Война
Начало войны
Я собиралась готовиться к госэкзамену, а Толя уехал в Историческую библиотеку. Примерно через 30 минут он вернулся, так как на площади Пушкина услышал речь Молотова о нападении фашистской Германии на нашу страну. Война началась!
– Немедленно поедем в институт, узнаем, что нужно делать, – говорит Толя. – По дороге зайдём в Военторг и купим несколько пар носков, Пригодятся, пока я научусь портянки крутить.
В институте новость: можно сдать госэкзамен досрочно. Возле кабинета дежурного экзаменатора толпятся мальчики, подлежащие мобилизации. Им срочно нужно ехать домой. Некоторые пытаются сдать экзамен без подготовки. Есть и такие, кто просят поставить тройку, не спрашивая ни о чём: «Если останусь живым, то всё выучу хорошо». Эти слова действуют. Я смотрю на этих мальчиков – прежде таких неприметных студентов – и вижу, что они уже стали другими. Чувствуют себя солдатами, нашими защитниками.
По дороге домой решили заехать в наш ближайший магазин «Бакалея». Оказалось, что, несмотря на выходной день, он был открыт, но все товары были раскуплены: нет ни круп, ни сахара, ни соли. Продавщица, видя со мной Толю, спросила меня: «А твой-то идёт?» – «Конечно, я – командир запаса первой очереди», – гордо представился он.
Продавщица сразу исчезла и вернулась с пустыми мешками из-под пшена. «Ты протряси их, – сказала она мне, – может быть, что-нибудь и соберёшь». Я старательно трясла мешки, из которых набралось с полкило крупы. С этим запасом мы вступили в войну. В феврале 1943 года, когда я вернулась в голодную Москву после своих странствий военного времени, это случайно обнаруженное в кухонном шкафчике пшено очень меня выручило.
Зашли в домоуправление, чтобы сдать паспорта на прописку. Толин паспорт не взяли, так как не было открепительного талона из военкомата. Толя сказал, что он не может сниматься с учёта там, где его должны были призвать по мобилизации:
– Могут подумать, что я пытаюсь уйти от неё.
– Не беспокойтесь, – сказала паспортистка, – когда вернётесь с войны, то пропишетесь по обменному ордеру к жене.
На фоне трагических событий начавшейся войны как будто и не нужно было вспоминать о будничных действиях «прописка-выписка». Но они оказались важными в дальнейшем.
На следующий день позвонила Толина мама и сказала, что получена повестка из военкомата: «Явиться 4 июля на Белорусский вокзал к 9 часам утра».
До этого числа мы пережили в Москве запомнившуюся картину воздушной тревоги: громкие гудки, бегущие люди с детьми и с какими-то вещами; все спускались в метро, затем шли по туннелям. Некоторые люди клали маленьких детей прямо на шпалы между рельсами. Как мы потом узнали, тревога была учебной. Она была очень полезной, так как показала, хотя бы приблизительно, картину военного бедствия.
4 июля мы с Толей пошли к Белорусскому вокзалу. Собралось много народу. Молодые призывники, провожающие… Все так настроены нашей пропагандой, что уверены: разобьём врага «малой кровью, могучим ударом». Многие бодрятся, шутят, договариваются о встрече в Берлине примерно через два месяца в первом кафе на левой стороне главной улицы «Unter den Linden» (сколько их останется в живых через два месяца?).
Уехали. Я посидела немного на скамейке, подумала и решила пойти сдать кровь: пусть, мол, моя кровь будет на фронте прежде, чем они до него доедут. Наивные предположения!
Пункт сдачи крови нашла быстро. Посадили меня на стул, приладили приборы, и кровь полилась в поллитровую банку. Когда наполнилась половина её, я почувствовала себя очень плохо, но не смогла этого сказать. Потеряв сознание, я свалилась на пол, сбив все приборы. Очнулась на кушетке. Врач хлопотала надо мной, а медсёстры собирали осколки банки. Сказали мне строго: «Больше к нам не приходите». Возможно, мой печальный опыт всё же был полезен: вскоре доноры не садились уже на стул, а ложились на кушетку.
Начались мои одинокие будни (сколько их будет потом!).
В назначенные сроки сдала госэкзамены, получила диплом и направление на работу в школу подмосковной Красной Пахры. Место было вполне приемлемым.
Воздушные тревоги в Москве бывали довольно часто, но прятаться в метро я больше не хотела. Запомнился один налёт в ночь на 13 августа. Я была у Толиной мамы. Из окон её квартиры был большой обзор. Бомбы упали: возле Арбатской площади (большой старый дом, где была аптека, раскололся пополам), рядом с памятником К.Тимирязеву (фигура упала, а бульварные камни летели на крыши ближайших домов и пробивали их), во дворе нотного магазина (напротив театра Революции), на восьмиэтажный дом на Никитском бульваре (рядом с домом журналистов). Так кучно падали бомбы. Эта феерическая картина вызывала у меня не страх, а недоумение: как могло это случиться, что на спящую Москву падают смертоносные бомбы?! Реальность застала меня врасплох.
Ранение Толи, госпиталь, запасной полк
Пришла телеграмма от Толи из Ярославля: «Ранен 30 июля. Приезжай». Сразу поехала. Целый день металась по Ярославлю в поисках нужного госпиталя. Наконец-то в одном мне сказали: «Да, был Анатолий Коган, но он отправлен в Казань. О характере ранения сказать не можем». Последняя фраза вызвала большое волнение, к счастью, напрасное.
Вернулась в Москву. Через пару дней получила телеграмму из Казани от врача Берты Михайловны Штерн. Какая сердечная женщина! Встретила меня, проводила в госпиталь, пригласила жить к себе.
Госпиталь был развёрнут на базе родильного дома. Как странно было видеть молодых мужчин в длинных женских рубашках с большим вырезом на груди для кормления младенцев!
Наконец-то я увидела Толю. Он вышел из ванной комнаты на двух костылях. Но он улыбался, повиснув на костылях, протягивал ко мне руки. Живой, тёплый, мокрый.
Я упросила начальника госпиталя разрешить мне работать санитаркой. И начались госпитальные праздники-будни. Я кормила тех, кто не мог сам есть, писала за них письма, приносила «утки». И всё это время ощущала счастье: Толя где-то здесь, живой.
Однажды он мне рассказал, как он 30 июля вёз в батальон снаряды и пропитание. Пока они получали нужное, фронт продвинулся, и они попали под миномётный огонь. Толя и шофёр выскочили из загоревшейся машины. Толя был ранен, и шофёр Вася, москвич, 7 километров тащил его до госпиталя и тем самым спас.
Когда приходил санитарный поезд, все, кто не помогал при операциях и процедурах, спешили на разгрузку раненых. Лежачих выносили на носилках, которые ставили на перрон (иногда на землю или снег). Мы по двое подхватывали носилки и бежали к вокзалу.
Холода наступили раньше, чем всегда, и мы боялись застудить больных. Да и при беге не так сильно чувствуется тяжесть ноши. Подхлёстывали и крики: скорей, скорей! Нужно было освобождать путь для сибирских полков, мчавшихся на подмогу к Москве.
К середине ноября рана Толи зажила и стал вопрос о его выписке в запасной полк. А что делать мне? Путь в Москву закрыт, да и расставаться не хотелось. Моя одежда не подходила для поездки, погода стояла очень холодная. В госпитале я ходила в солдатской телогрейке и сапогах. Но вещи эти казённые. Их нужно было сдать. На помощь пришла Берта Михайловна. Она повесила на доску объявлений призыв: «Утеплим нашу помощницу Аню. Приносите старые тёплые вещи». И многие принесли. Я смогла подобрать необходимое и плакала благодарными слезами. Теперь можно было продолжать путь с Толей.
За назначением в запасной полк пришлось заехать в Приволжский военный округ в Ульяновск. Затем спустились по Волге на маленьком судёнышке. Как бывшему раненому Толе даже выделили каюту. Она оказалась просто хозяйственным закутком. На твёрдой кушетке, шириной всего в 40 см. можно было только сидеть. Пол был металлический и очень холодный. Так мы промучились ночь, а потом увидели палубу, заполненную народом. Все вместе были покрыты брезентом, который трепал сильный ветер. От него в своей «каюте» мы были ограждены.
В Саратов прибыли в полдень. Солнце сияло, но было очень холодно. Снег лежал плотный и блестящий. Подошёл эшелон с эвакуированными из Украины людьми. Из него выносили умерших в пути и грузили на телегу, которую тянула лошадь. Ужасная картина!
Приехавшие озабочены поисками воды, хлеба, хотя бы какой-нибудь еды. Запомнилась женщина в летнем плащике с двумя маленькими детьми. Просит хлеба у эвакуатора. Говорит, что она жена пограничника, но документов у неё нет. Меня, малоопытную в то время, это удивило: как можно было в такие критические дни находиться на границе без документов? Позднее я поняла: люди были неправильно ориентированы в обстановке. В газетах утверждалось, что наша армия очень сильна и может защитить страну «малой кровью, могучим ударом». А приказы свыше требовали не поддаваться на провокации с немецкой стороны. В такой неразберихе командиры-пограничники поступили так, как всегда, то есть вызвали к себе на лето свои семьи. А потом получилось то, что получилось.
Одна моя знакомая, Белла Колодюк, рассказывала мне о том, как она впервые увидела фашистов 22 июня 1941 года. Произошло это так. Она, тогда шестилетняя, приехала с матерью к отцу, командиру-пограничнику. Он рано ушёл на заставу, а мать пошла на рынок. Девочка проснулась от шума мотоциклов. Посмотрела в окно и увидела возле колонки троих военных мужчин, одетых в незнакомую ей форму. Они пили воду, умывались и смеялись, брызгали друг на друга. Потом сели на мотоциклы и поехали вглубь нашей стороны. Через несколько минут прибежала взволнованная мама и вместе с дочкой спряталась в землянке, которую отец (по примеру других командиров) выкопал для семьи. В случае нападения фашистов дети и женщины там, мол, отсидятся, пока пограничники дадут решительный отпор. Какая легкомысленность!
Неожиданно подъехала грузовая машина. В кузове было много женщин и детей. На подножке стоял отец. Он схватил подбежавшую дочку, бросил её в кузов, подтолкнул туда же жену и, крикнув шофёру «гони!», убежал на заставу, откуда уже слышались выстрелы.
Шофёр гнал машину, пока не кончился бензин. Затем все долго шли пешком, а маленьких детей помогал нести их единственный мужчина. Иногда за его спину цеплялись сразу две девчушки. Он шёл, пригнувшись и приговаривая: «Граница на замке!». Дальше шли слова непонятные, сквозь зубы сказанные. Кто-то из женщин спросил его, что он произносит. «Детей и женщин это не касается, – ответил он и повторил с другой, вопросительной интонацией: «Граница на замке???» и дальше снова что-то сквозь зубы. На счастье, дошли до железной дороги. Криками, слезами, падением на рельсы удалось остановить последний товарняк. Всех втолкнули в перегруженные вагоны, и поезд помчался на восток. С запада теснила война.
В Саратове мы разыскали эшелон, идущий в Пензу, где поблизости был запасной полк. Как-то втиснулись, едем. Вскоре почувствовали сильный зуд. Это вши набросились на новеньких. На первой же остановке мы вместе с другими людьми выскочили, разделись, несмотря на мороз, стали трясти одежду. Какое-то облегчение почувствовали, но ненадолго.
При выписке из госпиталя Толе выдали пачку папирос. На базаре удалось обменять три папиросы на три небольшие луковицы. Хлеб с луком – царская еда. Толе дала луковицу побольше, а себе взяла совсем маленькую. Даже одна на завтра осталась. Однако когда мы выскакивали трясти одежду, её кто-то съел. Какая жалость!
Наш эшелон двигался к Уфе. Толя вспомнил, что его двоюродный брат работает там дирижёром в оперном театре. Наш эшелон двигался очень медленно, и мы решили попытаться пересесть на пассажирский поезд и сойти в Уфе. Потом догнать свой эшелон.
В Уфе нас в город не пустили. Велели пройти санитарную обработку. О радость! Она-то нам и нужна. Вымылись, прожарили свою одежду. Потом направились прямо в театр. Там давали оперу «Кармен». Дирижировал Толин родственник. Прошли затем в гостиницу. Повидались, поужинали, выспались на полу на ковре и днём догнали наш эшелон. В Пензу он прибыл поздно вечером.
Запасной полк, куда направлялся Толя, находился возле деревни Чемодановка. Транспорта никакого нет. Решили ночевать на вокзале, так как в затемнённом городе искать жильё было невозможно. Однако на вокзал нас не пустили – полно народу. Направили в здание агитпункта. Там тоже полно. Все стоят и переминаются с ноги на ногу. Что-то мычат в такт качания тел. Какой-то массив, движущийся на месте. Втиснулись. Качаемся, как и все. Если кому-нибудь нужно выйти, то он ползёт по головам. Тот, кто не видел такой жуткой картины, может не поверить. Но так было.
Еле дождались рассвета. Нашли машину, которая идёт мимо Чемодановки. Это была трёхтонка, гружёная брёвнами. Шофёр сказал, что брёвна не скреплены и ехать на них опасно: можно покалечиться. Но выбора у нас не было. Легли на брёвна, раскинув руки. Держимся друг за друга и за борта. Шофёр кинул нам какое-то промасленное тряпьё, чтобы мы не поранили лица о брёвна. Машину вёл небыстро. Всё равно было страшно и холодно.
Однако прибыли живыми и невредимыми. Толя оставил меня в ближайшей избе, а сам пошёл в лагерь запасного полка, который находился в лесу в 4-х километрах от деревни. Лагерь оказался ещё не оборудованным: люди спали в палатках (зимой!). Продукты завезли, а кухонь ещё нет. Кашу варят на кострах. Солдаты и офицеры после ранений, ослабленные, голодные. Просят в деревне картошку, грызут её сырую. Как можно было столь преступно необдуманно посылать в непригодные для жизни условия неокрепших ещё людей?! И всё это перед вторичной отправкой на фронт!
У меня с едой тоже плохо. Просила хозяина избы продать мне килограмм картошки. Отказал:
– Да что ты, молодка? Она у нас по сту рублей будет. А пошто воюют? Явреи Гитлеру нужны? Так отдали бы их яму. И дело с концом!
Спрашиваю у старика:
– А ты, дед, хотя бы когда-нибудь евреев видел?
– Што ты? У нас их отродясь не было.
– А ты посмотри на меня и на моего мужа. Мы – евреи. Муж уже ранен был, родину защищал. За что же ты, дед, отдать нас Гитлеру хочешь?
– Да я что? Мой сын тоже воюет. А ты иди в соседнюю деревню. Там, может, и продадут картошку.
Наутро я собралась в путь. Холодно. Сильный ветер бросает в лицо колючий снег. Дорога оказалась не очень далёкой, но бесцельной. Там нельзя было ничего покупать. Все люди деревни были поражены трахомой, остро заразной болезнью глаз. Я оттуда просто бежала.
Поздно вечером пришёл Толя. Преодолел четыре километра полем. Принёс в котелке часть своей порции каши. Предстоял обратный путь. Я поняла, что такая нагрузка для него слишком тяжела. Мне нужно уезжать. Однако в лагере говорили, что надолго людей не задерживают, да и повар стал добавлять немного каши для меня. Я не решалась на отъезд.
Прошло 12 дней. И вот Толя получил приказ явиться в формирующуюся часть до 24 часов… числа не помню, в Чкалов.
Поехали обратно в Пензу на кухонной машине. Дальше я должна была ехать до Свердловска, а затем в Пермь, куда направились родители мои с Сариночкой. Толя посчитал, что он может проводить меня до Свердловска, а потом успеть в Чкалов по своему месту назначения.
Нашли нужный эшелон, втиснулись в теплушку, но лечь некуда. Потом приметили узенькую свободную полосочку возле стены. «Ложись скорее», – шепчет Толя, – «иначе люди повернутся и места совсем не будет». Я легла, а Толя примостился у меня в ногах. Тронулись в путь. Постепенно его сморил сон. Я почувствовала его голову на своём бедре. Тихонько поглаживала её. Оказалось, что это была наша последняя ночь вместе…
На рассвете эшелон прибыл в Свердловск. Прошли к эвакуатору за хлебом. Он дал дополнительно и талон на тарелку супа. Посмотрел на меня и спросил:
– А это кто?
– Жена моя, – ответил Толя. Эвакуатор дал ещё один талон на суп. Сказал:
– Подкорми её.
В туалете посмотрела на себя в зеркало: лицо отекшее, глаза, красные от слёз… На всём этом мыслью не задержалась. Пошли искать нужный эшелон. Заметила, что Толя стал каким-то другим. Отряхивал и разглаживал свою шинельку, волосы. Проверял карманы, не выскочили ли бумажки с адресами маминых сестёр Софьи Фердинанд и Анны Сташун. «Как бы не затерялась ты в этом хаосе?! Как приеду в часть, вышлю тебе аттестат (жалование офицеров, пересылаемое их жёнам), работу найдёшь, держись, живи!».
Расстались мы 6 декабря 1941 года. Я так плакала, что его почти не видела. Он быстро обнял меня, поцеловал и вскочил в свой товарняк, ещё раз крикнул «Живи!» – и исчез.
На строительстве аэродромов
Я осталась одна. На вокзальном термометре –48. Даже дышать страшно. У меня нет ни вещей, ни денег. Только паспорт и справка из госпиталя Казани. Она помогла мне втиснуться в санитарный эшелон, конечно, с условием работать. Это меня не пугало: подежурю, а потом и покормят.
Таким образом я добралась до Перми. Там родителей я не застала: они поехали в Березняки к сестре Анне. Сестра Соня после смерти мужа осталась в очень маленькой комнатке, и у неё не было места. Так что пришлось ехать в Березняки.
В Березняках жила семья Анны из четырёх человек. Приехала туда моя московская двоюродная сестра Генечка с сыном, а затем и мои родители с Сариной. Стало очень тесно.
Неожиданно приехал вслед за семьёй и муж Генечки. Он дал мне хороший совет: «Здесь не оставайся, поезжай в город Горький. Там начинается большое строительство аэродромов. Нужны люди. Получишь работу, дадут временную комнату, потом родителей заберёшь к себе. Дам тебе рекомендательное письмо». Через пару дней я снова тронулась в путь. Теперь уже с небольшим багажом. Аня дала мне подушку и одеяло.
В Горьком рекомендательное письмо помогло. Для колонны из 103 машин, выехавших из Москвы на стройку, требовался диспетчер. Мне временно дали комнату в доме управления аэродромного строительства при НКВД Горьковской области. Естественно, что комната была в хорошем доме со всеми удобствами и даже с очень доброй хозяйкой. Так мне повезло, и я дала телеграмму родителям с приглашением приехать. Сама же присоединилась к группе инженеров и техников, выехавших на место строительства большого аэродрома около села Севастлейка. Там уже был построен бетонный завод, стояли готовые бараки для заключённых, которые должны были делать бетонное покрытие и прочее.
«Мои» машины должны были возить бетон, камни, песок, тёс и другие нужные материалы. Впервые я была включена как маленький механизм в большое дело. На практике всё оказалось ещё сложнее. Когда прибыли машины, механик мне сказал:
– Я буду заниматься профилактикой, моя машина будет свободна. Садись за руль и осваивай дорогу. Сегодня она свободна. Изучай её.
– Но я не умею управлять машиной!
– Не беда, я тебя за пять минут научу. Садись за руль. Смотри: этим рычажком подсоси бензин, затем отключи ручной тормоз. Левой ногой выжми сцепление, правой газуй. Руки не снимай с руля… Сегодня ты получила первую информацию. Вторую, как подавать машину задом под бетон, покажу потом. Первую ездку я могу посидеть рядом. Но всё делай сама. Здесь тебе не детский сад.
Было очень страшно вести машину впервые, но пришлось. Привыкла и целый год, с февраля 1942 по февраль 1943 года, этим занималась. Ведь многие старые аэродромы были разрушены, в новых была острейшая необходимость.
Жила я в деревне у женщины, муж которой был на войне. Мы с ней подружились. Как-то я привезла ей полную машину древесных отходов. Натопили избу и баню. Попарились, повалялись в колючем снегу, опять попарились, потом попили морковного чайку. Вместо конфет была печёная свёкла. Хорошо! Я угощала ржаным хлебом. Царский ужин! Такие праздники были редки, но они помогали держаться. А держаться приходилось крепко. Часто ночью приходили эшелоны с камнями, песком, цементом и другими материалами. Всё это нужно было выгружать быстро, очень быстро, чтобы освободить пути. Заключённых к этой работе ночью не могли привлекать, так как не было достаточной охраны. Поднимали нас, шофёров. Нет необходимости говорить о трудностях этих авралов.
Для заключённых и нас, «вольных», работала одна кухня. За целый год я не поняла, из чего варили суп. Мы были голодными и ели всё, что давали. Выручала пайка хлеба.
Шофёры относились ко мне хорошо. Как могли, оберегали меня от опасных ситуаций. Например, не допускали заезда моей машины в зону, где работали заключённые, имевшие различные сроки. Были там и девушки, опоздавшие на 20 минут на работу, но также бандиты и убийцы. Шофёр соседней машины, боясь быть ограбленными, оставлял мне свои ботинки, чтобы стерегла, сам же, босым, вёл свою, а затем и мою машину в зону.
В один из таких случаев я вышла из кабины со своей сумкой, походила немного, а затем почему-то села на неё. Позднее увидела, что маленькое зеркальце в сумке лопнуло. Это случилось в июне 1942 года. Когда я гораздо позднее получила похоронку на Толю, я вспомнила эту дату
В Украинском штабе партизанского движения
В тяжёлых трудах прошёл весь 1942 год. План строительства был выполнен: построили два аэродрома. В феврале 1943 года возвратились в Москву. Там очень холодно. Отопительные батареи в комнате сняты, еды никакой нет, продовольственные карточки дают только работающим. Пришлось срочно ехать на автобазу, где я ещё числилась. Занялась привычным, но далёким от полученной специальности, делом – учётом расхода бензина на машинах автобазы. Курсы медсестёр, которые я посещала до отъезда в Казань, уже не функционировали. Большинство школ закрыты. Зашла в военкомат: не могут ли они меня куда-нибудь направить.
Зашла в военкомат: не могут ли они меня куда-нибудь направить. Отказали, так как у меня не было военной подготовки. Одна знакомая по работе на строительстве аэродромов сказала мне, что её мужа, строителя мостов, прикомандировали к украинскому штабу партизанского движения, который наконец-то направляется в действующую армию на Украину. Я решила зайти в штаб, чтобы выяснить возможность устройства на работу и позднее сделать там запрос о судьбе Толи. Нет ли его в каком-нибудь отряде? Заранее скажу, что запрос сделали, но никакой полезной информации он не дал. А на работу меня взяли. Сказали, что скоро выезжают на Украину.
В августе 1943 года тронулись в путь. Он был долгим и опасным. Много раз на наш эшелон пикировали вражеские самолёты. Теплушки кидало то влево, то вправо. Поезд то мчался вперёд на больших скоростях, то внезапно тормозил ход. Бомбы падали поблизости. По обе стороны пути были видны искорёженные и обожжённые останки эшелонов. Однако об опасности я не думала.
Оперативные работники штаба в пути не прерывали связи с партизанскими соединениями и отдельными отрядами. Координировали их действия с наступающими частями Красной Армии.
В Харькове мы выгрузились. Развернули работу штаба. Я впервые оказалась на освобождённой территории. Впечатление было тяжёлое. Город был сильно разрушен. Особенно пострадала главная улица, Сумская. Все дома зияли пустыми окнами. Только стены устояли. Все этажные перекрытия лежали на земле. Особенно гнетущее впечатление создавалось ночью, когда луна заглядывала в стенные проёмы.
Местные партизаны уже вышли из лесов. В штабе мы оформляли им документы, помогали с одеждой, розыском родных, направляли во вновь созданные военкоматы. Кто подходит по возрасту и здоровью, пополняет ряды Красой Армии.
Закончив работу, штаб вслед Красной Армии двинулся к Киеву.
В особенно жаркую ситуацию попали мы возле Днепра. Полдня стояли в Дарнице под огнём в ожидании переправы. Через реку была наведена всего одна понтонно-рельсовая переправа. По ней беспрерывным потоком шли санитарные поезда. Вывозили раненых. Всё время мост сотрясало от волн, вызываемых бомбовыми ударами о воду. Нашего начальника штаба генерала Т. Строкача, с нетерпением ожидавшего переправы эшелона, взрывной волной сбросило в Днепр. Адъютант бросился вслед, а подоспевшие сапёры баграми подтащили обоих к берегу.
Примерно в 12 часов дня налёт был исключительно яростным. Пикирующие самолёты казались чёрными хищными птицами. Может быть потому, что глаза жмурились сами собой. Так хотелось иметь оружие, чтобы палить в этих хищников. Но оружие обещали выдать только на правом берегу, в Киеве. А как добраться до этого берега в огненном хаосе, в гуле выстрелов и беспрерывной пальбе стоящего рядом бронепоезда?
Оказалось, что не все в этом хаосе потеряли голову. Кто-то командовал переправой. Поток санитарных эшелонов с правого берега иссяк, понтонно-рельсовый мост подвинулся к нашему эшелону. Четыре отцепленные теплушки вздрогнули и вкатились на шаткую дорогу. Вскоре мы благополучно выгрузились на киевской земле. Хвостовым теплушкам нашего эшелона с хозяйственными вещам не повезло: они сгорели.
Несколько часов потребовалось, чтобы развернуть штабные дела, установить связь. К вечеру развезли нас по квартирам. Это было уже после бомбардировки Киева самолётами. Такие налёты ещё долго продолжались по вечерам.
Киев показался мне не очень пострадавшим. Страшно разрушен был только Крещатик. Населения было немного. Люди выглядели запуганными. Однако буквально на другой день мы увидели оживлённый базар. В белых эмалированных вёдрах томились борщи. Столы ломились от пирожков с мясом и капустой. Стакан чистой (?) воды стоил 5 рублей. Хорошо хоть водопровод на уровне первых этажей был восстановлен скоро.
Большое впечатление произвёл митинг, посвящённый освобождению Киева. Проходил он в помещении оперного театра. Освободители явились в парадной форме, с орденами и медалями, с нашивками за ранения. Пришли 25 рядовых, которые вплавь с оружием преодолели Днепр во время боёв, закрепились на правом берегу и приняли участие в общем наступлении. Как им и обещали, они были представлены к званию Героя Советского Союза. Всеобщее внимание привлекала знаменитый снайпер, красавица Людмила Павлюченко, на счету которой было более 250 поверженных врагов.
Руководителями города, частей Красной Армии и партизанских соединений было сказано много воодушевляющих слов.
На следующий день началась активная работа нашего Украинского штаба партизанского движения. Нужно было разобраться в личных делах тысяч людей, выдать им справки для получения паспортов, необходимых в мирной жизни. Облегчала это дело наша картотека партизанских кадров, в которой отмечалась их боевая и обеспечивающая деятельность.
Многих детей, оставшихся без родителей, нужно было устроить в детские дома, суворовские или нахимовские училища. Этим делом занимались офицеры штаба, а мне приходилось брать на себя подготовку самих детей (санобработку, экипировку), не допускать их к свободным прогулкам по городу, который не был ещё полностью освобождён от мин.
Тем временем война продолжалась. Каждый вечер налетали самолёты и бомбили Киев. При невыясненных обстоятельствах был убит генерал армии Ватутин. По дороге к столовой получила ранение наша машинистка. Мы с нею вместе шли на ужин.
Внезапно противник прорвал фронт в районе Житомира, и танковая группировка под командованием Манштейна покатилась к Киеву. Гитлер приказал сбросить нас в Днепр. Мы получили приказ паковать картотеку и другие документы в резиновые мешки. Для их охраны прислали двух солдат. Один из них поинтересовался:
– А плавать-то ты умеешь?
– В Гаграх на 500 метров плавала, – ответила я.
– Здесь тебе не Гагры. Да и оружие, которое выдадут, нужно будет держать для самообороны.
Партизаны оживились: «Не беспокойтесь, девчата, мы вас в лес возьмём». Маршалы Жуков и Рокоссовский находились где-то в районе Житомира, но помочь не могли, так как войск для защиты Киева было недостаточно.
Неожиданно в штабе раздался телефонный звонок: «Капитан Москаленко. Вывел из окружения группу в полторы тысячи бойцов. Готов понести наказание». (Видимо, выход из окружения был нарушением приказа держать позиции до конца). Немецкие танки были остановлены. Вскоре положение в районе Житомира было стабилизировано, опасность миновала.
После этого в деятельности штаба наступила пауза. Украина была освобождена, командование ждало решения сверху о судьбе освободившихся партизан, являющихся военнообязанным, и сотрудников штаба: офицеров и вольнонаёмных. Обсуждались два возможных варианта: либо включить освободившихся в состав армейских подразделений, продвигавшихся в Германию, либо оставить штаб и причастных к нему людей как отдельную войсковую единицу.
Пока длилось ожидание, руководство Киева решило привлечь невоеннообязанных для комплектования администрации города. Стали предлагать работу и квартиры. Получила предложение и я, но меня оно не привлекло. Я всё ещё надеялась, что Толя найдётся и мы решим свой квартирный вопрос в Москве.
В это время я получила сообщение о том, что должна освободить комнату в Горьком, которую мне дали временно, на период работы по строительству аэродромов. Получила и письмо младшей сестры о том, что у мамы обострился туберкулёз желез, а папа упал и сломал ключицу. Сестра спрашивала, могу ли я приехать и помочь с переездом в родную Тулу. Конечно, меня отпустили. Дали справку о том, что я служила в войсковой части № 28246, уволена в виду болезни матери (по семейным обстоятельствам). И я тронулась в путь.
Возвращение в Москву
По железной дороге уже идут не только эшелоны, но и пассажирские поезда. Купила билет до Горького с пересадкой в Москве. Там на вокзале порядок охраняют женщины-милиционеры в чёрных шинелях с шашками на боку.
Родители встретили меня с радостью и собрались к отъезду. До Тулы доехали с трудностями, но без особых приключений. Очень помогала моя справка из войсковой части.
Дом, в котором мы жили, был цел, но комнаты оказались в ужасном состоянии. Там жили люди, бежавшие из городков и деревень, занятых войсками противника. Мы с сестрой сами отремонтировали комнаты, и я уехала в Москву. Шёл май 1944 года. Пора было заняться устройством своей жизни.
За прошедшее время обстановка в моём доме серьёзно изменилась. Теперь в ещё не разделённой комнате жила семья: Лёва (Толин брат), его жена и народившийся ребёнок. Естественно, мой приезд их не обрадовал. Возможно, Лёву тоже тревожило отсутствие писем от Толи, но на первом месте стояла житейская проблема: квадратные метры для своей семьи. А я не теряла надежды на возвращение Толи и не могла отказаться от этих метров. Да и не было у меня другого места.
В жилищной конторе мне разъяснили, что оформить владение братьями по половине комнаты, как было до обмена, можно только по решению суда.
Его назначили через пару дней. И вот я в старом здании суда на Садовом кольце. Комната полна народу. За столом трое: судья и двое присяжных. Решается вопрос, утратил ли Толя право на свои 9 квадратных метров, уйдя на фронт, не прописавшись, имею ли я совместные с ним права на жильё. Судья говорит, что сомнений нет. Комнату нужно разделить на три части (в обменном ордере числятся именно трое). Две части нужно закрепить за Толей и мной, а одна часть остаётся за Лёвой. Его жена и сын прописаны здесь без моего согласия. Они должны переехать туда, где жили прежде. Я с таким решением не могу согласиться. Предложила комнату разделить пополам, как было прежде, а жену с ребёнком не выписывать. Последнее очень ухудшило мою позицию в дальнейшем обмене. Лёва тоже возражает: Толя, мол, погиб, а его вдове хотят отдать большую часть.
Я впервые слышу «Толя погиб, а его вдове…». Всё во мне взрывается. Неужели это обо мне?
Судья строго спрашивает меня:
– Похоронку получили?
– Я впервые слышу об этом.
Лёва идёт к судье и протягивает какую-то бумажку. Говорит:
– Я получил это в военкомате Горького, куда приходил аттестат.
Судья зовёт меня и протягивает страшную бумажку… «Лейтенант Анатолий Маркович Коган в боях за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пропал без вести в июне 1942 года». Бросается в глаза, что почти весь текст напечатан на типовом бланке, а имя и «пропал без вести» вписаны от руки. Этого я не могу понять, принять: как это «пропал»?
– Нет! – кричу я, – Нет!
Кому я кричу? Бумага обжигает мне пальцы. Я бросаю её на стол к судье и бегу… прочь… на воздух.
Всё мелькает перед глазами: Садовое кольцо, машины, дома. Неподвижен только фонарный столб, за который я ухватилась. Он металлический, холодный. Я крепко обнимаю его и кричу о своей беде. Волны несчастья раскачивают меня. Из груди вырывается только одно слово: Нет!
А вокруг уже собирается народ. Это выбежали за мной женщины из зала суда. Они обнимают меня, пытаются оторвать от столба. Собираются и любопытные. Слышится голос: «Засудили кого-то. Как убивается!»
И вот уже в окружении женщин я иду по Садовому кольцу, прочь от дома, где мне нанесли такой страшный удар.
Я плачу… Женщины плачут со мной, но каждую из них разрывает своё горе. Оказывается, они тоже остались вдовами. Подруги мои, сёстры, солдатки…
Завернули в какой-то открытый двор с детской песочницей. Сидим, обнявшись. Общая беда, всеобщие слёзы, только имена шепчем разные… Коля, Ваня, Валера. А женщина с большим животом тихо стонет: «Петя, мой Петя!» Другая кого-то удивлённо спрашивает: «И не похоронили даже?»
Неистовость женского горя постепенно угасает: силы иссякли.
Вот из соседнего дома спешит женщина с ведром холодной воды. Кружка идёт по кругу. Женщины пьют, охлаждают глаза и щёки. Жизнь, обязанности зовут...
Через два-три года я оказалась вблизи двора, где были памятные вдовьи посиделки. Двор был почти пуст. Только у детской песочницы сидела девочка, что-то строила, да поодаль стояла женщина. Я подошла, протянула девочке откатившуюся формочку:
– Как тебя зовут, девочка?
– Петя, – был ответ. Видя мой удивлённый взгляд, женщина пояснила:
– Петрой её зовут, в честь отца, погибшего на войне. А дома её зовут Петей.
Вспомнилась женщина, причитавшая: «Петя, мой Петя!».
Господи, дай счастья этому маленькому росточку!
* * *
Выше я уже писала, как мы в декабре 1941 расстались с Толей и он сказал: «Живи! «Живи!» – и исчез. Тогда я думала, что моя жизнь кончилась. Оказалось, впереди было ещё много испытаний. Сначала приходили фронтовые письма (треугольники), хорошие: здоров, назначен помощником командира Отдельного миномётного батальона; экипировался, как положено командиру, но в дела ещё не вступили. Оценивая свои прожитые 25 лет, написал, что самыми счастливыми были семь месяцев и семь дней, прожитые нами вместе. С этим письмом я не расстаюсь. Толя дал мне понять, где он находится: «Защищаю город твоей сестры». Значит, где-то под Ленинградом.
Такие письма приходили до 31 мая. В последнем письме, пришедшем с большой задержкой, он писал: «Сейчас я самый большой начальник, когда соединюсь с другими, напишу….». Значит, к его батальону присоединились воины из других подразделений.
В мемуарной книге маршала К. Мерецкова говорится о трагической судьбе 2-ой Ударной армии, попавшей в окружение, и, в частности, упоминается о двух больших группах воинов, с боем вырвавшихся к своим (примерно по 700-800 человек). В книге указываются даты: 10 и 17 июня. Я вспомнила, что у меня хранятся два денежных перевода, написанных Толиной рукой, которые я получила позднее. Даты на квитанциях очень чётко видны: 10 и 17. Полевая почта 1615. Эти данные говорят о том, что Толя вырвался из окружения и вывел много людей. А затем, возможно, вышедших из окружения опять бросили в бой, не дав им перегруппироваться и передохнуть..
В жарком бою, наверное, многие души отлетели к небу. Но тела же должны были остаться на земле! А меня известили «пропал без вести»! Какие ужасные слова! Непостижимые и незабываемые.
С ними нужно было жить и помнить, что счастье было.
ИМЯ ТОЛИ КОГАНА ВНЕСЕНО
– В КНИГУ ПАМЯТИ ПОТЕРЬ РОССИИ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941-1945 ГОДОВ
– В КНИГУ ПАМЯТИ ВОИНОВ-ЕВРЕЕВ, ПОГИБШИХ В БОЯХ С НАЦИЗМОМ
– В ЭКСПОЗИЦИЮ ИНСТИТУТА ЯД ВАШЕМ В ИЗРАИЛЕ.
Одиночество и тульские друзья
В мае 1944 года я вернулась в Москву, в свои неотгороженные 9.5 квадратных метров. Несмотря на моральное потрясение и физическую усталость, я не должна была расслабляться. Требовалось срочно найти работу, связанную с моим институтским образованием и дающую заработок на жизнь. Не знала даже, где её искать. Куда пойти, с кем посоветоваться. Попытки найти каких-нибудь знакомых по телефону результатов не дали. Война всех разбросала. Я была общительной девушкой и имела много подруг, хотя из них только троих я ощущала особенно близкими. Это были Мирра Шейнина, Зоя Кудрявцева и Ирина Груберман. С ними всегда можно было поговорить, посоветоваться. Мы были молоды, полны жизненной энергии и добрых чувств.
В трудный час я мысленно и обратилась к ним. Рассказала о пережитом, о любви и о потере. Приняла искреннее сочувствие и призыв другую, даже одинокую жизнь принять с интересом и радостью. Обнадёжили меня и по поводу работы. Для тебя, трудолюбивой, дело всегда найдётся. Дерзай!
Как это ни странно, такой психологический тренинг оказался мне очень полезным. Я встряхнулась, оживилась и начала срочно искать работу. Однако прежде скажу, что много позже, после окончания войны, я узнала о том, что в жизни моих помощниц было много трудного и даже трагического. Моё сочувствие им я выражу тем, что включу рассказ о них в мои родственные воспоминания.
Мирра Шейнина
Мирра жила по соседству, и мы росли вместе. Мирра училась игре на фортепиано и часто играла мне. Особенно я любила «Весну» Грига.
Отец Мирры был военным врачом и часто летом со всей семьёй выезжал в военный лагерь, где им предоставляли маленький деревянный домик. Иногда туда приглашали и меня. Помню березняк, кружева зелёных веток на фоне голубого неба и много земляники.
Жизнь Мирры сложилась печально: ещё до окончания школы она пережила смерть отца. За день до смерти он приехал из Москвы и рассказывал нам с восторгом о каком-то спектакле в Художественном театре, а на рассвете следующего дня вдруг скончался.
Мирра училась в мединституте, получала стипендию, жила в общежитии. Она не поддерживала отношений с семьёй своего двоюродного брата Льва Шейнина, следователя по громким делам и писателя, а когда приезжала в Москву в послевоенные годы, останавливалась у меня.
Работала Мирра врачом в большой психиатрической больнице Петелино под Тулой. Во время войны, когда немцы приблизились к Туле, больных с лёгкими заболеваниями распустили по домам. Что же произошло с тяжёлыми больными, я не знаю. Говорили, что нацисты психически больных уничтожали. Нескольких больных, сопровождаемых Миррой, приняла Пермская психбольница. Там-то, в Перми, прямо на улице, я Мирру и встретила.
Брат Мирры жил в Туле, он был женат на красивой русской женщине, было у них двое детей, оба умные, красивые, да и учились хорошо. Когда началась антисемитская кампания, у их матери развился психоз: ей стало казаться, что её дочка – еврейка и всей семье грозит опасность. Муж вынужден был вызвать скорую психиатрическую помощь. С машиной скорой помощи приехала Мирра, которая была тогда дежурным врачом. Больную увезли, лечили. Сняли острое состояние, но женщина навсегда запомнила, что это сестра мужа увезла её в больницу. И когда Мирра после возвращения больной пришла навестить своего брата, та легла на диван, повернулась лицом к стенке и отказалась с ней разговаривать.
Мирра больше никогда к ним уже не приходила, чтобы не будить у больной ещё не заснувшие в ней страхи. Приезжая в Тулу, она останавливалась у моих родителей. Мирра мне говорила, что случай этот был довольно типичным, особенно в смешанных семьях.
В 60-ые годы Мирра стала чувствовать себя больной, но обследования в больницах района, области и Москвы не привели к установлению диагноза. Собравшийся консилиум тоже не обнаружил причины плохого самочувствия Мирры. Предположили даже психическое расстройство. Позднее районный врач обнаружил у Мирры метастазы в груди. Оперировать было поздно. Поблагодарив за установление диагноза, Мирра уехала в своё Петелино. Там она пошла в свой кабинет и взяла в особой аптечке известное ей, врачу, средство, освобождающее от долгих мучений. Через три дня она умерла, не приходя в сознание.
Перед отъездом в Германию я поехала попрощаться с родительскими могилами и заехала в Петелино. Там я попросила указать мне, где находится могила Мирры. Мне объяснили, что надо идти к какой-то большой поляне, там под большим деревом и есть могилы. Я нашла и поляну, и дерево, и могилы под ним. Их было семь. Это были совершенно заброшенные холмики без памятников, без надписей, без цветов. Недалеко от них я обнаружила канаву, в которой валялись старые венки и дощечки с именами усопших.
Какой контраст: величественная красота природы и дела рук человеческих! Я задумалась: а почему могилы не на кладбище, быть может, оттого, что это могилы самоубийц? Но ведь это жестокость!
Я разложила свои цветы на все могилы, поклонилась им и уехала.
Зоя Кудрявцева
Её необычная красота привлекала к себе внимание: бледное лицо, большие светло-голубые глаза, пышные, но не вьющиеся каштановые волосы, тихий голос, грациозные движения. Для меня она была совершенством.
Мы учились с ней с 8 по 10 класс, сидели за одной партой. Классная руководительница удивлялась: «Вы же очень разные…Вода и камень, лёд и пламень… Как это вы подружились?» А нам было просто хорошо друг с другом. Мы много читали, передавали друг другу книги, говорили о них. Иногда делали вместе уроки. Родители Зои относились ко мне очень дружелюбно.
Перед началом войны Зоя закончила филологический факультет пединститута. И вышла замуж за студента этого института, сталинградца. Свадьбу справляли в Туле в первых числах июня. Приехал жених – очень красивый синеглазый парень.
Как не похожа была эта свадьба на нынешние! Ни белого платья, ни фаты, вообще никакого роскошества. Жених был трезв, за столом – только родственники и я, подруга невесты. Стол был праздничный, но без изобилия. Отец невесты всё своё внимание уделял жениху. Зоя мне потом рассказывала, что перед свадебным застольем отец провёл с её женихом воспитательную работу, поучая: «Ты не должен выпивать лишнее, только первая поздравительная рюмка твоя, ты женишься на чистой девушке, не испугай её, не теряй головы». И так далее, и тому подобное.
Через несколько дней началась война. Молодой муж сразу был мобилизован. Погиб он под своим родным Сталинградом. Брат Зои пропал на войне без вести. У матери же Зои взорвался в руках примус (вместо керосина в него наливали бензин) и она умерла от ожогов. Три потери оказались для сердца Зоиного отца непосильными и он умер от инфаркта.
Зоя заболела острой формой туберкулёза и умерла вскоре после войны.
Из всей семьи осталась только одна младшая сестра.
Так не стало одной замечательной русской семьи. Большая потеря для нас, живущих!
Ирина Груберман
В школьные свои годы я не была знакома с Ириной Груберман: она была моложе меня и к тому же училась в другой школе. Но я много слышала о её отце – враче, заведующем тульского облздрава, который, естественно, входил и в состав обкома партии. Он был репрессирован и погиб, как и все другие руководители обкома. Обычно, когда арестовывали главу семьи, то жену и детей лишали квартиры. Мать Ирины Мария Фёдоровна, русская, долго искала пристанища и нашла его только в избе на окраине города, где к нему примыкала деревня. Комната, где поселилась семья Ирины, была перегорожена стенкой, которая не доходила до потолка. В ней стояла широкая кровать, напротив – тумбочка и две табуретки. Вместо шкафа для одежды на стене были прибиты гвозди, на которые вешали одежду.
Шумы из хозяйской половины долетали до жильцов постоянно. Подавленные катастрофой, постигшей их семью, мать и дочь не обращали большого внимания на все эти неудобства. Ирине предстояло ещё заканчивать школу, а М.Ф. нужно было продержаться на работе воспитательницы детсада. Зарплата была очень мала, но на крайне скудную жизнь кое-как хватало.
Закончив школу, Ирина поступила в московский библиотечный институт (только он не отказал в приёме дочери «врага народа»). В нём преподавали очень хорошие специалисты по литературе, так что Ирина прошла отличную литературную школу.
Затем она решила поступать в заочную аспирантуру. Для выяснения возможностей поступления, Ирине нужно было пробыть в Москве хотя бы неделю. Нашлись общие знакомые, которые вспомнили обо мне, и через несколько дней Ирина была уже у меня. Она была прелестной девушкой, внешне очень похожей на героиню фильма «Пышка», шедшего тогда на московских экранах.
В это время всё большую силу набирал государственный антисемитизм, так что попасть в аспирантуру Ирине не удалось. Но зато я обрела в ней друга: у нас оказались общие взгляды и вкусы.
Потеряв надежду на аспирантуру, Ирина не впала в отчаяние. Сказывалась её моральная закалка. «Проживём и без учёной степени, – говорила она, – при маленькой зарплате, но зато при прекрасном Деле (она имела в виду библиотечное дело), буду просвещать людей». Так она обозначила свой жизненный путь.
Ирина много рассказывала мне о тульской жизни. Один сюжет из прошлого её семьи мне особенно запомнился.
Отношения её с матерью были очень близкими, они понимали друг друга без слов. И только одного дочь не принимала в поведении матери: как только время подходило к семи часам, мать Ирины начинала «невеститься» (так называла это Ирина ещё при жизни отца): она наряжалась в красивое платье, украшала себя, накрывала стол на три персоны и напряжённо ожидала. Муж её, отец Ирины, в их совместную бытность горячо поддерживал эту игру: ведь всё происходило, как при их первом свидании. И в прежние-то времена этот затянувшийся роман родителей почему-то раздражал Ирину, но в новой ситуации он казался ей совсем неуместным, надуманным. Но мать протеста дочери как бы не слышала и продолжала к семи часам готовиться «к первому свиданию». Снимала с тумбочки книги и тетради, накрывала её салфеткой, ставила три прибора, надевала лучшее платье и прислушивалась… Конечно, чуда не происходило. И тогда М.Ф. спокойно вставала и говорила: «Сегодня не пришёл, дай-то Бог, придёт завтра!». Это было какое-то временное умопомрачение. В остальном же М.Ф. была вполне адекватна.
Позже, когда я приехала в Тулу, я остановилась, как всегда, у Ирины (она получила квартиру). М.Ф. уже не было в живых, а отец Ирины был реабилитирован…посмертно. Примерно в 18.30 Ирина ушла в свою комнату и вышла из неё переодетой в нарядное платье с красивым ожерельем из бижутерии. Я спросила её, куда это она собралась. Она ответила, что не собирается уходить, но просто оделась к ужину: «Скоро будет семь часов, пойдём в столовую». Там уже был накрыт стол, на котором стояли три прибора, чайник на подносе, вазочка с вареньем. Всё, как всегда прежде. «Я приняла мамину вахту. Может быть, душа отца почувствует, что он не забыт». У меня даже ноги подкосились. Я представила себе, как Ирина каждый день в 7 часов вечера наряжается и выходит поминать отца одна в пустой квартире. Мы обе заплакали.
Однажды в доме, где жила Ирина, вышла из строя телевизионная антенна. Вызвали мастеров, они долго работали в морозную погоду на крыше, закончили ремонт. Однако проверить, принимают ли телепередачи в квартирах, не могли: ни один из жильцов не открыл им дверь на их звонок, так как шли слухи о действиях в городе воровской шайки «Чёрная кошка». На звонок откликнулась только Ирина. Увидев промёрзших ребят, она пригласила их погреться у неё и попить чайку.
– Это Вы, мамаша, хорошо придумали, – сказал один из мастеров.
– Я вам не мамаша, а Ирина Генриховна.
– А ведь нет такого имени – Генрих!
– Есть: Генрих Манн, Генрих четвёртый, Генрих Гейне, Генрих Бёлль.
– Это всё Ваши родственники? – спросили телевизионщики.
– Нет, это мои знакомые, – скромно ответила Ирина.
В 90-ые годы обвальная инфляция привела к тому, что предприятия стали испытывать трудности с зарплатой. И тогда некоторым из них пришлось выдавать зарплату не деньгами, а своей продукцией. В это время на центральной улице возник настоящий базар; на нём торговали самыми различными товарами: в пластиковых упаковках продавались яйца, овощи, свежая печёнка. А рядом предлагались бюстгальтеры, колготки, блокноты, тетради и всякая всячина.
Возле дома Ирины – лоток мужчины и женщины, явно приезжих. На лотке у них множество очков и зеркало для их примерки. Февраль. Продавцы замёрзли, переминаются с ноги на ногу. Женщина подошла к Ирине и спросила: Скажите, где здесь ближайший туалет? Мы надеялись найти его в детской библиотеке напротив, но она закрыта на ремонт. Не знаем, что и делать. Ирина предложила им пойти к ней на 5 этаж и заодно у неё погреться. И они пришли в Иринину двухкомнатную квартиру, которую она получила после реабилитации отца. Хозяйка накормила гостей остававшейся кашей и напоила их чаем. Уходя, они попросили у Иры разрешения оставить у неё в квартире их товар до следующего воскресенья, когда они вновь приедут торговать: «Ведь зарплату не выдают, а жить как-то надо». Ирина, конечно, согласилась. Через неделю они вновь приехали. На этот раз их торговля шла успешнее, наверное, потому, что погода была получше и народу на улице поприбавилось.
Перед отъездом продавцы зашли к доброй хозяйке. Она приготовила простенький гороховый суп, и по квартире разнёсся аппетитный запах. Прежде чем приступить к трапезе, мужчина поднялся из-за стола, достал из сумки маленькую бутылочку и три рюмки, разлил понемножку вина и произнёс: «Много дорог ведёт к Богу. Мы с женой идём дорогой Новых Апостолов. А у Вас другая дорога – дорога добрых дел. Думаю, что Ваш путь вернее приведёт Вас к Богу. Спасибо Вам. Живите долго и счастливо!» …Гороховый суп показался им Манной Небесной.
Александр Кисельгоф
Не забываю я и своего детского дружочка Альку, ставшего Александром Мироновичем Кисельгофом.
Как я уже упоминала, в 1927 году вся его семья перебралась в Москву. Когда я оказалась в Москве, в адресном столе узнала их адрес и пошла навестить наших гостеприимных хозяев. Жили они в центре Москвы, на улице Огарёва, но в очень плохих условиях: окна их квартиры на первом этаже выходили во двор, затемнённый высокими зданиями.
Я сразу увидела Елизавету Михайловну. Она лежала на кровати, вплотную придвинутой к окну, поближе к свету и воздуху. Е.М. меня узнала и очень мне обрадовалась. Рассказала о всех своих детях, в частности и об Альке, который учился в мединституте и жил в общежитии. Телефона у него (как и у меня) в то время не было.
С Алькой я встретилась только в мае 1945 года. Его было трудно узнать: высокий, худой, с обветренным лицом. Рассказывал: когда началась война, весь его курс мобилизовали, даже не дав сдать госэкзамены. В армии он служил в госпитале, находившемся близко к передовой. В передвижной палатке он сортировал раненых, одних – легко раненых – оставлял в своём госпитале, других отправлял в тыл. «Ты подумай, - с удивлением рассказывал он, – Четыре года на сортировке, а на мне нет и царапины!» В его удивлении была такая радость, такое ощущение своей счастливой доли, что я даже не сказала ему, что тоже была на войне, хотя и не в такой, как он, опасности. Рассказывая, Алька не мог усидеть на месте: он ходил по комнате, трогал вещи мирного времени, как бы узнавая начинающуюся новую (прежнюю!) жизнь. «Анька, – говорил он, – Ты не представляешь, какое счастье после всех этих ежедневных взрывов, страшных потоков крови оказаться в Москве, увидеть совсем другой мир! По улицам, ну просто по улицам ходят блондинки, много блондинок, как будто их специально для фронтовиков здесь собрали». В своём неуёмном счастье он походил на молоденького бычка, которого наконец выпустили пастись на зелёную лужайку. За столом мы говорили о многом, пили чай, но тема блондинок возникала снова и снова. Я даже немного обиделась за шатенок и брюнеток.
Наконец он перешёл к своим планам на будущее. Ему предстояло сдать госэкзамен. (Фронт за таковой не засчитывался). «Потом буду работать хирургом-гинекологом, – говорит он, – Помогать женщинам рожать детишек».
Перед расставанием Алька по моей просьбе рассказал один случай из своей фронтовой практики.
«Идёт бой, слышится активная стрельба. Санитарка тащит на плащ-палатке немолодого бойца, голова которого в крови. Тот пытается встать и кричит: «Я им ещё покажу!» Санитарка легонько толкает его обратно и упорно тащит ко мне. Я веду его, как бы обнимая, в палатку и велю санитарке готовить инъекцию от шока, а солдату говорю спокойно: «Конечно, отец, ты ещё им покажешь, вот только я тебя немножко почищу» (у него из раны на голове сочилась кровь, половина уха висела). Делаю первичную обработку раны, перевязку и срочно отправляю в свой госпиталь. Оттуда его перевезли санитарным эшелоном в другой, специализированный, далёкий госпиталь».
И мы опять расстались с Алькой на несколько лет.
Примерно в 1947-48 году попалась мне на глаза какая-то газетёнка со статьёй о враче-убийце, и названо имя этого преступника – Кисельгоф А.М. Я позвонила Альке и сказала, что от статьи несло антисемитским душком. Спросила, что случилось в действительности. «Ты верно поняла», – сказал Алька и рассказал, как было дело. Во время его ночного дежурства в больницу, где он работал, привезли женщину с тяжкими последствиями криминального аборта. Она была без сознания, потеряла много крови. Срочные анализы показали, что положение женщины безнадёжно. Пока Алька дозванивался главному врачу, она умерла. У неё не было никаких шансов выжить. И чего только ни узнал Алька о себе после этого случая из газетных статей и из так называемых профессиональных обсуждений!
Я успокоила приятеля, заметив, что не только я не поверила в его вину, ободрила его и призвала быть стойким и надеяться, что время развеет всю эту антисемитскую мерзость. И вновь время и житейские заботы разлучили нас, да к тому же при частой перемене квартир ни он, ни я не могли сразу обзавестись телефоном.
Незадолго до отъезда в Германию я разыскала номер его нового телефона, позвонила ему и услышала в трубке его совсем не изменившийся голос. Алька рассказал мне, как однажды ему снова пришлось оперировать женщину с сильным воспалением после криминального аборта. Операция была не очень сложной, но в какой-то момент Алька вдруг вспомнил о том случае, когда его топтали клеветники, – и рука его дрогнула, он поранил себе палец. И хотя были приняты все меры, развился общий сепсис. Его спасли, но возникло осложнение и он…ослеп. Я ужаснулась, хотя и не до конца поняла всего смысла слова «ослеп»: подумала, что зрение просто резко ослабло и что специалисты как-то скорректируют эту потерю. «Ты, Аня, не ужасайся, а приезжай ко мне; я тебя пощупаю». Я подумала, что это его фронтовые шуточки, ибо не понимала ещё, что Алька совершенно, полностью ослеп, и пролепетала, что советую ему обратиться к знаменитому офтальмологу Фёдорову. Алька попросил меня приехать к нему в Фили, где он теперь жил, и заметил: «Это же не заграница!»
А мы-то как раз и собрались за границу, на дворе стоял 1992 год! К этому времени уже квартира моя стояла пустой, и мы уже четыре раза ездили за билетами, но никак не могли их купить: за одну ночь возрастали на них цены, и у нас не хватало денег на их приобретение. Мы распродали всё, что могли, за бесценок. Я сдала в комиссионный магазин даже свою меховую шубу. В общем, деньги всё же собрали и укатили из страны, даже не выбравшись в этот магазин за деньгами. Торопились, ибо услышали, что с Нового года условия приёма в Германию изменятся, а было уже 16 декабря.
С Алькой не попрощалась: звонила ему, но дома не застала. Грех на моей душе!
(продолжение следует)
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 11-12(188) ноябрь-декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer11_12/Velkovskaja1.php
