Трагедий в судьбе моих предков, как и в судьбе их поколений, было более чем достаточно. Вынося вместе со всем народом тяготы непростой жизни, евреи всегда получали более сильные удары. Антисемитизм в нашей стране был весьма рационален. В случае необходимости государство охотно привлекало евреев к осуществлению своих планов, когда же нужно было найти врага, чтобы списать на него трудности и провалы в политике и экономике, подыграть настроениям определённых слоев — евреи становились очевидными жертвами. Но, как известно, история повторяется дважды, и во второй раз — в виде фарса. Давно уже ей следовало бы сделать щадящий виток и дать всем немного расслабиться. Так, собственно, и произошло.
Идеи борьбы с космополитами и «дела врачей», которыми были проникнуты 50-е годы, конечно, остались, но, с уходом своего генератора, потеряли материальную силу. Корни оставались в земле, но дерево подсохло. Поколение отцов расплачивалось за всё жизнями и свободой — наше не рисковало практически ничем. Если не говорить о немногих бойцах переднего края — диссидентах, открыто боровшихся с Советской властью в шестидесятые — восьмидесятые годы и прошедших допросы и тюрьмы, то все мелкие неприятности, вроде проблем на работе, происходившие с основной массой моих сверстников, иначе как фарсом назвать трудно. В качестве примера приведу здесь свою скромную историю.
После окончания института меня, молодого специалиста, распределили в ВНПО Гидролизпром. Ленинградское отделение этого Всесоюзного научно-производственного объединения включало в себя проектную и научно-исследовательскую части, размещавшиеся в огромном здании в районе станции метро Нарвская, и гидролизный завод, располагавшийся неподалеку. Преимущества этого соседства я оценил позднее, когда выяснилось, что за водку на заводе можно раздобыть любой дефицит, не продававшийся в магазинах, будь то патрон для дрели или металлический трос для рулевого управления катером. Интересно, что работники, имевшие практически неограниченный доступ к гидролизному спирту, водку, тем не менее, очень ценили и рассматривали ее как «десерт» после употребления основного продукта, производимого их заводом.
Я попал в научно-исследовательский институт, в теплотехническую лабораторию, руководил которой Виктор Ефимович Маслов. Маслов был честен: спирт, получаемый на лабораторию, он делил между сотрудниками поровну. Перед тем, как вылететь в научную командировку, Маслов посылал перед собой по железной дороге гонцов с оборудованием для опытов и канистрой спирта. Выпить он был не дурак.
В качестве гонцов выступали мы с Мишей Славиным. Однажды нас послали в командировку в Киров. Сейчас он уже снова называется Вятка, а тогда «Вяткой» именовалась единственная в городе гостиница, в которой мы и поселились. Разбавили привезённый спирт водой (чтобы конечный продукт не нагрелся, всегда наливайте спирт в воду, а не наоборот!), добавили необходимые ингредиенты для вкуса и мягкости, разлили по бутылкам, поставили их в шкаф и, когда все было готово к приему высокого гостя, отправились на завод разведать обстановку. Каково же было наше... как бы помягче выразиться... удивление, когда вернувшись, мы обнаружили шкаф пустым! Нас ждал очень неприятный разговор с Масловым. Он, к счастью, был человеком разумным и согласился, что сами мы за такое короткое время просто физически не смогли бы выпить привезенный с собой запас...
Довольно скоро я начал публиковаться в соавторстве со своим научным руководителем в отраслевом журнале и уже подбирал тему для кандидатской диссертации. В стандартный сценарий внёс изменения некто Калиничев, наш младший научный сотрудник, оказавшийся, по некоему стечению обстоятельств, ярым антисемитом. Можно, конечно, представить себе, какие чувства испытывал несчастный Калиничев, вынужденный ежедневно произносить имя старшего научного сотрудника Израиля Яковлевича Мароне, с которым ему необходимо было постоянно решать производственные вопросы.
Калиничев не мог вынести засилья евреев в лаборатории, хотя соотношение было четыре к трем не в нашу пользу, и неоднократно сигнализировал об этом наверх. (В тройку входили Израиль Яковлевич, Миша и я). Калиничев изводил Маслова организацией бесконечных собраний, на которых елейным голоском рассуждал о верной национальной политике, проводимой Партией и о недостатках в нашей лаборатории, руководство которой эту политику не всегда правильно трактует. Маслов рисовал в своей тетради пистолеты и кинжалы, наливался кровью и заикался больше обычного, но сделать ничего не мог.
Сигналы, подаваемые Калиничевым наверх, продолжали славные традиции доносов, стукачества и государственного антисемитизма, ещё недавно пронизывавших всё советское общество.1
Дело кончилось тем, что меня, как самого молодого, в связи с «производственной необходимостью» перевели из научной части объединения в проектную, в энерготехнологический отдел. Там счет составлял двадцать к трем и оскорблял чувства болельщиков в меньшей степени. Надо признать, что тогда это явилось для меня чувствительным ударом. В детстве я и мои товарищи не так уж и часто сталкивались с проявлениями антисемитизма.
Своё еврейство мы, конечно же, ощущали: слово «еврей» существовало в классных журналах, в ответах на вопрос пятого пункта многочисленных анкет, но произносить его вслух было не принято, что являлось лексикологическим казусом.
Помню наш зелёный классный журнал, который учительница забывала иногда на столе во время перемен, и толпу любопытствующих вокруг него. Интересовались не оценками (они тогда назывались «отметки»), а последним листом с нашими личными данными, в котором была и графа «национальность». Название любой национальности (казах, киргиз, грузин…) воспринималось совершенно нейтрально, хотя и не так привычно, как «русский». Ведь слово «русский» мы повторяли каждый день. Так звучало в сокращении название предмета «русский язык». Слово же «еврей» действовало на нас как удар бича.
В качестве примера можно привести следующий случай. Однажды, на уроке русского языка, учительница попросила нас перечислить названия предметов одежды, которую носили в России до революции. Кто-то назвал «сюртук», кто-то ‑ «фрак». Я поднял руку и сказал:
— Ливрея.
Когда прозвенел звонок об окончании урока и учительница вышла из класса, мой друг и сосед по парте Дима Лялин внезапно набросился на меня с кулаками. На мой недоуменный вопрос о причине он, со слезами на глазах, ответил:
— А зачем ты сказал «евреи»?
Мне стоило большого труда его успокоить.
Это свидетельствует о том, что мы оба, я и Дима, воспринимали слово «еврей» как оскорбление, хотя между собой это никогда не обсуждали. Иосиф Бродский дал блестящий лингвистический анализ этого слова, выразив подспудные чувства широкого круга людей, не владеющих тонкостями семасиологических изысканий: «Судьба слова зависит от множества его контекстов, от частоты его употребления. В печатном русском языке слово "еврей" встречалось так же редко, как "пресуществление" или "агорафобия". Вообще, по своему статусу оно близко к матерному слову или названию венерической болезни. У семилетнего словарь достаточен, чтобы ощутить редкость этого слова и называть им себя крайне неприятно; оно почему-то оскорбляет чувство просодии2».
И я, и Дима были из интеллигентных семей; матери работали учительницами, Димин отец — радиоинженером, и причина нашего восприятия, если классифицировать её по Бродскому, была чисто семантической. Я не проводил полномасштабных исторических исследований, но такие ощущения были, очевидно, присущи жителям не только северной столицы (Бродский тоже вырос в Ленинграде), но и всей нашей необъятной Родины. Вот, например, что рассказывает артист Нахим (Ефим) Залманович Шифрин: «Родился я в 1956 году, когда еврейства и всего с ним связанного как бы не существовало. Недавно у Бродского в его замечательном эссе "Меньше единицы" нашел близкую мне мысль: слово «еврей» было вообще неупотребительно в русской речи того времени. Оно было почти ругательством, чем-то стыдным. Конечно, в анкетах, метриках это слово присутствовало, однако порождало не самые приятные ассоциации». (Родился Шифрин в посёлке Нексикан Магаданской области, где в ссылке находился его отец, в 1966 году семья переехала в Латвию и поселилась в Юрмале; там Нахим окончил среднюю школу и поступил в университет).
Любопытно отметить, что третий еврей, учившийся в нашем классе, Илюша Кацман, не сталкивался с этой проблемой или же просто не замечал её. Отец его работал токарем на заводе, мать была продавщицей, и уровень духовной организации в этой семье был, по-видимому, более низким, что, впрочем, не мешало нашей дружбе. Илюша был далек от филологических тонкостей. Однажды он написал в изложении: «Во главе стаи шел "матрёный" волк». Кроме того, Илья был очень силен физически и мог здорово врезать. Его боялись...
***
На определенном этапе работы в энерготехнологическом отделе я столкнулся с тем, что одна из сотрудниц, М., дама, не самая приятная во всех отношениях, начала кампанию против главного инженера проекта Витлина, отвечавшего за Кедайняйский биохимический завод. Одной из причин было, очевидно, то, что в силу царившего повсюду бедлама ей лично приходилось переделывать по несколько раз какие-то чертежи. Тот факт, что отдел постоянно корректировал документацию и по другим заводам, в расчет не принимался, Витлину же, учитывая его национальность, предъявлялось обвинение в прямом вредительстве. Ситуация была неприятной. Я зашел к Витлину и всё ему рассказал.
Эдуард Иоахимович сразу поведал мне, что Витальке Шлиниченко, главному специалисту нашего отдела, за подобные инсинуации он уже набил в командировке морду. Витлин был человеком матёрым и в моральном, и в физическом смысле. Он занимался штангой.
Проблема заключалась в том, что женщине морду бить было некомильфо. Мы совещались довольно продолжительное время. Дверь в кабинете была полупрозрачной, и скоро все уже знали о военном совете. В итоге Витлин предложил мне — если не боюсь последствий — написать письмо руководству; мол время сейчас такое, что это может сработать (был конец 70-х годов).
Письмо получилось длинным: Уголовный кодекс Российской Федерации и Конституция СССР цитировались в нем немилосердно долго. Через два дня М. бесследно исчезла. Мне объявили бойкот — перестали разговаривать и звать к телефону. С Витлиным я больше не советовался, а просто перестал приходить на рабочее место. То есть пропуск утром, конечно, отмечал, но шёл прямиком в техническую библиотеку и читал там весь день, а вечером снова отмечал пропуск и отправлялся домой. Не помню точно, сколько времени продолжался этот «заговор молчания», но «коллегам» надоело выполнять мою работу, и со мной снова начали общаться.
Я потихонечку стал ведущим инженером–конструктором. Маслов защитил докторскую диссертацию и сбежал из ВНИИ Гидролиза, от Калиничева, попортившего ему немало крови, в ЦКТИ (Центральный котлотурбинный институт им. Ползунова) и несколько раз пытался перетащить меня туда. Ему нужен был грамотный проектировщик, а за первый год, проведённый вместе, мы хорошо сработались. Но в этот период вход евреям в ЦКТИ был заказан: начальником отдела кадров там работал армянин — страшный антисемит. В 1987 году он то ли умер, то ли вышел на пенсию, и дорога открылась. Маслов позвонил мне, и я сразу же подал заявление об увольнении.
***
В России всё секрет, и ничто не тайна.
Анна Луиза де Сталь
Обилие ненужных предосторожностей дает работу массе мелких чиновников; каждый из них выполняет свои обязанности с видом педантическим, строгим и важным, призванным внушать уважение к бессмысленнейшему из занятий; он не удостаивает вас ни единым словом, но на лице его вы читаете: «Дайте мне дорогу, я — составная часть огромной государственной машины».
Маркиз Астольф де Кюстин «Россия в 1839 году» — путевые записки.
Надо сказать, что за год до описываемых событий меня направили в «секретный» отдел для разработки особого проекта. Мы работали над повышением устойчивости нашей отрасли в условиях гипотетической ядерной войны. У каждого сотрудника был свой секретный портфель, который в конце рабочего дня опечатывался личной печатью. Хранились эти печати в ящиках столов в секретной комнате. Каждое утро мы получали секретные портфели из сейфа Первого отдела, а вечером возвращали их обратно. Два раза в день, при получении и сдаче портфелей, за них нужно было расписываться.
Николай Иванович, начальник Первого отдела, на работе смертельно скучал. После просмотра газет заняться ему было абсолютно нечем и он целыми днями мучался от безделья, поэтому очень оживлялся, когда мы заходили за своими портфелями. Я всегда беседовал с ним о зимней рыбалке. Кроме сейфа, хозяйство Николая Ивановича включало в себя три больших металлических шкафа. На одном из них было написано: «Выносить в первую очередь», на втором — «Выносить во вторую очередь»… нетрудно догадаться, что было написано на третьем.
То, чем мы занимались, было абсолютным абсурдом. Поскольку всё было предельно засекречено, и отчёты имел право проверять только руководитель проекта, находившийся в Одесском филиале Объединения, то кроме него этот бред никто не читал. Один и тот же отчёт с небольшими корректировками циркулировал между Ленинградом и Одессой, производство было замкнутым, безотходным и в полном смысле слова безрезультатным. Всех это устраивало. Начальник отдела крутил роман с молоденькой проектировщицей, и сотрудницы занимались, в основном, разбором их отношений; а поскольку он был женат, недостатка в поводах для пересудов не было. Мужики тоже были довольны: зайти в секретную комнату никто из посторонних не имел права, и там можно было без опаски пить пиво в рабочее время.
Я, от нечего делать, начал разрабатывать графики, отражающие корреляцию ущерба, который будет причинён нашей многострадальной промышленности воображаемыми ядерными взрывами, в зависимости от расстояния до их эпицентров. Начальник отдела тут же предложил мне защитить секретную кандидатскую диссертацию. Он был не лишен чувства юмора и называл мой стиль изложения материала «витиеватым».
***
Как только я подал заявление об увольнении, печать из ящика моего стола исчезла... Без неё я не мог подписать обходной лист и покинуть родной институт. Причина была ясна: мое решение об уходе восприняли как намерение уехать в Израиль и задались целью усложнить эту процедуру насколько возможно. Я отправился к Николаю Ивановичу.
— Ищи, — сказал он мне, — говори с людьми.
Через месяц я снова навестил Первый отдел, но получил совет продолжать искать. Нужно было предпринимать решительные шаги. Я купил бутылку водки, пару пива, достал воблы, зашел в конце дня к Николаю Ивановичу, поставил сверток на стол и начал разговор о рыбалке. Начали мы с пива. Через два часа секретность печати утратила свою актуальность, и обходной лист был подписан.
Единственное, о чём жалею — что так и не удалось попасть в Одессу. Понятное дело: для обсуждения секретных отчётов ездила туда в командировки только возлюбленная начальника нашего отдела.
Мне удалось перейти в ЦКТИ, и я проработал там в лаборатории перспективных систем пылеприготовления твёрдых топлив еще почти три года, до отъезда в Израиль в 1990 году.
Примечания:
1 Возьмём, хотя бы, доклад Заведующего отделом науки и высших учебных заведений ЦК ВКП(б) Ю. А. Жданова Секретарю ЦК ВКП(б) тов. М. А. Суслову «О подборе и расстановке научных кадров в Академии наук СССР» от 23.10.1950 года.
«...В ряде институтов Академии наук имеет место тенденциозный подбор кадров по национальному признаку, что ведёт к образованию среди научных сотрудников замкнутых националистических групп, связанных круговой порукой. В институте физических проблем среди заведующих лабораториями русских только 20% и 1 член ВКП(б). В отделе теоретической физики, руководимом Ландау, все руководящие научные сотрудники евреи, беспартийные. Академик Ландау подбирает своих сотрудников не по деловым, а по национальным признакам. Аспиранты нееврейской национальности, как правило, уходят от него как «неуспевающие». В руководимом Ландау семинаре по теоретической физике нет русских. Среди руководящих научных сотрудников лаборатории технических применений половина евреев, нет ни одного коммуниста. <…>
В руководстве лабораторией Института физической химии, в которой ведутся работы по специальной тематике, евреев около 80%. Все теоретики института (Мейман, Левич, Волькенштейн, Тодес, Олевский) — евреи. Заведующий конструкторским отделом, ученый секретарь, заведующий снабжением, заведующий распределением импортных реактивов также являются евреями. Бывший директор Института академик Фрумкин и его заместитель Дубовицкий создали круговую поруку и семейственность. За период с 1943 по 1949 гг. под руководством Фрумкина, Рогинского и Ребиндера подготовили докторские и кандидатские диссертации 42 чел., из них евреев 37 чел. <…>
В некоторых отраслях науки сложились монопольные группы ученых, зажимающих развитие новых научных направлений и являющихся серьезной помехой в деле выдвижения и роста молодых научных кадров. Так, например, среди теоретиков-физиков и физико-химиков сложилась монопольная группа: Ландау, Леонтович, Фрумкин, Гинзбург, Лившиц, Гринберг, Франк, Компанеец, Мейман и др. Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы сторонниками этой группы, представителями еврейской национальности. Например, в школу академика Ландау входят 11 докторов наук, все они евреи и беспартийные (Лившиц, Компанеец, Левич, Померанчук, Смородинский, Гуревич, Мигдал и др.). <…>
Ю. Жданов ».
Ремарка: автор записки — Жданов Юрий Андреевич — партийный деятель, учёный (химик-органик). СынА. А. Жданова, идеолога и предшественника М. А. Суслова. Второй муж дочери Сталина Светланы.
2 просодия ‑ (от греч. рrosodia – ударение, припев) – слогоударение, правильное произношение долгих и коротких слогов речи, певучесть.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 11-12(188) ноябрь-декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer11_12/Eksler1.php
