Июнь 1944 г. Я окончил Военно-пехотное училище в г. Астрахани. и весь Весь наш выпуск в чине мл. лейтенантов был отправлен на фронт. Нам выдали обмундирование, и мы теперь офицеры. Все тянутся в главный корпус училища, где висит большое зеркало, чтобы посмотреть на себя, как мы преобразились, какими мы стали стройными, как нам идёт форма. Я и ещё трое, теперь офицеров, дружившие, будучи курсантами, и теперь держимся вместе. Мы прибыли на станцию и погрузились в товарняк. Разнесся слух. что в Украине, которую будем проезжать, нет соли. А здесь она на станции, неохраняемая, лежит огромными бунтами. Мы решили, что ничего не потеряем, если наполним вещевые мешки этой солью. А когда въехали в Украину, нам открылся пищевой рай. Появились пирожки с разной начинкой, курицы, творог, яблоки, овощи. И всё это немедленно сметалось. На генеральном совете четырёх мы наметили три цели, которые намеревались достичь. Во-первых, мы решили выяснить: есть ли предел сытости? Двое из нас утверждали, что такого предела нет: как бы ты ни был сыт, но если тебе преподнесут что-то очень вкусненькое, то ты обязательно отщипнёшь маленький, хотя бы пусть даже очень маленький, кусочек и проглотишь его. А другие двое считали, что предел сытости есть, что может наступить такой момент, когда в тебя уж ничто не полезет.
Во-вторых, нужно познать радость опъянения. Все мужчины, да и многие женщины, пьют. Значит, в этом что-то есть. Так что же это такое?
И, наконец, в-третьих, до фронта, до того как могут убить или покалечить, постараться познать женщин.
Соль подходила к концу, а ни одна из целей ещё не была достигнута. И тогда остатки соли мы обменяли на большую бутыль самогона. Мы выпили по два стакана и хорошо закусили. Но боже мой, как стало плохо: голова разламывалась, всё внутри выворачивалось. И, когда немного ожили, мы поклялись никогда больше не употреблять эту гадость. А бутыль вместе с остатками выбросили на ходу поезда. Соль кончилась, а жить на широкую ногу хотелось. И тогда в обмен на продукты пошли запасные портянки, полотенца, нижнее бельё, плащи. И лишь тогда, когда дело дошло до шинелей, мы наконец-то пришли к согласию, что предел сытости есть. Что же касается амурных дел, то тут мы только облизывались: мы не раз ловили ответные призывы, но нужно было куда-то бежать. А нас строго предупредили, что отставшие от эшелона приравниваются к дезертирам. А за это расстрел или разжалование в рядовые и штрафной батальон. Так мы, невинные, и прибыли на Второй украинский фронт. Сразу же мы попали в ведомство интендантов, и нас без всяких проблем экипировали во всё положенное. Мы были на седьмом небе, особенно когда видели эти вытянутые физиономии однокурсников, которые всю дорогу к фронту грызли свой сухой паёк.
* * *
Я назначен командиром пехотного взвода. У меня 22 солдата и сержант. В среднем, возраст солдат 40 лет. Это те люди, что оставались с немцами, а при их отступлении были мобилизованы в советскую армию. Мы стоим в обороне у предгорья Карпат и каждый день занимаемся военной подготовкой. Я показываю солдатам, как надо передвигаться, ползти, делать перебежки, стрелять. Но мои усилия почти напрасны: при команде "Вперёд" они упорно продолжают вставать во весь рост и медленно переходить на новое место, представляя прекрасную мишень для противника.
Полк объезжает новый командир полка. Мой взвод развёрнут в цепь. Когда он на вороном коне подъехал к моему взводу, я, чеканя шаг, доложил, что такой-то взвод такого-то батальона находится на полевых занятиях. Гарцующий полковниквыглядел прекрасно и на моё сообщение он ответил кивком головы и широкой приветливой улыбкой.
* * *
Сегодня, в день моего девятнадцатилетия, наш 2-ой Украинский фронт перешёл в наступление. С раннего утра артиллерия, как наша так и противника, открылаогонь. Впервые я увидел, как снарядом был обезображен человек и чуть не потерял сознание. Инстинктивный страх вызывали не только стрельба и рвущиеся снаряды, но и изнуряющий душу вой самоходных немецких пушек. Иллюзии о подвиге, героизме, кружившие мне голову в училище, сейчас полностью улетучились. Во второй половине дня мы, по пояс в воде, перешли быструю речку и до самой темноты с остановками продвигались вперёд. Ночью, из-за тревог и стрельбы, уснуть не удавалось. А тут ещё утробный визг подорвавшегося на мине солдата. И утром я чувствовал себя полностью разбитым. Весь второй день страшно хотелось спать. Хотелось найти какой-то хлев, свинарник и там уснуть и больше никогда не просыпаться. Но чтобы не было больно. Я отошёл по своим делам, а потом стал бродить, незаметно удаляясь всё дальше и дальше от передовой. Мелькала и отклонялась мысль прострелить себе руку. Сколько я бродил? Час, два а может и дольше, не знаю. Но вот вижу, бежит ко мне старший лейтенант, командир роты, выхватывая на ходу наган.
- Так вот где ты, сволочь, околачиваешься. Почему оставил передовую? Расстреляю, паразит. И коротким боксёрским ударом расквасил мне нос. Потекла кровь. Но боли я не чувствовал. Я вдруг осознал всю пагубность своего проступка. Сколько раз нам в училище твердили, что самовольно покинувшие поле боя подлежат расстрелу.
- Что молчишь, мамин сынок? И видя, что я вот-вот готов разрыдаться, смягчился: «Ну ладно, на первый раз прощаю. Но больше ты так легко не отделаешься. А теперь помой лицо и пойдём на свои места».
А через несколько дней я сам стал подбегать к провинившемуся солдату, кричать, что я делал с его матерью, и грозить автоматом. Моя деятельность явно нравилась командиру роты, и он что-то бурчал одобрительное.
* * *
Вот уже больше двух недель, как мы с остановками продвигаемся вглубь Карпат. Мы поднялись на возвышенность одного из хребтов. Надо мной огромное голубое небо, впереди горы, одетые в зелень, а внизу... Не может этого быть! Внизу, подо мной, прекраснейшие облачка, такие пушистые, ватные, белые. Но как же так, облака ведь должны быть наверху. Я в полном порядке, в своём сознании. Вон, например, далеко внизу ленточкой тянется дорога, по которой снуют коробочки машин неприятеля. Значит, облака внизу — реальность. Вот одно облако в виде пирамиды плывёт вершиной прямо на меня.
- О облако, облако, возьми меня с собой и унеси далеко, далеко, подальше от этого ада.
Но облако окутало меня влажным туманом, побыло со мной 2-3 минуты и уплыло по своим делам. А я остался с голубым небом, горами, милыми облачками и высокой вероятностью никогда больше эту красоту не увидеть.
* * *
Накануне вечером было приказано с рассветом бесшумно взойти на ближайшую гору. И, как только небо подсказало «пора», я скомандовал взводу двигаться за мной, а сам пополз вперёд. Я передвигался долго и предельно осторожно. Склон круто пошёл вверх. Деревья здесь росли густо. Неожиданно из темноты показалась какая-то линия, разделяющая две полосы, верхняя из которых несколько светлее нижней. «Ба!.., так это же линия вершины горы!» Я замер и пролежал так несколько минут. Но вот из-за дерева, метрах в 12 – 15, выдвинулся силуэт крупного человека.
Это фашист, – пронеслось у меня в голове. Впервые и совсем близко я увидел врага в своём естественном состоянии.
Это такие как он напали на нашу страну. Это такие как он убивают наших детей, стариков, женщин. И пока я так рассуждал, человек этот вскинул винтовку и, сделав два бесприцельных выстрела в нашу сторону, скрылся за деревом. И только тогда я вспомнил, что в руках у меня автомат. Я не шевелился. Ждать пришлось долго, и я хотел уже спускаться к своим, но на свою беду немец вышел из-за дерева снова. Теперь он был виден значительно лучше, но черты лица были ещё смутны. Он опять вскинул винтовку, но я опередил его и нажал на спусковой крючок. И мой автомат взревел, затрясся. Я увидел как этот человек сначала дернулся, очевидно, хотел спрятаться за дерево, но потом стал медленно, медленно оседать. А мой автомат всё ревёт, надрывается. И, наконец, человек рухнул головой вниз под уклон. И тут мной овладел дикий, животный страх. Я, не разбирая ничего на своём пути, со всех ног бросился вниз, к своим. Но мне казалось, что ноги у меня какие-то ватные и бегу я медленно и долго. Но внезапно я выскочил прямо в середину своего взвода. За время моего отсутствия взвод продвинулся вперёд очень мало. Деревья здесь росли редко, и было почти светло. Мой страх сменился глубоким стрессом: я не мог ни стоять, ни сидеть. Меня трясло и лихорадило. Подошёл мой друг лейтенант Валерий, комсорг батальона.
- Что с тобой? – Но я что-то мычу непонятное.
- Да что с тобой? – И он резко встряхнул меня за плечи. И тогда я кое-как рассказал ему о своей вылазке.
- Ну ты даёшь – сказал он. – Я расскажу комбату. А сейчас никуда не отлучайся, должно поступить распоряжение отойти назад и помочь соседнему полку.
* * *
Лейтенант Валерий был одним из красивейших мужчин, которые когда-либо встретились на моём жизненном пути: высокий, стройный, мужественное и одновременно доброе лицо. К нему люди тянулись. В сырые и прохладные ночи мы с ним спали вместе, согревая друг друга. Он всё пытался выяснить мои победы на женском фронте. Но у меня ничего не было, и я ничем не мог его удивить. Зато он на эту тему мог говорить без конца, не повторяясь, без пошлости, с описанием второстепенных лиц, обстановки, погоды. Ну прямо как в настоящих, хороших романах. Лёжа с ним вместе, я почти всегда клянчил: Ну, а дальше что?, Ну пожалуйста, ещё немного, ещё чуть-чуть.
Потом, годы спустя, я пришёл к выводу, что не все амурные дороги были пройдены самим Валерием, что некоторые из них были позаимствованы из других источников. Но это не из-за недоступности для него, а потому что было совсем другое время, война.
* * *
За месяц боёв решето войны усердно проредило мой взвод: из 23 человек в начале, осталось 5. Теперь пополнение, 12 новых воинов, в т. ч. старший сержант, мой заместитель. Между мной и ст. сержантом сразу же проскочила искра доброжелательности, уважения друг к другу. Ему было лет под сорок, открытый, умный взгляд, очень подвижный и глубоко верующий.
В новом составе, продвигаясь вглубь Карпат, мы входили в хутора и населенные пункты, где нас, как правило, встречали со слезами радости. Описать чувства, которые я испытывал тогда, при встречах с населением, трудно. Здесь и гордость, что я являюсь частичкой того великого процесса «Освобождение», и мстительная радость, что мы движемся к логову врага, чтобы там его покарать. Но при вхождении в населенные пункты, мы были заняты не только поцелуями и приёмами цветов, но и необходимостью прочёсывать каждый дом: не остался ли, не залёг ли где враг. Иногда в домах оставались смертники, и первый входящий получал пулю, или удар топора. Мой первый помощник был очень «вежливый», он всячески стремился пропускать меня в дом первым. А вот новый ст. сержант, наоборот, старался сам войти в дом первым. Но я пресёк это и мы установили строгую очерёдность.
Как-то на отдыхе ко мне подошёл мой помощник и говорит:
- Товарищ мл. лейтенант, давайте обменяемся именами: Вы будете Алексей, а я Абрам. – Это предложение было для меня сверхнеожиданным. Такого я совершенно не ожидал. Надо сказать, что имя своё, Абрам, я очень не любил и с ним много настрадался. Мы с мамой и сестрой жили в Москве в одном из трёх бараков, в комнате на 4 семьи, каждой по углу. И были бедными из беднейших. И всё-таки постоянно мы слышали упрёки, что в этой мерзкой жизни виноваты только евреи, разные там Абрамы. Поздними вечерами, когда я где-то заигрывался и не шёл домой, моя мама выходила на середину двора и громко кричала: «Абраша, иди домой». И всегда находились добровольцы, которые бескорыстно находили меня, где бы я ни был, и с той же интонацией, с тем же акцентом сообщали мне: «Абраша, иди домой». А иногда и хором. Всё это мгновенно пронеслось у меня в голове, и я сказал ст. сержанту: «Я согласен, но я не знаю как это сделать».
- А ничего делать не надо. Бог всё видит, всё слышит, всё понимает. Нужны только наши искренние согласия.
- В таком случае я согласен.
- Вот и хорошо. Теперь Вы Алексей, а я Абрам.
* * *
В моём взводе только у меня и у ст. сержанта были автоматы с магазином в виде рожка. Эти автоматы часто отказывали. В училище нас научили такие автоматы разбирать и собирать вслепую. Поэтому, когда мой автомат отказывал, я разбирал его, прочищал, смазывал, особенно магазин, и он опять работал. А вот ст. сержант этого делать не умел, и он всегда обращался за помощью ко мне. Как-то шёл очень интенсивный бой. Немецкие разрывные пули буквально косили траву и кустарник. Я лежал за большим деревом и нет-нет высовывал автомат то с одной его стороны, то с другой и пускал очереди. Несколько раз меня как будто кто-то гладил по спине. Было даже приятно: проникало тепло. Только после боя выяснилось, что моя шинель на спине вся в клочьях: это, оказывается, разрывные пули меня гладили. Неожиданно ко мне юркнул ст. сержант: автомат заклинило. Я, как обычно, разобрал его, очистил, смазал и, испытав, отдал ему. Он подождал, когда огонь немного стих, и только высунул голову, чтоб бежать на своё место, как разрывная пуля угодила ему прямо в голову. Меня даже чем-то обдало. Смерть наступила мгновенно. Так под каким же именем пал этот замечательнейший человек, при воспоминии о котором мне и сейчас больно?
* * *
Живя в Москве до 52 лет, я звался на работе Алексей Израилович. Дома же, среди знакомых, друзей: Лёша, Алексей, хотя во всех официальных документах как тогда, так и сейчас: Абрам Израилович. Помню, были как-то два-три случая, когда в дружеской беседе, за рюмкой, я рассказывал историю с изменением имени, нозвучало как-то неубедительно, и мне не очень-то верили. В Америке русско-еврейская община меня с именем Алексей не приняла: уж слишком русское это имя. А вот американцам моё имя Абрам нравится. На работе я звался Эйб, Эйбрам, Эйбрахам. Сейчас мне 90, и острота с изменением имени как-то притупилась. Пусть те, кто верит в историю с изменением моего имени, и те кто не верит, будут здоровы и счастливы. Но что я могу поделать? Всё, что я изложил выше — чистая правда.
* * *
Мы взошли на один из основных карпатских хребтов и расположились на склоне у вершины, по которой тянулась дорога. Прямо перед нами участок леса шириною 120 – 150 метров, растущий на противоположной стороне хребта и доходящий до самой дороги. Справа и слева к этому лесу примыкают голые участки, шириною примерно по 100 метров, которые простреливаются неприятелем, особенно правый. Неожиданно слева на дороге показалась группа людей, которая приближалась к нам. Когда они подошли поближе, я узнал командира нашего полка. Рядом с ним шёл командир батальона и ещё три офицера, которых раньше я не видел. Возможно это были работники штаба. Вскоре группа приблизилась к первому простреливаемому участку. И как только они вступили на него, противник открыл огонь. Все офицеры, не мешкая, скатились с дороги под защиту хребта и только полковник как шёл, так и продолжал итти, не прибавляя и не убавляя шага. Так он прошёл весь простреливаемый участок и теперь шёл под защитой леса, приближаясь к нам. Я поднялся и отдал честь. Он узнал меня и, махнув ответно рукой, продолжал идти ко второму участку, который ещё минут двадцать тому назад очень сильно простреливался. И тут как будто кто-то меня подтолкнул. Я сорвался с места, догнал полковника, встал слева от него, но впереди к неприятелю, и, взяв его шаг, как быслился с ним в единое целое. Так, вместе, мы прошли весь опасный участок. Но на наше счастье сейчас этот участок простреливался слабо. Возможно, противник отходил. Проводив полковника до безопасного места, я вернулся в свой взвод.
* * *
Стоял конец октября. Погода резко изменилась: похолодало, пошли дожди со снегом. Все промокли насквозь. Холод сковал все движения: ни отстегнуть, ни застегнуть пуговицу. И тогда, когда мы находились в лощине и кто-то, из другой части, всё же разжёг костёр, немцы накрыли нас миномётным огнём. Осколок миныпробил мне насквозь правую руку в локтевом суставе. Рука повисла плетью. Мне помогли наложить жгут и оказали первую помощь. Подошёл лейтенант Валерий.
«Вот дружище – говорю – не повезло». Он что-то буркнул и, когда мы остались одни, говорит:
- Не повезло, говоришь. А я бы очень многое отдал, чтобы быть на твоём месте. Ты счастливчик, дорогой, ты будешь жить. Желаю тебе долгой и красивой жизни.
Судьба Валерия мне неизвестна. Но боюсь, она печальна. Он был очень заметным человеком, но я о нём ничего не слышал.
* * *
И начались мои хождения по мукам, по госпиталям: санбат, армейский госпиталь, фронтовой госпиталь. И во всех этих трёх медицинских учреждениях мне открывали и чистили рану, удаляя осколки и омертвевшие ткани. Говорили, что вводят обезболивающее, но то ли это было неэффективное лекарство, то ли это было просто психологическое внушение, но боль была жуткая, близкая к потере сознания. И только тогда, когда во фронтовом госпитале мою руку положили в гипс, я вздохнул. А через несколько дней я был отправлен в глубокий тыл, в госпиталь под Баку. Там я пробыл 2 – 3 месяца. Была весна: всё цвело и пело. Война явно катилась к победному концу. Здесь мне сняли гипс, и оказалось, что рука работает почти нормально. Здесь наконец-то меня нагнал мой орден «Красная Звезда» (это конечно за мою «прогулку» с полковником у всех на глазах). Все женщины, все девушки мне улыбаются, все хотят знакомиться, приглашают в гости.
- О жизнь, какой же ты можешь быть прекрасной и удивительной!
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 11-12(188) ноябрь-декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer11_12/Fajnberg1.php
