Вполне возможно, что большинство людей, долго стоящих на остановке в ожидании транспорта, предпочитают не тратить это время зря и усиленно думают — кто-то о новом проекте для работы, кто-то о том, как привести в порядок разлаживающуюся личную жизнь, кто-то о том, как прожить до следующей зарплаты, и все они вместе — конечно, о том, где, как и с кем планируют отмечать приближающийся Новый год. От этого их взгляды производят впечатление осмысленных. Но длинный мужчина в толстых, вопиюще старомодных (а скорее, вообще не принадлежащих к категориям моды) очках и шапке с большими «ушами», прислонившийся к холодной стенке остановочного павильона, этого не знал, потому что не умел читать чужие мысли. Да и людей вокруг было мало: они ходили взад—вперед по остановке, а затем не выдерживали и шли куда-то пешком, скрываясь за плотной стеной снега, обрушившегося на город. Собственных мыслей у длинного человека не было: уставив неподвижный взгляд куда-то вдаль, вроде как высматривая транспорт, он привычно «отключался», не думая ни о чем. Такси проплывали мимо, «подмигивая» ему фарами и зелеными глазками, отчего вспоминалась пошлая песня: «О—о, о—о» — вспоминалась помимо воли, потому что эту ассоциацию однажды вложили в сознание, как условный рефлекс собаки Павлова, и она просыпалась в голове всякий раз раньше, чем «просыпалась» сама голова.
«Условный рефлекс собаки Павлова» — согревая руки дыханием, пробормотал длинный человек.
Мужчине было около сорока пяти — на вид, опять же, потому что точной информации у меня нет. На такси он, конечно, не ездил, потому что зарплата не позволяла. А может, и позволяла, потому что жил он очень экономно, но по привычке думал, что не позволяла: такси когда-то стоили бешеных денег в этом городе, но только в нем давно навели порядок, ввели единый тариф и лишают лицензии за несоблюдение, так что попробуй не соблюди. Но длинный человек в очках и шапке не знал и этого, потому что за новостями не следил: его работа была связана с прошлым, а увлечение — с вымышленным. Он проводил дни в архиве, где был рядовым служащим, катавшим тележки и копавшимся в карточках, а вечера и выходные — за чтением литературных журналов: занятие странное по нынешним временам, но по нынешним временам само то, что такой человек жил на свете, немножечко странновато. Человека звали Матвей Иванович, он был скромен и немногословен. Всю свою жизнь он прожил в этом городе — как он называл его, Городе, где есть метро. Вот только на метро добираться домой было неудобно, и он упорно стоял на остановке, всматриваясь в снег.
В общем, вовсе не деньги были причиной того, что он пропускал такси, а, как вы поняли, совсем другое: ведь на такси ездят, когда куда-то торопятся, а он никуда и никогда не торопился. Ему не к кому было спешить: Матвей Иванович жил один.
Покачиваясь, из снежной завесы выкатился троллейбус — одной из самых старых моделей, «холодный» — безошибочно и разочарованно определил его длинный человек. Остановившись, водитель раздумывал, открывать ли двери, настолько нерешительным выглядел человек в шапке с «ушами»: поднявшийся ветер смешно трепал их, очки почему-то перекосились, но человек и не думал их поправлять. Конечно, решительность — совершенно не то качество, без которого не зайдешь в троллейбус, все было проще: Матвей Иванович просто не сразу сообразил, что троллейбус уже стоит на остановке — такое случалось с ним и раньше, для человека, чья квартира забита всеми возможными литературными журналами, выходившими в разные годы и в разных городах — и ведь прочитанными, что самое сумасшедшее! — это было в порядке вещей.
– Молодой человек! Молодой человек! — внезапно услышанный голос заставил его вынырнуть в реальность из мысленного небытия и обнаружить напротив своего носа открытую дверь троллейбуса.
– Пожалуйста, помогите мне, будьте вы так добры, подняться в этот троллейбус, — голос обращался явно к нему, и мужчина наконец обратил внимание на низенькую запыхавшуюся старушку с дряхлой сумочкой в руках.
«Молодой», — криво ухмыльнулся он, но тут же изобразил что-то приветственное на лице: «Да, да, конечно, пойдемте». Кряхтя и охая, старушка облокотилась на сильную — как ей хотелось думать — руку Матвея Ивановича, тот ступал осторожно по ступенькам и с тревогой поглядывал на старушку: помогать кому-то ему он не любил. И вовсе не потому, что был черств душой или озлоблен — нет, просто любое участие в чем-то общественном, контакты со случайными людьми вызывали в нем тревогу: он и хотел помочь искренне, но не знал, как это правильно делается: за что ухватить коляску, чтобы помочь молодой маме, как правильно взять под руку ту же старушку? Он так и представлял, как рассерженные пассажиры выкинут его из салона, да с криками — ты, мол, придурок, что ли, и будет смотреть недоуменно и зло человек, нуждавшийся в помощи. И до тех пор, пока он опять не вернется в комфортное небытие (что неизменно случится через пару минут), Матвей Иванович испытает много дискомфортных ощущений — угрызений ли совести, стыда от того, что показался людям глупым и нерасторопным — да какая разница, как это называть? В обществе почему-то ценились активность, бодрость, хоть и было совершенно непонятно почему, с какой стати.
Но в салоне троллейбуса никого не было, и Матвей Иванович, приободрившись, проводил старушку до ближайшего сиденья, на соседнее поставил ее старую сумку. Только сейчас он смог рассмотреть ее: глаза старушки были заплаканы.
– Что ж это с вами?
– Со мной? — старушка удивилась. — Со мной все в порядке. А вы-то вот что такой кислый?
Подобный вопрос Матвею Ивановичу иногда задавали — когда приходилось общаться с теми, кто его плохо знал. Всякий раз, или изображая удивление, или просто терпеливо и спокойно ему приходилось объяснять, что он, мол, «вполне обычный», он—де «всегда такой». Разговоры эти раздражали: ну почему нельзя принимать человека таким, какой он есть, тем более что в обществе, если верить телевизору, быть собой — чуть ли не главная ценность. А он, Матвей Иванович, оставался собой всегда, ну так что же? Да и не кислый он был, а действительно… обыкновенный. Обыкновенный человек. Но спорить с заплаканной старушкой ему вовсе не хотелось, и он сказал:
– Да я-то ладно. А вот вам нельзя… — он подбирал слова. — Нельзя расстраиваться.
– Да это почему же? — взвилась старушка — Мне уже все можно, это вот… Вы молодой, вам нельзя быть кислым. Так и жизнь пройдет, и не заметите!
– Да прошла уже, — Матвей Иванович махнул рукой. — И ничего. Я много прочитал, — почему-то ответил он.
– Эх, прочитал он! — воскликнула старушка. — Чего читали-то?
– Журналы, — сказал Матвей Иванович.
– Ой, журналы! Небось, с картинками-то? С бабами голыми? — старушка играючи ткнула его пальцем в бок, отчего ему стало не по себе, и он присел на соседнее сиденье. Разговор со старушкой начинал ему надоедать.
– Толстые журналы. Тол—сты—е, — уточнил Матвей Иванович.
– Ну конечно, толстые. Картинок-то, небось, больше, — не унималась бабушка. — Оттого и очки-то воон какие огромные… толще, небось, чем журналы! Поправили бы, кстати, болтаются как… — тут старушка и вовсе сказала такое, отчего у Матвея Ивановича чуть не свернулись уши.
– Послушайте, — поморщился он, но очки действительно поправил. — Ну послушайте же. Вы попросили помочь, вы явно плакали, у вас что-то случилось. Какое имеет значение, что я читаю?
– Троллейбус следует в парк, — раздался оглушающий голос водителя, и старушка тут же всплеснула руками:
– Ой, как хорошо-то, как здорово!
Улыбнулся и Матвей Иванович: дело в том, что ни один троллейбусный маршрут не доходил до его дома. Остановка была на соседней улице, и ему приходилось идти через несколько перекрестков домой. Но зато на его улице находился троллейбусный парк, и, если редкий троллейбус отправлялся туда, Матвей Иванович каждый раз просил водителя подбросить, и выходил практически у дома.
– Как все хорошо-то, как по-новогоднему, — радовалась старушка.
– Ну вот, — машинально сказал Матвей Иванович, — Вместе, значит, выйдем.
– Поможешь мне, чай?
– Непременно, — отозвался Матвей Иванович.
– А что плакала, так это… Выгнали с работы меня. Представляете, перед самым новым годом! — она протерла руками глаза, хотя слезы уже давно высохли, но снова начала нервничать. «Только бы не расплакалась», — подумал Матвей Иванович. — Кошмар какой, что делается. Разве можно, думаю, с людьми так. Праздники, радость, веселье… Да и вообще… Жить-то теперь как… Вот тебе и с новым счастьем!
– А кем вы работали-то? — тупо спросил собеседник.
– Этим… прохмоу… промау… Про—мо—у—тером, короче. До сих пор не понимаю, че это значит.
Матвей Иванович, конечно, знал, кто такие промоутеры, и, конечно, не любил их. Но и жалел: по его представлениям, хуже работы с людьми вообще ничего не могло быть, а еще и платят копейки. «Самая несправедливая работа на свете» — думал он о промоутерах всякий раз, когда встречал их.
– Вы что же, эт… листовки раздавали?
– Да нет, ходила с такой… Короче, повесишь табличку на шее, как в лагере немецком, и ходишь как дура. Ну, если чего спросят, скажешь. Но никто ничего не спрашивал.
– И чего ж уволили?
– Не знаю, — сказала старушка. — Уволили, и все тут. Захожу, а там девочки сидят такие нарядные, крашенные, молоденькие все — ну, офис наш. Увольняйтесь, говорят, и смеются, между делом, обсуждают, кто и с кем куда пойдет. На Новый год, значит. Кто каких подарков ждет. Ну а мне старой, один, значит, подарок. Я и говорю им: девоньки, миленькие, да какой же увольняться, Новый год! А жить как? Разве я плохо работала? Нет, говорят, работала ты отлично, да только больше не надо. То есть как, говорю, было надо, а стало не надо? Ага, говорят. Нерентабельность. Денег ты, мол, не приносишь, а только жрешь. И решил начальник перед новым годом, что надо бы на чем-то сэкономить. Ну вот, — подытожила старушка. — И сэкономили на мне.
Троллейбус свернул на тихую улицу со знакомыми домами, окошками, дорожными указателями. Матвей Иванович невольно улыбнулся: скоро будет дома.
– Ну а чем же вы там… торговали-то? — спросил он ради приличия.
– Еду для собак продавали… Да уж, — она вздохнула… — А сами поступили как собаки.
– Это точно, — поддержал Матвей Иванович. — Как псы, я бы сказал. Сейчас ведь все как дикие псы: последний кусок урвут. Лишь бы самим набить брюхо, — он сам удивился собственным словам. Но тут же подумал: «Сказать же что-то надо». Да и, наверное, так оно все и есть, успокоил он сам себя напоследок. Правда, старушка не заметила его сомнений: за годы работы в архиве и чтения толстых журналов Матвей Иванович волей—неволей приобрел лицо, на котором не отражалось никаких эмоций, мыслей — такое, всегда спокойное, и всегда одинаковое — а, может, это и не лицо он приобрел, а состояние души такое: нечему на лице отражаться.
– Псы… — повторила бабушка. — А у меня, глядишь, тоже есть пес. Только он добрый. Кормить-то его тоже надо… Эх, — вздохнула она и принялась вставать. Троллейбус проехал перекресток и остановился. Матвей Иванович взял старую сумку старушки и помог ей спуститься. Дверь закрылась, но троллейбус не торопился никуда уезжать. Только погас свет в салоне. Все вокруг завалило снегом, и хлопья, плотные, огромные, но отчего-то приятные, сыпались с неба, как овсянка из картонной коробки — в тарелку с молоком, какой, может быть, в тихий этот час и представлялась земля, в особенности их крохотный участок из нескольких улиц, откуда-нибудь сверху. Он поднял глаза, но очки тут же залепило, пришлось снять и срочно протирать, чтобы хоть что-то увидеть: без очков Матвей Иванович был совсем слеп.
– Вот так, не нужны, говорят, больше, — причитала старушка где-то рядом, и в то же время бесконечно далеко, за сотни тысяч снежных миров от него, архивиста Матвея Ивановича, читателя толстых журналов. Они жили здесь, рядом, и никогда не видели друг друга. Поздний троллейбус свел их вместе, потому что ничего, кроме позднего троллейбуса, их свести не могло.
– Да, — растерянно сказал Матвей Иванович на прощанье. — Странно Новый год начинается. Все всем не нужны.
Ускоряя шаг по направлению к дому, он вспомнил, что и сам-то давно никому не нужен. От этого не стало тяжелее, от этого вообще ничего не стало.
Ночью за окном метель, метель,
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель,
Ты не вспоминаешь обо мне,
— раздался приглушенный мягкий звук из теплого окна на первом этаже. Решетки на окнах надежно защищали уют квартиры, защищали и саму песню, само ее право на звучание у каких-нибудь добрых и наверняка симпатичных людей. Защищали и от него, Матвея Ивановича — песня звучала там, по их сторону решетки, а по его — хрустел снег под ногами, искрился в свете ночных фонарей.
***
Вагон метро, на боковом сиденье которого открыл глаза, дернувшись, словно от испуга, заспанный человек, не был ничем примечателен. Да и человек тоже не был примечателен — ведь это все тот же Матвей Иванович, в шапке с ушами и сползающих очках. Он засунул руку в карман, извлек телефон, быстро нажал несколько кнопок и отправил телефон обратно. Осмотревшись, он увидел нескольких скучающих людей в своем вагоне и таких же, совсем от них неотличимых — в соседнем. Наверное, и сам Матвей Иванович был тоже от них не отличим.
Гораздо интереснее был вид за окном, и, чтобы рассмотреть его, Матвей Иванович даже встал и подошел к дверям, уткнувшись в стекло и дыша на него, жадно хватая глазами открывшийся вид. За окном раскинулось море — правда, совсем не бескрайнее, это была маленькая уютная бухточка, где нашли пристанище и стояли, не торопясь никуда, прогулочные катера и тут же, рядом, совсем крохотные ялики — и все это на расстоянии нескольких метров от проезжающего вагона, а чуть подальше, в глубине бухты, направлялись в открытое море парусные яхты. На другом берегу зажигались первые огни, хотя еще вовсю светило солнце, и доносилась сквозь шум вагона приятная музыка без слов. Матвей Иванович вскинул взгляд вверх и увидел чаек, пролетавших прямо над поездом: вот бы открыть форточки, подумал он — может, одна залетит? Пассажиры вагона вяло поглядывали вперед себя, а затем опускали глаза вниз — они привыкли к этой бухте за долгие, должно быть, каждодневные поездки — привык к ним и Матвей Иванович, конечно, он не раз уже видел море, он знал эту бухту до маленьких деталей, он помнил, как разбросаны вдоль берега огромные камни, он видел скамейки на набережной, счастливых людей, которые гуляли между торговыми палатками, кричащих зазывал в нелепых фуражках, стилизованных под «капитанские» — он знал, что сейчас поезд сделает плавный разворот, и бухта скроется за деревьями, и некоторое время, повернув голову, еще можно будет что-то рассмотреть: если повезет, блеснет вечернее солнце на чистой воде, а затем взору откроется стена высокой скалы, в вагоне резко потемнеет и включится дополнительное освещение, ну а затем исчезнет и этот вид — поезд войдет в тоннель, и вместо смеющихся лиц, беззаботных яликов и солнечных бликов на море за стеклом поплывут бесконечные провода, металлические трубы, стальные колеса где-то под ним заскрипят, заскрежещут, и все снова станет простым и бесцветным, как лица соседей—пассажиров — станции возле моря не было, и даже просто так, чтобы «продлить мгновенье», поезд здесь не останавливался, напротив, на этом открытом участке ускорял движение — и Матвей Иванович каждый раз испытывал нестерпимое движение разжать руками двери, да и выпрыгнуть на ходу, сбросив осточертевшую шапку, уронив — черт бы с ними — очки — и кинуться в море с разбегу, не раздумывая, не соображая упасть в соленую, добрую, мягкую воду. Упасть и пропасть.
Но пути были ограждены, рельсы — наэлектризованы, да и на такой скорости он бы наверняка расшиб голову или попал под встречный поезд, а главное, конечно, что, привыкший к бумагам, к архиву, к дивану, он никогда бы не решился на это действие, которое так выбивалось из общей канвы жизни. Матвей Иванович возвращался на свое место и терпеливо ждал, пока провода за окном сменятся невзрачной платформой, поезд сбавит движение, и в вагоне откроются двери. Тогда он вставал, шел по платформе, вслушиваясь в гул уезжающего поезда, поднимался по лестнице и попадал в подземный коридор. Оттуда выходил на улицу, где уже не было ничего примечательного, и чайки не кружили, и совсем не пахло морем — дули ветра, ругались водители бесчисленных маршрутных такси, не в силах решить, кому вставать ближе к метро, зазывали торговцы теплым бельем, коченеющие от холода, пахло жирной и вредной пищей, и молчаливой, бесстрастной стеной за всем этим вставали серые дома с окнами—клетками, аптеками и офисами микрозаймов на первых этажах («Зай, возьми взайм», — набрасывалась на прохожих школьница с листовками, и ей шутили в ответ: «Вай! А давай!», так и грелись), Матвей Иванович огибал эти дома, проходил по пустынному скверу, состоявшему из двух треугольников зелени и отрезка — сказать бы вернее, огрызка — тропы между ними, иногда к нему мчались, виляя радостно хвостами, местные собаки, и местные хозяева кричали им «Фу», что было Матвею Ивановичу неприятно.
Сам же он здесь не был местным, но прекрасно знал дорогу и прошел бы ее, наверное, с завязанными глазами — хотя обстоятельств, при которых такое могло случиться, он и представить не мог. Спустя каких-то 10 минут он оказывался там, куда направлялся, отряхивал снег с рукавов, яростно топал ногами, сбивая уличную грязь, стучался, нервно прикрыв глаза, в дверь и, услышав ответ, хватался за ручку.
– Добро пожаловать в гостеприимный дом наш, так сказать, спокойствия, душевного равновесия, где вас всегда поймут, выслушают и ни в коем случае не осудят!
С такой или похожей речью его приветствовал массивный человек с большой рыжей бородой и в белом халате. Человек непременно вставал с места, отрываясь от своих записей, и шел приветствовать вошедшего, посмеиваясь и покачиваясь, на ходу застегивая пуговицы. Матвей Иванович протягивал руку, скромно потупившись, и даже немного, так, чтобы не нарушать приличий, отворачивался: от человека все время пахло коньячком, а алкоголя Матвей Иванович на дух не переносил. Бородатый долго тряс его руку и что-то приговаривал, и Матвей Иванович ждал обыкновенно, когда же можно будет присесть и отдышаться с дороги.
– Чувствуйте себя как дома, — распоряжался человек в халате, — Но не забывайте, что вы в кабинете своего лечащего врача.
Он суетливо доставал из кармана ключ, запирал дверь кабинета и направлялся к шкафчику: за секретной дверцей обнаруживались открытая бутылка коньяка и два бокала.
– За все хорошее? — традиционно кивал на бокалы доктор, и Матвей Иванович так же традиционно отводил взгляд. Тогда один бокал оставался на месте, второй же, вместе с бутылкой, перекочевывал на стол — бумаги сдвигались, бутылка открывалась, и кабинет наполнялся ароматным запахом. Соседний стол был пуст, экран монитора выключен, и Матвей Иванович бросил вопросительный взгляд на доктора.
– Сегодня мы только вдвоем, — доктор изобразил романтичную улыбку, а может, и действительно искренне улыбнулся в предвкушении коньяка. — Так что выкладывайте! Все, что беспокоит — на—чис-то—ту! Только ничего не скрывайте, все равно узнаю, — он схватил бокал и сделал пару жадных глотков. — О—о—х! — выдохул. — До чего жить прекрасно!
Матвей Иванович сидел без движения, не обращая внимания на эти слова.
– Для меня встреча с вами — ну настоящий праздник, — расплылся в улыбке доктор.
Матвея Ивановича слегка передернуло:
– Это почему? — сказал он.
– Ну как же, — доктор обвел руками стол, бокал с бутылкой, но вдруг решил не продолжать. – Ладно. Как ваши дела? Язык-то покажите.
Пациент нехотя высунул язык.
– По утрам чистить надо, вы хоть в курсе? — начал врач. — Налет на языке — очень вредная вещь. Всего-то надо: утром проснулись, взяли столовую ложку и поскребли по языку, туда—сюда, — он смешно двигал рукой перед своим лицом, но Матвея Ивановича картина не впечатлила: он зевнул.
– Ну надо же, какие молчаливые пациенты пошли, — возмутился врач и принялся что-то записывать. — Приходят к доктору и молчат. Оно, конечно, ваше дело — я же работаю, время как говорится, идет. Но вот пока мы тут сидим и молчим, кому-то может понадобиться настоящая помощь. А? Каково оно?
– У меня тоска, — выдавил наконец Матвей Иванович.
– Вы меня не удивляете, — всплеснул руками доктор. — Вы бы хоть пили. Я вот люблю коньяки, хорошие сигары.
– Не могу. Я только чай.
– Чай вреден в больших количествах, — доктор замотал головой. — Может быть рак, это я вам серьезно говорю. Особенно если запивать. А у нас, знаете, все пьют после еды — чай этот. Ожог слизистой рта, пищевода — с гарантией, что называется, с доставкой на дом, — он отхлебнул еще коньяку. — Получите—распишитесь. Мы заливаем желудок чаем и вызываем тем самым мощнейший выброс желудочного сока в пищевод, ну, по-простому, знаете — изжога. Вас не мучает? — Матвей Иванович отрицательно кивнул. — Ну а потом вы глотаете таблетки, чтобы эту изжогу сбить, а таблетки, думаете, полезные? — вот так и получается рак нижней трети пищевода. А ожог слизистой рта, когда вы чай пьете? Это все атипия клеток, это все опять же рак. Ну, элементарные вроде бы вещи, согласитесь?
– Все может быть, — растерянно ответил Матвей Иванович. — Но все приводит к смерти, так или иначе.
– Все — это все, — ответил доктор. — А чай — он вернее всего.
– Знаете, — Матвея Ивановича очевидно не интересовала тема чая, и он, наконец, решил сказать, самое важное, зачем сюда и пришел: — А бывает такое, что человек мертв, а ему кажется, что он жив?
– Нет, что вы — доктор смешно вытаращил глаза, но Матвей Иванович снова даже не улыбнулся. — Скорее, наоборот.
– А у меня вот такой случай.
– У него такой случай, — рассмеялся, передразнивая, доктор. — Ну откуда же вы знаете, какой у вас случай? Вы что, врач, что ли? Ох, подождите, просмеюсь. — он взял паузу, но, вместо того, чтоб просмеяться, хватил еще коньяку и открыл бутылку, чтобы добавить в бокал. — У вас другой случай, Матвей, как вас там, Иоаннович! Вы здоровый человек в расцвете сил. У которого в порядке все анализы, в норме — представляете! — все показатели. И сердце-то работает как пламенный мотор, и дышите полной грудью, и держитесь ровно, да что там — вы даже не кашляете! А печень… здесь я могу вам только позавидовать, — он покачал головой. — Для вашего возраста идеальные результаты. А депрессия… Вообще, я вам скажу, это у многих — предновогоднее, чего поделать.
– У меня нет депрессии.
– Это как же? — рассмеялся врач. — Праздники на носу, и нет депрессии?
– Настоящие праздники — это когда чего-то достиг, чего-то добился. А у меня никаких достижений нет. Так, даты на календаре.
– У вас просто скука. Вы скучаете, — предположил врач.
– Я не знаю, что такое скука. Просто живу как умею. Я не хочу скучать! И вроде хотел бы радоваться, или вдохновляться чем-то, но не могу. Я живу ровно и одинаково уже много лет. Но когда подступает Новый год, настроение качается. Эта вынужденная радость, необходимость: вот, в этот день я должен быть счастлив, но не буду — она выбивает почву из-под ног.
– А чего вы не будете? — спросил врач.
– Меня вдохновляла только она. Вдохновляла на жизнь, на праздники.
– Помню, помню… Вы не можете ее забыть, — доктор покачал головой, посмотрел на коньяк, но не стал пить. — Случай, сам по себе, конечно, не редкий. Но ведь вы осознаете, — он сделал паузу. — Что это произошло двадцать пять лет назад?
Матвей Иванович молчал.
– Послушайте, это нездоровая ситуация, чтобы несчастье случилось двадцать пять лет назад… и человек все не мог забыть. Это, конечно, понятно, но жизнь — она… Она ведь. — доктор испытал странное ощущение, что ему нечего сказать. В голове вертелась какая-то чушь, и он резко захотел сплюнуть, но в присутствии пациента не стал.
Матвей Иванович поднес палец ко рту и стал нервно обкусывать ногти.
– Ну, женщины есть, наконец! Вы б с женщиной познакомились! — неуверенно произнес он.
– У меня на работе одни женщины.
– Вы ж там тележки возите тяжелые, какие женщины? — удивился врач.
Матвей Иванович тягостно вздохнул.
– Вы знаете… Я говорил ведь в прошлый раз. Да и вообще… Моя работа — она не такая.
– А какая?
– Ну, и такая тоже, но и не только такая. Мы, например, занимаемся оцифровкой. Тем, кто в архиве никогда не был, кажется, что там должны быть такие папки со историей человека до пятого колена. А на самом деле все приходится искать. Нужно знать, когда родился человек — нам заказывают платный поиск. Запросов к нам тьма, все как сумасшедшие, в 4—5 утра стоят, дежурят по ночам. А нас всего шестеро, сотрудников, — он шмыгнул носом и замолчал.
– И все женщины?
– Ну в нашем отделе да… Кроме начальника. Зарплата, знаете, не очень чтобы большая. Зато Бездушная машина не вызовет в кабинет.
– Ну, это уж не зарекайтесь, — хохотнул врач. — А зарплата? Ко мне же ходите! Значит, позволяет.
– Да мне-то, если честно, зарплата и не так важна. Покой и тишина. Там документы, знаете, в коробках, или бумагой обернуты, чтобы пыли скапливалось меньше. А какие не обернуты — те оборачиваем. То пылесосим их, то реставрируем и обрабатываем от грибка. Температуру надо, влажность поддержать. А потом данные сверить, заголовки… Если мы ничего не будем делать, кроме оцифровки, на одну нее пятьдесят лет уйдет. У нас миллион дел в архиве!
– Пятьдесят лет уйдет, — помрачнев, повторил врач и зачем-то достал из-под халата массивный крест на толстой цепи. Он взял со стола тряпку и принялся аккуратно протирать крест, временами дыша на него и приговаривая: — Вот неужели вы так всю жизнь и прожили: в одиночестве, в лишениях, без радости? Без дружеского приветливого слова?
– Где мне друзей брать? — пожал плечами Матвей Иванович и вдруг заметил на столе у врача глянцевый журнал. Он слегка сморщился и прочитал название:
– Журнал «Счастье»? — переспросил он. — Вы что же, читаете журнал «Счастье»?
– Ну, допустим не я, — врач все дышал на крест и протирал его. — Помощница. Ей, знаете, интересно, много находит для себя полезного. А вам что-то не нравится? — спохватился он.
Матвей Иванович знал о существовании таких журналов, хотя и не разбирался в них — брезговал. Для него они все были либо о «шоппинге», либо о «пилинге» — он выучил эти два слова как главнейшие из ругательств, которые не должен был допускать не только в речи — даже и в мыслях — любой мало—мальски интеллигентный человек.
– В этих журналах нет жизни, — сказал он.
– Ахаха, — громко, на весь кабинет расхохотался врач. — А в «Октябре» она есть? Или где там? В «Дне и ночи»? В «Арионе»? Не смешите меня, — просил он, хотя уже было поздно.
От столь бурной реакции пациент стушевался и замолчал.
– А вы-то, что, почитываете по-прежнему? — врач снова спрятал крест, убедившись, что теперь он чист. — Что вы еще там выписали? «Огни Кузбасса», «Сибирские», или, может, новые какие разгорелись?
Матвей Иванович вспомнил, как перечислял названия журналов на одном из прошлых посещений. Странная избирательность доктора заставила его насторожиться: тот что, смеется, что ли, за его же деньги?
– А что? — спросил Матвей Иванович. — От этого тоже рак?
– Ну что вы, — воскликнул врач. — От этого, как в сказках, слышали: сначала каменеют ноги, потом руки, за ними туловище, а уж потом вы и сами целиком становитесь камнем, — он захохотал.
– Не замечал такого за собой, — ответил пациент.
– Так вы ж за собой совсем не следите. Вот и не замечаете. А вообще, конечно, знаете, я тоже люблю литературу. И о литературе люблю поговорить. Но о хорошей. А хорошей мало. Вообще литература — это зеркало, — он усмехнулся. — Зеркало души. Ну а на зеркало, как говорится, неча пенять.
– Вот я и смотрюсь в зеркала, — почти прошептал, прикасаясь к сакральному, Матвей Иванович.
– Да, только души кривые пошли… Вот и зеркала покривели. Мой вам совет — не смотритесь в кривые души!
– Но что же… — Матвей Иванович ощутимо разволновался. — Что же мне тогда вообще делать?
– Вам нужно чем-то заинтересоваться, увлечься. Найдите какую-нибудь зацепку. Потому что ситуация, конечно, нездоровая, — врач посмотрел на часы, взял со стола бутылку и отправился к шкафчику.
– Ситуация нездоровая? — переспросил Матвей Иванович. — Вы врач, и вы говорите, что ситуация нездоровая. Я здесь затем, чтобы это услышать?
Врач остановился, лицо его приняло серьезный и как будто тревожный вид.
– Вы на самом деле давно ее забыли, — сказал он. — Просто не понимаете этого. В какой-то момент своей жизни вы не пожелали идти дальше, остановились. Вы не можете забыть именно это, а не ее.
Матвей Иванович вздрогнул и, сам не ожидая, разозлился:
– Мне нужна таблетка. Не знаю, средство какое-нибудь. Выпишите мне рецепт!
Но тут же успокоился, стих.
– Друг мой! — рассмеялся врач, отпирая дверь кабинета. Прием подходил к концу. — Медицина — это не только таблетки. От таблеток и умереть можно, вы в курсе?
– Умереть от всего можно. Это не страшно. Точнее, страшно… Я очень боюсь умереть. Но не умереть именно, — Матвей Иванович запнулся. — А то, что там. Я боюсь того, что там.
– И какой подход вам ближе? — заинтересованно спросил доктор. — Религиозный? Научный? Вы ведь думаете о том, что там будет.
– Я не религиозный человек, — промямлил пациент. — Но самый страшный подход — научный. Что там не будет ничего. Вот этого я боюсь…
– А что же страшного? Вы смотрели фильм «Терминатор»? Экранчик схлопнется с четырех сторон, и все превратится в точку. Точка помигает и погаснет, вот и сказочке конец. Научный подход, — рассмеялся он. — Научный подход говорит, что если где-то убывает, значит, где-нибудь прибудет. Вы убудете здесь, и прибудете где-нибудь еще. Как поезд! Скоростной экспресс!
– Другое дело, — прошептал Матвей Иванович взволнованно. Ему как будто на глазах становилось плохо, он часто задышал и начал покрываться потом. — Другое дело, куда я прибуду.
– А вам-то что? Куда-нибудь прибудете. Я думаю, что там… знаете, как в песне: я уверен, что у них то же самое.
– Я боюсь… — проговорил Матвей Иванович, сглатывая. — Я боюсь, что мы с ней… Там. Никогда… Не увидимся.
Врач наконец начал понимать, что Матвею Ивановичу становится плохо, и засуетился, срочно дернул дверцу шкафа, но вытащил оттуда уже не коньяк, а какие-то маленькие бутылочки, и принялся их судорожно перебирать в руках.
– Мне не хватает кислорода… Кислорода… — пробормотал Матвей Иванович. Он резко побледнел и даже не заметил, как следом за ним побледнел и врач.
– Что ж такое… — бормотал он. — Что же такое? Где она ходит? Я же ничего не понимаю, ни—че—го здесь не понимаю!
Комната начала переворачиваться, изображение застыло, и Матвей Иванович уже не видел перед собой врача, а лишь смотрел бесконечно сменяющиеся слайды — кабинет, стол, застывшая фигура у шкафчика, стул, с которого он только что упал, и приокрывающаяся дверь кабинета — кто там? Кто же там? Он отчаянно посылал импульс в руку, желая протянуть ее, рвануть скорее дверь, не понимая, что не дотянется, и всеми жилами чувствуя, что нужно лишь сделать одно движение — только одно чертово движение, но слайд в голове уже замер, и вот картинка разделилась на четыре, а те — еще на четыре каждая, все вокруг множилось и уменьшалось, и, протянув руку, можно было лишь разбить все эти маленькие картинки, раздавить, как пчелиные соты, спрессовать, или вдарить по ним кулаком — чтоб разлетелись на тысячи дребезжащих осколков, и осколками засыплет его бедную голову, и потечет кровь из ран, и запрыгают, засверкают они на полу, устремляясь в самые дальние углы — под шкафчик, под стол, под ржавую батарею, под плинтус — туда, где рухнула, издав глухой и тяжелый звук перед тем, как надолго успокоиться, голова Матвея Ивановича. И маленькие картинки посыпались вниз, ускользая с экрана зрения, оставляя лишь черную простыню: она укутала Матвея Ивановича, укрыла его — от всех невзгод и бедствий, от всех страданий и воспоминаний, от троллейбуса на заснеженной улице и моря из окна вагона, от оцифровки пыльных страниц и отошедшего угла на фотографии, от засохших цветов и собак на улице, от наступающего нового года, от недочитанного Дмитрия Данилова в недавнем «Новом мире», оставленном на кухне, и от вас, уважаемого читателя, и от меня. Стало тихо, как Матвей Иванович и любил — но надолго, не навсегда.
