Моим родителям посвящается
Предисловие
Я написал эту книгу потому, что мне посчастливилось общаться и даже сотрудничать с деятелями искусства, известными широкому кругу читателей. Хочется думать, что уже поэтому мои воспоминания будут для вас небезынтересны. В книге пять разделов. В первом собраны материалы, наиболее тесно касающиеся моего отца, композитора Эдуарда Колмановского. Второй посвящён его и моему окружению. В третьем разделе помещены короткие заметки о знаменитостях, на каждого из которых у меня не хватило воспоминаний на целый очерк. Здесь же вы найдёте небольшие истории, не всегда имеющие отношение к музыке, а также кажущиеся мне занятными изречения, подслушанные мной по жизни. Имеют некоторое, очень небольшое место и собственные размышления. Я позволяю себе этот разнобой потому, что вряд ли когда-нибудь напишу вторую книгу. Четвёртый раздел – юмористический. До эмиграции я много выступал с авторскими концертами, на которых мною всегда «заполняли перерыв». То есть между выступлениями певцов я должен был развлекать публику, шутить с ней. А попробуй напасись шуток без политики, секса, мата и сортира! Вот во мне и развилась патологическая жадность к хохмам и приколам. Я впитывал их, как губка, и сейчас возникла потребность поделиться с вами этими запасами. Да и последний, пятый, «детский» раздел сплошь начинён юмором…
Уже пятнадцать лет я даю концерты-лекции о советской песне и её творцах. Отзывы слушателей, их вопросы существенно помогли мне отобрать из закромов памяти то, на что аудитория реагируют наиболее живо и заинтересованно. Чаще всего меня спрашивают: «Кто написал стихи этой песни?». Дело вот в чём. Поскольку я не певец и не артист, то на концертах, посвящённых творчеству какого-нибудь композитора, прежде чем спеть с залом его известную песню, я рассказываю о ней и таким образом «въезжаю» в это совместное пение, зачастую не объявляя при этом автора стихов, а иногда и название песни. Ведь объявление означало бы исполнение, а я на это претендовать не могу, я только напоминаю песню. Чтобы хоть как-то загладить вину перед всем литературным корпусом, я буквально наводнил эту книгу эпиграфами главным образом из поэтов , работавших с отцом, со мной или с композитором – героем соответствующего очерка. Не удивляйтесь: А. С. Пушкин – не исключение, у Э. Колмановского есть романсы на его стихи….
Больше всего (и не только в первом разделе) я, конечно же, пишу о папе. Не только потому, что вижу в этом сыновний долг. И не потому, что знаю о нём больше, чем о ком бы то ни было. Но ещё и потому, что после его смерти стало ясно: с какими бы яркими, одарёнными людьми ни сводила меня жизнь, всё-таки самым интересным для меня среди них был он, мой отец, композитор Эдуард Колмановский…
И про отца родного своего
Мы, зная всё, не знаем ничего
Евг. Евтушенко
Он любил тебя, жизнь…
… и не напрасно надеялся, что то это взаимно. «Злая, ветреная и колючая»1 судьба всё же дала ему полностью выразить себя в музыке, прежде всего в песне.
«Я привыкаю к несовпаденью»
Начнём с того, что Эдуард Колмановский успешно закончил московскую консерваторию у профессора В. Я. Шебалина. Это был видный композитор и выдающийся педагог. Но он совершенно не признавал «лёгкого» жанра, пренебрежительно отзываясь даже о Дунаевском. Это было одной из причин, по которой путь Колмановского (а также других учеников Шебалина, впоследствии обратившихся к более демократичному музыкальному направлению – Т. Хренникова, А. Пахмутовой, О. Фельцмана) к песне был очень непрост. Самым значительным из папиных консерваторских сочинений мне представляется цикл романсов на стихи Р. Бернса. Недаром некоторые из них взял в репертуар знаменитый тогда певец А. Доливо (папа долго находился под обаянием его творческой и человеческой индивидуальности). От этой музыки – простой, правдивой и пронзительной, пусть ещё и не вполне самостоятельной, буквально рукой подать до знаменитой песни Шута из мхатовской «Двенадцатой ночи». Это если говорить о творчестве. Но боже мой, какой же долгий и трудный отрезок жизни пролёг между двумя этими работами!.. Когда отец был музыкальным редактором на радио, в полной мере проявилось роковое для его судьбы несовпадение наивных устремлений интеллигента к справедливости с реалиями сурового времени (это был рубеж 40-х и 50-х годов). Однажды композитор С. Баласанян, под началом которого работал Колмановский, глядя в пол, сообщил ему, что руководство недовольно отцом за слишком интенсивную пропаганду композиторов-евреев. «Мне неловко об этом говорить. Поймите, Эдуард Савельевич, этот разговор – не моя инициатива. Мне навязали эту миссию, потому, что я сам не русский». «Позвольте» - возразил отец. «Речь идёт о музыке или о национальности композитора? Ведь армянская музыка постоянно передаётся по радио, еврейская – никогда! И вообще справедливая национальная политика в музыке – это когда национальности композитора не придаётся никакого значения». Какую надо было иметь веру в справедливость, чтобы сказать такое в 50-м году, находясь на передовой линии идеологического фронта! И как отца должны были ценить, чтобы такое заявление осталось без последствий! И до конца жизни папа категорически отказывался выть по волчьи, живя с волками. Тут имело место ещё и несовпадение в самом характере Эдуарда Колмановского. Он был борцом. Умел сосредоточиться на какой-то житейской проблеме, вникнуть в неё и сражаться до последнего за её решение. И в тоже время как-то сознательно отдалял себя от реальность. Понимая всю абсурдность советской действительности, он пытался не дать ей подавить себя как личность, как мыслящую единицу. В разгар дурацкой трескотни вокруг выдуманной Брежневым новой конституции отец негодовал: «Кто и когда выражал хотя бы малейшее недовольство уже существующим сводом законов?» Позже папа возмущался тем, что сестру М. Ростроповича, работавшую в оркестре филармонии, сделали невыездной сразу после эмиграции Мстислава Леопольдовича: «Её надо в первую очередь пустить на Запад, ведь у неё там брат!» Конечно же, папа понимал логику властей, но мне бы, например, такие мысли и в голову бы не пришли. Ему трудно было найти единомышленника. Окружающие могли лишь посочувствовать папиной высокой, я бы сказал, недосягаемой наивности. Он всё время слышал: «Не будь наивным человеком» - и от домашних, и от коллег, которым иногда приходилось этой фразой прерывать папины неосторожные публичные высказывания. А он хотел верить в человека, «в него и больше ни в кого!» - как поётся в одной из его песен. «Только куда они подевались, ЛЮДИ?!» - восклицал отец с горечью…
«Я работаю волшебником»
Итак, путь Эдуарда Колмановского к песне пролёг через классику. В это рассуждение вписывается одна деталь, которая раньше казалась мне лишь занятной. Отец – прямой потомок Феликса Мендельсона-Бартольди. Папина бабушка Этта – внучатая племянница великого композитора.
По еврейским представлениям очень даже близкое родство. Но сейчас, подавив ироническую ухмылку, я не могу сопротивляться мысли о некоем поручении, полученном отцом очень издалека.
Классическое образование, а потом и редакторская работа дали творчеству Колмановского высокую точку отсчёта. В советской песне были фигуры и покрупнее, но я не знаю, кто ещё так неистово боролся за поддержание в этом жанре планки на уровне требований высокого искусства. В том, видно, и состояло его поручение. Отец был не чужд честолюбия, но ни разу не поступился творческими идеалами ради попадания в десятку, что было единственной целью кое-кого из его коллег по жанру, один из которых так прямо и заявил в снятом о нём несколько лет назад телевизионном фильме. При этом папа был очень восприимчив к знакам времени, как социальным, так и музыкальным. Но его музыка всегда была над модой, и даже в песне, написанной в ритме ча-ча-ча слышался благородный аромат иных времён. В этом парадоксальном сплаве и заключался секрет Эдуарда Колмановского, его «простое волшебство». Что дало крылья песне его судьбы «Я люблю тебя, жизнь!» и сделало её эмблемой нового времени, когда выяснилось, что все мы не только винтики машины построения будущего, но ещё и люди? Всё та же настырная колмановская щеминка, сделавшая героя песни живым, думающим, пережившим в жизни всякое, то есть одним из нас. Ведь из всего живого под луной только человеку дано радоваться и грустить одновременно. Занимая совершенно особое место в «звонкой летописи» своего времени, песни Э.Колмановского остаются всё же советскими. Тут у меня много оппонентов, первым из которых был сам отец. Да, конечно, он не воспевал Советскую власть, не возвеличивал партию и её вождей, и я не понимаю, как могла одна журналистка недавно утверждать, что песня «Алёша» исполнялась в правительственных концертах. Сколько голов полетело бы, если бы эта песня, такая горькая и грустная, действительно проникла бы в какое-нибудь, скажем, послесъездовское представление! Однако в песнях отца – пусть даже против его намерения – часто прослушивается социальный заказ: «Хотят ли русские войны», «Песня о заводском гудке», тот же «Алёша» и даже вполне лирическая «Бирюсинка», перекликающаяся с комсомольско-рюкзачными песнями того времени. Но в том и загадочная сила настоящего искусства, что оно всегда перерастает социальный заказ, иначе как бы мне, отпетому атеисту, наслаждаться «Всенощной» Рахманинова, или, будучи далёким от монархизма, восхищаться торжественной мелодией старого русского гимна «Боже, царя храни!»! Это, конечно, счастье, что нынче люди живут не искусственно поставленными кем-то идеологическими задачами, а своими, реальными. Но платой за это и является измельчание, девальвация песни. Исчез социальный заказ, а с ним и сама идея сплотить в песне огромное народное большинство каким бы то ни было литературно-музыкальным тезисом. Вот что, очевидно, имеет в виду Евг. Евтушенко, когда пишет: «И как ушёл из жизни смысл, ушла мелодия из песен». Песни с социальным заказом своей значимостью поднимали уровень и соседствующих с ними лирических и даже танцевальных песен. Всё это было только в советской песне. Но как нет худа без добра, так, видно, нет и добра без худа. Слава Богу, что нет коммунистической империи, но как жалко, что с ней ушли и благородные традиции советской песни! Впрочем, может быть, какой-нибудь волшебник попытается объединить слушательскую массу в едином и страстном порыве песней, например о том, как хорошо заработать миллион баксов, купить дом в Ницце, найти не дорогую и надёжную крышу от рэкетиров?...
«И сердцу по-прежнему горько»
Это строка из песни «Алёша», к которой я отношусь особенно трепетно. Она была написана на пике отцовского взлёта, когда он был в зените творческих сил и всенародной популярности. Но известность отца как-то не уговорила его судьбу стать хоть немного помягче. От её самого страшного удара отец не оправился до конца жизни.15 января 1968-го года в автомобильной катастрофе погибла его первая жена Тамара Майзель, наша с братом мама. Она чуть-чуть не дожила до их серебрянной свадьбы, а дружить они начали со второго класса школы. Папа тяжело и неизлечимо заболел. Его возвращение к жизни зависело от возвращения к творчеству, и поэтому было очень тревожно, когда на мой вопрос: «Ты работаешь или как?» - отец отвечал: «Главным образом - или как». Но однажды прохрипел : «Царапаю кое-что». С тех пор и в новой своей мрачной полужизни, из которой он однажды даже пытался уйти, Эдуард Колмановский продолжал выполнять своё поручение. Через несколько лет в жизнь отца вошла женщина по имени Светлана, ставшая его второй женой. Её заботе и терпению мы в значительной степени обязаны творческим удачам позднего Колмановского… По мере того, как отец становился классиком, к нему всё больше приценивалось руководство союза композиторов. Начальству очень хотелось видеть такого интеллигентного и авторитетного музыканта во главе песенной комиссии. Но его побаивались, стеснялись предложить ему вступить в партию, чтобы сбалансировать его природный анкетный недостаток. Однако пришёл момент, когда этот изъян перевесила известность отца. Ему предложили руководящий пост и папа, воля которого к тому времени была надорвана болезнью и лекарствами, не смог отбиться и оказался в совершенно чуждой ему атмосфере склок и интриг. А тут ещё его заболевание! Начались жалобы на его неуравновешенность, заносчивость, даже на равнодушие. Отец в это время дошёл до такого состояния, что на него жаловались и родные. Я бы и сам на него пожаловался, если бы знал, кому. Как же мы все позволили злому чувству игнорировать его горе и недуг?! Сейчас, раскаиваясь в этом, я всё чаще мысленно обращаюсь к стихотворению, которое написал тогда про папу К. Я. Ваншенкин - «Его обуглила беда». Там удивительно точно определяется, в каком горьком тумане плавал тогда отец: «От радостей, но и от бед он заслонён своим страданьем». …В ещё большей мере хочется оградить имя отца от совсем уж нелепых домыслов…
«Я слухам нелепым не верю»
В книге Ф. Раскатова «Досье на звёзд» (издательство «Пресс», 1999) утверждается, что певец Д. Маликов – внук Эдуарда Колмановского. Якобы у Ю. Маликова был роман с дочерью композитора, родился мальчик, которого Юрий забрал, когда любовники расстались, и воспитал вместе с новой женой. Это не просто беспардонная ложь (начать с того, что у папы никогда не было дочери), очерк не лишён криминала. Ф. Раскатов пишет, например, что Э. Колмановский «откосил» любимого внука от армии. А когда юноше не хватило баллов для поступления в московскую консерваторию, дедушка уладил и это. Я плохо ориентируюсь в лабиринтах российской юстиции, и мне не удалось привлечь лгуна к уголовной ответственности, но может быть теперь сам Ф. Раскатов, как порядочный человек, подаст на меня в суд – я ведь достаточно ясно тут его охарактеризовал. Там, надеюсь, и разберёмся. А как всесильные Маликовы терпят нелепую байку про какого-то нагулянного ребёнка? ...14 марта 1996 года в «Калейдоскопе» - еженедельном приложении к израильской газете «Время» - появились воспоминания о Э. Колмановском некоего М. Шульмана, в которых просто нет ни одного слова правды. Но редактор издания г-н Данович отказался напечатать наше семейное опровержение. Какое разительное несовпадение лжи, интриг и суеты с именем отца! Как это всё было ему чуждо! Он старался жить
«Выcоко, высоко, широко, неоглядно!»
Его кредо была старая еврейская притча: «Ребе, мы читали все данные вами молитвы, которые помогли соседскому сыну избежать службы в армии, а нашего Моню всё-таки забрили!» Ребе отвечает: «Позвольте, а грыжа у него была?»… И когда я спрашивал: «Почему ты не отнесёшь песню ещё и в эту редакцию, не покажешь тому певцу?», папа говорил: «Отстань и сам никогда не суетись. Надо иметь грыжу!» В этой позиции его поддерживал Марк Бернес: «Правильно, Эдик, не мельтеши, была бы хорошая песня – ты её за хвост не удержишь!» Впрочем, в исключительных случаях отец понимал, что грыжи не достаточно, нужны ещё и молитвы. Он умел постоять за себя в любой инстанции – от ЦК КПСС до редакции издательства, волынившего с выпуском его песен. Звонил и говорил: «Хотелось бы, знаете ли, при жизни автора…»
«Я улыбаюсь тебе»
Юмор, гротеск, пародия свойственны, в основном, театральной музыке Э. Колмановского, к сожалению, знакомой только старым московским театралам. Но если моему восхищению по поводу его музыкального юмора вы можете только верить, то его шуткам «в миру» мы сегодня можем улыбнуться вместе. В детстве я шумно сопел при музицировании, и папа называл меня «композитор Сопен»… С отъездом на летний отдых его иногда задерживали в Москве дела, и провожая нас с мамой, он перефразироровал свою песню: «Мы служите, вы нас подождем». Наиболее интенсивному поруганию подвергалась песня «Хотят ли русские войны». Э.Колмановского обвиняли в опошлении строгих и мужественных стихов Евтушенко тангообразными интонациями. Поэтому, желая активизировать Евгения Александровича по песенной части, папа говорил: « Женя, ну дай же опошлить стихи». Его ирония заражала и окружающих. Л. Ошанин называл отца «крупным САЦиологом», потому что он много и плодотворно сотрудничал с Н.Сац. Поскольку отец до конца жизни очень нравился женщинам (в силу его характера и понятий – как бы издали), Евгений Евтушенко каламбурил: « Эту в рай, а эту в ад отправляет Эдуард». Как ни странно, много смешного связано и с песнями отца, в том числе и самыми грустными. Песня «За окошком свету мало» вызвала массу подражаний. Вот что написал, например, некий графоман по аналогии с «гвоздевыми» строчками Ваншенкина (помните? – «Хоть давно я не катаюсь, только саночки вожу»): «Шуми, шуми над нами, груша; я понимать недавно стал, что раньше я не сливы кушал, а только косточки глотал». Строфа из песни «Мужчины» (стихи В. Солоухина):
А женщина женщиной будет,
И мать, и сестра и жена.
Уложит она и разбудит,
И даст на дорогу вина.
вызвала протест у одного слушателя, который написал отцу: «Почему женщина должна спаивать мужчину, да ещё на дорогу? Лучше бы дала два яблока – и для рифмы было бы лучше». Но вернёмся к юмору самого Эдуарда Колмановского. Когда моему брату Саше было 14 лет, он написал из Сочи, где они с отцом отдыхали, длинное письмо в стихах оставшейся в Москве родне. Папина приписка к этому письму, надеюсь, вызовет у вас улыбку, а мне поможет избежать слишком строгого читательского суда, если считать, что слова отца относятся не только к стихам брата, но и к этой книге: «Дорогие! Читая сочинение моего сына, примите во внимание, что в остальном он неплохой мальчик»…
Кто вы такой, Эдя?
И рано или поздно мой час пробьёт…
П. Антокольский
Этой музыкой было наполнено моё детство. В душе навсегда осталось предощущение чуда, которого вся семья стала ждать с тех пор, когда, наконец, пробил звёздный час отца и он начал работу над музыкой к пьесе В. Шекспира «Двенадцатая ночь или как вам угодно» в постановке МХАТа. И чудо свершилось – эта музыка до неузнаваемости изменила жизнь отца, его творческую судьбу, повисла гигантской аркой над всем его нелёгким путём – в конце жизни он написал для детского музыкального театра, ныне носящего имя Н. И. Сац, оперу «Двенадцатая ночь», где звучат и песни из мхатовского спектакля. Вообще театральная музыка занимает в творчестве Эдуарда Колмановского никак не меньшее место, чем песня. Он с детства обожал театр. Окна квартиры, где он жил, выходили прямо на театр имени Евг. Вахтангова, где одной из ведущей актрис была жена его дяди Давида Колмановского – знаменитая тогда Валентина Вагрина. Так что у мальчика была возможность часто туда ходить. Тем не менее, каждый такой выход был для него событием, праздником, вызывал волнение за несколько дней до спектакля. Благодаря необычайной восприимчивости отца к высокому искусству, эти впечатления зарядили его на всю жизнь любовью к театру, породнили с ним. Показательно, что в критический для отцовской творческой судьбы час, тоненькая цепочка его родственных и дружеских театральных связей спасла его, вывела к истокам будущей славы…2
Но по порядку. Отец был сторонником оптимальных решений. В детстве и юности он занимался только своим музыкальным формированием. И так увлёкся музыкой, что когда в Москве проходил всесоюзный конкурс дирижёров, папа просто бросил общеобразовательную школу, чтобы не только ходить на концерты конкурса, но и не пропустить ни одной репетиции. Когда это преступление было раскрыто, в семье разразился скандал, о котором потом рассказывали десятилетиями, а папин дедушка, известный в Могилёве фельдшер Павловицкий с горечью констатировал: «Пропал парень!». Сейчас легко говорить, что папину тягу к музыке надо было, наоборот, всячески поощрять, а тогда-то кто знал, что «парню» суждено стать композитором Эдуардом Колмановским? Честь и хвала далёкой от музыки семье за то, что сумела вообще придать значение папиным музыкальным способностям. Тут решающую роль сыграл его отчим Александр Маркович, в тяжёлых семейных баталиях отстоявший право юноши посвятить себя любимому делу, каким бы ненадёжным и неприбыльным оно ни казалось, сколько бы дедушка ни стенал: «И как он будет зарабатывать на хлеб?». Э. Колмановский получил прекрасное (лучше не бывает!) музыкальное образование. В гнесинской музыкальной школе он учился по классу фортепиано, но уже тогда стал сочинять. Совсем маленьким мальчиком он написал некий вальс, который, как и полагается детскому опусу, был на всё на свете похож, поэтому Александр Маркович прозвал это произведение «Вальс-плагиат». Маленькому папе это слово, значения которого он не понимал, нравилось чисто фонетически. И когда приходили гости и просили его что-нибудь сыграть, он без тени смущения так и объявлял своё выступление : вальс-плагиат 3
Таким образом, он был папе и отчимом, и дядей, а его дочь –родной сестрой папы по матери и одновременно двоюродной по линии отца.) …В гнесинском училище отец уже учился по классу композиции. Затем была московская консерватория, класс В. Я. Шебалина, затем эвакуация, свердловская консерватория, снова московская… Во время эвакуации папина судьба впервые показала свой непростой характер. Его маленькая сестрёнка, которой было поручено нести портфель со всеми отцовскими сочинениями, потеряла эту драгоценную ношу, так что продолжать композиторское образование Э. Колмановскому было нелегко… Из рассказов о жизни в Свердловске я запомнил только, что отцу приходилось спать на сундуке, про который его отчим говорил: прохвостово ложе… Знаю также, что за время отсутствия семьи комната с видом на вахтанговский театр оказалось занятой, как это часто тогда бывало, и по возвращении в Москву папе пришлось воевать за неё… Он вообще был борцом по натуре, но вот как обходиться со своими сочинениями в «открытом мире» он не знал, потому, что был сосредоточен на учёбе. По существу он добился больших успехов. Достаточно сказать, что Э. Колмановский был принят в союз композиторов ещё до окончания консерватории. Но что делать дальше? Это вопрос вопросов для каждого композитора. Не надо каждую неделю ходить к профессору, не надо сдавать экзамены и зачёты, твоей музыки никто не ждёт. Отец больше всего хотел бы работать с каким-нибудь театром. Но как получить желанное приглашение? В. Шебалин, ценивший музыку отца, сразу сказал, что растерял все свои театральные связи. Конечно, молодой Колмановский не перестал сочинять, но ведь надо было на что-то жить, тем более, что к тому времени он уже женился и на свет появился автор этих строк. Мамин дядя Абрам (один из самых близких людей и маме, и отцу, и нам с братом) сказал отцу: «Эдя, как вы можете так жить? Подумайте: каково ваше положение? Кто вы такой?»... У папы были талоны на обед в ресторане «Нева», который днём превращался в столовую. С отчаяния он обратился к руководителю ресторанного ансамбля, репетировавшего вечернюю программу, с просьбой принять его в коллектив, если он специально для этого выучится играть на аккордеоне. Но узнав, какое у папы образование, тот решительно отговорил отца от этого безумия… Наконец, с помощью того же В.Я. Шебалина, папа устроился музыкальным редактором на всесоюзное радио. В этом не было бы ничего губительного для творчества. Огромное большинство композиторов поначалу где-нибудь работают, пока не зарекомендуют себя настолько, чтобы можно было жить на вольных творческих хлебах. Но оказалось, что Э. Колмановский – редактор от Бога. До конца его жизни папины коллеги любили показывать отцу свою музыку, причём, самых разных жанров, и высоко ценили его замечания… Папа буквально упивался этой работой, уверенно поднимался по служебной лестнице, несмотря на разгул борьбы с «космополитизмом», но за несколько лет почти ничего не написал, тем более что у него был ненормированный рабочий день. Денег всё равно не хватало – один раз на отца даже пришёл исполнительный лист. Казалось, можно начать прощаться с композиторством. Но судьба пошатнула прочное служебное положение Э. Колмановского на радио… Здание на улице Качалова, где размещалась музыкальная редакция, выходила торцом на особняк Л. Берии. Соответствующие окна никогда не открывались, были запломбированы, из-за чего некоторые помещения проветривались только через форточку в туалете. Поскольку в редакционной комнате было, как правило, многолюдно и шумно, отец для серьёзного разговора выходил с собеседником в коридор. Во время одной из таких бесед ударила гроза, да с такой силой, что окно, около которого стоял отец с коллегой-редактором, оказалось распахнутым. Тут коллега и спрашивает: «Эдуард Савельевич, что у вас в руках? Это же государственная пломба!» «Надо же» -рассеянно ответил отец, выбросил пломбу в мусорную корзину и они продолжили профессиональный разговор. На следующий день к Колмановскому подошёл человек в рабочем комбинезоне, показал удостоверение, попросил рассказать о происшедшем и был полностью удовлетворён папиными объяснениями. Для пущей ясности отец спросил: «А где была пломба?», - и услышав, что она была прикреплена аж под потолком именно для того, чтобы не сорвали, папа заметил: «Вы же понимаете, что я туда не лазил. Да и не долез бы. Очевидно, после удара ветра пломба упала на подоконник, и я машинально взял её и стал крутить»… Папу вместе с его непосредственным руководителем С. А. Баласаняном вызвало на ковер высокое начальство. Главной темой разноса была политическая незрелость отца. С. Баласанян пытался смягчить формулировку: «Эдуард Савельевич, вы поступили неосмотрительно!» Но куда там! Начальство только ещё больше распалилось: «Это беззубая формулировка! Любой пионер на вашем месте забил бы тревогу! А вы, работник идеологического фронта, спокойно выбрасываете Государственную пломбу!» Колмановский растерянно спросил: «А что я должен был с ней делать?». - «Немедленно отдать!» «Кому?». -«Чаплыгину!» (Чаплыгин был главным музыкальным редактором всесоюзного радио, и как он по мнению начальства мог бы поступить с пломбой, остаётся загадкой.) Позже отец узнал, что его хотели перевести на телевидение – как будто там политическая незрелость – не порок. Но вскоре умер Сталин, и начальству стало не до папы… Примерно в это время стало известно, что МХАТ готовит «Двенадцатую ночь» силами преимущественно молодых артистов, для многих из которых роль в этом спектакле должна была стать дебютной. И Колмановский решил предложить себя в качестве композитора-дебютанта. Но как добраться до постановщика спектакля П. Массальского?.. Вспомнили, что моя бабушка (то есть папина тёща) в молодости была дружна с женой А. Грибова и не переставала поддерживать с ней отношения.
Цепочка сработала, и отец получил пробное задание. Он уехал на несколько дней в «Рузу», где и были сочинены первые эскизы работы, решившей его творческую судьбу. Возьму на себя смелость сказать: ни в одной другой работе отцу больше не удавалось выложиться с такой полнотой, с такой молодой силой. Несколько лет молчавший и теперь сделавший последнюю ставку на этот сумасшедший шанс, папа начал свою деятельность театрального композитора сразу с кульминации. После выхода спектакля его стали наперебой приглашать практически все московские театры. Эта работа сблизила его с песней – до этого Э. Колмановский был преимущественно академистом. Знакомство с В. Трошиным, исполнявшем роль Шута, тоже дало впоследствии всем известные художественные результаты. Наконец, одна из песен Шута стала исполняться и вне спектакля – в концертах, по радио, приучая общественность к словосочетанию «Эдуард Колмановский». Этой такой грустной песней заканчивалась искромётная «Двенадцатая ночь», хотя П. Массальский долго сомневался, боялся, что после апофеоза песня не прозвучит. Но она ещё как прозвучала! Такая уж была в ней сила. И потом, на банкете, артисты пели исключительно её: «Дайте бедному шуту звёздочку вон ту!». А Трошин пел: «Дайте бедному шуту пять звёздочек-вон ту!»… Впоследствии на радио была записана сюита из музыки к «Двенадцатой ночи», а спустя некоторое время – совсем уж неслыханный случай! - отец получил письмо из музыкального издательства с предложением издать эту сюиту. Только через много лет, узнав, сколько композиторов безрезультатно обивают пороги музыкального издательства (тогда – единственного) с просьбой напечатать хотя бы одну песню, я понял, какого успеха достиг отец. Но вернёмся к «началу пути»… Итак, Э. Колмановский был утверждён, хотя пока и без договора, композитором спектакля. Но тогда во МХАТе ставили по нескольку лет, и «Двенадцатая ночь» не была исключением. Вполне одобрив папины эскизы, П. Массальский уделял ему не так уж много внимания, поскольку сама постановка поначалу не заладилась. А в какой-то момент он заявил: «Эдуард Савельевич, давайте говорить серьёзно: Вы очень мало сделали!». Но Э. Колмановский отбился: «А вы же мне никаких заданий не даёте!» Как бы в помощь Массальскому сопостановщиком спектакля был назначен В. Станицын, и дело пошло куда веселее, но до договора всё не доходило. А ведь отец пошёл ва-банк, и под этот заказ уволился с работы, благо мама, преподававшая английский язык в институте физкультуры, к этому времени защитила кандидатскую диссертацию и стала чуть больше получать… И папа решился на совершенно ложный шаг, в котором потом долго раскаивался. Он попросил Т. Хренникова, с которым дружил, поддержать его, позвонить директору театра А. Тарасовой, которой отца к тому времени ещё не представили. Тихон Николаевич, в ту пору уже очень известный композитор, особенно в театральных кругах, прослушав отцовскую музыку, охотно выполнил эту просьбу. Узнав об этом, постановщики спектакля рассердились: они сами хотели «открыть» отца руководству и одновременно быть его благодетелями, а он- что же? - не доверяет их поддержке? Страхуется?.. Э. Колмановскому стоило много сил погасить этот конфликт. ...Наконец, было решено, что написано достаточно музыки, чтобы представить её Тарасовой. Этот показ прошёл триумфально, отец стал мхатовским фаворитом, с ним заключили договор. Я помню папин рассказ об этом событии. Его особенно поразило вальяжное поведение великой актрисы. Когда ей было сказано, что диван, на котором она уютно устроилась, стоял слишком далеко от рояля, она ответила: «Так придвиньте рояль!», что и было сделано... Папа ходил на все репетиции, и немудрено: каким это было для него счастьем - стать членом такой команды! К тому же стихи писал сам Павел Антокольский! Из актёров, занятых в спектакле, отец был знаком только с Николаем Озеровым, жившим на одной лестничной клетке с нами. Насколько я помню, это был его последний спектакль, потом он окончательно ушёл в спорт. Постепенно Колмановский подружился с молодыми актёрами, ближе всего – с Владимиром Трошиным. Правда, папа был самым бедным из них и часто попадал в неловкое положение. Помню его невесёлый рассказ о том, как в его присутствии одна актриса попросила у другой ничтожную сумму на буфет, и у той не оказалось, а Колмановский, мужчина, композитор, всё это видел, слышал и молчал – денег у него было только на проезд до дома. Но самое неприятное ещё поджидало молодого композитора. Здесь опять необходимо отступление. Когда отец работал на радио, он включил в одну из передач запись скетча Мироновой и Менакера, в своё время срежиссированного знаменитым мхатовским актёром Борисом Петкером. Наперекор тогдашнему порядку, изменить который было никак не в силах отца, Петкер вдруг потребовал гонорар за эту передачу. Колмановский выразил несколько возмущённое недоумение – ведь это была концертная запись сценки, за режиссуру которой Петкеру должен был заплатить москонцерт, где работали Миронова и Менакер, либо они сами ( кстати сказать, и сейчас, даже передавая запись целого спектакля, ни радио, ни телевидение не платит его постановщикам). Всё это было Б. Петкеру прекрасно известно, но он почему-то продолжал давить: «Вы же объявляете мою фамилию!» Отец вынужден был осадить его: «Если хотите, обойдёмся без вашей фамилии! Это рвачество!» Петкер пожаловался начальству, которое пожурило папу за то, что он резкостью тона и выражений «ссорит радио с мастерами театра», но по существу взяло его под защиту. Прежде чем хлопнуть дверью, Петкер пообещал отцу: «Вы меня ещё попомните! Не понимаете, видимо, с кем тягаетесь! Я всегда буду звучать, а ваш удел – организационное обслуживание и сомнительные делишки, которыми вы ворочаете не очень чистыми руками!». До конца жизни Э. Колмановский, спускавший с лестницы лишь за намёк о взятке, не мог забыть этого оскорбления… Когда «Двенадцатая ночь» была уже на выпуске, состоялся худсовет театра. И вот тут Петкер решил свести счёты с отцом. А к его мнению могли прислушаться не только потому, что он занимал в театре видное положение, но в данном случае ещё и потому, что он немного играл на гитаре и имел поэтому среди коллег музыкальный авторитет. К счастью, Петкер перебрал. Во-первых, окрылённый возможностью отомстить, он говорил только о музыке, что уже было странно и подозрительно. Во-вторых, было непонятно, почему он, буквально топтал ногами музыку, от которой все остальные, в том числе и выступавшие наряду с ним члены худсовета, были в восторге. Поэтому когда отец рассказал своим покровителям, в чём тут дело, ему легко поверили. Но мне не забыть, каким бледным и даже шатающимся папа тогда вернулся домой… На премьеру были, конечно же, приглашены все родственники. И надо же, чтобы дядя Абрам оказался сидящим рядом с А. Тарасовой. И когда упал занавес и зал взорвался аплодисментами, она со свойственной ей непосредственностью повернулась к соседу: «Правда, чудный спектакль?» И дядя Абрам, теперь уже понявший, кто Эдя собственно такой, не растерялся: «Да-да! И музыка – просто замечательная!»…
Театральный роман
И шаманство моё, и морока
У притихшей толпы на виду.
От шутов, циркачей, скоморохов
Родословную честно веду…
З. Вальшонок
Свою работу над музыкой к «Двенадцатой ночи» Э. Колмановский начал с песни шута. Тогда ещё не было этих стихов - «Поздно ночью мы вдвоём…». Их П. Антокольский написал позже на готовую музыку, спонтанно возникшую у отца, взволнованного надеждой и упоённого атмосферой пьесы В. Шекспира. То есть эта мелодия – начало его счастливой творческой судьбы. Счастливой, но совсем не простой. Следующим приглашением МХАТа была лирическая комедия В. Раздольского «Дорога через Сокольники» с популярнейшим тогда Леонидом Харитоновым в главной роли. Тут нужна была музыка ближе к песне, поскольку действие происходило в советское время. Спектакль ставил молодой режиссёр В. Монюков, и в какой-то момент на репетиции появился В. Станицын. Очевидно, ему было поручено «присмотреть» за новичком. Знавший отца по «Двенадцатой ночи» в совершенно ином качестве, Станицын разгромил его музыку к «Сокольникам» - видно, вообще не очень разбирался в песне. Но его слово не имело силы приказа. К тому же за отца вступился Харитонов, которому очень нравилась музыка, и он заявил, что может существовать на сцене только с этими песнями. Как раз в это время была издана партитура сюиты из «Двенадцатой ночи». Несмотря на осложнения в отношениях, отец счёл себя обязанным послать дарственный экземпляр В. Станицыну с благодарственной надписью. Станицын повёл себя не менее достойно: пригласил отца по этому случаю в гости и они выпили по бокалу вина. Папа вспоминал об этом всю жизнь – он очень тосковал по интеллигентному обращению, по людям с настоящим воспитанием…
«Сокольники» имели шумный успех. Интереснейший, полный неожиданностей драматургический материал идеально совпал с актёрской индивидуальностью Харитонова и других мхатовских актёров, среди которых снова был и В. Трошин. К тому же Харитонов был очень музыкален и обаятелен в пении, и по следам спектакля отец написал специально для него песню «Веснушки» на стихи Евг. Долматовского. Песня приобрела относительную популярность, да и номера из «Сокольников» исполнялись в концертах, по радио и телевидению, но дальнейшего творческого сотрудничества с Харитоновым не получилось, хотя они потом ещё долго дружили. Уж очень часто и успешно этот актёр тогда снимался в кино. Однако в целом можно смело сказать, что Э.Колмановский с честью выдержал так называемое испытание второй работой (для того, чтобы на композитора обратили внимание, его дебют должен быть взрывом. И следующая работа, уже в какой-то степени «на сытый желудок», очень часто не дотягивает до первой и потому разочаровывает). «Сокольники» закрепили папино положение не только во МХАТе. Его стали наперебой приглашать лучшие московские и ленинградские театры. Когда я вспоминаю об этих первых, но таких стремительных папиных шагах, то только сейчас понимаю, какой он был тогда счастливый. Он был завален интереснейшей работой, сотрудничал и дружил с лучшими режиссёрами, актёрами и поэтами того времени, у нас дома собирался цвет России, наша семья была на редкость гармоничной. Но это абсолютное счастье длилось недолго. Вскоре начались гонения и проработки, о которых я пишу в очерке «Царская охота». Однако театральная цензура была не такой жёсткой, как радийная или телевизионная, поэтому интенсивность работы отца в этой области нисколько не ослабла. Наиболее тесно Э. Колмановский сотрудничал тогда с театром-студией «Современник». Несколько лет он там был единственным композитором. Почти каждый вечер после спектакля к нам приходили тогда ещё совсем молодые О. Ефремов, Г. Волчек, О. Табаков, М. Казаков, Евг. Евстигнеев, В. Сергачёв, О. Станицына, А. Покровская, Н. Дорошина. Ничего радостнее, остроумнее и содержательнее, чем эти застолья, я в жизни не видел, думаю, что и отец тоже. Он вообще был совершенно не богемный человек, но и посидеть за столом в хорошей компании, повеселиться, выпить-закусить очень любил. Они могли зайти всем театром и посередине дня – так было, когда отец написал песню «Бежит река» к спектаклю «Чудотворная». Прослушав эту песню, О. Ефремов был настолько заворожён её, что на следующий день привёл к нам всю труппу и попросил папу спеть песню ещё раз. Особую известность завоевал современниковский «Голый король» Е. Шварца с Евг. Евстигнеевым в главной роли. Дарование Э. Колмановского раскрылось здесь по новому – в музыке господствовали гротеск, сатира, пародийность. По-моему, это был любимый спектакль Ефремова. Они тогда дружили с папой – не разлей вода, и когда стало известно, что в Риге поставили «Голого короля» с папиной музыкой, они оба поехали в Ригу, чтобы его посмотреть. Один раз Ефремов пришёл даже за компанию с папой на моё выступление – я ещё учился в музыкальном училище... «Современник» очень часто оказывался на грани закрытия, и можно только поражаться не только таланту, но и бойцовским качествам Ефремова – не понимаю, как он спасал такой нестандартный, такой живой и смелый театр. Помню момент, когда уже назавтра должен был быть подписан приказ о роспуске театра, и Олег Николаевич плакал у нас на кухне и просил отца пойти к Хренникову, чтобы тот пошёл к Фурцевой и замолвил за театр словечко. Такое можно было придумать лишь с отчаяния, но каким образом театр и на этот раз выжил, я уже не помню… В «Современнике» был радист-пьяница, но чем-то он, видимо, был Ефремову симпатичен и потому Олег Николаевич не выгонял его. Между тем, деятельность радиста была очень важной. В театре не было оркестра, музыка подавалась в записи, и когда радист промахивался и не во время нажимал кнопку, это, естественно, вызывало большие проблемы на сцене. И вот Ефремов договорился с радистом: промахнёшься – с тебя сто грамм. На премьере «Голого короля» я сидел, понятно, где-то сзади, а Ефремов впереди. Начался спектакль, и радист примерно в середине 1-го действия таки промахнулся. Олег Николаевич повернулся к радиорубке и сделал радисту выразительный жест вытянутыми большим пальцем и мизинцем – мол, с тебя шкалик. И вот таким – молодым, озорным мне и запомнилось его лицо… Впоследствии директор театра всё-таки вызвал радиста и сказал: «Нам придётся расстаться», на что тот сочувственно спросил: «А что, Вы уходите?»… В сущности, «Современник» создавался О. Ефремовым и его соратниками в какой-то степени в противовес дряхлеющему «МХАТу», который, очевидно, счёл Колмановского перебежчиком. Спектакль «Третья сестра» был для отца последним во МХАТе того времени. Следующий раз его пригласили туда спустя десятилетия, когда по настоятельной просьбе старейшин театра на трон МХАТа взошёл Олег Ефремов, которого раньше те же старейшины предавали анафеме. Э. Колмановский написал музыку к спектаклю «Сталевары». «Песня о заводском гудке» оттуда, как и песня шута из «Двенадцатой ночи», перешагнула рампу и снискала популярность и вне спектакля. Надо сказать, с песнями из спектаклей, в отличие от кино, это происходит очень редко. Таким образом получается, что наибольшего успеха Э. Колмановский добился в двух мхатовских спектаклях, из которых один был первым в его жизни, а второй – последним в этом театре. Вот как достойно был подведён итог сотрудничеству композитора со МХАТ`ом… Папины произведения для музыкальных театров сначала шли, как правило, в драматических, а затем, уже с более развитым музыкальным рядом, распространялись по театрам оперетты, а то и дорастали до оперы. Первая его музыкальная комедия «Женский монастырь» (пьеса Вл. Дыховичного и М. Слободского) была поставлена в Ленинградском театре им. Ленсовета (режиссёр И. Владимиров). Отец находил А. Фрейндлих в главной роли несравненной, но в целом больше ценил постановку этой комедии в московском театре сатиры (режиссёр В. Плучек). В этом спектакле А. Миронов получил одну из своих первых ролей, а в качестве позывных, заменяющих звонки к началу спектакля, в театре сатиры и сегодня звучит папина мелодия из «Женского монастыря». Впоследствие авторы несколько преобразовали материал, делая его пригодным для музыкальных театров. В этом качестве «Монастырь» прошёл в сотне самых разных театров, а кое-где идёт и сейчас. В некоторых городах шёл мюзикл, созданный на основе песен к «Дороге через Сокольники». Но дольше и успешнее всего идёт музыкальная комедия Э. Колмановского «Белоснежка и семь гномов». Сначала это была музыка к спектаклю в «Современнике». Ставил эту сказку Олег Табаков, а главную роль исполняла очаровательная Л. Крылова, его тогдашняя жена, как будто созданная для этой роли. Ко всему она небольшого роста и очень изящная, поэтому в театре её прозвали «Цыплёнок Табака». Затем в расчёте на детский музыкальный театр под руководством Н. Сац, который тогда только ещё должен был открыться, роль музыкальной драматургии и просто количество музыки увеличилось, и нет города, где бы эта вещь в разное время, вплоть до сегодняшнего, не шла…
Гибель мамы в январе 1968-го года, и наступившая в этой связи тяжелейшая болезнь отца надолго лишили его возможности сочинять. Через несколько лет он вернулся к творчеству, но вынужденный перерыв оказался роковым прежде всего для его театральной деятельности. Никакой театр не может остановить на годы выпуск новых спектаклей. Свято место пусто не бывает, а папины контакты с актёрами и режиссёрами слабели. И я никого из них, за редким исключением, не обвиняю – мол, бросили отца в отчаянной беде. Папа был практически невменяемый, и общаться с ним было невыносимо. Часто и мне казалось, что моё присутствие ему только в тягость. Конечно, его работа в театре не прекратилась в один день. Но если он до катастрофы сотрудничал (кроме уже перечисленных) с театром им. Станиславского, им. Пушкина, с театром на Малой Бронной, на Таганке, Советской Армии, с театром юного зрителя, то в новой жизни настойчивая Галина Волчек однажды уговорила его написать музыку к детскому спектаклю в «Современнике», да О. Ефремов привлёк его к работе над уже упоминавшимися «Сталеварами». Правда, было ещё три спектакля в театре им. Евг. Вахтангова и один в театре им. Ермоловой… Ослабление театральной деятельности Э. Колмановского сыграло самую пагубную роль не только в его творчестве, но и главным образом в его жизни. Театр был с детства его средой, и общение с его ведущими представителями всегда поддерживало в нём интерес к жизни вообще. Этого нельзя сказать о создателях песен. Это особый жанр, где в сущности всё решает природное дарование, поэтому в песне очень часто работали не только малообразованные музыканты, но и просто – Бог мне простит! - малоинтеллигентные люди, общение с которыми за редкими исключениями не обогащало отца… Так что театр и песня дополняли друг друга не только в творчестве, но и в жизни Эдуарда Колмановского. Но эти две дамы сердца иногда вели себя как в романе с любовным треугольником. В театре им. Пушкина был поставлен спектакль «Романьола» с огромным количеством музыки отца. Действие происходило в Италии во второй половине 30-х годов. Итальянский колорит пьесы вдохновил отца на создание множества распевных, полных лиризма и страсти мелодий. Одна из них не давала покоя композитору – очень хотелось сделать из неё песню, тем более, что в спектакле этому напеву была отведена весьма скромная роль – вальс на танцплощадке. Евг. Евтушенко мастерски подтекстовал эту мелодию, и появилась песня «Вальс о вальсе». Это вызвало возмущение постановщика «Романьолы» Бориса Равенских, Получалось, что в тридцатых годах, да ещё в Италии на танцплощадке звучит популярная советская песня, написанная в 1964-м году. Действительно, позиция отца была тут не безупречна, но он всё время повторял: «Да, но получился «Вальс о вальсе»! Что же, мне не надо было создавать такую песню?!». Равенских пошёл на компромисс: «Ладно, исполняйте, но объявляйте, что это из нашего спектакля!» Но, во-первых, это не спасло бы зрителей от упомянутого выше недоумения, во-вторых, как мог бы отец уследить за тем, как объявляют песню перед каждым исполнением по всей стране?.. В конце жизни по заказу детского музыкального театра под руководством Н. И. Сац отец создал оперу «Двенадцатая ночь» на либретто выдающегося русского поэта Давида Самойлова, куда вошли и песни из мхатовского спектакля, первого в жизни отца. Эта гигантская арка выстраивает некую завершённость, совершенность счастливой творческой судьбы отца. Вопреки злой воле, искалечившей папину жизнь, он сумел написать всё, что ему было поручено – в этом я убеждён. И опорой его на этом пути, его первым союзником был, конечно же, его величество Театр.
(продолжение следует)
Примечания:
1. Из стихотворения К. М. Симонова
2. В 1937 году Давида-убеждённого большевика с большим стажем, крупного советского руководителя арестовали и вскоре расстреляли, а его жену на долгие годы сослали. Это было страшным ударом для мальчика-Давид любил его, как сына-своих детей у него не было, а папин отец-брат Давида- Савелий умер от скарлатины, когда папе было 2 года. И папа был очень привязан к дяде. Кроме всего, Давид часто бывал за границей, что в тридцатые годы являлось просто чудом-он занимал весьма ответственный пост во внешторге, и часто привозил мальчику экзотические игрушки на зависть сверстникам. Можно себе представить, как папа его боготворил.Вернувшись из ссылки и выйдя замуж второй раз за известного художника Николая Осенева, Валентина Вагрина восстановила с нашей семьёй самые тесные родственные отношения).
3. Как и Давид, Александр Маркович был братом папиного отца Савелия и женился на его вдове.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer12/Kolmanovsky1.php
