По городу Тель-Авиву, шумному и пестрому, как восточный платок, бежит писатель Михаил Юдсон. Автор романа «Лестница на шкаф». Жарко. Море плюется солью и серебром. Люди гомонят на всех мировых языках. Собаки хозяйничают на улицах. Еще немного – и возьмут власть. Нет, шучу…
Здесь писатель Михаил Юдсон живет, здесь пишет и думает. Дома у него нет. Я написала эти слова и почти испугалась: ведь неправда… Нет дома в узком, мещанском смысле. Того, где холодильник и коврик, хлебница и шведская стенка. Михаил Юдсон живет в литературе, как в доме. Играет метафорами, перекликается с коллегами через спины и головы владык и диктаторов. Он свободен, Юдсон, свободен и всегда готов взлететь. Василий Аксенов в свое время выделил его из хора израильских и прочих писателей. О нем спорят. «Лестница» - образ сакральный. Символ. Место ангелов. Лестница Иакова – всеобщий литературный перекресток. А еще лестница – прообраз Иисуса Христа. Миша Юдсон вспоминает, как Лев Толстой в своей крестьянской школе лучшего ученика сажал на шкаф – это и есть образ романа. Роман-лабиринт Юдсона-минотавра странен и многогранен. Его надо читать, над ним следует думать. Я поговорила с автором. Писателем из неумолкающего ни днем, ни ночью города Тель-Авива.
– Ваша книга кажется уникальным коллажем, великой игрой ума – и стоит совершенно отдельно в ряду книг современников. Она не израильская и не очень русская. Как это получилось?
– Спасибо, конечно, за ласковые слова о книжке. На самом деле ее прочитало считанное количество мыслящего человечества, но это как раз оказались люди мной заочно любимые и весьма почитаемые – сам порой удивляюсь и урчу: «Вот свезло!..» А что получилась «Лестница» именно такой – ну, значит, так тексту захотелось, при письме ведь антропоцентризмом и не пахнет, давно замечено, что это собаки нас выгуливают, а мусор нас выносит (c трудом)...
– Чем вы вдохновлялись? Кто и что вас вело по этой трудной дороге?
– Вдохновение, как известно, это долетанье звуков из непознаваемого, этакая, слышь, диктовка – часто невнятная, картавая да шепелявая, плюс еще линейкой по пальцам тебе норовят заехать – вот и улавливай! Подпрыгивай, корчи рожи, изображай чувства – подчиняясь дерганью Верхних Нитей или движениям Нижней Руки. Нанесение знаков на пустой лист в определенном порядке – вообще дело нудное, безрадостное, для меня схожее с физиологическим отправлением: как бы тянет в отхожее... По старинке смять бумажку... И так всю дорогу трудную!.. Мое писарское занятие, главным образом, заключалось в надзоре – надобно следить, чтобы проза стала пронизана зимой, снежком окутана, и текст скатывался с горки, лепился, как снеговик. Некоторые добрые люди объяснили потом, что слишком плотно вышло, засахарилось множественное подражание, замутилось отражение незабвенной затоваренной, продираешься через словеса, как сквозь густой валежник, какие-то саргассы в тазике, туман на дому – да ладно, уж простите, люди добрые, больше так не буду, в смысле, дальше – больше...
– Если взглянуть на этот роман пристально, он может показаться манифестом русофобии. Так ли это? Как вы сами на это смотрите?
– Да не русофобия это, Шафаревич побери и шофар протруби, а чистосердечное признание в любви! Манифест прозревшего! Колюсь и раскаиваюсь, к милосердным коленам припав... Просто любовь в моей книжке чаадаевская, когда возлюбленные чаада бревнышко в глазу в телескоп рассматривают. А так это нежный семейный роман – о романе еврея и Руси. Еще Бердяев, помнится, писал про женскую сущность России: еще бы, водка и та она, беленькая, с морозилки, а душевно теплая, в рот – всегда пожалуйста, род домашней шапки с ушами, пушкинской выделки... В общем, люблю Россию я.
– Какая из коллизий, описанных в книге, вам самому кажется наиболее острой и актуальной сегодня?
– У меня в «Лестнице» коллизии все острые: то на кол посадят, то дрекольем норовят огреть, а всё из-за того, что чужак, инородец. И сегодня, мне кажется, самое важное – выживание вместе. Изба-то, блинами крытая – общая, одна на всех, с кухонными битвами. Поэтому могут в запальчивости и вякнуть матерно, и сковородкой сгоряча садануть (славно славянство Калкой и скалкой!) – каждая семья нещадна по-своему! И я, существо «русской еврейской нации», по довлатовскому определению, тоже брожу коммунальными коридорами с их нравами и сварами. Эх, дивный запах женщин и щей – тамошний женьшень! Корневая раса и избранный малый народец... Симбиоз на морозе! Да-с, смею надеяться, что и я вхожу, пошатываясь, в крепкую семью народов – и это главное.
– В книге описаны три периода жизни героя: Россия, Германия, Израиль. В основу легли ваши личные наблюдения и переживания? Чему вас научила эмиграция? Какова суть миграции людей в этом мире? В чем ее метафизический смысл?
– Конечно, в книжке описаны мои передвижения и переживания, пережеванные должным образом, снабженные дождями и снежными заносами – и выложенные сюжетной дорожкой, точнее, бездорожьем, действа-то особого нет, просто вечножидовствующее брожение с брюзжанием, викжельные пути «русского мыслителя с чемоданом». Я родился в Сталинграде и жил долго и счастливо в Волгограде, поучительствовал по веселому северу России, потом на беду очутился в Германии (быстренько хватил скучного лиха «еврейского беженца» неподалеку от милого городка Дахау), а сейчас обитаю в Израиле. Миграции рыб и людей схожи: ищут, где глубже, и не обязательно в примитивно-кормовом смысле, тут и карма свои пять чакр вставляет. Судьба послушных ведет, а непокорных гонит – старая, забродившая уже, истина.
– Трудно ли писателю прокормить себя и свою семью в Израиле? В том случае, если писатель пишет по-русски...
– Дело в том, что вся семья на сегодня – это я. Вряд ли нынче Маргаритам интересны маргиналы... А дочка моя взрослая благополучно живет в России и не собирается никуда уезжать, увы. А может, и ура – потому что вполне нормально себя чувствует в родимом намоленном месте, поблизости от кургана с огромной каменной скифской бабой с мечом, охраняющей покой. На кой куда-то тащиться по небу, в те еще теплые края...
А в Израиле пишущий по-русски и пытающийся, вроде меня, этим прокормиться – естественно, влачит нищенствование. Правда, Мандельштам учил, что дырка важней бублика: что ж, вздохнем и оближемся. Перелет, ёлы-палы, с елки на пальму, вживание в эмиграционное убожество – это, в принципе, обыкновенная скучная история и тут негоже горевать, я к передрягам был готов. Такой уж сыр выпал!
– Вы работаете помощником главного редактора журнала «22». Нет ли угрозы смерти журналов?
– Работа в русскоязычном журнале, да и сам он, старый добрый «22» (уже почти сорок лет регулярно выходит) – дело безденежное, но знаете, не безнадежное. Вокруг сформировался круг израильских друзей – как на подбор, людей талантливых, пишущих нетривиальную прозу и интересные стихи, да и авторы со всего мира стучатся в теремок, хотят напечататься. Так что инда ишшо побредем худо-бедно – может быть, все еще кончится ничего себе.
– Расскажите о своей библиотеке. Как вы ее формируете? Что вам необходимо иметь под рукой, когда вы пишете? Что из книг вас радует? Что придает силы и творческую энергию?
– Поскольку живу я в съемном чулане размером с домик кума Тыквы, то библиотека моя формируется и находится под столом. Что очень удобно: всегда под рукой, точнее, под ногой. Сижу, пишу и ощущаю. Рядом и кемарю, или рассматриваю в окошко сытых кошек с близлежащей кошерной помойки под чахлой пальмой. Читаю же я много и разное. Окромя одаренных современников, радуют меня неизменно доктора Чехов, Булгаков, Аксенов, врачуют душу волшебники Стругацкие, порой Джойса переворошу в переводе Хоружего. И хотя сколько там Джеймса, а сколько самого Сергея Сергеевича понять не дано, языкам не учен, а силу «Улисса» один блум видно, роскошный моллярный вес... А из современной классики, выходящей в суперобложечных томах БВЛ («Библиотеки всемирной литературы»), предпочитаю Губермана с Рубиной – единственных израильтян, воистину знаменитых в России.
– Что вы больше всего любите в жизни? Что вам кажется наиболее ценным? Против чего вы боретесь?
– В жизни я люблю, уж простите, точно по Стендалю: жить, писать, любить. Ценным мне кажется ближнее окружение: мои друзья и любимые люди, дай Бог им всем здоровья и благополучия. Борюсь я не против чего, а за – за свое мирное существование.
– Современный Израиль – место не очень спокойное. Не самое рафинированное. Вовсе не комфортное. Что вас в этой стране привлекает? Чем она уникальна? Чем она на вас воздействует?
– Израиль – это часть суши, со всех сторон окруженная арабами, чудом еще горящая точка, семисвечник шестиконечный, клочок землицы обетованной, изнанка изгнания, держащаяся на соплях Яхве. Это тихая Моська моисеевой веры, желающая одного – чтобы все эти исламские слоны вокруг перестали буйно топтаться и злобно жужжать. Шма, Исраэль – в смысле, ша, шоб было уже тихо! М-да, только не выходит и не выйдет, глядь, никогда, печаль и горечь... Израиль изранен, минареты мстительно грозят своими костлявыми пальцами, как в страшных гоголевских фантазмах. Не мир они несут нам, но меч...еть! Что же остается – повсеместно колючей проволокой себя окружить, вышек наставить и татуировку на лбу наколоть: «Раб арабов»?!
Вдобавок, всякие бесполезные идиоты полезли на нас из разных европейских щелей, взахлеб издавая стенания и плачи, дрожа при этом перед собственным понаехавшим мусульманством: с крокодилами жить – по-крокодильи слезы лить... Если стадо столкнется со стаей, то понятно, чей статус выше, у кого когти козыри!
Но вообще, конечно, со временем в Израиле наступит тишь и благодать, все душевно и кидушно устаканится, успокоится и уляжется: на Масличной горе в Иерусалиме, на горемычном «Ярконе» в Тель-Авиве и в других тихих местах, среди роз и олив...
– Кто оказал на вас литературное влияние? С кем вы себя соотносите? В каком стиле, ключе вы творите?
– Великий русский писатель Ремизов оказал на меня несказанное свое влияние, тишайший Алексей Михайлович, советующий «подбрасывать и перевертывать слова». Именно Ремизов своим ключом открыл мне стиль. Очень он мною чтимый и часто начисто перечитываемый, вплоть до «Дневников» времен взвихренья Руси, когда вся эта лисья хрень его, русака (и вовсе не беляка!), из избенки выгнала. Треть века, последнюю часть своей жизни, он – русский из русских душой и слогом – пробедовал в Париже, полуслепой и полунищий, рисуя замысловатые тексты – глядишь, разберут, прочтут «и здесь, в зарубежном несчастьи, и там, на родине, в России...» Мне в своей книжке хотелось ощутить, передать это безднящее чувство – невозможность возвращения, вообще никуда, вселенскую волчье-человечью тоску, скулеж по Китежу, и весь в черемухе овраг...
– Что для вас счастье?
– Счастье, оно же щастье, даже возвышеннее, горнее – щастие для меня – это возможность говорить, читать и, может быть, как пик – писать по-русски. Кириллица с мефодишной – две славянские феи – кружат над страницей, выводят свои кружки и стрелы – и наблюдать за этим, за рождением мира (пусть мирка) из ничего – истинное, истовое наслаждение... А ежели просто про житие-бытие, про дольнее, не поперек Единого, то счастье – это любимые люди, близкие друзья, неуловимые покой и воля...
– Вы по образованию педагог. Что эта профессия вам дала в прошлом? Чем вы ей обязаны по жизни?
– Встретились мы как-то с пединститутским однокашником и пошли радостно выпили за то, что никогда больше не придется входить в класс и втемяшивать недорослям, что числитель в позиции сверху. Набоков называл школу «мешок ужаса». Моя книжка полуношно выползла из школы – слышите шипение и все тот же кол?.. Своей профессии я по гроб жизни обязан, что она от меня отвязалась.
– Как творческие союзы на вас влияют? Нужны ли они вообще?
– Мне кажется, что раздраженные былины о «террариумах единомышленников», саги о редакционно-союзных серпентариях и прочие сказания о грызне за творческие кости – несколько сильное преувеличение, оптический обман! Я, конечно, существо безобидное, кофий пью без всякого удовольствия, но и окрест не наблюдается каких-то титанических иосифов флавиев, иудейских войн. Хотя, наверное, этому есть объяснение: в русскоязычном Израиле делить нечего. В местном Союзе писателей стола нет (на коленке пишут?), абсолютно все русские книги издаются за счет авторов. Да и книжки-то на здешней, разжижающей мозги жаре, перемежающейся дождями, порождаются в массе малешко низкохудожественные (то-то Тора тут устная возникла!). Как поэтичный желчный художник Михаил Гробман утверждал: «Уверен, что многотиражка пингвинов и белых медведей была бы более высокого качества». А насчет нужности союзов – поскольку каждый человек остров, то он заодно себе и союз нерушимый, смиряющий свои амбиции, гасящий порывы и сидящий в чулане.
– Какая книга в последнее время вас поразила и захватила?
– Из свежего поглощенного порадовала, вернее, потрясла книга Марка Розовского «Папа, мама, я и Сталин». Знаменитый режиссер оказался и замечательным писателем. Оруэлл в «Скотском хуторе» не зря превращает Сталина с присными в свиней – да точно, Повелитель Мух, усатый тотем тоталитаризма! И Марк Розовский так талантливо соткал текст, что диву даешься. Кафкианство обычной советской жизни – трагической и героической. Вообще, Розовского я читал в ранней юности в старой «Юности», а потом как-то прозевал – а какая проза поразительная! Заодно прихватил другую его книгу «Дело о конокрадстве» – история спектакля «История лошади» (как диктатор Товстоногов схолстомерил у Розовского его пьесу). Там вдобавок тянется тончайшее исследование толстовского текста – и, начитавшись на ночь, чудится мне теперь картина, холст, омер-сноп кровавой жатвы – «Драчи прилетели». Да, дорогие гуингнгмы, дней мерин пег, рано или поздно придет драч, достанет из голенища нож и станет точить о брусок – обрусеем же враз! Процесс превращения! Короче, читайте Розовского. А также, очень в тему и мысль, в историю и философию – Михаила Сидорова «Антисемитизм истоков» и Эдуарда Бормашенко «Сухой остаток», всем рекомендую.
– Какие еще искусства вас привлекают и чем?
– Ну, скажем, быстро вгоняет меня в гармонию живопись Ирины Маулер (ее картина «Музыканты на дереве» украшает обложку моей книжки); радуют ее же песни и стихи – послушайте диски, найдите поэтический сборник «Ближневосточное время»: там жар-пыль хамсина, ветра пустыни, сливается со снежной птицей-сирин московской метели, а левантийские пальмы лениво плывут к осенним липам на Ленинском, где «запах сожженной листвы проникает под кожу». Метафоренье, фонарики в строфах, высокая температура радости... Еще из искусств важнейшим для меня является театр. Я туда не хожу – уж какой в Израиле русский театр, блуждающий балаганчик или «любители на даче». Читаю напролет и напрокол пьесы Гоголя, Булгакова, Шоу – прекрасная проза! Вот чеховское пятипьесие при чтении почему-то превращается в пародию на себя (вроде как «Драма», «Водевиль» и т.д.). Но как раз Розовский в своей прозе мне это разъяснил, просветил – Чехова обязательно надо настраивать и надстраивать, играть, нанизывая бисер...
– Что такое быть евреем – соблюдать заповеди, молиться, нести тайну и печаль? Вы еврей в своем творчестве?
– Об этом, в общем-то, моя «Лестница» и написана. «А писать и молиться – одно и то же» (Ремизов). Восклицапельные знаки вопроса бродят у меня по болотцу страниц – я знаю?.. Конечно, разные читательские группы хрупают крупу текста по-своему, но, по-моему, книженция моя не несет никакой тайны и печали, там ясно и доступно сказано: Россия – родина слон... тьфу-тьфу-тьфу, евреев, слонимов! Владимир Евгеньевич Жаботинский, да святится имя его, в честь которого названы проспекты и бульвары в каждом израильском местечке, еще сто лет назад предупреждал: «Многие, слишком многие из нас бездумно и унизительно влюблены в русскую культуру, а через нее и весь русский мир». Безусловно, я еврей в своих писаниях, исходя из плена сладких заснеженных воспоминаний на палочке с пирамидами сугробов. «Что толку охать и тужить – Россию надо заслужить», – жарко поучал Северянин, уже в эмиграции. А у меня стучит в сердце и желудочках строчка из древнего хорошего писателя Слепцова: «Всякому, брат, своя сопля солона, жид его дери».
– Что бы вы написали о Михаиле Юдсоне, если бы были автором книги о его творчестве?
– Вообще, раздвоение личности – это замечательно: можно не пить в одиночестве! Сказывают, что когда Глеб Иванович Успенский маялся шизофренией, он распадался на пару тварений – Глеб (хороший, добрый) и Иванович (злой). А у меня, выходит, Михаил – ласковый, тварюга, все как есть понимает, и Юдсон – от этого лучше подальше... По поводу своей книжки, пожалуй, не заржу – мол, лажа, но ухмыльнусь – забавная! Нельзя же всерьез относиться к нанизыванию букв, плетению словес, игре в бисеро-буро-малиновый пазл. Да возьмите сами почитайте вечерком – надеюсь, вам понравится, а я надеюсь вам понравиться: Юдсон с гарантией не грузит, а сразу погружает в сон. Жанр – литературное упражнение на бревне, этаком бревнышке Эшера. Растекание мысью (белкой по-славянски, опосля мед-пива) по древу, кружение листов и страниц в бездревесности. Как мишки в сосняке у Ивана Шишкина – это скрытая цитата (косолапых не он рисовал), так и у меня в тексте много неразгрызенного напихано, песнопений в колесе. Эх, докатиться бы до подножья высот, к отрогам «Поминок по Финнегану» – да куды!..
В заслугу себе я бы поставил (и наградил орденом Сутулова), что горбатился в своем чулане ни за грош – искус ради искуса! – и в итоге получил шиш с пролитым маслом. Раскатываешь губу на «Записки из подполья», а издаешь писк из-под пола – да и тот в трубу, архангелу под хвост! Это давным-давно в Поднебесной империи, где все жители китайцы и сам император китаец – существовало заветное место, запретный пригород, так называемый Лес Карандашей, куда сгоняли всех кистеперых: художников, поэтов, писателей – этакая первошарашка! – и там, в затворе и тиши, они творили. Как спел бы тогдашний бард: «Гетто – это маленькая жизнь». Я создал себе книжку-раскраску, сказку-открытку, бумажную Русь, но главное – не раздвоил язык, не нажил жала, не утонул в заоконном библейском наречии, не погряз в галдящей туземной жизни, которой, надо признаться, до моего микроорганизма тоже нет никакого дела. Ведь всё, помимо языка – лишь гарнир, горошек, мелочь, зато велико-могучая прекрасность, заливная даль, живая великорусскость – это и есть истинное бытие, широченное пространство страниц, Мир Реки-речи (два рукава пара – придуманная Набоковым ностальгическая река Ладора и реальный приток белгородского Оскола – речка Убля), страна моя родная...
Вот и весь наш разговор. Они вышел совершенно в стиле романа «Лестница на шкаф». Полный аллюзий и восторга перед русской культурой. Такой он, этот странный русский писатель, живущий в Израиле, – Михаил Юдсон.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer12/Shejhatovich1.php
