Вместо предисловия. Тут в последнее время выявилась такая тенденция: вспоминать 90-е годы. В «Мордокниге» (то есть, в Фейсбуке), в частности. Вот и я вспомню кое-что из тех времен – из середины 90-х...
Всю жизнь мне было свойственно опаздывать, хотя, с другой стороны, несмотря на это свойство, а порой и вопреки ему, удача способствовала мне, причем удача самая неожиданная и труднообъяснимая, едва ли ни мистическая по своей природе. Но при этом самом везении – все равно я запаздывал. Нет, не то, чтобы назначали мне быть где-то в два, а я притаскивался на полчаса позже (с этим-то как раз у меня все в порядке), а просто я ухитрялся появиться в той или иной системе, как правило, накануне спада. Или упадка. Или застоя. Как очень в масть, или, извините, в пандан к сему, отмечает Довлатов: "В буфете Союза журналистов прекратили торговлю спиртными напитками. Пропала ветчина из магазинов. Хотя это уже другая тема…"
Действительно, ветчина – это, братцы, о другом, тем более что она и не относится к числу моих основных продуктов питания – там это было по причине труднодоставаемости, а здесь – потому что и в самом деле не тянет. Не в смысле галахических запретов, а просто климат, видать, не благоприятствует. О возрасте уж умолчим. А вот что касается спиртного, то, действительно, был факт запаздывания: мое появление на радио совпало с прекращением продажи вина в разлив. В буфете, то есть. А буфет как раз был на третьем этаже, где и располагалась редакция "Юности", куда я был допущен пастись на нештатной основе в студенческие годы. Речь идет о той "Юности", что "Говорит радиостанция "Юность", а не той, что с рисунком Красаускаса. Там же, на третьем этаже, был эфир – то есть, аппаратные, откуда непосредственно говорила Москва. И эфирные дикторы, кстати, имели право пользоваться услугами буфета вне очереди. В смысле, перекусить между двумя подходами к микрофону. Именно здесь я впервые увидел живого Левитана. Невысокий гражданин еврейской национальности – непонятно даже, откуда голос такой берется. Вот другой диктор, фамилии не помню, с аналогичным (ну, пожиже, естественно) бас-баритоном – так он действительно был здоровый мужик, украшенный значком мастера спорта, и прославился тем, что в прямом телеэфире спутал название передачи – вместо "Наследники Ильича" прочел "Нахлебники Ильича" (или – не "Лампочка Ильича", а "Лапочка Ильича", уж точно не помню). Но времена были мягкие, начало шестидесятых – его только с экрана убрали, чтобы морда не отсвечивала, и перевели на невидимое миру радио. Вообще к оговоркам в этой системе относились философски – будто бы начальство состояло сплошь из стихийных фрейдистов. Замечательный пример: давно, еще в пятидесятые годы, существовало такое обыкновение – на ночь глядя передавать классические оперы в записи. Передача заканчивалась за минуту до полуночи, диктор говорил: "А сейчас – Красная площадь, бой часов Спасской башни", после чего били куранты, и новые сутки начинались "Последними известиями". И вот, как-то после трансляции "Кармен" диктор, отягченный аллюзиями и реминисценциями, говорит человеческим голосом: "А сейчас – Красная площадь, бой быков Спасской башни". И – ничего. Пожурили, не более.
Но я отвлекся. К делу. Короче говоря – вот и в Израиль я припоздал. Середина девяностых – это вам не начало девяностых. Зато, ничего не скажешь, уезжали мы тихо и мирно. Это уже из категории везения. Ни в одной из инстанций слова грубого не услышали. Максимум – это в отделении милиции, когда отказывались от московской прописки, начальник паспортного стола позволил себе, да и то так, слегка, сквозь зубы: "Что-то много вас в последнее время стало…" И все тут. А так – благорастворение воздухов. В районном ОВИРе инспектор, мальчонка такой вполне комсомольского вида, тщательно пересмотрел все принесенные нами документы, аккуратно сложил их в папочку и – мы ушам не поверили: "Все в порядке, товарищи. Счастливо вам. И удачи”. Мы вышли, покачиваясь, и жена-пессимистка сказала: "Он уж точно все затеряет”. Вовсе нет. Открытка пришла в указанный срок, в городском УВИРе все дела заняли чуть более часа (влючая стояние в очереди), и на прощание полковник, вручая нам паспорта со штампом "ПМЖ", сказал, безо всякого заушательства: "Помните, что вы остаетесь гражданами Российской Федерации". Ну, сели мы на "букашку", через полчаса оказались в израильском посольстве, а к концу рабочего дня уже имели все разрешительные штампы в паспортах.
И в Израиле поначалу все складывалось вроде бы в том же ключе. Так, нам крайне повезло с ульпаном, где учат иврит, - недаром он назывался "Тикватейну", воистину "надежда наша". И с учительницей, которую звали Ривка. Мало того, что педагог от Бога, так она еще и автор очень грамотного учебника, по которому мы и занимались. И ведь мы заговорили у нее, хрипя, мыча, бекая и даже мекая, но заговорили. Наша Ривкале была (да есть) датия, то есть, религиозная – как, впрочем, и все преподаватели "Тикватейну"; родилась в Иерусалиме, за два года до образования государства и, соответственно, пережила все тяготы Войны за независимость. Кончала она Еврейский университет и любила подчеркивать, что училась не "там, в новом здании" (кивок головой в направлении Гиват-Рама), а "здесь, в настоящем университете”. Нам с женой, учившимся тоже не "там, на Ленгорах, а здесь, на Моховой", эта гордость была куда как понятна. Ривка обладала массой достоинств, но если назвать основное ее качество, то была она душевной бабой. И относилась к своим ученикам как к равным. Мы-то поначалу не осознали и не оценили в полной мере такое отношение, считая его само собой разумеющимся – ну, как же, еврей еврею… И только в дальнейшем, в ходе задушевных бесед с разными официальными и не совсем официальными лицами, слыша от них сакраментальный вопрос "Ата ми-Русия?" (то есть, «Ты из России?», говорится с интонацией, мучительно близкой к печально знакомому "Ну, ты, жидовская морда!"), мы "почувствовали разницу" (как говорилось в популярной накануне нашего отъезда телевизионной рекламе).
Сейчас, оглядываясь с высот накопленного опыта израильской жизни, не устаешь дивиться своей изначальной наивности. Ривка, разумеется, виновата в огромной степени – своим отношением к нам как к вполне своим и равным она задурила наши слабые головы. И вот когда пришли к нам домой две американские дамы, с корзиной благотворительной еды, мы восприняли это… да никак мы не восприняли. Спасибо, и все. А они, искренне удивившись нашему английскому, поболтали с нами какое-то время и взяли телефончик. Через пару недель одна из них пригласила в гости. Что на шабат – мы не сразу и сообразили, но кипу в карман я на всякий случай сунул и очень кстати, вовремя и непринужденно надел по приходе, то есть не осрамился. А через некоторое время настал черед веселому празднику Пурим, и нас снова позвали эти американы. Была большая и вполне развеселая компания, и многие тетки реально старались допиться до того блаженного состояния, в котором не отличить Амана от Мордехая, и велись застольные беседы, и я вполне уместно изложил историю о том, как вождь народов отбросил копыта (так и сказал – "kicked thebucket") именно в Пурим, накануне поголовной высылки евреев – оказалось, что никто из двух десятков присутствующих этого не знал, и я отчасти стал героем дня… В ходе разговоров выяснялись разные подробности – в частности, мой сосед по столу сказал, что сам-то он живет в таком тихом городке, как Хеврон и что приехал в Иерусалим он именно потому, что сейчас здесь опаснее, чем у него дома. А на дворе была весна девяносто шестого, когда началась череда автобусных взрывов, первый из которых – в автобусе восемнадцатого маршрута.
А мы все еще очень плохо понимали ситуацию, имея за душой лишь полугодовое пребывание в стране. И это при том, что именно день первого взрыва я как нарочно выбрал для того, чтобы поехать в Црифин, оформлять полученипе багажа. А жили мы тогда на улице Бар-Йохай, это пресловутый Цомет-Пат, место очень удобное в транспортном отношении, там останавливается масса автобусов, и выйдя из дома, можно было идти либо прямо и в горку, на восемнадцатый, либо направо, на тридцать первый и тридцать второй. Я вышел и двинулся направо, потому что восемнадцатый идет кружным путем, а хотелось попасть на тахану мерказит, центральную автобусную станцию, поскорее. Я и попал – минут за десять до того, как взорвался восемнадцатый, в котором, по всем раскладам, я мог бы ехать. О взрыве я узнал по радио, уже на пути в Црифин, и опять-таки далеко не сразу сообразил, что мне грозило в это утро. По приезде я попытался позвонить домой и успокоить жену; телефон был только за стойкой, где сидели две дамы средних лет. Я спросил у них, нельзя ли сообщить, что я цел и невредим. И та, что сидела слева, тут же сказала мне – по-русски, среагировав на мой акцент: "Нечего тут, это служебный телефон!" А сидевшая справа, тоже в шляпке, но русским явно не владеющая, спросила у меня, в чем дело. Я объяснил, что мог бы ехать в том самом восемнадцатом, но Бог миловал, и что хорошо бы дать знать дома. Она тут же схватила трубку и протянула ее мне. Той, русской коллеге, она ничего не сказала, только посмотрела на нее… А мне потом сказала, когда я уже доложил обстановку жене: "Звони еще сколько тебе надо”. – "Спасибо, - ответил я, - только мне больше некому…"
Продолжим автобусную тему – в ключе личного везения. В тот день, когда был взрыв на пешеходной улице Бен-Иехуда, я договорился встретиться с одной знакомой (по делам, разумеется) у часов Талита-куми, то есть в трех минутах от места теракта. Из дому вышел пораньше, имея в виду зайти в пару сувенирных лавок на Бен-Иехуда. И прождал автобуса что-то около получаса, то есть анормально долго. И вследствие этого прибыл в центр минут через пять после взрыва. А мог и за десять минут до него, и этого бы мне вполне хватило, чтобы дойти до первой из намеченных лавочек, расположенной аккурат в том месте, где подорвали себя одетые в женские платья террористы. Жена, между прочим, тоже могла попасть на тот тридцать второй, что рванули по пути из нашего Гило – она обычно выходит из дому около восьми, но этот автобус она решила пропустить, увидев, что там слишком много школьников, которые своим гамом мешают спать. Поехала на следующем. Взрыв произошел у нее буквально на глазах. Да и вообще, как бы в скобках: всю вторую интифаду мы прожили в Гило, так сказать, на передовой – выходи наши окна на другую сторону, мы бы видели Вифлием безо всяких биноклей. Минимум полтора года с удручающей регулярностью мы коротали вечера и ложились спать под звуки выстрелов.
Но вернемся к нашим неожиданным американским друзьям-приятелям. Побывав у них дома, мы – что представлялось нам куда как естественным – пригласили их нанести ответный визит. Раз позвали, два позвали – реакция странная: не то, чтобы впрямую отказываются, но реагируют как-то нечленораздельно. Выждали недельку, звоним еще раз. И еще раз. И еще. И всякий раз попадаем на детей, которые говорят, что родители неизвестно где и непонятно когда будут. На третий раз спрашиваю: "А вы им передаете, что мы звоним?" – "Да, конечно…" По ходу дела как-то вскользь упоминаем своим новым "русским" знакомым о складывающейся ситуации. ("Новым знакомым" – ха, да у нас все знакомые в стране были новыми. Практически все). И вот эти знакомые, живущие в стране лет десять, выслушав наш рассказ, начинают дико хохотать. "Ну, чем повод подала я к хохоту такому?" Отвечают, отсмеявшись: "Да вы, ребята, совсем опухли? Вас туда позвали как новых репатриантов, в качестве мицвы, то есть, похвального поступка, и это приглашение следует рассматривать в одном ряду с корзиной бесплатной еды, которую сунули вам в зубы. А вы обнахалели, зовете их в гости, пытаетесь выступать на равных? Рылом не вышли”.
Ну, реакцию нашу на такое разъяснение можно со всем основанием назвать амбивалентной. С одной стороны, сделав последний, для очистки совести, звонок, мы забыли номер американского телефона. А с другой – разобидевшись на открывших нам глаза знакомых, ограничили свое общение с ними (а вскоре они и вообще отбыли в Канаду, на новое, еще более постоянное МЖ). Правоту их слов, однако, мы постигли где-то через месяц, принявши участие в проекте типа "Рука к руке" или "Сердце к сердцу", название не столь важно. Суть его заключалась в том, что олимовская супружеская пара приглашалась в сабровский дом, где пару раз в неделю, за чашкой чего ни на есть, велись полуторачасовые беседы, с целью совершенствования иврита. Вещь, безусловно, куда как полезная, поскольку только так, в ходе свободных разговоров на общие темы, и можно развязать язык. И вот нам выделили семейство опекунов: муж – не к ночи будет сказано – каблан, то есть, строительный подрядчик и, по определению, человек, крайне не бедный, жена (с которой мы и общались главным образом) учительница иврита на пенсии. Казалось бы, что еще надо для полноты счастья. Живут в невредной двухэтажной квартирке за каньоном "Малха" (знающие эти домики сразу поймут, о чем идет речь). Ну, пообщались мы недельку-другую, и темы застольных разговоров поисчерпались. Где жили в прошлой жизни, чем занимались, есть ли дети – в самом деле, о чем еще можно говорить с людьми, в общем-то, посторонними? Да, в качестве застольного напитка мы неизменно выбирали чай. И как-то происходит такой невинный диалог. Она: "Мы в Израиле пьем кофе. А если чай, то фруктовый”. – "А мы в Москве привыкли к черному чаю, - отвечает жена. – "А кофе – это напиток питерский”, – добавляю я. Тут-то и вылез Питер на повестку дня. А дело было во время визита Нетаниягу в Россию, и как раз по телевизору показывали его в процессе осмотра питерских достопримечательностей. Наша хозяйка и говорит: "Ах, какие там дворцы, таких просто на свете не бывает”. Безо всякой задней мысли жена отвечает: "Мы в следующий раз принесем вам наборы открыток, посмотрите, как это выглядит на самом деле”.
Приносим обещанное. Глядь – вокруг стола половина семейства собралась. И лично каблан, как эксперт в области строительства. И пара проживающих дома деток старшешкольного возраста. Мы раскладываем открыточки – интерьеры Эрмитажа, дом Меньшикова, Павловск, Царское… Между прочим, накануне визита поработали со словарем – в чем, собственно, и заключается польза таких бесед: ты готовишь тему для рассказа, а потом носитель языка тебя поправляет. Знаю, как старый преподаватель английского, насколько это полезно. Но беседа у нас как-то не получилась. Хозяин дома просмотрел открытки и говорит: "Но это же все тмунот!" (то есть, картинки) – "Нет, - гордая своим ивритом, отвечает жена. – Это цилюмим” (в смысле, фотографии). – "Ну, как же, - фыркает хозяин, - это картинки, рисунки. Не может быть в России таких дворцов”. Мы обалдели, не знаем, что и сказать. Дочка младшая вякает: "Но, аба (то есть, папа), мы же видели по телевизору…" – "Это все сказки. Не может у них быть такого!" Сказал – и покинул наше общество. Вскоре ушли и детки. Мы, не подозревая худого, досидели положенные полтора часа и распрощались до следующей встречи. А вечером нам звоним мадам и говорит: "Тут мы уезжаем на неделю… Давайте созвонимся дней через десять…" Проходит назначенный срок, мы звоним. Потом, по ее просьбе, звоним еще через неделю. Потом еще. Потом понимаем, что телефончик надо тоже забыть.
А поскольку эта программа шла через матнас (аббревиатура от мерказ ха-тарбут, но‘ар у-спорт – центр культуры, молодежи и спорта), то я как бы между делом поделился с тамошней координаторшей (сабра в четвертом поколении, очень милая дама, с которой у нас установились добрые отношения). И вдруг такое услышал в ответ… "Значит, вы рассказывали им о своей московской жизни? О том, чем вы занимались, где жили, как отдыхали… Небось ни разу не пожаловались на то, как вам трудно в Израиле, что есть проблемы с работой. Пили чай с печеньем, вместо того, чтобы попросить тарелку супа…" – "Да, - говорю, - все именно так”. – "А тут еще и эти дворцы. Пойми, показ этих дворцов по телевизору вообще стал шоком для народа: как это в нищей России и вдруг такое. Не может быть”. – "Короче говоря, будем считать, что нам отказали от дома?" – спрашиваю. – "Разумеется. Она уже взяла другую пару…" – "Которую можно опекать и которая, на радость хозяевам, не будет скрывать свое чувство не вполне здоровой зависти?" – хотел спросить я. И не спросил – но не только потому, что таких слов не было в моем ивритском лексиконе. Кстати – продолжим тему везения. Уж не знаю, после того или вследствие того, но вскорости меня взяли на работу в этот матнас. С почасовой оплатой, разумеется, но все же не полы мыть, а на вполне интеллектуальный пост связующего звена с районными новыми репатриантами. И проработал там я без горя и сожаления немалый срок, пока не нашел другое, более денежное место.
Поскольку две истории предыдущих контактов связаны со скорее правыми представителями израильского общества, то в рамках политкорректности уравновесим рассказ историей общения с левонастроенными израильтянами. Заметь, кстати, о читатель, что я сознательно не называю здесь никаких имен – кроме одного, первой своей израильской учительницы иврита, самыми теплыми чувствами к которой преисполнены сердца всех ее бывших учеников (во всяком случае, тех, с кем мы общаемся и по сей день). Подчеркнем: наша Ривкале – человек глубоко религиозный, а ее родители приехали из Ирана, в середине сороковых. И еще: до того, как мы столкнулись в реальной действительности со своими бывшими соотечественниками, в прошлой жизни коммунистами и комсомольскими лидерами, а сейчас демонстративно ведущими религиозный образ жизни и на этом основании пытающимися учить нас жизни (как они в своей коммунистической ипостаси привыкли поучать всех окружающих там, в России), мы уже слышали от Ривки: "Есть такие, что пейсы – ад рицпа [до самого пола], а при этом бэ лев – шум давар”[в сердце – пустота].
Так вот, насчет левой ориентации. Наш сосед и приятель ввел нас в компанию, которая собиралась пару раз в месяц, в количестве двух десятков человек, и слушала нечто вроде лекций по новейшей истории Израиля – что очень важно, на иврите, с последующей дискуссией, по возможности на иврите же, но при необходимости помогали и русскоговорящие. Выступали журналисты, университетские профессора, причем некоторые из них – отставные генералы, минимум полковники. Узнали мы немало такого, что не прочтешь в русскоязычной прессе и уж тем более не услышишь в русском эфире. Помнится, поразил… ну, не то, чтобы поразил, а впрочем, пожалуй, и поразил… профессор истории Тель-авивского университета, генерал в отставке, рассказывавший о еврейской борьбе в период после окончания второй мировой войны и до образования государства. И когда в ходе последующей дискуссии зашел разговор о терроризме, генерал (красавец-мужик, высокого роста, в прекрасно сидящем костюме, при галстуке – последнее, как мы уже уяснили к тому времени, не очень характерно для Израиля) вдруг сказал со странной улыбкой: "А, собственно говоря, что такое террористы? Ведь если принять во внимание то, что я делал по отношению к англичанам в свои молодые годы – так и меня следует называть террористом”.
Все это было очень мило и познавательно, не говоря уж о несомненной пользе в плане иврита. А потом начались более тесные общения, когда нас, олимов, человек по шесть-десять (то есть, три-пять пар) стали приглашать в гости в частные, что называется, дома. Не на шабат, а просто в пятницу вечером. Ну, мы приезжали в тот район, где намечалась сходка, последним предшабатным автобусом, бесцельно бродили, чтобы убить время до назначенного часа, а на обратном пути скидывались на такси. Потом одна из участниц сказала организаторам, что нам, вообще-то, не очень удобно, да и накладно, в пятницу вечером, когда общественный транспорт не работает… "Как, разве у вас нет машины?" – искренне – зуб даю, искоренне! – изумился организатор. Мы высказались в том плане, что у нас, собственно говоря, много чего нет. Завязался милый разговор, в ходе которого гостеприимные хозяева явственно продемонстрировали нам, насколько далеки они от народа. Особенно когда стало выясняться, что большинство присутствующих зарабатывает на хлеб уборкой и уходом за престарелыми. "Как, разве при ваших университетских дипломах вы не можете работать по специальности?" – "А вы бы помогли нам устроиться”, – с лисьей улыбкой сказала одна из нас, по имени Наташа (имя вымышленное, настоящее имя также не хранится в редакции). – "Да нам как-то это в голову не приходило. Да без проблем! Вот вы кто по специальности?" Наташа вынуждена была признаться, что микробиолог, и даже кандидат, то есть, говоря по-местному, доктор. "Боюсь, что в такой области у нас нет связей”, – пошли хозяева на попятный. – "Ну, тогда вот его пристройте”, – и она ткнула пальцем в мою сторону. Рассказал и я про себя кое-что (кстати, до этого вечера никому и в голову не приходило поговорить с дорогими гостями, что называется, по душам, расспросить, как живут, чем живут и вообще…). "Переводы с английского на русский?" – "Да, - говорю, - и с русского на английский”. – "А разве это кому-то надо в Израиле?" – с искренним удивлением спрашивает он. (СПРАВКА: Года через полтора после описанного разговора я – через друзей-приятелей, разумеется, тоже бывших москвичей – стал получать регулярные заказы на переводы именно что с английского на русский, причем не от какой-то там частной фирмы, а от куда как серьезного и в высшей степени государственного учреждения, и при этом за хорошенькие денежки.)
Ну, встречи на частных квартирах были перенесены на середину недели, по просьбе, что называется, трудящихся. Однако, как говорят в великом городе Одессе, недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Или: "Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?" – если воспользоваться другой фразой того же происхождения. Вот и эта компания признала нас ненужными, едва только мы отказались от роли опекаемых. Что же касается реальной помощи, о которой заговорила Наташа, то, разумеется, никто из нас ее не дождался – и это при всех разветвленных связях гостеприимных хозяев. Нет, вру! Одной из нас было предложено посидеть с мамой одного из лекторов. На очень выгодных – без шуток – условиях. Разумеется, она согласилась.
Но вообще везение у нас с женой в Израиле и в самом деле имело место, потому что фактически ни разу мы не залетали в стандартные олимовские ситуации. И только потом уже, слушая вполуха юридические консультации на радиостанции РЭКА, с искреним потрясением узнавали, КАК нас могли наколоть, и ведь по целому ряду позиций. Когда люди жаловались, что или квартирный хозяин устроил им веселую жизнь, или купленную мебель они полгода не могут выцарапать из лап продавца, или насчет ремонта они договорились будто бы с "русскими" и уж точно на русском языке договаривались, а обошлись с ними похлеще, чем в фантасмагориях Дины Рубиной. А нам холодильник, к примеру, привезли не просто в обещанный день, а на четверть часа раньше договоренного. Или взять, к примеру, хозяина нашей съемной квартиры, от которого мы ни единой гадости не видывали.
Разок только я попался в "стандарную" олимовскую ловушку на рынке: купил на семь с чем-то, дал двадцатку и получил сдачи два с мелочью. "А еще десять?" – спрашиваю. – "А ты мне дал десять”, – слышу в ответ. – "Да нет же, двадцать!" – продолжаю настаивать, еще не врубаясь окончательно. И тут какой-то доброхот, из числа таких же покупателей, вмешивается и, со злобой: "Нет, ты дал десять, я видел!" Спрашиваю энтузиаста: "Если ты видел, сколько я дал, то скажи мне, что я дал – монету или бумажку?" Вопрос на засыпку, потому что как раз в это время изчезли из обращения желтые бумажные десятки с изображением Голды, и младшей банкнотой стала как раз двадцатка. Но в ответ получаю: "Все вы русские такие. Иди отсюда!" Ну, повякал я еще немного и ушел. А потом узнал, что я не одинок – многие залетали таким образом, и не с двадцаткой какой-то, а с полтинником, если не с сотней. Впрочем, объективности ради, отметим: такое случалось и на Москворецком рынке, и на Даниловском, а не только на Махане Иехуда. И еще, в рамках объективного подхода: именно продавцы Махане Иехуда уже который год перешли на профессиональный русский язык ("Иди сюда!", "Давай-давай!", "Виноград сладкий-сладкий!", ну, и числительные, разумеется – "Нет, мотек, шеш-эсре, шешнацат!"). Так что лишний раз получила подтверждение нехитрая максима: торговые контакты способствуют наведению мостов между культурами, равно как и смягчению нравов.
Нет, все-таки накалывали меня преимущественно как бы "свои". Так, за первый в Израиле довольно большой перевод я не получил ни копейки. А дело было следующим образом. Стоял я во дворе студийного комплекса в Неве-Илан и ловил попутку до Иерусалима. (Что я там делал – это отдельный разговор, об этом в другое время и в другом месте.) Подхватил меня какой-то мэн очень приличного вида. Едем, пытаемся общаться на иврите; через пару минут он на идеальном русском предлагает мне перейти на это язык. Ну, кто бы спорил. Слово за слово, выясняется его причастность, в частности, к кинобизнесу, и он вдруг предлагает мне перевести (с английского на русский) дикторский текст документального фильма. Где-то две-три части, но все равно – такое везение на ровном месте! С большим подъемом выполняю работу, и по ходу дела возникают всякие радужные раздумия: это я чуть больше года в стране, а уже вон куда забрался. Отсылаю текст по факсу. Через пару дней звоню. Он говорит, что все прекрасно и он даже не ждал таких результатов. Я говорю, что вообще-то не первый день замужем и что доводилось делать кое-что в этой области. Все замечательно. Он диктует телефон некоей дамы на студии, с которой надо связаться по поводу оплаты. Я звоню этой даме и сразу говорю, что предпочел бы такие серьезные вещи обсуждать не на иврите, а по-английски. "А ты что, недавно в стране?" Объясняю ситуацию. "Ну, хорошо, пришли мне такие-то бумаги и жди”. Присылаю. Жду. Звоню. "Позвони на той неделе”. Жду. Звоню. Короче, через пару таких циклов, занявших больше месяца, она заявляет, что уходит в отпуск, перезвони через месяц. Звоню через месяц и слышу: "Кто это такой?" Объясняю ситуацию. "Ничего не помню, ничего не знаю, нечего со мной говорить по-английски, не морочь мне голову!" Перезваниваю, малость обалдевший, тому мену, который дал мне наводку. А он в ответ буквально следующее: "Что же вы тянули столько времени, надо было сразу требовать деньги, а теперь, я боюсь, дело дохлое…" Конец истории.
Или вот история вторая. Предлагают сделать перевод книжки – русский оригинал, параллельные английский и ивритский тексты (на мне, разумеется, английская версия). Делаю. Все прекрасно. Да, разумеется, заказчик заранее называет примерную сумму гонорара. Причем – немаловажный штрих – заказчик на деле заказчица, вся из себя такая возвышенная дама, сабра, к тому же с прекрасным разговорным английским. Наконец, книжка выходит в свет. Звоню – где деньги, Зин? "Тут у нас маленькая заминочка… Я перезвоню сама через пару недель”. Через три недели снова звоню. "Созвонимся на той неделе, ладно?" Не очень-то ладно, но что поделаешь. И снова звоню. А потом еще раз, и вот тогда уже слышу удивительные слова: "Так получилось, что нам обещали выделить для переводчиков (называется сумма в долларах), а получили мы (называется та же цифра, только в шекелях)”. Иными словами, выходит втрое меньше, чем договорено. Я растерянно замолкаю. А она напористо продолжает: "Вообще-то мы никакого договора не подписывали…" И это верно, хотя я к этому времени уже наслышан, что по еврейским нормам устный договор между евреями имеет безусловную силу. Но суть не в этом, поскольку возвышенная заказчица продолжает: "Хотите – берите эту сумму, не хотите – как хотите. Только учтите, что ваша ивритская коллега уже согласилась на свою половину”. Ну, и я растерянно соглашаюсь. Потом на автомате перезваниваю этой ивритской коллеге (милая дама, живет в стране сто лет, знает всех и вся, для меня выступать с ней в связке, кстати, большая честь). Она и говорит: "Ну, что поделаешь с этими бандитами. Хорошо, что хоть какие-то деньги дают. А вы привыкайте, привыкайте..."
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 11-12(188) ноябрь-декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer11_12/Gopman1.php
