Счастливого человека отличить очень просто. Он доволен уже тем, что дышит. Что ходит. Видит. Помнит. Слушает музыку. Михаил Дрор был таким человеком.
Он входил в дом с радостью. На улице подходил к человеку так, как будто бы хотел подарить ему музыку Моцарта. И с той же радостью принимал любого, кто приходил к нему за помощью. Может быть, и сегодня живут среди нас такие люди, а мы просто их не знаем. Разучились радоваться жизни? Несправедливо, что десятки лет, снимая с полки иврит-русский словарь Михаэля (Михаила) Дрора, мы ничего не знали об этом человеке. Есть ли его имя хоть в одной энциклопедии? Мне не встречалось. А благодарных ему и лично и ещё больше косвенно – сотни тысяч! Само существование таких людей, как Дрор – противоядие от скуки и тревоги, суетности и депрессии, ибо только таковые делают этот мир более сносным. Над иврит-русским словарем работал почти четверть века – начав его составлять в 1950-е годы, издал только в 1975 году.
Он не дожил до своего 90-летия всего двух лет. Родился в Крыму, в Севастополе, в 1904 году, а умер в 1992 году в Израиле, в Тель-Авиве. Как только я начала собирать о нём материалы, воспоминания его благодарных учеников слетелись ко мне все разом, как птицы на раскрытую ладонь.
«Драгоценнейшей частью своей жизни в Израиле» назвали Дрора Роза и Изя Ляст, она – специалист по античной истории, преподаватель латыни, он – профессор физики.
«Дрор умел через обучение языку привить и любовь к Израилю: не знающий языка, – считал он, – не сумеет почувствовать страну и стать частью её», – это слова педагога Сусанны Файн. Её муж, физик, профессор Вениамин (Биньямин) Файн (1930-2013), знакомый многим как автор проекта «Камеа», один из деятельных участников сионистского движения, председатель симпозиума по еврейской культуре в конце 70-х годов, рассказал: «Мы изучали иврит в Москве по словарю Шапиро. Но ещё до него, в 1959-м году, в Ялте, я получил из рук сотрудника израильского посольства Иегошуа Прата маленький словарик Певзнера, изданный в Израиле. И каким же подарком для нас был современный словарь Дрора, приобретённый уже в Израиле. А потом, когда мы познакомились с самим автором, наше общение не ограничивалось ивритом, ибо Дрор оказался человеком всесторонне образованным. Самым большим комплиментом для него, по его словам, был вид его словаря в моих руках. Словарь был совершенно истрёпан».
Послушаем специалистов. Покойная Циля Клепфиш, сама преподаватель иврита, писала мне: «Словарь Дрора недаром упоминают рядом со словарём Шапиро. И тот и другой созданы людьми с искрой Б-жьей в душе, с верой, что еврейский народ вернётся к родному языку – ивриту. Одно из важных достоинств словаря – уважение автора к читателю. Словарь включает не только слова, но и идиомы и целые выражения, и специальную терминологию, и пословицы и поговорки…»
А вот слова покойного доктора Баруха Подольского, специалиста по семитскому языкознанию, автора книг и словарей: «Чуду возрождения иврита всего сто лет. Особенно бурный расцвет современного иврита, когда библейский уже не удовлетворял потребностей времени, начался с возникновением государства Израиль. Даже словари, составленные в начале ХХ века, устаревали к его середине. Словарь Дрора на 30 000 слов появился в самый нужный момент: пришла большая алия из Советского Союза, образованным людям нужен был именно такой – большой современный словарь. Не будучи лингвистом, Дрор создал отличный словарь на вполне профессиональном уровне. И по сей день он выполняет свою важную функцию. Появились новые словари, а в них – новые слова и обороты, однако они не заменяют, а дополняют словарь Дрора».
Я сокращаю, но хочу добавить, что все, кого я коротко цитирую, не пожалели времени и свои отзывы и воспоминания записали и прислали специально для этой работы, включая детей Дрора – Йосефа и Тамар, дочь писателя Прейгерзона, врача Асю, которую и дети и внуки Михаила называют её библейским именем Аталия. Михаил Дрор был женат дважды, дважды овдовел. Не символично ли, что последней его большой любовью стала именно Ася-Аталия, дочь одного из последних писателей на иврите в России Цви Прейгерзона, сочинения которого Дрор знал давно. Роза Ляст сказала: «Михаил любил красоту, любил иврит, Израиль и очень любил Асю». Ася: «Как можно было не полюбить Михаила? Вся наша семья его любила – и сестра Нина и брат Беньямин. И он любил нас. А мне он стал родным человеком. Это правда, за мной ухаживали люди намного моложе его, я могла бы выйти замуж, устроить свою личную жизнь, но рядом с ним все были тусклые, плоские, он же был рыцарь, умный, добрый, скромный, бескорыстный… А как он рассказывал!» И Ася и сын Дрора Иосеф, доктор биохимии, многое запомнили и кое-что записали, а сам Михаил Дрор и биографии своей не оставил… Но письмами от благодарных ему людей он дорожил.
Дрор – это на иврите и скромная птичка – воробей, и гордое слово – свобода. Сыну Иосефу, когда он был в армейских частях, расхотелось носить галутскую, как говорили, фамилию Файнберг, а уж вслед за ним и все остальные в семье стали Дрорами. Кроме сына, у Михаила были ещё четыре дочери, а за ними пошли внуки… Что было делать старейшине рода, оставаться в одиночестве? Снимем с полки, откроем ещё раз словарь Дрора. На русском написано: Еврейско (иврит)-русский словарь. Составил Михаил Дрор, при участии Иосифа Гури и Иехезкеля Керена, под редакцией Шломо Эвен-Шошана и Иехезкеля Керена.
На следующей странице: «Светлой памяти моих родителей: Меера (Макса) Файнберга и Дины Файнберг, урожд. Каган, посвящаю мой труд. Михаил Дрор».
А ещё был у Михаила дед-долгожитель, который родился в 1805 году! Не верите? И тут начинаются замечательные «Мишкины рассказы». Да, Мишкой его называли и дома, в Крыму, и здесь, в Израиле. Только репатрианты 1970-х спрашивали: Михаил, а как вас по отчеству? А какое отчество в Израиле? Меерович, что ли? Или Максович? Так и быть, резюмировал он, для вас я Михаил, но вообще-то Мишка. И дочь Тамар, педагог, преподаёт географию и общественные науки, пишет мне: Михаил-Мишка родился… и т. д. Вместе с Асей Прейгерзон она ездила в 1997 году, через пять лет после смерти Дрора, в Крым, искать его прошлое…
Итак, дед Иегуда (Юлий) Файнберг родился в 1805 году, а умер в 1917-м. «Он живёт вечность», – говорили в доме Файнбергов. А детей там, кроме Меера, отца Михаила, было ещё шестеро… Кстати, родная сестра Самуила Маршака, знаменитого поэта и переводчика, звали ее Юдифь Яковлевна, была замужем за родным дядей Михаила, одним из братьев его отца. А мы еще на минуточку вернемся к деду Михаила.XIX век пришёл и ушёл, а Иегуда Файнберг продолжал жить. При таком богатстве и почёте – он жил в Харькове и торговал лесом и пшеницей – почему бы и не прожить 112 лет? Но взрослые Файнберги считали это безобразием и «делили» его наследство, не стесняясь ни собственных, ни детских ушей Мишки. И тут ребёнок грудью вставал за жизнь деда! Что за народ эти взрослые: они хотят, чтобы дедушка умер? Высказался. И получил подзатыльник. Семья Михаила не бедствовала. Отец и сам занимался лесом, стал уважаемым человеком, потому ему и позволено было поселиться за чертой оседлости, в Ялте. С сыном он был строг. «А я был шалуном неисправимым, – говаривал Михаил, – но всегда стоял за справедливость».
Как-то на море разыгрался шторм. И вдруг Мишка слышит, как кто-то из дядьёв говорит: «Шторм может быть к добру: если корабль с лесом перевернётся, они, мол, получат страховку, возмещение за убытки…» Мишка, как уже известно, взрослых не понимал, но суть он уловил и закричал: «Если корабль потонет, так люди же могут утонуть…». Таким вот рос и таким вырос.
Сидит он, лет шести, на террасе дома в Ялте в новых сандалиях. Свесил ноги, одна сандалия упала и прямо в телегу проезжего крестьянина. Поймав добычу, крестьянин поднимает голову и говорит: «Шо ты только один сандаль кинул, давай и другой». Он и второй бросил. А вечером, на вопрос мамы, куда делись его новые сандалии, показал рукой в окно: «Поехали». В Ялте тогда все всех знали, нашли и хозяина телеги. Мишке влепили подзатыльник! Влетало ему часто, но было весело.
Мальчик он был худющий. А мама его Дина, дочь Зеэва Кагана, что по-русски получалось как Дина Владимировна, вроде праправнучка Виленского гаона, была женщина дородная. Повезла она Мишку в Кисловодск к врачу. Что делать с ребёнком, спрашивает, вот ведь худой какой. Врач ответил: «Мадам, в ваши годы его вес сравняется с вашим, не беспокойтесь». Она вышла от доктора успокоенная, а Михаил, если речь заходила о его плотной комплекции, всегда вспоминал этот случай и добавлял: «И какой же русский не любит вкусно поесть?!»
А вот случай с бонной. Она ведёт мальчика в Ялтинский городской сад. Там они садятся на скамью. Мимо прохаживаются морские офицеры. Один из них останавливается против его бонны. Они разговаривают, смеются. О Мишке забыли. И он решил напомнить о себе. Притулился к бонне, поднял лицо к офицеру и сообщил ему торжественно: «А у нас скоро Рош-а-Шóнэ». Еврейский, то есть новый год. Офицер немедленно расшаркался и ушёл. Бонна влепила ему оплеуху и повела домой. Он держался до самого дома. Но на пороге заревел во весь голос. Когда отец шлёпал, все-таки не так обидно было. А няньку уволили.
Он подрастал. И вскоре сам стал бегать в городской сад слушать оркестровую музыку и наблюдать игру музыкантов. «Мишка, где ты пропадаешь? Что ты там такое слушаешь?» Взрослые в городской сад не ходили и музыку не слушали. Он отвечал: «Симфонии». «А что такое симфонии?» Они этого слова не знали, а он уже знал. С детства и через всю жизнь пронёс он любовь к музыке и знал её прекрасно. И дома, в пансионате для престарелых, где жил последние годы, в Рамат-Авиве, радио всегда было включено на программу «Кол а-музыка». Другим увлечением на всю жизнь стали шахматы. С ними связана забавнейшая история, но об этом расскажем позднее.
А пока еще несколько воспоминаний дошкольных лет. Он сидит на плечах у отца. Так они прогуливались по Ялтинской набережной. И вдруг отец, указывая на очень бородатого старика, говорит: «Вот, Мишка, великий писатель Лев Толстой. Запомни». Запомнил.
И ещё. Совсем маленьким, лет четырех, может, он видел в небе комету Галлея с большим светящимся хвостом. И помнил, как отец сказал: «Если будешь жить долго, то сможешь увидеть её снова». Почти через 80 лет, в 1986 году, Дрор собрал друзей, и на ночь они отправились в обсерваторию на улицу Голомба, что в Рамат-Гане. К телескопу пробраться было невозможно. Если бы окружающие знали, как важно этому седому человеку увидеть «свою» комету, они бы, наверное, расступились. А в утренних газетах сообщалось, что комета Галлея прошла далеко от Земли, во всяком случае, в Израиле её не было видно. А сколько волнений, сколько мыслей о доме, о родителях вызвало у него это событие, ведь из всей огромной семьи он, Михаил, один остался на свете. Кого-то убили белые, других – красные, а родителей и одну из сестер – фашисты, в 1942-м, во время оккупации Ялты.
Ася и Тамар нашли запись в городском архиве о расстреле отца, матери и Клары, сестры Михаила. Стоит красавец Левадийский дворец, и никто не знает, что лес для его строительства поставляли Файнберги. Не осталось никого, ни со стороны отца, ни со стороны матери. Только Михаил выполнил наказ отца жить долго… И кого он только ни повидал на своём веку?! Толстого мы уже назвали. А когда был гимназистом, несколько раз лицезрел царя Николая Второго, а один раз – даже вместе с Распутиным, когда те проезжали по набережной в карете. Вот так идёт вдоль берега Чёрного моря будущий сионист, будущий солдат Армии обороны Израиля, учитель иврита и составитель важнейшего для своего времени иврит-русского словаря Михаил Дрор, а пока что Мишка Файнберг, а мимо сам царь Николай Второй… И с ним Распутин…
Ну, подумаешь, видел царя или того самого Распутина, они ведь до него не снизошли, и он с ними тоже не разговаривал. А вот со вдовой Антона Павловича Чехова, актрисой Ольгой Книппер-Чеховой, беседовал неоднократно. Она его узнавала издали. Может быть, даже махала платочком. Этого он точно не помнил, потому что на Ялтинской набережной многие махали платочками. Они с Ольгой Леонардовной часто (или иногда?) прогуливались вместе, и предметом их разговора всегда была русская художественная литература, которую подросток Михаил, учившийся в русской гимназии только на отлично, любил особенно и знал неплохо. Он даже Закон Божий подсказывал одному тупице. А тот получал выговор от учителя: «Нехорошо, еврей знает Закон Божий лучше твово…».
Всё для него в жизни изменилось, и сама жизнь перевернулась в 1918 году, и совсем не из-за революции или, как говорят, переворота, а когда в Ялту приехал некто, так описанный Владимиром Жаботинским: «Вид у него был северянина, можно было принять и за шотландца или шведа. Рост выше среднего, тонкий, жёсткие русые волосы коротко подстрижены, выбрит чисто, губы бледные, со спокойной улыбкой… Он был хорошо образован, был у него ясный и прямой рассудок, был мягкий и тихий юмор, помогавший ему тотчас отличать важную вещь от пустяка. Но и о важных вещах он умел говорить просто… Говорил он трезво, спокойно, без сантиментов и пафоса… По-еврейски любимое выражение его было "эйн давар" – ничего, не беда… Рассказывают, что с этими словами на губах он и умер, пятью годами позже.
С одной рукой он управлялся лучше, чем большинство из нас с двумя. Без помощи мылся, брился, одевался, резал свой хлеб и чистил сапоги; в Палестине, потом в Галлиполи с одной рукой правил конём и стрелял из ружья» (В.Е. Жаботинский. О Трумпельдоре Иосифе. «Слово о полку», Париж, 1928)
Миша всего этого тогда об Иосифе Трумпельдоре не знал и когда тот собрал молодёжь и говорил с ней о Палестине – просто, чётко, доходчиво, так именно, как и писал Жаботинский, – в тот миг и решилась судьба Михаила Файнберга-Дрора. На первой же беседе, видя, как Трумпельдор вынул из кармана табак, папиросную бумагу, чтобы свернуть цыгарку, он вскочил, чтобы помочь – ведь одной рукой трудно. Иосиф усмехнулся и показал, как ловко он это делает одной рукой.
Дрор впоследствии говорил: в 13 лет я стал атеистом, а в 14 – социалистом-сионистом, как Трумпельдор. Как-то он был послан с поручением передать записку поэту Шаулю Черниховскому. Войдя в дом, он вздрогнул от неожиданности – там, на стене, висел крест. Великий еврейский поэт увидел движение подростка, усмехнулся в усы и сказал: не бойся, ты попал по адресу, я – Черниховский. А сейчас мы выпьем чаю. И они пили чай. А о том, что поэт был женат на русской женщине, он узнал из рассказа Залмана Шнеура много позднее. Потому и крест. А Черниховский был широкой натуры человек. В 17 лет Михаил начинает изучать естественные науки в Симферопольском университете. Но за участие в еврейской сионистской организации большевики арестовывают его. Целый год он провёл в тюрьме и считал это время счастливым для себя, ибо встретил среди заключённых людей умных, образованных, настоящих интеллигентов и было время и для игры в шахматы, и для расширения кругозора. Оттуда его отправили в ссылку в Кострому, где он провёл несколько лет.
Об этом периоде остались записи самого Михаила. Удивительно: специально о себе он так и не написал, А вот Рива Мазовецкая, родом из Костромы, писала мемуары и попросила его помочь своими воспоминаниями о её семье, и он откликнулся. Текст Михаила Дрора открывает для нас и личность самого автора, и остаётся ещё раз пожалеть, что он не оставил нам своих мемуаров.
Воспоминания М. Дрора-Файнберга (Рамат-Авив, 1986 год):
«В 1923 году мы, двое бывших студентов, были высланы из Симферополя в Кострому, я и Яша Левин. Мы были одни из первых, которых выслали за принадлежность к партии Ц.С.(сионистов-социалистов). Может быть, потому что были первыми, нам дали лёгкое наказание: ссылку в город на Волге, в Кострому. В октябре 1923 года мы из Симферополя поездом доехали до Костромы, а затем на санках переехали через Волгу в город. После отметки в ГПУ мы сняли комнату у русской старушки (сын её был земским врачом). Город произвёл на нас впечатление исторического памятника. Прошло ещё мало времени со дня свержения Романовых и остались следы типичного губернского города. К 300-летию костромичи хотели воздвигнуть памятник русским царям, но война помешала, а затем революция разрушила не только замысел, но и фигуры царских особ. Они беспорядочно валялись у постамента, который возвышался над Волгой.
Но особенно город удивил нас отсутствием благоустройства, канализации. Дома были деревянные, кроме губернских учреждений и домов бывших царских сановников на Павловской и Русиной улицах.
Мы жили на улице со странным названием "Дебри". На центральной площади все магазины были под одной крышей и назывались "ряды". Хозяевами во многих магазинах были евреи. Товары были современные.
После приезда мы даже не знали, есть ли в Костроме евреи. Но дня через два они нашли нас, и мы обоюдно были этому рады. Костромские евреи хотели от нас получить информацию о Палестине. Но мы тоже мало знали. К сожалению, за эти 63 года я многое забыл. Но то, что я помню, я готов рассказать.
Почти все костромские евреи были просионисты, и я не помню евреев-коммунистов. Коммунистов в Костроме я знал только русских. В Костроме я нашёл культурную жизнь: хорошую библиотеку, шахматный клуб, театр. Но мне было ужасно холодно. В Костроме ходили в валенках, а я родился в Севастополе и привык к черноморскому климату.
Всего в городе было 600-700 евреев. Религиозные евреи встречались в синагоге. Но в то время было много беженцев, а потому еврейское население увеличилось, и состав был неоднородный.
Кострома находилась вне черты оседлости и право на жительство имели до февральской революции 1917 года евреи с высшим образованием, ремесленники и купцы первой гильдии и потомки николаевских солдат. Последних принимали даже в учебные заведения без процентной нормы. Естественно, что круг наших знакомых был интересный.
Моим очень хорошим приятелем был еврей Исаак (Ицхак) Мазовецкий. Он был горячий еврей и имел некоторое понятие о Палестине и сионизме. Вскоре он женился на Риве Шнейдерман, которая теперь, вместе с дочерьми и их семьями живёт в Израиле. Так исполнилась его неосуществлённая мечта.
Брат Фани Друкиной и Ривы Мазовецкой, Вениамин Шнейдерман, был выслан в Палестину как сионист. Здесь в Эрец-Исраэль наши дороги разошлись: мы много спорили о сионизме, так как он разделял взгляды Жаботинского в противоположность Исааку Мазовецкому, который был либеральных взглядов.
Приблизительно через пять лет в 1928-1929 году Вениамин с женой и родившейся здесь дочкой Далилой вернулся в Москву. К этому его вынудила жена. Семья её оставалась в Москве, а она была "кисейная барышня", ей было трудно и, конечно, она скучала по родителям и братьям.
Некоторое время они жили на улице Шенкин в Тель-Авиве, а затем устроились в Хайфе на Адаре. Вениамин работал, и жили они по тем временам неплохо. При встрече с Ривой я узнал о судьбах моих костромских друзей и знакомых. Их судьба была печальной, погибли они на чужбине.
К Вениамину Фаня прислала своего сына Арона, так как вся семья готовилась к переезду в Палестину. Деньги Фаня пересылала Арону и, хотя он был хороший парнишка лет пятнадцати, но шалопай. Ходил всегда с фотоаппаратом и любил фотографировать. Здесь я с ним часто встречался. Он уехал в Россию вместе с дядей.
Вернусь к Костроме. Мне особенно запомнились вечера у Друкиных. Там собиралось интересное общество, говорили о еврействе и галуте, о жизни в местечке, о Палестине. Однако, как я уже говорил, сведения о Палестине были только у нас и у Исаака Мазовецкого.
В доме Друкиных я подружился с семьёй Рогалиных. Мордехай Рогалин был женат на сестре Давида Друкина, Хае. Он был преданным сионистом, но он и не думал когда-нибудь попасть в Палестину. В те годы было легко получить разрешение на выезд из России, но трудно было въехать в подмандатную Палестину. Рогалин был служащий, знал иврит, был образованным человеком.
В 1923 году мы получили из Палестины брошюру "Товары и промышленность" (Мисхар вэ-таасия). Я попросил Рогалина объяснить мне текст на иврите, и он наткнулся на имя своего родственника, к которому и обратился с просьбой выслать ему сертификаты. Тот прислал ему нужную сумму, и так он оказался в Палестине с женой и дочерью. Теперь уже она бабушка, живёт в Хадере, которую они и строили, осушая болота вместе со своим мужем Мордехаем.
И вот, пожалуй, последнее о Костроме: весна начиналась поздно и ещё в мае были остатки снега, а весна кончалась в июле. Лето было короткое и прекрасное – много зелени, цветов, леса, пьянящие запахи и чистый воздух и река Волга. Меня очень удивляло, что продукты в Костроме были дешёвые, особенно очень вкусный чёрный хлеб. Все еврейские праздники мы проводили в доме Друкиных, даже разговлялись у них, хотя мы с Яшей не постились в Йом-Кипур».
Из его записей, сделанных в 1986 году, мы узнаём, что сослан он был в 1923 году, что был один из самых первых, высланных за принадлежность к сионистской партии, то есть был одним из самых-самых первых «узников Сиона», и о том, как сдружился с местными евреями, какие это были замечательные люди, как интересовались жизнью в Палестине.
1 июня 1925 года, избрав вместо постоянного поселения в Костроме изгнание из СССР с лишением советского гражданства, он прибывает в Эрец-Исраэль. Родственники посчитали его решение сумасбродным, и только мама приехала в Одессу, чтобы проводить его на пароход. Но и она посетовала: «Почему именно ты, Мишенька, должен осваивать эту твёрдую землю?!» Никого из родных он никогда больше не увидит.
В день приезда Михаила вышел первый номер рабочей газеты «Давар». С этой газетой и добытым где-то словариком Михаил засел за изучение иврита.
Не было дня и не было ночи. Жил впроголодь, но через три месяца говорил, писал и читал на иврите. Тогда же принял участие в открытом шахматном турнире. Вот обещанная история, связанная с шахматами. Михаилу довелось играть с Давидом Бен-Гурионом, тогда уже одним из лидеров рабочего движения в Палестине. Михаил выиграл партию и был несказанно удивлен совершенно детской реакцией соперника: Бен-Гурион чертыхался, возмущался, шумел… Как это такой большой человек не умеет достойно проигрывать?!
Рассказывать о его жизни на этой земле можно по любому учебнику истории. Во всём, что здесь происходило, он участвовал лично. «Гдуд hа-авода» – знаменитый трудовой батальон, там познакомился с легендарным Ицхаком Садэ, который в 1940-е годы создаст ударные отряды Пальмах. В Хагану вступил и Михаил. Он закончит курс командиров рот. Сегодня это рядовое явление, а тогда экзамены принимало Высшее Командование Хаганы. Он никогда не занимал высоких постов, но зато лично дробил камень, мостил дороги, корчевал дикий кустарник, копал траншеи, строил…
В конце 1930-х годов, во время беспорядков, он по ночам дежурит возле арабского села Заблаýы, ныне это микрорайон Тель-Авива Яд-Элиягу. В Войну за Независимость ему уже 44 года. Воюет и его 16-летний сын. Рота Михаила из ручного пулемёта сбивает египетский самолёт «спитфайер». «Мы хорошо охраняли небо Тель-Авива!».
Он был первым евреем, вошедшим в арабскую деревню Шейх Мунис, сегодня это Рамат-Авив. Символично, что именно здесь, в пансионате для престарелых, он и проживёт свои последние 15 лет. Он мечтал именно о таком месте – чтобы маленькая квартирка и – с самообслуживанием.
Скромный в своих потребностях, скромный в оценке собственных заслуг – ему давали участок в дорогостоящем районе Афека, но он отказался. Он при жизни решил раздать своим пятерым детям наследство, чтобы в семье не было никаких трений. И сделал это!
Почему он взялся за создание словаря в годы, когда ещё жив был Сталин и никакой надежды на алию не было? Вот ведь что самое удивительное! Никто, почти никто не верил, что евреи поднимутся и снова станут народом и приедут в свою страну. Михаил Дрор верил и готовился к этому дню. И вот словарь готов, но его никто не хочет печатать. Не помогли письма ни Шлионского, ни Моше Шарета. Были и у Михаила минуты отчаяния, когда он едва не сжёг рукопись. Помогла сама алия 1970-х. Он стал приходить в центр абсорбции, вступал в беседы легко, непринужденно, начал заниматься преподаванием иврита, работал с каждым лично, у себя дома.
Сусанна Файн: «Он был талантливым педагогом. Он каждому преподносил иврит, как праздник, он умел снять напряжение, окрылял неуверенного. Его словарь был только частью его удивительно щедрой личности». Нине Прейгерзон, врачу-психиатру, он дважды помог сделать научные доклады, когда она ещё не надеялась, что просто заговорит на иврите: «Благодаря ему мы начинали работать через 3-4 месяца. Он выметал из языка такие слова, как "бетах", говори: "бевадай"! Вместо "тода раба" – большое спасибо, можно сказать красивее – "рав тодот", вместо "эфшар леиканес?"– можно войти? – "мутар леиканес?"» Другие ученики приводят другие примеры. Все ему благодарны. У всех осталась светлая память о нём. С Асей Прейгерзон Михаил прочёл, проработал все произведения её отца. Он заставлял её читать вслух. И она не просто изучала иврит и читала произведения Цви Прейгерзона, она заново знакомилась со своим отцом! Это было нелегко. Как перевести «он был тощ» «ке-грогерет де раби Цадок» – как инжир рабби Цадока? Чушь! Дрор открыл «словарь Дрора» и нашёл это выражение – «кожа да кости»… Он был тощ, только кожа да кости – вот и образ.
«Огромным достоинством словаря Дрора, – написал мне из Хайфы бывший ленинградский ученый, отказник, учитель иврита еще в конце 70-х годов прошлого века Роальд Зеличёнок, – является весьма разумная система построения плюс достаточно обширная и достаточно современная лексика». Сам он получил этот словарь из Израиля в 1981 году, бандеролью, еще до ареста и заключения, от неизвестной ему тогда Мири Голд из кибуца «Гезер»…
Треть слов и понятий из рукописи Дрора не вошли в его словарь. За два года до смерти он сел и написал новый словарь. За несколько часов до смерти сын Иосеф показывал ему свежие гранки будущего словаря. Михаил сделал несколько ценных замечаний. В новом словаре будет уже не 30, а 45 тысяч слов, и названия зверей и цветов, и научные и музыкальные термины… Он на это надеялся. Не получилось? Хорошо, что не узнал.
Едва ли можно было рассказать о Михаиле Дроре при его жизни. Он чурался громких слов, почестей, славы. Себя же – и знания, и время, и щедрую душу дарил бескорыстно. Вот она, его душа – в иврит-русском словаре Михаэля Дрора. У вас он в зелёной суперобложке? У меня она не сохранилась, потому что «Дрор» – моя настольная книга. Но у многих «жива» еще и суперобложка.
Всё исполнил на этой земле. Вырастил пятерых детей, посеял знание и выстроил Дом – Израиль. С несправедливостью боролся, душу спасал Красотой. А красота имела для Дрора много видов и форм: природа, труд, молодость, ум, доброта, талант, и слово, и музыка, и чудо иврита и Израиля, и приезд большой алии, и закаты и рассветы – всё это была Красота, как те симфонии, которые он любил с детства…
«Мишка, где ты пропадаешь? Что ты там такое слушаешь?» – «Симфонии!»
Первая публикация (сокращенный вариант): «Еврейский камертон», приложение к газете «Новости недели», октябрь 2015.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 11-12(188) ноябрь-декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer11_12/Shalit1.php
