Слово в защиту Рассказчика (о Довлатове)0

Алексей Курилко В защиту Рассказчика (в ответ Д.Быкову) Лично я бы назвал его Настоящим Писателем. Но он упорно настаивал на том, что он – всего лишь Рассказчик. Об этом он как минимум трижды заявлял в своих произведениях. И обосновывал: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди». Его убийственная самоидентификация огорчает: «Я рассказчик, который хотел бы стать писателем». Пусть так, мысленно соглашаюсь я с ним, словно в частной беседе, принимая его приступы скромности за истинное мнение о самом себе. Это его воля. Его выбор. Его право. Это его личное дело! Моё дело – слово! (Кажется, что-то подобное утверждал и сам Рассказчик.) А в данном случае «слово» в защиту того, кто отдавался главному делу своей жизни без остатка, со всей серьёзностью, но зачислен теперь в авторы так называемой несерьёзной прозы, прозы юмористической. Он теперь автор лёгкого «развлекательного чтива». Это было бы ещё ничего! Но в последнее время всё чаще слышишь отовсюду, что и юмор его невысокого качества, низкопробный, анекдотичный… Стало модным писать критические статьи, используя пренебрежительные, а порой и откровенно злобные эпитеты: «писатель-сплетник», «подёнщик от литературы», «трубадур отточенной банальности», «плебейская проза», «псевдодокументальная спекуляция» и – уже прямо классическое – «литературный пасквилянт»… Многочисленные читатели, а тем паче почитатели Сергея Довлатова, о котором и пойдёт речь, должно быть, немало удивятся тому, что талантливый автор превосходных книг «Зона», «Чемодан», «Компромисс» и «Заповедник», оказывается, нуждается в чьей-то защите. Как? Почему? Ведь его книги многажды переиздавались как у нас, так и за рубежом. Эти книги, переведённые, к слову сказать, на десятки языков, раскупаются без всякой рекламы и пользуются действительно заслуженной популярностью несмотря на то, что их автор вот уж почитай четверть века как почил. Всё это так. А в некоторой защите он тем не менее нуждается. В том-то и дело, что «многочисленность» поклонников его творчества, безусловная популярность его книг, юмористическая и сатирическая составляющая его произведений, простота и ясность слога – всё это ему же и ставится в упрёк. Абсурд? (Он всегда замечал немалую долю абсурда в реальной жизни.) В широкой славе усматривают нечто постыдное. В глазах «серьёзных» критиков и литературоведов слава Довлатова обусловлена не его «сомнительным дарованием», а невысоким интеллектуальным уровнем современной читающей публики. Примитивный уровень запросов современного читателя полностью удовлетворяет предложенное не менее примитивное «чтиво» посредственного литератора. Вот чем объясняется вся эта шумиха вокруг «творений» Довлатова. Ладно бы ещё, если бы так думали и писали только озлобленные дураки, но порой об этом пишут его умные авторитетные коллеги и даже так называемые друзья. Итак, первый упрёк в адрес произведений Довлатова состоит в небывалой массовости спроса среди потребителей. Грубо говоря, всё сводится к банальной мысли: раз это нравится всем (или многим), значит, это нечто низкопробное, примитивное, антиэлитарное, архискверное, короче, масскульт… Ну, типа, ширпотреб – это вам не индпошив! Я не хочу опускаться до обвинений в зависти. Тут, возможно, другое. Может, в критиках говорит глубоко советская черта, неискоренимая пока что. Ведь считалось же раньше, что всё массовое – непременно низкого качества. Хотя я не исключаю и присущего этим именитым генералам литературы чисто профессионального снобизма. Ни за что на свете (пока им не заплатят) они не признаются, что их утончённый изысканный вкус элитарного происхождения может совпасть с примитивными вкусами неприхотливой публики. Если всем нравится Чаплин, то им исключительно Бастер Китон; презирая вульгарного Бальзака, они нахваливают Пруста, а Окуджаву чтут намного выше Высоцкого. Критикам нравится быть умнее и прозорливее читателя. Вернее, не быть, а казаться. (Это ещё постыднее.) Впрочем, не исключаю и того, что некоторые из современных критиков не просто самоутверждаются и красуются за счёт общепризнанного писателя, публично избиваемого ими, но и свято верят в глубину и искренность своих негативных суждений. Вот как писал о Довлатове Дмитрий Быков в начале века: «Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава: читатель проголосовал за него карманом». Ничего явно оскорбительного, кроме несколько пренебрежительного тона, по отношению к творчеству Довлатова нет. Строго говоря, выпад направлен не столько против его книг, сколько против читателей. Если вдуматься, этим элегантным пассажем он всего-то и хотел в очередной раз подчеркнуть своё изысканное литературное гурманство, но в результате, обобщив, он всех любителей довлатовской прозы записал в категорию среднего класса с невысокими запросами, обвиняя их… не в полнейшей безвкусице, нет (тогда он ещё не решался на столь радикальную категоричность в негативном отношении к Довлатову и его читателям), а лишь в наличии «среднего вкуса» в «литературоедстве». Быков это сказал в начале века. Тогда прошло чуть более десяти лет со смерти писателя-рассказчика. Объясняя причины его внезапной славы, Быков был уверен, что внезапная и временная, она и продлится недолго. Прошло ещё пятнадцать лет. Слава Довлатова не меркнет. Не кончается. Проявляет какую-то необъяснимую живучесть. «Недолгая, но бурная слава» – как в советское время «загнивание Запада», помните? Запад поражал воображение даже загнивая, ибо западное загнивание имело уникальное свойство – гниёт, гниёт, да всё никак не сгниёт! Но Дмитрий Быков – тут следует отдать ему должное – в отличие от других прежних критиканов Довлатова, не меняет своего мнения и снисходительного тона. Популярность среди читателей – ни о чём не говорит. Тут я с ним абсолютно солидарен. Но для Быкова любая популярность – верный показатель дурновкусицы. Популярность – показатель со знаком минус. Как будто великие произведения априори не могут иметь громкого успеха у большинства. Но ведь было время, Диккенс был бешено популярен. «Тихий Дон» Шолохова имел оглушительный успех! «Мастер и Маргарита» – до сих пор один из самых популярных романов двадцатого века. Впрочем, «Мастер и Маргарита» Быкову ненавистен, а в «Тихом Доне» ему нравится далеко не всё. Итак, популярность – недостаток. Проверка временем? Годы тоже, видимо, ни о чём не говорят. Мол, на смену одним недалёким читателям приходят другие, также не особенно «продвинутые». Ничем иным нельзя объяснить неувядающую популярность литературного наследия Довлатова. Быков верен себе. Раньше, правда, он хотя бы пытался как-то обосновать секрет довлатовской притягательности. «Довлатов, – говорил он, – в какой-то момент получил славу, явно превышавшую его литературные, да и человеческие заслуги. Это случилось, когда все эмигрантские авторы вдруг стали носимы на руках в России, только что сбросившей бремя тоталитаризма. Уехавшие стали выглядеть гениями, оставшиеся в лучшем случае – конформистами, в худшем – предателями». Хочется возразить. Секундочку, Дмитрий Львович, вроде, всё логично, то есть, было бы логично, но в том-то всё и дело, что далеко не все уехавшие пришлись по вкусу читателям постсоветских держав и далеко не все из понравившихся остаются в фаворе до сих пор. Вот в чём штука-то! Почему слава С.Д. растёт, а, скажем, известность Лимонова рассеивается, хотя последний ещё жив?.. Словно предчувствуя, что такой вопрос безусловно возникнет, и желая тем не менее хоть как-то обосновать причину феноменального успеха этого, по его мнению, посредственного автора, Быков писал: «Сергей Довлатов – гений среднего вкуса, который не холоден и не горяч, а ровно настолько тёпл, чтобы всем нравиться. Этот ангел Лаодикийской церкви образца восьмидесятых годов воплощает собою ту идеальную, совершенную в своём роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых всё более-менее в порядке». Ах, вот оно что?! То бишь двадцать лет писать прозу и не публиковаться на родине, не иметь возможности честно и открыто самовыражаться, терпеть нищету и неустроенность, пить, занимаясь журналистской подёнщиной, быть вынужденным эмигрировать, дабы избежать тюрьмы, жить в Америке, где снова, чтобы хоть как-то содержать семью, писать для газеты и радио вдали от основной массы своих потенциальных читателей и, наконец, умереть в сорок девять лет, едва только достигнув столь желанного признания, – всё это «более-менее в порядке»? Оригинально! Странно, что вы видите жалобы там, где он не жалуется, а честно делится сокровенным. Большая разница! Кстати, если вы заметили, он не оправдывался, не каялся в своих рассказах и повестях, он исповедовался. Исповедовался даже тогда, когда кое-что выдумывал и сочинял. Но вот этого вам, боюсь, как раз и не понять. Вы, как и Веллер, наблюдаете более-менее благополучную картину, на фоне которой вы бы спокойно могли добиться «степеней известных». И почти в такой же ситуации Веллер как раз и добился того, что его заметили, оценили… Просто они очень разные, даром что оба мастера т.н. малой формы прозы… Нет, уважаемый Дмитрий Быков, никакого «порядка» я в жизни Довлатова не наблюдаю. Должно быть, вас ввели в заблуждение те лёгкость и весёлость, с которыми написаны его книги. Умение развеселить, утешить, а порой и рассмешить читателя, когда у самого на душе тяжелейший груз из потерь, разочарований и обид, когда самому грустно, обидно и одиноко… Но как писал Есенин, «казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство». (Хотя зачем я на Есенина-то ссылаюсь? Он ведь, по Быкову, уже к двадцать второму году пропил свой и без того небольшой талант.) Да, он писал смешно. Это второй и, кстати, главный упрёк Довлатову. Так уж у нас повелось. Всё юмористическое несёт печать второсортности. Так считали раньше, так считают и теперь. Наши многочисленные «недалёкие» умы… Вот когда мрак, темень, кровь, «стон и скрежет зубовный», да слог запутан в многопудовом текстобетоне, вот тогда – да! Русская литература! Да ещё поучи нас жизни, да направь хотя бы и незнамо куда, а перед этим смешай нас с грязью, да ткни в грехи и глупости наши, мордой нас в дерьмо окуни, но потом дай надежду на то, что мы избранный народ и что каждый из нас, даже тот, кто подыхает в блевотине, послав собственное дитя на панель или предав погибели и позору любимую, звучит гордо! Вот! Где! Наша! Великая! Литература! Великими гениями писатели сатирического и юмористического жанра стать не могут. Во всяком случае, в наших постсоветских державах. Мы когда ржём, грустное и мудрое слышать не привыкли. Мы ржём на разрыв аорты! А когда плачем, то скорее ревём белугой, мы, когда в печали, то нам не до шуток. Вот такие мы цельные натуры! Никаких полутонов! И так во всём! И все! И в других видим цельный образ! Этот мачо, это чмо! Раз оступился, упал, нехер подыматься, а то сами опустим… Ползай, тварь, летать не будешь! Подлец – так подлец! Святой – так даже не пукни! «Что я думаю сегодня о его творчестве? В сущности, думаю то же, что и в 80-е годы. Что писателю Довлатову не хватает градусов души. Что раствор его прозы не крепкий и не обжигающий. Самая сильная литература – трагическая». Это уже Эдуард Лимонов. Он тоже полагает, что сильная литература не может быть юмористической или сатирической. Быков считает, что Лимонов более сильный писатель, чем Довлатов. Я Лимонова ценю не столь высоко. Он много и старательно пишет. Но я считаю, что он автор всего одной хорошей книги. Всё остальное, по сугубо субъективному моему мнению, – эпатажное словоблудие с редкими проблесками одарённости. Быков полагает иначе. Безусловно, он имеет право высказывать свои мысли, но зачем же, яростно доказывая свою правоту и хваля одного, непременно «опускать» и очернять другого? Если оставить в стороне сомнительные доказательства объективной «правоты», то мы остаёмся наедине с тем, от чего на самом деле мы всегда отталкиваемся в оценке того или иного художника: это обыкновенное человеческое «нравится – не нравится», близко мне или чуждо, цепляет или нет, и только-то. Кто-то восхищается Толстым, а тот был убеждён, что мастерством владеет как раз Тургенев, которого терпеть не мог Достоевский, которого, в свою очередь, презирал с профессиональной точки зрения Набоков, более-менее уважающий Чехова, который, как мы знаем, частенько критиковал несовершенство текстов Горького, о которых пусть порой и свысока, но всё-таки благосклонно отзывался тот же Толстой, презиравший Шекспира, которого уважал Тургенев, которого любил Бунин, ненавидящий и презирающий Горького, а Горький любил Бабеля, и это было взаимно, хотя Бабель больше учился у Мопассана, а тот уважал и ценил Тургенева, которого не любил Толстой, хотя и понимал, что порой тот умеет писать лучше и Гоголя, и Достоевского, и его самого, хотя Набоков полагал Толстого мощнее всех их вместе взятых… Как это – откуда мне знать? Да, вспомните хотя бы красочное описание Аппеля того яркого фрагмента легендарной набоковской лекции? Я вам напомню: «Зал погрузился во тьму Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. „На небосводе русской литературы, — объявил он, — это Пушкин!“ Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. „Это Гоголь!“ Вспыхнула лампа посередине зала. „Это Чехов!“ Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: „Бам!“ Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. „А это Толстой!“» Всё! Конец цитаты! Аплодисменты, плавно переходящие в овацию! (Довлатов, например, боготворил русскую литературу, но понимал, что американская литература честнее и чище, поскольку не претендует на то, чтобы заменить собою религию. Для американского автора читатель – равный собеседник, а русские писатели публику презирают, они хотят владеть и править умами и душами читателей всецело. Они хотят поучать, объяснять, вразумлять, обнадёживать… Учить, что хорошо, что плохо…Указывать, кто велик, а кто – так, только байки травить горазд!) «Каждый выбирает для себя», помните? Кому-то ближе тот, кому-то этот! Нет того, кто нравится всем! И превосходно! Можно выразиться глубже. Но и проще! Каждый делит литературу на хорошую и дурную согласно своему представлению о хорошей, качественной литературе и скверной, плохого качества (я сейчас говорю исключительно о настоящей литературе). Почему бы не признаться в истинных причинах нашей симпатии или антипатии? Великие не боялись говорить о своей «вкусовщине»! Скажем, тот же Набоков однажды заявил: «Для меня рассказ или роман существует только, если он доставляет мне то, что я попросту назову эстетическим наслаждением… Всё остальное – это либо журналистская дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подаётся в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну». Критикуя Достоевского, Горького, Пастернака, Шолохова, Набоков, к величайшему изумлению многих, искренне восхищался романами Ильфа и Петрова, и его нисколько не смущали ни массовая популярность романов, ни явная принадлежность популярной дилогии к низкому жанру. Набоков мог себе позволить быть честным. Его не страшила перспектива быть заподозренным в том, что у него вкус плебея. Это вызывает уважение. Пусть снобы честно скажут: «Мы не желаем иметь такие же вкусы, как у рядовых потребителей массовой культуры!» Это вполне понятно. Я им слова в укор не скажу. Пусть коллеги Рассказчика признаются: нас раздражает его слава, мы тут из кожи вон лезем в многочисленных попытках достичь алмазной чистоты и богатства великой русской прозы, а он, понимаешь ли, травил себе анекдоты да байки… Нам, дескать, теперь обидно. Пусть открыто напишут об этом. Я посочувствую им. Во всяком случае, оценю степень откровенности. Пусть умники и те, кто желает казаться умнее, чем есть, смело объявят о том, что им с детства вдалбливали в сознание ржавые гвозди строгих старых убеждений: всё, что читается легко и содержит много юмора, не имеет права и почти не имеет шансов претендовать на величие и бессмертие! А многословная куча дерьма – имеет шанс быть замеченной, и высоко оценённой… Сразу же видно, кому-то пришлось тут долго и мучительно тужиться, дабы оставить большую память о себе. Пусть хоть кто-нибудь из критиков хоть раз в жизни начнёт свою статью так: «Что толку ругать скучный роман, о котором и так всем известно, что это унылое «мягкое вещество» в твёрдом переплёте? И что толку хвалить лаконичность, поэтичность, метричность, афористичность и многогранность весёлой, блестящей прозы Довлатова? Не-е-е-е-ет, мне куда интересней доказать, что куча дерьма содержит в себе запасы драгметалла, а золотой корпус довлатовских шедевров – самой низкой пробы, а ещё лучше намекнуть о позолоте и выставить автора жалким фальшивомонетчиком. Это сразу (или: снова) выделит меня из толпы. Скандал мне только на руку. Обо мне – мастере ювелирных слов – заговорят все: и противники, и соратники, и враги, и друзья Довлатова, и те, кто ругает его, и те, кто его оправдывает!» Критик нападает на то, что ему не нравится. Поделись он своими мыслями и эмоциями, которые вызывает в нём непонравившаяся вещь, получился бы честный и занятный текст, конечно, без претензий на Высшую Истину и Объективный Свод Законов и Правил Абсолютной Гармонии. Но ведь критик не пишет отзыв как просто читатель, он читатель-профессионал, он дока, величайший знаток… Критики не просто выражают мнение, они производят оценку специалиста… И дело тут вовсе не в его вкусе якобы. О вкусах вообще не спорят. А вот чья точка зрения правильная, и чье зрение острее, и чья наблюдательность лучше, а знания о предмете глубже и богаче, об этом спорить можно. И нужно. Это даже не спор. Это полемика и дискуссия. Интеллектуальная борьба. А кто победит, тот и расширит территорию влияния на умы и сердца. Тот «Царь Горы». А если ты проиграл и Царь Горы другой – надо закидать того, другого, уничижительными эпитетами… И презрительно, как и пристало Великому Поэту, глядя на неразумную чернь, стоят в гордом одиночестве на скрипящей трибуне лектория «Прямая Речь»! Ну, ладно, ну, допустим, пусть, по мнению твердолобых и маститых критикобилов большинство рядовых читателей – не столь умны, как некоторые профессионалы слова. Но утверждать, что проза Довлатова – посредственное чтиво, что она по вкусу лишь среднему классу с невысокими литературными запросами… Дорогие мои, вы же не столько нападаете на умершего художника, сколько оскорбляете без разбору всех, кто с удовольствием читал или читает его книги. Умные читатели (и такие читают Довлатова) не клюют, как вы решили, исключительно на «ржачный» "пир духа", а, например, могут оценить мастерство рассказчика, лапидарность изложения, красоту и точность отдельных метафор, блеск и яркость характеристик, остроту шуток и горечь лирических отступлений… Вам такое в голову не приходило? Вы, ненавидящие юмор, поскольку не умеете блистательно шутить вживую, и потому что чаще всего «смех» ассоциируется с агрессией, а не с очищением, вы не можете представить, что «проза» Довлатова не только смешит, но и даёт пищу для размышлений? И беспросветная тьма, в которой живёт герой Довлатова, не лишает его зрения. Он умеет видеть «божью искру» в «тварях божьих», ибо и сам немного творец, знает цену творениям, способен вдохнуть жизнь в мёртвые холодные слова, от которых и нам передаётся тепло. Это чудо! И хотя быть чудотворцем – почти всегда быть и мучеником, Довлатов нёс свой крест, как бы шутя, да ещё и благодарил Судьбу, говоря: «Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» Он не кокетничал, он и вправду долгое время полагал, что не заслуживает звания писателя. Ведь если он так благоговел перед Литературой, то звание «писатель» для него точно было сродни слову «творец». А он? Разве он смел, осквернив себя «советской журналистикой»? Вы полагаете, только вы способны увидеть явные рубцы от сшивания некоторых историй, или ходульность определённых персонажей, или шаткость отдельных конструкций… Мы тоже видим и слабые места, и ошибки, и ляпы в тексте. И его «самоповторы» замечаем… Мы умеем и читать, и анализировать прочитанное… Видим несовершенство некоторых его произведений! Идеального текста вообще не бывает… Но мы благодарны автору за наслаждение, которое получили от прочтения, и на весах нашего суждения достоинства перевешивают недостатки… Вы и похуже недостатки прощали своим любимым нудным авторам. Проходящим по списку «кумир для элитной публики». Вот Веллер тоже невысокого мнения о прозе Довлатова. И он написал – почему! Смело, честно, открыто, насколько мог! Вся суть его книги «Ножик Сережи Довлатова вовсе не в зависти, как полагают многие, вся суть вместилась в одном предложение из книги: «…стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами". Так он полагал! И объявил об этом! И обрушил на себя шквал критики! Порой даже незаслуженно злой и оскорбительной для его персоны, поскольку защитники Довлатова принялись переходить на личности и обвинять писателя в том, чего он не делал. Довлатова он не очернял. И не завидовал он Довлатову. Не завидовал хотя бы оттого, что себя считает более сильным прозаиком. Он был обижен, зол, оскорблён, задет за живое, о чём в меру откровенно и поведал. Он не завидовал, а скорее недоумевал, как случилось, что неидеальная (по его мнению) проза Довлатова пользуется большим спросом, чем его во всех смыслах гораздо более «совершенная» малая проза. Быков уважает Веллера. Учитель, как-никак, наставник. Вот и повторял за учителем: проза Довлатова примитивна. Много лет повторял, но аргументы и конкретики блистали отсутствием. Наконец, поняв, что говорить "это плохо", но упорно не объяснять почему ему это кажется таким плохим - как-то странно, и вот, недавно, Быков разродился желчным большим текстом. Стал поучать, что довлатовские тексты - "особенно последние, написанные уже на Западе, - поражают падением и того весьма скромного таланта, какой у него был: брайтонские байки скучнее зековских и армейских. «Иностранка» - пример неудачной попытки угодить самому невзыскательному читателю: это написано так претенциозно и при этом так плохо, что даже люди, отказывающие Довлатову в культовом статусе, читают этот текст с чувством легкого стыда за нелюбимого автора. Оба «Соло» - на ундервуде и на IBM - опять-таки демонстрируют вырождение жанра: байка уже не прикидывается новеллой, поскольку для новеллы требуется и тщательно прописанный контекст, и острая фабула, и внезапная развязка, - нет, читателю предлагается обычный похмельный треп, и какая читателю разница, что каждое слово в этом трепе начинается с новой буквы, ни разу не повторяясь? Ну а повторялась бы она, - что, проза Довлатова стала бы музыкальнее или глубже? Его своеобразная епитимья, по выражению Андрея Арьева, - ни разу не начинать слова в одном предложении с двух одинаковых букв - могла создать у самого Довлатова ощущение творческого поиска и даже интеллектуального труда"... Стало понятнее? Да нет, всё тот же набор... Разве что стало абсолютно ясно, что Быков совсем не понимает зачем Довлатову был необходим тот его метод работы, при котором он следил, что бы в предложении не было слов начинающихся с одинаковой буквы... Он вообще Довлатова не понимает! Например, авторскую скромность он принимает за кокетство: "...он на свой счет и не обольщался. Но он и не поднимался до высот подлинной, отчаянной ненависти к себе: все - на уровне обычного кокетства. Да, вот я такой, непутевый, часто пьяный, небритый, нехороший. Но ведь я все понимаю про себя! И лучше пить, чем делать советскую карьеру и печатать советскую лживую прозу (что Довлатов тоже постоянно пытался сделать, но, к счастью, получилось только раз - в «Юности»)". А в этой последней фразе Быков нагло меняет причины и следствие местами. Вряд ли умышленно. Просто ему либо Довлатов не приятен, либо тот ему не понятен, и поэтому он судит по себе. Ведь он даже хорошие душевные поступки, очерняя, трактует как-то уж совсем по-своему: "А что его Воннегут похвалил, так ведь писатель любит хвалить тех, кто слабей". А ну если такой логикой руководствоваться, тогда поведение Быкова вполне объяснимо. Хвалю тех, кто слабее, и ругаю тех, кто... Гнусность! Оклеветать за глаза, да ещё и покойного старика Курта Воннегута... Пока тот, кстати, жил, Быков таких заявлений не делал... А покойник-то не возразит... И всё-таки давайте попытаемся хоть частично разобраться в сомнительных доводах и аргументах громких утверждений, будто книги Рассказчика скверные и дурно написанные. А также попытаемся понять, верно ли то, чем пытаются объяснить их успех. Прошу кратко излагать все накопившиеся претензии к Рассказчику и его творениям. Незамысловатые сюжеты? Неплохо! Для начала… Итак! Незамысловатые сюжеты, стало быть… Ну, это можно считать как минусом, так и плюсом. И согласитесь, надо быть искусным мастером, чтобы незамысловатым сюжетом держать внимание. Все его истории анекдотичны и смешны? Как по мне, не более, чем вся наша жизнь. Тут как подать. Под каким углом зрения. Контекст, знаете ли, настроение, натура… Мы смеёмся над анекдотом, но если кто-то поставит себя на место героя анекдота, ему уже будет не до смеха. И разве, к примеру, Пушкин не стал участником самого скверного анекдота, закончившегося смертью великого поэта? Всякую жизнь можно рассказать весело, а можно грустно. Да, Довлатов больше смешил, но внимательный читатель уловит и драматические моменты, и даже трагические в судьбах тех, о ком он рассказывал. Если юмор и сатира, то к чему эти печальные, а то и драматические лирические отступления? Отвечу почти что точной цитатой Рассказчика. Отсутствие чувства юмора для автора – драма, а отсутствия чувства драмы – уже трагедия для автора. Что ещё? Он часто писал о том, чего на самом деле не было или было, но по-другому? Братцы, да ведь на то он и сочинитель, чтобы сочинять. И увлекать нас своими сочинениями. Он подавал всё таким образом, будто это происходило именно так, как он описывал? Я не понимаю, мы обсуждаем художественные произведения или протоколы допросов? Если бы он рассказывал свои истории в суде, перед присяжными заседателями, тогда мы могли бы ставить ему в упрёк его псевдодокументальность. Точнее, псевдодокументальность его книг. Писал он примитивно, то есть слишком легко и просто? Не путайте! Это читается просто и легко, но каким упорным трудом эта лёгкость достигается, мы можем только догадываться. В его книгах множество банальных истин? Ну, Иисус тоже ничего особенно оригинального не сказал, а, тем не менее мы стараемся чтить эти простые, давно известные многим законы и всё его учение в целом. А ведь немалое число философов и мыслителей проповедовали те же нравственные ценности задолго до него. Ни он сам, ни его герои святыми не были? Потому что он писал о живых людях. Кто из нас безгрешен! Что ещё? Его герои все сплошь подонки, мерзавцы, моральные уроды?.. Так говорили об очень многих достойных людях. А он писал, что в его книгах нет положительных и отрицательных героев, нет плохих и хороших людей, а есть просто люди. Себя он всегда выставлял в лучшем свете? Вы имеете в виду его лирического героя? Ну, иногда в лучшем, иногда в худшем. Это его литературное пространство и его выбор. А значит, и его право. А ваше право – верить ему или нет. Всегда писал в одном жанре? Это говорит о верности жанру и постоянстве избранного им художественного метода. Может, кто-то из маститых что-то добавит? Можно ссылаться на чьи-то высказывания… А вот, пожалуйста: "Он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры". (С.Вольф) В чём претензия? Наградил остроумием, умением каламбурить, играть словами… Он слегка улучшил и украсил реальность. "Я в самом деле один из персонажей этой... книги. И как персонажу мне "неуютно"(А.Найман). Понимаю, сочувствую и… поздравляю! Вас обессмертили! Живя в Союзе, говорил одно, писал другое, а в газетах публиковал третье? Или как писал Веллер: «Он портил перо х...ней в газетах"… Нет, не портил, а оттачивал. Он говорил не раз, что журналистика даже такая как была в Союзе многому его научила! А что писал порой для газет не то, что думал… Об этом он первый же нам и поведал! Оцените хотя бы искренность, если не способны оценить его самоиронию. Он был типичным советским журналистом! Шёл с совестью на компромиссы! И первый корил себя за это, его это мучило, и он первый рассказывал об этом со страниц своих книг! Предал родину? Наверняка родина не оставила ему другого выхода. Вы бы предпочли, чтобы он окончил свои дни в тюрьме, в психушке или спился? Что? Пил беспробудно? (И у Веллера это есть: «Он пил как лошадь и нарывался на истории». Они что – за ним повторяют?) Прямо-таки беспробудно? Господь Всемогущий, когда же он писать-то успевал? В перерывах между запоями? Вы мне ещё о его амурных похождениях расскажите! Так, вот здесь остановимся! А то я и так прямо уже слышу то Владимира Бондаренко, мусолящего тему «продажного пера» Довлатова, который якобы постоянно чувствовал в себе «убожество профессионального газетного подёнщика, пишущего на любую тему и в любое время», то скрипучий голосок Сергея Каширина, написавшего две огромные статьи, одну из которых назвал «Вертухай Довлатов», и ненавидящего Рассказчика всем сердцем! Вот позвольте процитировать: «Да ведь и Довлатов всем своим так называемым творчеством не просто бессовестно «погонными километрами» врал, а врал изощрённо и целенаправленно русоненавистнически». Это самое невинное место из его статьи, кстати. Ненавидящих Рассказчика полно. Но и защитники найдутся. И друзья его живы! И пишут книги о нём… Правда… Даже не знаю, стоит ли сейчас об этом?.. Вот вышла пару лет назад биография Довлатова! Да ещё и написанная тем, кто его лично знал! Замечательно! Но прочитав книгу Валерия Попова из серии ЖЗЛ «Довлатов», я был, мягко скажем, обескуражен. Судите сами, формально книга о Довлатове, но фактически автор откровенно поведал о себе в буквальном смысле больше, чем о том, кого «безнаказанно» называет другом. Попову следовало бы озаглавить свой труд «Я и Довлатов» – и тогда никаких претензий к нему, кроме разве что сугубо этического порядка. А так это форменное издевательство над читателем. Попов – талантлив, бесспорно. И книга написана сочным, ярким языком, однако для серии «ЖЗЛ», следовало писать в другом формате. Легендарный проект «Жизнь замечательных людей» подразумевает, что автор, подробно изучив героя, расскажет о его жизни, а не о своей. А Валерий Попов, когда вспоминает о главном герое своей книги, просто пересказывает и комментирует то, что Довлатов поведал нам в своих книгах, и разбавляет этот жидковатый и остывший супец, который «многие уже кушали», воспоминаниями друзей Довлатова и его врагов-товарищей. Попов схалтурил. Для него Довлатов не гений, а вчерашний младший товарищ, который при жизни не имел такой популярности как он – Попов, - и который после смерти вдруг резко вырвался далеко вперёд и уже прочно вошёл в список «бессмертных классиков» советской эпохи, а его более опытный и маститый товарищ продолжает жить, и видеть, как его достижения в литературе меркнут, размываются на фоне яркой разгорающейся СЛАВЫ Рассказчика. Попов и хотел бы, и старается, подавить в себе это неуместное уже чувства превосходства и снисходительности по отношению к вчерашнему неудачнику, но перо выдаёт, и он лишь с удивлением наблюдает как из приятного и привычного для себя статуса «талантливый писатель, шестидесятник, один ярчайших представителей ленинградской литературной богемы», опускается в нестройные ряды всего лишь коллег и современников: Довлатова, Бродского, Аксёнова, и не сомневаясь в праве своём на высокий титул «Писатель», получает к ней (а порой только ею и представляется другими) неизменную прибавку: «друг Довлатова». Он честно это осознаёт, вскользь об этом говорит, но чаще не говорит, а проговаривается. Тем понятнее его желание даже из этого обидного для него статуса «друга», всего-то, он старается выжать всё, что могло бы его, ну, если не вернуть на первые позиции, выше самого Довлатова, то хотя бы встать в один с ним ряд. Только этим можно объяснить его не желание детально изучив факты, поведать в книге о Довлатове именно о Довлатове! А то стыдно же за него, ей-Богу! Ведь не бездарный же хвастун и честолюбец! Зачем же уподобляться какому-нибудь Мариенгофу, который, желая использовать славу Есенина, написал пасквиль «Роман без вранья», в коем – вы знаете – без наглого вранья и романа-то не получилось бы! Я не утверждаю, что и Попов много наврал о Довлатове. Ничуть! Наоборот! Порой он рассказывает в книге такое, что похуже лжи – правду, известную только ему, но правда в данном случае задевает даже близких и родных Довлатова. Но меня, повторяю, правда никогда не смущает, какой бы она обидной или горькой ни была. Меня раздражала самовыпячивание Попова! Не само по себе! В книгах о себе, о Попове-неповторимом, выпячивай себя сколько вздумается! Выпячивай, превыпячивай, перевыпячивай… Никто не удивиться и не возмутиться. К такому мы привыкли! «Это ново? Так же ново, как фамилия Попова!». Однако не делай вид, будто эта книга о друге! Из серии ЖЗЛ! Я не преувеличиваю! Вот, для наглядности, пример! Процитировав коротенький фрагмент из прозы друга о том как тот в первый раз отправился в школу, и каким он был смешным, как был неуверен в себе, Попов вдруг пишет: «Скромно вспомню и свое первое появление в первом классе. Учительница всем раздала серенькие, как предстоящая жизнь, листочки в клетку, и приказала: — Нарисуйте каждый что хотите. — А что, что? — послышались голоса. — Что хотите! Такой щедрый был подарок по случаю первого дня». Затем, поразмышляв о советской школе вообще, и о своей в частности, он даёт слово другу Довлатова. Тот рассказывает коротенькую историю, заканчивающуюся так: «…Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию (которую он потом вовремя и удачно сменил). Ребята в классе, разумеется, развеселились еще пуще — а бедный Сережа совсем смутился». И дальше Попов вновь начинает делиться с нами своим опытом, полагая, что он будет не менее интересен: «Такое начало школьной жизни было и у меня — с отчаянием и я вспоминаю те жестокие годы, когда в школе командовали хлопцы с фиксами, и жизнь «застенчивых мальчиков» состояла из ужаса и унижений». И так бесконечно, на протяжении всей книги. Порой до смешного доходит. Не зная хорошо маму Сергея Донатовича Довлатова, Нору Сергеевну, Попов признается, дескать, о ней ему немного что есть рассказать, но! «Но у моего лучшего друга была мать, чуть похожая на маму Довлатова, той же среды и закваски…». И дальше он начинает рассказывать о той маме другого друга, и рассуждает о женщинах такого типа, в принципе! Абсурд какой-то! А в предисловии к книге Попов ещё возмущается, что вдова Довлатова не дала своё согласие использовать ему в книги фотографии Довлатова и частную переписку. Как автор ещё не додумался вместо фотографий героя книги, вставить фотку какого-нибудь знакомого, сделав соответствующую подпись, мол, это не Довлатов, но профиль прямо почти как у Сергея! Тот же Быков в своей паскудной речи тоже вспомнил о Попове: "Понятно чувство Валерия Попова, сказавшего однажды: «При жизни Довлатов на меня снизу вверх смотрел, а после смерти зазнался». В одной этой фразе больше цинизма и юмора, чем во всей прозе Довлатова". Несомненно! Цинизма намного больше, тут я с Быковым согласен. А что касается юмора... Теперь я хоть имею представление, какого рода шутки нравятся Быкову. И с грустью вынужден констатировать, что он сравнивает иронию Довлатова и сарказм Попова. (Плохо не то, что Быков принижает другого писателя, плохо то, что его слушают молодые и верят ему. Я и сам, порой, могу заслушаться соловизмами Дмитрия Львовича, но когда он порет ахинею... Ведь все дело в том, я думаю, что ему просто передалась по наследству от учителя, от Веллера, эта жгучая неприязнь к Рассказчику, но Веллер может, повторяю, может критиковать, он действительно мастер прозы (хотя меня она почти не трогает), но сам-то, Быков-то, только в теории силён! Быков, да, умелый поэт, интересный, яркий публицист, но писатель-то ПЛОХОЙ. Вот в чем штука! В его искусственных романах нет души, одно умение... Романы безвкусны, холодны, рыхлые тексты, они безмерно многословны, претенциозны... Конструкция его романов, вернее, оболочка держит форму, потому что это... это холодец!.. Да, вот что они мне напоминают! Холодец! Без хрена! В холодной температуре он настоян, поэтому не расползается, не растекается, но дайте ему постоять в комнатной температуре - продукт тут же превратится в жижу с ошметками переваренного мяса...) Попов обиделся на вдову Довлатова. Осудил ее в начале книги. Она, мол, не дает мне возможность изобразить такого Сергея, каким я его помню. Видать, таким, когда тот на него "снизу вверх смотрел"… Да… С такими «друзьями», как Валерий Попов, и такими защитниками, как Владимир Соловьёв (этот тоже, рассказывая о друге, иногда его слегка «подставляет»), с такими друзьями, право слово, и врагов не надо! Вот, к примеру, Соловьев, как бы невзначай вспоминает, как Довлатов болезненно относился к вопросу своей и чужой славы: «Помню, как он измерял линейкой, чей портрет больше, – его или Татьяны Толстой, когда «Нью-Йорк таймс бук ревю» поместила рецензии на их книги на одной странице»… Даже если и поверить в этот бред, то для чего сей факт вспоминает автор, претендующий на ближайшего друга и ревностного защитника Довлатова от гнусных завистников и клеветников. Или этот пассаж к чему, объясните: «Сам Довлатов не придавал большого значения постельным отношениям «без божества, без вдохновенья», а только в угоду дамам, будучи скорее дамским угодником, чем женолюбом, либо для самоутверждения, а то и просто по физиологической нужде, чтобы сбросить семя – по-гречески – все равно в какой сосуд». Это должно каким-то образом изменить к Довлатову отношение тех, кто обвиняет его в безнравственности? Странные друзья… Попов, главное, вроде бы и хвалит Довлатова, но как-то уж оскорбительно: «Довлатов оказался гениальным мастером пиара, хотя тогда это слово было нам незнакомо (да и в Америке только обретало права). Как красиво он, например, подает свое знакомство с переводчицей: “Очаровательная Энн Фридман повергла меня в любовь и запой”. Даже запой пригодился для создания неповторимого образа!» То есть, по мнению Попова, исключительно только ради этого написана была эта фраза… Или вот ещё он прямо «нескрываемо» восторгается: «Постепенно Довлатов становится самым знаменитым русским прозаиком эмиграции. И хотя хитрый Довлатов стремился в любой компании представиться непутевым Шурой Балагановым – “чеканный профиль командора” проступает все четче». Прав был покойный ныне Виктор Топоров, написавший сразу после выхода книги Попова, что своей «посмертной всероссийской славой Довлатов затмил, деморализовал и, по сути дела, погубил Попова, превратив его из веселого эпикурейца с программным «Жизнь удалась!» в завистливого халявщика, без конца (и без малейшей надобности) то и дело бессильно ноющего: «Повезло Довлатову, причем повезло дважды: сперва уехал, а потом умер!» Сейчас такое время. Если ты не близкий друг великого человека, то скорее становись его недругом, хулителем и критиком, и тогда вспоминая его, гения, упомянут и тебя. Какая-никакая, но шумиха вокруг, внимание… Быков Довлатова не знал, в список друзей сложно попасть, во враги – тоже, а вот в бескомпромиссного критика, в мудрого сокрушителя ложного идола – прямая дорога. К тому же он уже поднаторел в такого рода спорте. Попову было сложней. Он знал Довлатова. Критиковать его не решается, боится суда публики, писать о Довлатове мемуары – не так уж много их связывало, и он решил стать его жизнеописателем. Но писать о другом, а не о себе ему трудно, вот он и заимствует у других, целыми страницами цитирует чужие воспоминания воспроизводит, а между этими фрагментами, пытается рассуждать: «И каждая его новая книга – ступенька к славе. А для души его – ступеньки в ад. В “Невидимой книге” он высмеял, хоть и прославил, любимых ленинградских друзей. В “Зоне” герой в конце почти теряет человеческий облик. Автор – бросает, вместе с местом службы, любимую девушку… Но не оставаться же было там? “Компромисс” – обижены верные друзья и сослуживцы, брошены любимая женщина и дочь… Но не оставаться же было там! Знаменитейший “Заповедник!”… Ужасное поведение автора, отъезд в Америку – от полной безнадежности – жены и дочки. “Наши”. Ради красного словца автор, в полном соответствии с пословицей, не пощадил не только отца, но и всю родню. “Филиал” – отомстил литературной братии и главному врагу, мучившему его всю жизнь, – Асе. Каждый шедевр оставил рану в сердце, и оно болело все сильней». То есть, мягко, осторожно, но подтверждаются все обидные звания и эпитеты злобствующих против Рассказчика врагов и обиженных героев: пьяница, ничего святого, врун, пасквилянт, сплетник, клеветник, поддонок, мерзавец, моральный урод… Уже заканчивая книгу, Попов написал: «О Довлатове написана уже масса исследований, в том числе и научных, и, заканчивая книгу, я с ужасом думаю о том, какую длинную придется составлять библиографию. Но нет, читал я не все…» Да чего там темнить? Из всего текста понятно, что автор прочитал лишь книгу Людмилы Штерн, воспоминания Аси Пекуровской, записки Тамары Зибуновой, да ещё о многом до ссоры рассказала Елена Довлатова. И каждая из этих женщин была, скажем так, немного обижена на Сергея, а то и не немного, и хоть время лечит раны, но шрамы от них остаются. Поэтому на фоне всех в результате, как это не странно, выходит главный герой книги. Пардон, не главный, главный – это Валерий Попов, второй главный, но не такой идеальный и благородный, как Попов, Довлатов. Финал ЖЗЛ-ской книги таков: «Мир Довлатова рушится! Мало ему сомнений в своих рассказах – выходит, что и как человек он – дерьмо? Причем все свои подлости он, оказывается, ловко маскирует, успешно использует! Этот “итог” карьеры ему трудно принять спокойно. Утонули все “киты”, на которых прежде стояла его жизнь, – и выходит, что и ему самому впору топиться!» Наверное, мы всегда рассуждая о других судим по себе. Я, например, анализируя жизнь Довлатова, вижу человека, влюблённого в свою профессию. Он всецело отдавался литературе, но очень долгое время, почти до смерти, его никто не воспринимал в качестве глубокого и тонкого прозаика, настоящего мастера короткой прозы. Он полагал, с годами стал искренне верить в то, что неудачниками рождаются, и ничего с этим не поделаешь, сто это врожденный порок человека, как, например, косоглазие или горб. Он так долго и упорно трудился, почти столько же, сколько его обходил успех, а товарищи и коллеги если ценили его дар, то невысоко, на уровне раннего Чехонте или Аверченко, ну, в лучшем случае, на уровне Зощенко или Куприна. Ему казалось он не хуже признанных классиков, но постепенно, стал верить авторитетным корифеем, и уже сам принижал свою значимость. Этот огромного роста человек, сильный с виду, а если судить по книгам, всегда сохранявший ироничное отношение и к себе, и к другим, и к жизни вообще, так вот, он всегда был неуверен в себе. Он не позволял себе самоуверенного взгляда на свою роль в истории литературы. Никогда не доходил до самодовольства! Мягко и нежно, или строго и зло, серьёзно или в шутку критикуя других, он в первую очередь подвергал такой критике себя, свою жизнь и своё творчество! Я всегда говорил, что настоящий творец постоянно находится между верой в себя и неуверенностью в своих силах. Вечно то шепчет себе «я – гений», то глохнет от крика внутреннего голоса «я – бездарность». Это хорошо для творчества, хотя и утомительно для самого творца. Но ничего не поделаешь. Он подвержен то мании величия, то комплексам неполноценности! Так и живёт, разрываемый между двумя диагнозами. Даже одного из них хватило бы, чтобы свести человека с ума, а тут такая вечная борьба. Тут поневоле возненавидишь себя. Начнёшь уставать морально от такой внутренней борьбы, от постоянных сомнений и частых перемен в настроении. Он не был столь уравновешен. Он был впечатлителен и раним. Фраза «обидеть Довлатова легко, понять – сложно» была им придумана не случайно. Он надеялся быть понят читателями. Внимательными читателями. А годы брали своё! К сорока годам он ничего не добился! Не добился и десятой доли того, о чём мечтал. Ни дома, ни семьи, ни денег, ни славы, ни родины…И никакой уже веры в то, что когда-то это случиться… И не говорите мне, что он сам во всём виноват! Довлатов имел смелость сам обрушивать на себя подобное обвинение. И часто именно себя-то и корил. Винил себя подчас даже тогда, когда любой на его месте поступил бы так же. Этот аргумент в глазах Сергея Довлатова не играл роли. К себе, в первую очередь к себе он предъявлял высокие требования. Я даже конкретные примеры мог бы привести. Например, если заметите, подтрунивая, иронизируя над всеми, а над собой ещё и безжалостно, он ни об одной близкой женщине не написал грязно или оскорбительно. Даже не скрывая незаживающей обиды на Тасю, в которой, естественно, отобразил первую свою большую любовь Асю Пекуровскую, он полностью признавал её превосходство над ним. Описывая свою влюблённость в неё, он и читателя влюблял в эту взбалмошную, самовлюблённую, непредсказуемую красавицу. Он, даже иронизируя, очаровывал нас этим её необыкновенным «образом». Я читал книгу воспоминаний Пекуровской. Она, может, и писала чистую правду о них (в чём я сомневаюсь), и о нём, и о себе, но она безвозвратно потеряла всю прелесть демонической богини и оказалась, точнее, казалась обыкновенной претенциозной и обиженной стервой. А как не влюбиться в Лену с её – вот парадокс! – притягательной невозмутимостью и холодным восприятием происходящего хаоса, устроенного мужем? О Томе Зибуновой он почти ничего не написал, поскольку чувствовал, что и перед ней виноват. Как мужчина. Но тогда его увлекала иная страсть – быть писателем, а не мужем, отцом… Да что тут объяснять? Он никогда ни одну женщину не очернил, а если и обижался на кого-то из них, то спешил обесценить даже право на такую свою обиду по отношению к тем, кого он всегда, по его признаниям, был недостоин. Был недостоин их в принципе, поскольку любовь к слову, любовь к литературе всегда одерживала победу в нём над любовью к женщине, и он готов был пожертвовать ради писательства всем, и порой жертвовал бездумно и напрасно, но всегда признавал за собой этот грех и честно исповедовался. Между тем одновременно с книгой Валерия Попова, почти в те же года, в Петербурге вышло подробное исследование литературоведа Игоря Сухих «Сергей Довлатов. Время, место, судьба». В этой книге на первом месте тексты Довлатова. И сразу понятно, что критик и литературовед бесспорно относится к Довлатову как к серьёзному и очень большому Писателю. Довлатов был писателем! Даже когда ещё не писал прозу, а сочинял в армии стихи. И он был писателем, уже когда ничего не писал перед смертью. Писатель не тот, кто что-то пишет (выдавая по две-три книги в год), а тот, кто глядит на мир глазами писателя, всё фиксирует, обдумывает, пропускает через себя, формулирует в лучшем подборе лучших слов. Он потому и оставил не так уж много из написанного за жизнь. Всё литературное наследие вместится в пять небольших томов. А всё потому что, будучи слишком писателем, писал старательно и усердно, редактируя и улучшая по многу раз уже написанное. Был ли он плохим человеком? Не думаю. Но и хорошим, наверное, не был. Но не потому что он всего лишь человек. А потому что настоящий писатель вроде как и не человек вовсе. Он творец! И подобен Небесному Творцу. А ведь Тот, создавая мир, был всецело поглощён этим процессом, и некогда Ему было задумываться, хороший ли Он, и хорошо ли с Ним другим, и хорошо ли то, что Он делает… И только на седьмой день, когда Он решил устроить себе отдых, то оглядев то, что сделал, решил Он, что это хорошо! Довлатов ушёл из жизни раньше, чем вышёл на заслуженный покой. Его оценки своих трудов были занижены. «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят». Довлатову не надо было просить добавки у Бога. Бог всё видит и знает. Знает всё наперёд. Он знал, какое бессмертие ожидает Довлатова. Высоцкий перед смертью написал: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним». Ну что ж, а Довлатову есть что рассказать. И он, как всегда, будет искренен! Он будет абсолютно честен во всём, за исключением маловажных деталей. Пусть не так как было, но так как могло быть! В этом искусство и заключается, вроде бы выдумка, но убедительно до достоверности, и крайнее искренно до катарсиса. И Бог будем смеяться и плакать… И скажет, что «это хорошо»