроме этих художников, было несколько «блатных», вроде меня. Один из них, по фамилии Лямин, был племянником маршала Шапошникова – начальника Генштаба и заместителя наркома обороны. Этот Лямин однажды пошел в самовольную отлучку, за что, как нам объявили, был осужден к расстрелу военным трибуналом при училище. Не знаю, был ли приговор приведен в исполнение.1
Маскировочный взвод под командованием лейтенанта Ивана Синельникова очень скоро перестал быть привилегированым и был введен в состав роты одного из инженерно-саперных батальонов, со всеми прелестями военно-курсантской жизни: строевая подготовка, караульная служба, батальонное и ротное дежурство дневальными, с драиньем полов, дежурство на кухне, стрелковая подготовки и т.д. Занятия были классные и полевые, с рытьем окопов, устройством ДОТов и ДЗОТов (долговременных огневых точек), установкой и уборкой мин, строительством дорог и понтонных мостов. Полевые занятия проводились зимой и летом, в жару и мороз, в дождь и снег. Уставали смертельно. Но были живы. На фронте в то время у нас шансов выжить, наверное, не было. Были, конечно, и приятные дни. Как-то летом мое отделение работало несколько дней на лесопилке, где мы оставались ночевать вместо того, чтобы возвращаться в казармы. Однажды я был назначен дневальным по роте. Ко мне пришел офицер-дежурный по батальону и сказал, чтобы я его заменил, пока он отлучится. Как раз в это время пришел полковник – зам. начальника училища с какой-то делегацией, и мне пришлось отдавать ему рапорт.
Еще бывали увольнительные отпуска, когда я мог в субботу поехать домой на день с ночевкой. Проводил я это время дома, отъедался, отсыпался, а потом привозил в училище водку и сигареты. Командиром моего отделения был сержант Ращупкин, который вначале выбрал меня объектом своих придирок. Не знаю почему. Однажды я с ним завел разговор на чистоту: «Чего тебе от меня надо?» Не помню, как мы выяснили отношения, но потом получилось, что когда он получил увольнение в город, я ему дал свой домашний адрес, и он остановился у нас и произвел на маму вполне благоприятное впечатления. После этого, естественно, и у меня с ним установились прекрасные отношения, зато он стал придираться к Грише Белинскому (из-за еврейства что-ли?).
В феврале или марте 1943 года у меня образовался нарыв под ногтем большого пальца левой руки. Сперва, как говорили в училище, я с надеждой выхаживал этот нарыв, чтобы получить освобождение от занятий, особенно полевых. В медицинской части училища делали примочки какой-то жидкостью под названием «равиноль», но они не помогали. Нарыв не проходил; он усилился, появился гной, потом сошел ноготь, и меня отправили в местный военный госпиталь. Там поставили диагноз – панариций. Лечение – ампутация первой фаланги пальца, поскольку инфекция уже вошла в кость. Операция была под местной анастезией, рану не зашили (что видно по сей день), а просто забинтовали.
В госпитале я провел около двух месяцев, в основном, с ранеными с фронта. Одним из них был Павло Скляр, лет пятидесяти с небольшим, из Западной Украины. Он рассказывал, что был в Польше коммунистом, был арестован и сидел в тюрьме. Когда в сентябре 1939 года пришла Красная Армия, он с радостью приветствовал ее. На следующий год поехал с делегацией в Москву и, по его рассказам, был разочарован тем, что увидел в «рабочем государстве»: ничуть не лучше для простого человека, чем при поляках. Я спросил: «А что ты рассказывал, когда вернулся домой?» Он сказал: «Врал, конечно». Потом, когда мама навещала меня в госпитале, она разговаривала с ним, и оказалось, что он 1892 года рождения. Мама всплеснула руками: «Так он же старше твоего отца!» А я с ним на «ты»!
Пребывание мое в госпитале совпало с пасхой 1943 года, погода была хорошая. В пасхальное воскресенье в госпиталь приехала группа девушек с завода в Подлипках. Были танцы под баян. Я с одной из девочек танцевал и наговорил ей, что я раненый с фронта. Потом пошел провожать ее к пригородному поезду. На прощанье она говорит: «Ну, давай похристосуемся». Поцеловались, я записал ее адрес и потом, когда вернулся в училище, написал ей. К моему удивлению, через некоторое время получаю письмо, адресованное «Владимиру Тальман». Я ей ответил, сказал об ошибке в фамилии и признался, что никакой я не фронтовик, а курсант военного училища. Договорились о том, как нам встретиться.
Пока я был в госпитале, моя рота была направлена на строительство бомбоубежища на даче маршала Жукова, который в то время был заместителем наркома обороны, так что в моей казарме, кроме меня, почти никого не было. Для меня была лафа, делать практически нечего, кроме дневальных работ и, время от времени, караульной службы. Я написал своей новой приятельнице, и она приехала, когда я был ночью в карауле вне территории училища. Она приехала, мы поцеловались. На этом все кончилось – не тратить же на нее свою увольнительную!
Среди моих отрывочных воспоминаний о жизни в училище: первый артиллерийский салют с ракетами и фейерверком по поводу победы на Курской дуге, отсветы которого были видны из окна нашей казармы. А незадолго до выпуска из училища ко мне подошел парторг батальона и сказал, что мне надо вступить в партию, т.е. стать кандидатом. К тому времени я уже был сыт по горло казарменной жизнью. Среди курсантов мы уже стали «стариками», но вступать в партию мне не хотелось. Я сказал парторгу что-то вроде того, что еще слишком молод (19 лет), недостаточно созрел, надо лучше подготовиться.
Окончание училища с присвоением звания младшего лейтенанта состоялось в ноябре 1943 года. Было торжественное построение, вручение офицерских погонов, обед и показ кинофильма «Два бойца». На следующий день дали увольнение домой, а еще через пару дней отправили на фронт. Мое назначение было на Западный фронт (впоследствии 3-й Белорусский, под командованием генерала армии Черняховского). Вместе с несколькими другими новоиспеченными младшими лейтенантами, направляемыми на Западный фронт, сели на Белорусском вокзале в жесткий бесплацкартный вагон и поехали. Наш путь был на запад, в сторону Смоленска, мимо Вязьмы и Издешково, где я рыл противотанковые рвы, до станции Гусино. Оттуда нас повезли на машине в штаб Западного фронта. Там нас распределили по армиям, я попал в 33ю.
Фронт в то время проходил в восточной Белоруссии. Участок 33-й Армии был между Оршей и Витебском (родиной художника Марка Шагала). В штабе меня вместе с еще тремя офицерами из нашей группы направили в 157-ю стрелковую дивизию, куда мы уже пошли пешком. В штабе дивизии меня назначили командиром саперного взвода 716-го стрелкового полка. Туда я пошел в сопровождении штабного рядового. Была уже ночь. Линия фронта постоянно освещалась ракетами, где-то погромыхивала артиллерия, а в какой-то момент, вроде совсем недалеко, раздалось несколько автоматных или пулеметных очередей и даже слышен был свист пуль. Мой сопровождающий привел меня к блиндажу, в котором располагался штаб полка. Я спустился по ступенькам в блиндаж. Там стоял стол с полевым телефоном, за столом сидели офицеры: комиссар полка майор Добровольский, начальник штаба, старший лейтенант – полковой инженер и мой будущий непосредственный начальник. Мне предложили сесть за стол. Добровольский с кем-то говорил по полевому телефону, и я услышал: «Вот пришел командир саперного взвода, молоденький такой, с большими ресницами». Как выяснилось, однако, командир саперного взвода уже был – казах по фамилии Эбишев. Он был ранен некоторое время назад, о чем сообщили в дивизию, но рана оказалась легкой, и он вернулся, так что моя должность оказалась занятой. Но полковое начальство решило зачислить меня «в резерв». Жил я в землянке при штабе и был постоянным дежурным по кухне. Мои основные обязанности все это время было снимать пробы с котла. Повар Иван меня подкармливал, а какая-то работница штаба как-то презрительно прокомментировала, что вот я все время около кухни ошиваюсь. Но через неделю-две получилось так, что лейтенант Эбишев был ранен по-настоящему, его отправили в полевой госпиталь, и я принял командование саперным взводом.
В блиндаже взвода я встретился со своими подчиненными. Во взводе было всего человек 6-8, хотя по уставу должно было числиться 20. Среди солдат был один постарше, который относился ко мне по-отцовски, чуть ли не постель стелил и бегал на кухню с котелком за моим пайком. Он также следил, чтобы мы получали полагающиеся «боевые сто грамм».
Среди солдат, обученных «саперов инженерных войск», не было плотников, которые могли бы сруб поставить, блиндаж построить, окоп вырыть, что первое время в основном, от нас и требовалось. Был период фронтового затишья и для нас, расположенных в глубине от фронтовой линии, жизнь была довольно спокойной. Но однажды взвод послали на передовую. Мы провели несколько дней в окопах прямо против немцев по другую сторону ничейной земли. Немцы постоянно пускали осветительные ракеты, а временами открывали пулеметный и ружейный огонь в нашу сторону, мы отвечали тем же. Я вспомнил, что вычитал в газете «Советский воин», как какой-то командир взвода организовал оборону таким образом, что в течение ночи его солдаты постоянно вели огонь с различных точек своего окопа в сторону немцев, чем заставил их замолчать. Я решил попробовать то же самое, и, действительно, огонь с немецкой стороны вроде бы уменьшился. Во время одной из таких перестрелок один из моих солдат получил пулю прямо в лоб. Он упал, схватившись за лоб руками. Когда я оттянул руки, он сделал последний вздох и умер. Я достал его красноармейскую книжку и увидел, что он не рядовой, как сказал мне по прибытии во взвод, а сержант. Наверное, он скрыл звание, чтобы не назначили командиром отделения. В то время в один из стрелковых взводов прибыл новый командир, такой же молоденький как я, но, в отличие от меня, он сразу начал с составления списка личного состава, сверял все документы – в общем, знал все административные обязанности командира, о которых я, почему-то, не имел ни малейшего представления.
Один раз, не помню, при каких обстоятельствах, я шел с кем-то, вероятно из штаба полка. Вдруг слышим свист снаряда и падаем на землю одновременно со взрывом. Я чувствую, как что- то ударило в грудь, схватился за это место и нащупал пальцем горячий осколок. Смотрю: в отвороте шинели дырка, в ней кусочек металла, который перебил ремешок полевой сумки и даже прорвал гимнастерку, но на коже не оставил ни царапинки. Я этот осколок хранил, пока КГБ не забрало его из нашей московской квартиры вместе с другими памятными вещами.
Однажды, где-то в середине декабря во время командирского совещания в штабе полка, случился артиллерийский налет, и один снаряд попал прямо в штабной блиндаж. Несколько офицеров погибло, в том числе мой начальник, полковой инженер Черненко. На следующий день меня вызывал командир полка и сказал: «Младший лейтенант, будешь полковым инженером» (и заодно командиром взвода). Проходит несколько дней, и меня вызывает начальник штаба: почему я не представляю ежедневные рапорты о состоянии инженерно-саперного хозяйства? Так началось мое командирство. Мне полагалось представлять рапорты и присутствовать на штабных заседаниях. Как правило, они проходили ночью, чтобы немцы не засекли подходящих к штабному блиндажу офицеров. Состоялось такое заседание и 31 декабря. Когда я вернулся в свой блиндаж, все мои солдаты спали. Я лег, посмотрел на часы, вижу - подходит полночь, 1944 год. Закурил: «С Новым годом!»
Вскоре наш корпус получил задание провести разведку боем. Ближняя задача – прорыв и разведка позиций противника, последующая – захват города Дубровно. Меня вызывают в штаб дивизии, говорят, что перед участком нашего полка на ничейной земле минное поле, в котором надо сделать проход для наших войск. Что делать? Во взводе у меня все те же 6-7 человек, ни одного сапера, не то что минера. Ни малейшего представления ни у кого, как расчищать и переходить минное поле. Меня, конечно, учили этому в инженерном училище, но практики не было никакой. Из полковых документов было известно, что мины здесь были положены нашими войсками после прекращения контрнаступления и что это были противопехотные, небольшие деревянные мины с взрывным зарядом 75-100 гр., которые можно обнаружить только с помощью щупа – длинной палки с металлическим штырем на конце, которым протыкаешь землю, чтобы нащупать мину. А тут еще середина зимы, земля замерзшая, покрыта снегом. Но приказ есть приказ, и единственное, что я мог придумать – это самому взять щуп и попытаться найти мины.
Вылезаю из нашего окопа и ползу в сторону немцев. Тыкаю щупом справа и слева. Время от времени с немецкой стороны взлетают осветительные ракеты. Потом вдруг слышу – немецкая речь. Ну, думаю, заметили движение на ничейной земле. Надо уходить. Все равно, мин вроде нет, сам ведь прополз, ничего не нащупал и на мине не подорвался. Добрался обратно до своего окопа, пошел в штаб, доложил: «Полоса проверена, мин не обнаружено». Пошли взводом обратно в свою землянку.
Утром началась разведка боем. Сперва артподготовка, потом, на мое счастье или несчастье, пошли танки, и у них под гусеницами взорвалось несколько противопехотных мин. Для танка они не опасны, а для пехоты получился вроде бы проход. А может быть, если бы танки не пошли, то мины в замерзшей земле не взорвались бы, и никто бы не знал, что они там есть. А теперь ясно, что мины там были. Вызвал меня корпусной инженер, полковник.
- Ты что, хочешь под трибунал попасть? Твое счастье, что мины взорвались под танками и не было жертв!
Я говорю:
- Я сам был там, сделали все, что положено для поиска мин. Мин не нащупали. И притом, я добавил, - весь мой саперный взвод пять человек и ни одного сапера.
Полковник отпустил меня.
А на Дубровно мы не пошли, и линия фронта осталась на месте.
В начале февраля нашу 157-ю дивизию перебросили на несколько десятков километров севернее, в район Рудня-Лиозно, против Витебска. Отвели нас в тыл, собрали всех вместе и пошли пешим маршем на север. Старшие офицеры полка, от командиров рот и выше, ехали на штабных машинах или конных санях, а офицеры на моем уровне должны были идти пешком с рядовыми. Шли ночью, параллельно фронту. Иногда я буквально засыпал на ходу, так что наталкивался на шедших впереди или сзади. Марш длился трое суток. Один привал был в какой-то деревне, и я с несколькими ребятами устроился в избе.
Хозяйка с детьми и старик теснятся на печи, а посреди избы стоит самогонный аппарат: ведерный чугун на печке-буржуйке, сверху накрыт другим чугуном с дыркой в дне, а от дырки – трубка к змеевику в бочке со льдом. Щель между чугунами замазана хлебным мякишем, который хозяйка время от времени добавляла. Из бочки торчит трубка, из которой в бутылку капает самогон. Была у хозяев и баня по-черному, с горячими камнями, на которые мы плескали воду для пара. Мы все пошли в баню, попарились, хозяйка дала березовые веники. Потом прожарили обмундирование от вшей в русской печи, так что вши и гниды трещали, а я немножко подпалил гимнастерку под воротником. После бани хозяйка, вдобавок к нашему пайку, угостила нас картошкой и самогоном. Разговорились с хозяйкой, и в ходе разговора как-то то всплыло, что я еврей, и хозяйка сказала, что у них в деревне жили несколько еврейских семей, некоторые из которых остались во время наступления немцев, так как не верили, что культурные люди из западной Европы могут просто так убивать людей. Но немцы пришли, согнали всех евреев и увезли их. Когда мы уходили, хозяйка сказала мне: «Иди, сынок, бей их, они такое с вашим народом творили...»
Во время другой стоянки был очередной артиллерийский налет. Не помню, были ли человеческие жертвы, но несколько лошадей было убито – вот и мясо к столу! Мой вроде бы денщик побежал туда вместе с другими солдатами и принес куски мяса и печенки, которые мы жарили на костре, и всем взводом пировали.
Под Витебском дивизия заняла свои фронтовые позиции. 19 февраля 1944 года меня вызвали как полкового инженера в штаб с новым заданием: на сей раз дивизионная саперная рота под командованием старшего лейтенанта Бараша должна была установить противотанковые мины вдоль линии фронта, занимаемой нашим 716-м полком. Мне надо было показать им на местности, где класть мины. Бараш показал мне на карте место минирования. Пошли мы, я впереди, он и его минеры за мной, и вдруг видим – перед самым местом, где по карте надо минировать, засыпанное снегом, огороженное, совершенно явное минное поле, по-видимому положенное саперами смененных нами частей. По правилам они должны были оставить нам карту с обозначением минного поля, но у нас ничего не было. Что делать? В обход идти несподручно. Ширина небольшая – всего метров 50. Кроме того, ограждение почти полностью засыпано снегом, так что мины явно были уложены еще осенью, земля над ними промерзшая, а снег сверху глубокий. Тем временем люди лейтенанта Бараша уже подвезли мины. Ну, думаю, попробую перейти.
Пошел я, осторожно нащупывая шаг за шагом, за мной след в след идет Бараш, за ним его солдаты с минами в руках. Ничего, все прошли, мы с Барашем вернулись к его саням, солдаты идут, тропинка постепенно утаптывается. Я говорю:
- Ну ладно, у вас тут все в порядке. Я пошел. Бараш говорит:
- Пойдем еще раз посмотрим, все проверим.
- Да что там смотреть? - говорю.
- Пойдем все-таки.
Пошли, теперь он впереди а я сзади. И вдруг, у меня под ногой - «бум!» Я падаю вперед, и все остальные падают, решив, что это артиллерийский обстрел. А я думаю, не дай бог сейчас попасть рукой на другую мину – такое иногда случалось. Но ничего, обошлось. Соображаю – я подорвался на мине, но живой. Живой! Схватился рукой за ногу. Я был в валенках с подшитыми подошвами – все цело. Неужели обошлось? Попытался встать, но не тут-то было, на правую ногу встать не могу. Пополз на четвереньках обратно к саням, залез в сани, и меня повезли прямо в медсанбат.
Там санитар не мог стянуть валенок и его разрезали. Крови не было, но ступня распухла. Врач посмотрел, рентгена, говорит, нет, надо отправлять в ППГ (полевой походный госпиталь). Ступню закрепили шплинтом и бинтом, погрузили в машину и поехали в ППГ, где-то километров двадцать в тылу. Там сделали рентген, определили «перелом наружной ладыжки, головок 1-2-3-4-5 плюсневых костей правой стопы». Мне наложили гипс до колена и через день-два отправили еще дальше в тыл, поездом в эвакогоспиталь в Рославле Смоленской области.
Палата в госпитале была большая, с двухэтажными койками – на нижней тяжелораненые, на верхней легкораненые, и я в их числе. В палате у нас было человек двадцать, в разных стадиях выздоровления. У одного из тяжелораненых обе ноги были в гипсе до бедра. Гипс в то время накладывали прямо на открытую рану, через него просачивались кровь и гной, и запах в палате был соответствующий. Один раненый лежал с сильным ожогом ноги. У него над ногой был шатер из простыни, под которым над открытым ожогом горела лампа свечей в 500. Как говорили, чтобы ожог сушился, но для раненого это не было облегчением. Некоторые раненые часто просили у медсестер сделать укол морфия для снятия боли.
Сразу после прибытия в эвакогоспиталь я написал домой письмо, и через некоторое время приехал отец с официальной бумагой-распоряжением о переводе меня в эвакогоспиталь в Москву. Привез он также водку, на случай если надо было бы дать кому-нибудь для содействия. Этого не потребовалось, и он передал водку мне. В палате мы быстро ее разлили. Я дал стакан раненому в обе ноги. Он выпил, у него почти сразу стихла боль, и он просто заплакал от облегчения и говорил, какое счастье, спасибо, ты дал мне хоть немножко отдохнуть.
На следующее утро мне выдали костыли и направление в Москву с сопровождающим, в данном случае – с отцом. Пришли на вокзал, сели в поезд на Москву. По прибытии поехали домой, и только на следующий день я явился в предписанный госпиталь ЭГ-3404. В другом московском эвакогоспитале в это время военным комиссаром был мой дядя Миша Россовский. Дядю Мишу в начале войны призвали в армию и, как бывшему секретарю райкома, дали звание майора и назначили комиссаром части на фронте. Он был ранен, после чего был направлен комиссаром в госпиталь. Мне быстро устроили еще один перевод, теперь уже в его ЭГ-5330, который находился в бывшем школьном здании в Сокольниках (во время войны много школьных зданий были переоборудованы в госпитали). Там я подружился с Юрой Шарикяном, который на фронте потерял руку по самое плечо. Отец его был директором ЦДРИ (Центральный дом работников искусств). Мы с Юрой дружили и встречались, когда я бывал в Москве вплоть до моего ареста. Потом я его не разыскивал.
В госпитале в июне я услышал о вторжении союзных войск в Нормандию. К тому времени я уже сменил костыли на палку, а 21 июня был выписан из госпиталя и признан «ограниченно годным по I степени с переосвидетельствованием через три месяца». На фронт, таким образом, я не попал, но и в запас меня не уволили. Тут опять на помощь пришел совинформбюровский полковник Болтин. Он посоветовал, учитывая мое знание английского, попытаться попасть в Военный институт иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА), где готовят военных переводчиков. Начальником института был генерал-майор Биязи, с которым полковник Болтин тоже был каким-то образом знаком. ВИИЯКА в то время находился в Москве на Котельнической набережной. Не помню, как проходило мое оформление, но меня зачислили на 3-й курс Первого факультета (европейские языки). Начальником факультета был полковник Яхно, армейский офицер, никак не связанный с лингвистикой. ВИИЯКА был в то время в ведомстве Главного разведывательного управления (ГРУ). Как мы говорили: «Я не вру, что я в ГРУ». Через пару месяцев после моего зачисления ВИИЯКА перевели в Лефортово, где был военный городок еще с дореволюционных времен.
Английской секцией факультета заведовала профессор Зоя Михайловна Цветкова, коллега мамы по МГПИИЯ, которой присвоили звание майора административной службы. Среди других преподавателей были профессор Таубе, который в институте иностранных языков снизил маме оценку за ее американское произношение, и Наташа Янковская, сестра моего приятеля Джорджа из Англо-американской школы.
Распорядок жизни и учебы в ВИИЯКА был во многом таким же, как и в гражданском институте. Как другие сокурсники-москвичи, я жил дома. Единственным различием было то, что время от времени я должен был нести караульную службу или быть дежурным офицером по кухне или бараку-общежитию. В своей группе я быстро сдружился с Юрой Черневским и Майей Круть (которые вскоре поженились, а потом, после рождения сына, развелись).2 Юра Черневский был докой по устройству вечеринок. Одно такое мероприятие было на квартире маршала Баграмяна в известном в Москве «Доме на набережной».
Еще одна вечеринка была на квартире у Лиды Федотовой в доме сотрудников МВД-МГБ на Лубянке. Веселье закончилась после полуночи, когда в Москве еще был комендантский час. Каким-то образом мне организовали персональную машину ЗИС-101 генерала Федотова, чтоб отвезти меня домой. Поехали по Сретенке в сторону Капельского переулка. Где-то около Колхозной площади машину остановил патруль.
- Предъявите документы.
У шофера были все необходимые документы, а у меня ночного пропуска не было, хотя я был в форме.
Шофер говорит:
- Да это наш человек.
Ничего не помогло. Меня заставили выйти, и повели в комендатуру, где я пробыл до 6 утра.
В начале 1945 года в ВИИЯКА в мою группу пришла Майя Гордеева. Она сразу привлекла мое внимание своим американским акцентом. Как выяснилось, ее отец в 1930 году сменил Павла Яковлевича Зива на посту главы Амторга, и они прожили в США до 36-го года. По возвращении в Москву Майя училась в Англо-американской школе на класс ниже меня. Мы начали встречаться, я познакомился с её родителями Иваном Ивановичем и Екатериной Александровной и увидел у нее дома групповую фотографию Амторга с моей мамой и ее отцом. Майя стала моей второй большой любовью после Лиды Войтчак в школе. Я начал провожать Майю домой. Она стала приходить ко мне домой, познакомилась с родителями. Однажды она пришла, никого дома не было, а я занимался в своей комнате печатанием и проявлением фотографий. Я впустил её в комнату, которую запирал, чтобы кто-нибудь случайно не зашел и не засветил фотобумагу. Горел необходимый для фотолаборатрии красный фонарь, что создавало весьма интимную обстановку...
Во время моего прибывания в ВИИЯКА я часто встречался с Мишей Зивом, который к тому времени демобилизовался из армии и учился в Московской консерватории. Там он встретился с Соней Эмдиной, и они вскоре поженились. У них родилась дочь Наташа. Миша с Соней часто приходили ко мне домой. Фотографии на следующей странице сняты им.
Подходил конец войны. Было ясно, что вот-вот будет официально заявлено о капитуляции Германии. Вечером 8 мая я сидел дома с родителями у радио, все ждали сообщения. Наконец, в два часа ночи передали, что в Берлине подписан документ о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Война кончилась. Мы достали из шкафа бутылку вишневой наливки, которую заложили в 1941 году с тем, чтобы выпить за окончание войны (тогда мы думали, что это произойдет через несколько месяцев).Выпили за победу. Наливка была прекрасная.
Глава 4. Мир
1945-1947
Утром 9 мая москвичи стал выходить на улицу праздновать окончание войны. Впервые в жизни я видел, как люди собираются сами, без партийных и профсоюзных призывов, без организаторов и активистов. Мы с Майей встретились и пошли в центр, на Манежную площадь, где в то время находилось посольство США. Там на балконе люди махали американскими флагами, а внизу скапливался народ, все в радужном настроении. Прошли несколько американцев в военной форме, им жали руки, их обнимали и даже подбрасывали в воздух. Радостные толпы продолжали собираться целый день до ночи на Красной площади, улице Горького, напротив Большого театра. После захода солнца над Красной площадью поднялся аэростат воздушного заграждения, с которого свисал освещаемый прожектором громадный портрет Сталина. Потом был артиллерийский салют с осветительными ракетами и фейерверком.
Учеба в ВИИЯКА продолжалась, однако большинство слушателей-мужчин должны были одновременно проходить строевую подготовку для предстоящего парада на Красной площади. Целыми днями маршировали строем, колонной квадратом двадцать на двадцать человек. В июне в какой-то день в 4 часа утра была репетиция парада, прошли колоннами с улицы Горького через Красную площадь вниз к Москворецкому мосту, где нас распустили по домам. А через пару дней мы прошли строевым маршом по площади с равнением на Мавзолей, на трибуне которого стояло все партийно-правительственное руководство во главе со Сталиным.
Торжества наконец кончились. Пошли занятия и экзамены за 3-й курс. Вскоре после этого, в начале июля, меня вызвал начальник факультета полковник Яхно. Вместе со мной была вызвана слушательница французского отделения Валентина Ершова. Полковник сказал, что наркомату просвещения требуются переводчики английского и французского языков для работы в Берлине в системе Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Нам надлежало явиться в наркомат, где нам все объяснят. В наркомате на Тургеневской площади нас провели к замнаркома, которая сказала, что мы будем переводчиками в комитете народного образования при Союзном Контрольном совете в Германии. Оформили нас должным образом и на прощанье вызвали к начальнику ВИИЯКА генералу Биязи, который поздравил нас с назначением.
В начале августа 1945 года мы сели в прямой поезд Москва-Берлин. Меня с Белорусского вокзала провожали родители, а также Майя Гордеева. Поездка была довольно волнительная: проехали Вязьму и Издешково, где я в 1941 году работал на «трудфронте», потом Гусино и Оршу, где в 1943-44 гг. я воевал, затем Негорелое, через которое я въехал в СССР в 1931 году. Проехали Барановичи, что недалеко от места рождения отца в местечке Ляховичи, затем Варшаву, Франкфурт-на-Одере в Германии, и дальше до Берлина. Поездка была без пересадок, без перестановок вагонных колес, никаких пограничных или таможенных формальностей – всего три месяца после окончания войны. Во время проезда по Польше и Германии меня не оставляло восхитительное чувство победителя, я напевал про себя патриотические военные песни.
Встретили нас на пригородной станции где-то в Восточном Берлине и повезли на машине в Карлсхорст, где Советская Военная администрация выселила всех немцев вокруг центральной улицы района Трептов Алее. Весь район был закрыт для немцев, с контрольно-пропускными пунктами по обоим концам Трептов Алее и на некоторых других улицах. В Карлсхорсте находился немецкий военный городок, в котором маршал Жуков, генерал Эйзенхауер и немецкий командующий генерал Кейтель в ночь с 8 на 9 мая подписали безоговорчную капитуляцию Германии. После войны в городке разместился штаб Группы советских оккупационных войск (ГСОВ), а также военное руководство Советской военной администрации (СВАГ). В Карлсхорсте проживал практически весь персонал СВАГ, как военный, так и гражданский.
По прибытии мы с Валей отметились в штабе СВАГ, откуда нас направили в отдел просвещения, который находился в доме на одной из улиц Карлсхорста вне военного городка. В отделе были одни штатские. Нам сказали, что мы будем переводчиками в подкомитете просвещения при Экономическом директорате Союзного Контрольного совета в Германии.
Сразу после капитуляции Германия была разделена на четыре зоны оккупации: советская, американская, британская и французская. Был учрежден Союзный Контрольный совет, который осуществлял функции правительства страны. Членами Контрольного совета были главнокомандующие четырех оккупационных зон, первоначально маршал Жуков (СССР), генерал Эйзенхауер (США), фельдмаршал Монтгомери (Великобритания) и генерал Де Латтр де Тасиньи (Франция). Под Контрольным Советом был Координационный комитет, где главами делегаций были заместители командующих соответствующих зон оккупации, а под ним были директораты, выполнявшие функции министерств оккупированой Германии. Во главе директоратов были начальники соответствующих отделов или управлений в своих оккупационных зонах. Председательствование на заседаниях Контрольного совета, Координационного комитета, директоратов и их комитетов и подкомитетов чередовалось помесячно между представителями зон. Ко времени моего прибытия в Берлин высшее руководство Контрольного совета сменилось. Командующим ГСОВ и Главноначальствующим СВАГ стал маршал Василий Соколовский, командующим американской зоной - генерал-лейтенант Клей, британской - маршал авиации Шолто Дуглас, француза не помню.
В соответствии с союзным договором о разделе оккупационных зон Германии Берлин оказался в середине советской зоны и был разделен на четыре сектора, соответствующих зонам оккупации. Союзный Контрольный совет находился в американском секторе, на улице Потсдамерштрассе, в здании бывшего Верховного суда Пруссии. Здание было весьма импозантным, с большим конференц-залом с высоким купольным потолком, на котором была изображена богиня правосудия с обнаженной грудью, повязкой на глазах, весами в одной руке и мечом в другой. В этом зале заседали Контрольные совет и Координационный комитет, а также время от времени Политический и Экономический директораты. Экономический директорат состоял из комитетов, соответствующих различным отраслям промышленности, например Химический комитет, Металлургический комитет. Был еще Комитет репараций и взаимных поставок, который руководил демонтажем и отправкой, по крайней мере, в СССР, заводов, фабрик и цехов. Комитеты подразделялись на подкомитеты, вроде подкомитета народного образования, к которому я был приписан. Подкомитет пока не собирался, но тем временем надо было устраиваться с жильем.
Меня поселили в квартиру с одним капитаном. Квартира была двухкомнатная, с отдельной столовой, со всей мебелью, включая напольные часы и люстры в комнатах, с кухонной посудой, книгами на полках и даже с постельным бельем. Только одежды не было. Книги, конечно, были на немецком языке, так что читать их я не мог, разве кроме одной хорошо иллюстрированой книги по эротике. Обедал я в штабной столовой в военном городке, а завтракал иногда там, иногда дома. Моего соседа капитана вскоре перевели, и в квартиру вселился майор по имени Федя. Я, конечно, был для этих офицеров всего лишь младшим лейтенантом, но в нашей общей квартире мы общались на равных.
В эти первые дни в Берлине я встретился с моими сокурсницами по французской группе Ларисой Простаковой и Кларой Стоклижской, которые приехали в Берлин раньше меня. Их направили в Отдел внутренних дел. Контрольный Совет еще только разворачивал свою работу, и многие комитеты и подкомитеты директоратов, как и мой Комитет или Подкомитет просвещения (или народного образования), ни разу не собирались. Пока я ждал начала работы своего комитета, я вышел на майора Пчелкина, который был секретарем советской стороны Экономического директората, в состав которого входил мой подкомитет. Пчелкин к тому же был приятелем Ларисы Простаковой, так что знакомство у нас было не только официальным. Он предложил мне перейти работать переводчиком к нему в секретариат. Его непосредственным начальником был генерал Шабалин, заместитель Главноначальствующего Советской Военной администрации по экономическим вопросам и, соответственно, советским представителем в Экономическом директорате, кому я должен был переводить на заседаниях директората. Мой переход в канцелярию генерала Шабалина был оформлен быстро, и очень скоро я стал переводить на заседаниях Экономического директората, а также его секретариата, где я переводил и помогал майору Пчелкину.
Через какое-то время мой сосед по квартире майор Федя сообщил мне, что к нему приезжает жена, так что мне следует подыскать другое жилье. Мне предложили однокомнатную квартиру, правда, полуподвальную, с окнами на уровне улицы, и без ванны и даже душа. Меня привлекла возможность жить без соседей, и я согласился. Конечно, для душа надо было проситься к знакомым или сослуживцам.
Одной из них была Лидия М., переводчица английского языка, лет на пятнадцать старше меня. Посещение душа в ее квартире вскоре перешло в более близкие отношения. Как потом выяснилось, у Лидии был 16-летний сын, который приехал навестить её, и наша связь закончилась. Вскоре я переехал в более удобную квартиру на улице Андернахерштрассе, где моим соседом был французский переводчик комитета нашего Экономического директората по репарациям лейтенант Сергей Павлов.
Итак, я попал в штат Экономического управления Советской Военной администрации. Начальником управления был, как я указал выше, генерал Шабалин. С американской стороны был генерал Уильям Дрейпер, возведенный в военный ранг из высшего руководства банковской фирмы «Диллон Рид». Британским представителем был Сэр Перси Милс, которого потом сменил его заместитель Эрик Стил, а французским представителем был месье Сержан.
Все административно-канцелярские дела Экономического директората выполняли секретари соответствующих делегаций с их штатами переводчиков, машинисток и других работников различных рангов как военных, так и штатских. Секретарем советской делегации был вышеупомянутый майор Пчелкин, который вскоре после моего перехода демобилизовался и уехал в Союз. Его сменил штатский по фамилии Сурин, а какое-то время спустя Сурина заменил майор Лев Николаевич Шевцов. Кроме меня, в штате секретариата были еще две переводчицы английского языка. Они переводили, в основном, на заседаниях различных комитетов и подкомитетов Экономического директората, а иногда заменяли меня, когда я бывал в командировке или отпуске. Были две машинистки – Маша (Мария Ивановна) Рыжова и Фиса (Анфиса Константиновна) Демина, которым я диктовал свои переводы на русский язык англоязычных материалов, поступающих от американской и английской делегаций директората.
Среди других сотрудников нашего секретариата были главы и секретари советских делегаций различных комитетов и подкомитетов Экономического директората: майор Альберт Тигранович Григорьянц (секретарь Комитета по репарациям и взаимным поставкам), несколько профессоров московских ВУЗов, которые были в штате как эксперты в своих областях науки и техники, среди них Николай Семенович Торочешников, профессора Федосов и Бессонов, Леонид Николаевич Расторгуев. Была еще Людмила Ефимовна Придворова, дочь небезызвестного советского поэта Демьяна Бедного, которая на каком-то этапе работала с мамой.
В трех западных делегациях были, естественно, свои секретари, переводчики и другие сотрудники. Секретарем американской делегации, когда я туда прибыл, был лейтенант Уоррен Тайдингз, как позже выяснилось, племянник сенатора в конгрессе США от штат Мэриленд Милларда Тайдингза3. Он вскоре демобилизовался и отбыл домой в Америку, а на его место пришел лейтенант Джозеф Слэйтер. Русским переводчиком у американцев был лейтенант Ричард Стил4.
В английской делегации секретарем был Финеас Куин, с помощницей Барбарой Хенни. Русский переводчик у них был постарше нас всех, с хорошим дореволюционным словарем и говором, хотя он значился как Стивен Уорд. У французской делегации секретарем был Пьер Мори, с помощницей Нино де Лонгрю, которая иногда флиртовала со мной. Переводчиками у них были Ирина Чавчавадзе, дочь послереволюционного эмигранта князя Михаила Чавчавадзе, и Аристид Матвеевич Сиригос, из русских греков, который каким-то образом попал во Францию как раз перед или во время войны.
Где-то в конце августа или начале сентября я попал на свое первое заседание Экономического директората. Сидел по правую руку от генерала Шабалина и переводил его выступления. Согласно установленой процедуре, выступления представителей делегаций переводились переводчиками этих же делегаций, т.е. в нашем случае мной - на английский.
Перевод на французский на заседаниях директората требовался редко, т.к. месье Сержан хорошо понимал и говорил по-английски. Вскоре после моего перехода в Экономическое управление СВАГ генерал Шабалин был куда-то переведен, и на его место пришел Константин Иванович Коваль, заместитель министра, если не ошибаюсь, черной металлургии.
Экономический директорат считался вторым по важности под Координационным комитетом, после Политического дирекотората, в котором советским представителем был замминистра иностранных дел Семенов. Американским представителем в нем был заместитель Государственного секретаря США Роберт Мэрфи. Они также замещали своих начальников- главнокомандующих в Координационном комитете и, если требовалось, в Контрольном совете.
Заседания Экономического директората проводились регулярно, как правило, раз в неделю, хотя иногда расписание становилось довольно нагруженным, с частыми и даже ежедневными заседаниями. А по крайней мере один раз, когда готовился доклад для четырехсторонней встречи министров иностранных дел а Москве, заседание длилось больше суток. По установленной процедуре на заседании председательствовал руководитель одной из делегаций, причем они чередовались помесячно. В течение месяца председательства секретариат данной делегации подготавливал необходимые документы по обсуждаемым вопросам, а также вел протоколы заседаний. С советской строны в месяц председательства в Берлин командировались дополнительные переводчики, машинистки и другой необходимый персонал. В один из таких месяцев я пришел в столовую и вдруг сталкиваюсь с Маей Гордеевой. Учитывая наши отношения, можно было ожидать, что она сообщит мне о своем приезде, так что я был более, чем удивлен. Тем не менее, мы стали встречаться, и я несколько раз ездил с ней в центр Берлина. Однако к концу месяца, когда Майя должна была уехать, стало ясно, что наши отношения сходят на нет.
Помимо заседаний Экономического директората, мне, как переводчику, приходилось присутствовать на различных официальных и неофициальных встречах и приемах, организуемых делегациями Контрольного совета на уровнях от главнокомандующих до секретарей директоратов и комитетов. Поскольку я был переводчиком достаточно высокопоставленного советского представителя – заместителя главноначальствующего Советской военной администрации по экономическим делам – мне, естественно, приходилось сталкиваться и общаться с его коллегами и их подчиненными из других делегаций. Наиболее интерсными для меня, конечно, были американцы, как и я для них. Вот – советский офицер, говорит по-английски с американскм акцентом, да еще, как выясняется, родился в Нью-Йорке. Американский политсоветник (т.е. представитель Госдепартамента при главнокомандующем) Роберт Мэрфи обращался ко мне: «А, мой бруклинский друг!» Не знаю почему «бруклинский», поскольку в Бруклине я никогда не жил, только в Мэнхеттене и Бронксе.
С советской стороны были официальные приемы 7 ноября в честь Октябрьской революции и 23 февраля в день Красной армии. Переводить на таких встречах – довольно тяжелая работа, практически не оставлявшая времени для праздничной еды и питья, которые были в изобилии. Так что время от времени на таких приемах переводчик Соколовского майор Борис Прищепенко просил меня попереводить за него, пока он выпьет и перекусит, что я с удовольствием делал, когда Соколовский разговаривал со своим американским коллегой генералом Клеем или с замом госсекретаря США Мэрфи. Работая переводчиком для различных официальных лиц на различных служебных уровнях, я заметил, что они делятся на две категории: те, которые обращаются к своему собеседнику, и те, которые говорят в сторону переводчика. Маршал Соколовский относился к первой категории и совершенно не обращал внимания на переводчика, так что я не уверен, замечал ли он, что я говорю вместо Бориса.
Несколько слов о жизни в Берлине в первые месяцы после войны. Когда я прибыл туда в августе 1945 года, город, хотя и разделенный между союзниками на секторы, был открыт для свободного посещения в любой части. Трамваи и метро свободно пересекали границы секторов, ни КПП, ни пограничников не было. Первое впечатление от посещения центра, да и не только центра – полная разруха: на каждой улице разрушенные бомбами и снарядами дома, испещренные пулями и осколками стены, кучи камней и мусора, которые надо было обходить, а на многих улицах объезжать. Во многих местах жители убирали мусор, выстраиваясь в цепочку и передавая из рук в руки кирпичи и камни, которые аккуратно складывались. Вид этих работающих жителей даже породил анекдот:
Приехал русский в Берлин и остановился у приятеле в квартире. Утром приятель спрашивает:
– Ну, как первая ночь в Берлине?
–Да все прекрасно, – отвечает новоприбывший. – Вот только утром разбудили поезда.
– Да нет тут никаких поездов.
– Как же нет – я слышал стук колес.
– Это не колеса. Посмотри в окно.
Приятель подводит друга к окну и показывает: там люди передают кирпичи, и каждый подающий говорит «битте шейн» («пожалуйста»), а берущий отвечает «данке-шейн» («спасибо»), и звук «биттешейн-данкешейн-биттешейн-данкешейн» кажется стуком колес.
Метро в Берлине проходит неглубоко, как будто рыли его открытым способом, а потом перекрыли сверху и засыпали землей. В результате во многих местах тоннель был обвален в результате попадания бомб, а, может, и артобстрелов во время штурма города. Если ехать на метро от Карлсхорста до Курфюрстендам в американском секторе, нужно было выходить на станции из поезда и переходить на другую сторону платформы, чтобы следовать дальше по необвалившемуся туннелю. Одной из моих первых ознакомительных поездок по Берлину после приезда была в центр города к Браденбургским воротам, которые стояли на границе между советским и американским секторами, и в американский сектор к Рейхстагу. Ниже – несколько сохранившихся фотографий из Берлина, снятые моим довоенным «ФЭДом». Проявлял и печатал я их сам – отсюда и плохое качество.
В Тиргартене, если идти от Бранденбургских ворот, справа был построенный после конференции глав государств США, СССР и Великобритании мемориал с портретами Трумэна, Сталина и Черчилля. По обеим сторонам от него в то время был черный рынок, куда приходили и немцы, и военные оккупационных войск со всех секторов Берлина. Американские солдаты продавали пачки и блоки сигарет (см. снимок на следующей странице), красноармейцы предлагали, среди прочего, оружие, а немцы торговали всем, чем могли. Там я купил у одного нашего солдата пистолет ТТ. Не знаю, почему я решил его купить, но потом, после ареста, он фигурировал и в обвинении, и в приговоре.
В одном из моих турне по Берлину я на улице столкнулся со знакомым по ВИИЯКА лейтенантом Андреем Сачковым, который много лет спустя сыграл важную роль в моей жизни. Вскоре после перехода в Экономический директорат я познакомился с Лизой Стениной, которая была переводчицей немецкого языка у генерала Шабалина. Через некоторое время ее направили в Нюрнберг переводчицей на суде руководителей фашистской Германии. Кстати, одним из ее коллег был переводчик английского языка Рэм Грозный, чьи родители работали в Нью-Йорке в Амторге в одно время с мамой.
Когда Лиза вернулась в Берлин после Нюрнберга, где-то в конце 46-го или начале 47-го года, наша дружба возобновилась и стала более близкой. К тому времени советское руководство Экономическим управлением СВАГ сменилось: место Коваля занял его заместитель Борис Тимофеевич Колпаков, а потом на смену ему пришел генерал-лейтенант Леонид Георгиевич Руденко. Во время войны он возглавлял советское представительство в американской программе «Ленд-Лиз» по помощи СССР в войне с Германией.
В 46-47 годах я несколько раз сопровождал свое начальство в поездках вне Берлина. Весной 1946 года СВАГ разрешила немецким властям возобновить традиционную торгово- промышленную ярмарку в Лейпциге. Коваль туда поехал для участия в официальном открытии ярмарки, на которое прибыли также представители союзных оккупационных властей, в т. ч. американский генерал Клей. В середине того же года я поехал с Ковалем по приглашению американцев в их зону. Там мы посетили Мюнхен и Нюрнберг, где нас повезли посмотреть суд над фашистским руководством. Они все там сидели во главе с Герингом. Я увидел в застекленных будках для переводчиков Лизу Стенину и Рэма Грозного, однако встретиться с ними я не мог. Ездил я также во французскую зону оккупации через знаменитый Шварцвальд (”Черный лес", горная область на юго-западе Германии) в город Констанц на границе с Швейцарией, которую я переступил на один шаг. А один раз летaл с Колпаковым на маленьком двухместном (кроме пилота) самолете в город Карловы Вары в Чехословакии.
С окончанием войны было ощущение, что после великой победы над фашистами в Советский Союза придет демократия, свобода, наступит конец репрессиям, арестам и ссылкам в Сибирь и на север. Была надежда, что жизнь станет лучше. Одним из указаний на то стала отмена смертной казни и замена ее максимальным сроком заключения до 25 лет («с поражением в правах на 5 лет»). Однако с середины 1946 года началось совершенно явное охлаждение официальных отношений с союзниками, особенно с американцами. Сперва пошли несогласия с различными предложениями по делам Контрольного совета и, на нашем уровне, - Экономического директората.
Американцы, а также англичане и французы, начали говорить о необходимости экономического развития Германии и перспектив оккупации. Ведь она не может продолжаться бесконечно, надо передавать власть немцам. В западных зонах постепенно местные немецкие власти перенимали административное и экономическое руководство. Потом американцы с англичанами выступили с идеей прекращения раздела Германии на зоны и объединения их в одну страну. Американская и Британская зоны постепенно начали сливаться в экономическом, а затем и в политическом отношении и стали неофициально именоваться «Бизонией». Немного позже к ним присоединились французы. Советская сторона была против этого. Не знаю, какие были официальные по этому поводу заявления делегаций, но разногласия были явно видны в выступлениях советских представителей на всех уровнях Контрольного совета, включая и Экономический директорат.
Это был период начала «холодной войны». Напряжение в отношениях увеличивалось с ростом числа перебежчиков. Одним из них был полковник ВВС Токарев, инженер-конструктор самолетов и ракет, а тогда – сотрудник Экономического управления СВАГ. Еще один перебежчик – капитан Калмыков – в 1945 году, когда я приехал в Берлин, был переводчиком немецкого у моего начальника генерала Шабалина; я несколько раз сталкивался с ним по службе. Он также был сослуживцем Лизы Стениной5. С появлением таких перебежчиков, у нас на заседаниях директората стал вскоре присутствовать молодой лейтенант МГБ. Не знаю, чем он занимался помимо наблюдения за происходящим.
В марте-апреле 1947 года Экономический директорат некоторое время стал заседать почти ежедневно, подготавливая материалы для предстоящей четырехсторонней встречи министров иностранных дел союзных стран в Москве. А последнее заседание продолжалось больше суток. Через несколько дней я был направлен на эту встречу в качестве переводчика с группой сотрудников советской делегации.
В октябре 1947 года я поехал в отпуск в Москву и, как оказалось, последний раз увидел отца. Жили мы тогда еще в доме 13, кв. 17 по Капельскому переулку, телефон И-1-73-09 (это просто так, для памяти).
Через несколько дней после возвращения в Берлин, где-то в ноябре, меня вызвал один из политработников штаба ГСОВ, который сказал, что у них ко мне вопросы по поводу подарков, полученных от американцев; в их числе, якобы, фигурировали ювелирные изделия, о которых я должен был доложить начальству. Подарки, действительно, были. Джон Слейтер, секретарь американской делегации в Экономическом директорате, недавно подарил мне кожаный пиджак. Его отец, вроде, был в Калифорнии в кожевенном бизнессе. Один раз, кажется, Ричард Стил4, русский переводчик американской делегации, хотел подарить мне кольцо, но я сразу отказался, понимая, что это могут истолковать, как попытку подкупа. Меня поразило, что вызвавший меня офицер об этом, по-видимому, знал. Значит, подумал я, у СМЕРШа среди американцев есть агент, который обо всем докладывает. Как я узнал позже, такой человек действительно был, но не у американцев, а гораздо ближе, в одной квартире со мной – Сережа Павлов.
Разговор в Политуправлении закончился предупреждением о необходимости быть начеку, и жизнь вроде пошла своим чередом. 4 декабря 1947 года я был на очередном заседании Экономического директората в Контрольном совете в американском секторе Берлина, где переводил для генерала Руденко. После заседания мы с секретарем советской делегации подполковником Шевцовым вернулись в Карлсхорст, в свою контору для работы с документами. После работы я пошел домой, предвкушая завтрашний выходной – 5 декабря, День Сталинской Конституции.
(продолжение следует)
Примечания
1. Среди сокурсантов Военно-инженерного училища, которых помню: художники Саня Гущин и Саня (Асгат) Уразаев; Гриша Белинский – второй еврей нашего взвода. В аэродромном батальоне был Александр Нолле-Коган, которого я тогда не знал, но познакомился позже, и мы дружили семьями.
2. Среди других сокурсников по ВИИЯКА, с которыми я поддерживал дружеские отношения, были Юрий Николаев, Татьяна Плеханова, Евгений Попов, Владимир Филатов, Александра Рунова, Андрей Сачков (который 20 лет спустя сыграл немаловажную роль в моей жизни). Были еще дочь генерал-лейтенанта МВД или МГБ Лида Федотова, дочь маршала авиации Вера Вершинина. Во французской группе нашего курса были Лариса Простакова, Клара Стоклижская, Валентина Ершова, ранее упомянутый Александр Нолле, которые фигурируют так или иначе в моём повествовании.
3. Уоррен Тайдингз – единственный из американской делегации в Экономическом директорате, которого я смог обнаружить после своего приезда в США в 1980 году. Я нашел его в телефонной книге и позвонил. Мы поговорили. Как оказалось, он был лет на 15 старше меня, т.е. к этому времени уже в пожилом возрасте. Он сказал, что уезжает на зиму во Флориду и мы договорились созвониться, когда он вернется. Мы не созвонились, а через год я прочел в газете Washington Post, что он умер.
4. Ричард Стил, чья настояшая фамилия, как я выяснил много лет спустя, была Удлер, родился в Шанхае, куда его родители попали после Октябрьской революции. Он знал еще и китайский, и во время войны служил в американской армии в Юго-Восточной Азии и Китае вместе с моим будущим коллегой в США Степаном Петровичем Судаковым (см. главу 7).
5. Вскоре после перехода на Запад Калмыков опубликовал книгу под псевдонимом Григорий Климов – «Берлинский Кремль», которая была переиздана в 1972 году под названием «Крылья холопа», а в 1994 году, уже в издательстве «Советская Кубань», под названием «Песнь победителя». В главе о пребывании Климова-Калмыкова в Берлине описываются его встречи с Лизой Стениной.
Напечатано: в журнале "Записки по еврейской истории" № 7(185) июль 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer7/Talmi1.php
