П А Л А Н Г А
А ветер ловит воздух ртом.
И задыхается на вдохе.
И хриплый голос выпивохи
Знаком откуда-то, знаком…
Я успокоился б на том,
Что перечислил все эпохи,
Перемешав золу с песком.
Но скоро дождь. И в горле ком.
И все воспоминанья плохи.
И волны мутные бегут,
Как, пастуха лишившись, стадо.
Не надо мельтешить, не надо,
Пока стоишь на берегу…
Я сам себя подстерегу.
И сам себе вручу награду.
Нужна ли память дураку,
Когда вся жизнь – сплошной прогул
И смерть – почти всегда – эстрада.
О море! Вечный камуфляж
Любви, поэзии, порыва…
Тут есть предатель – запах рыбы.
Он превращает благо в блажь.
Чтоб он пропал, чего ни дашь!
Хоть этот сморщенный загривок
Под наименованьем «пляж»,
Хоть фляжку, хоть фонарь, хоть плащ
И, как полцарства, полприлива.
И всё ж спасибо, облака,
За вашу музыку ночную,
За всё, что, может быть, начну я,
За всё с чем кончено… пока.
Под вашим взглядом свысока,
Не обижаясь, не ревнуя,
Я – холмик теплого и влажного песка…
Переселенье душ. Тоска.
И внятный зов в судьбу иную.
** ** **
Г.К.
От рвущихся к горлу обид
Расплачутся крыши и пляжи,
Но слякоти жеваный бинт
Земле синяки перевяжет.
И хлынут, как свадебный марш
Под сводами мартовских арок,
Субботние сны секретарш,
Воскресные дни санитарок.
Окраины высохнут позже,
Чем лопнут сугробы по швам,,
И сумерки станут похожи
На наш разговор по душам.
Тогда галереей диковин -
«По душам, по лужам, по снам…» -
Гром с ясного неба! Бетховен! –
Предместья откроются нам.
И Царским селом по Бульварной
Наивны, юны и пьяны
Пройдут в менуэте попарном
Мужчины к киоскам пивным.
И будут на всём перемены,
Но это не трогает их.
Вне времени белая пена
Эпохи и кружек пивных…
** ** **
АВГУСТ В ТАВРИЧЕСКОМ
Там, где неуследимо
Измениться спеша,
Мчалось облачко дыма,
Словно чья-то душа,
Где бензиновым чадом
Оглушало стволы,
(Доставалось дриадам
От электропилы).
Где, как в лёд – без движенья -
В пруд, где сверху грязца,
Вмерзло не отраженье, -
Отторженье Дворца,
Мы с тобою лежали,
На траве распростерты,
Как по горизонтали
Слово в нежном кроссворде…
** ** **
Был коридор, как коридорный,
Услужлив каждым поворотом.
И чудился дорогой торной
К твоим не считанным щедротам.
Всё было утренним и сонным.
Копило пыль. Болело ленью.
И оставалось мертвым фоном
Для вспышки твоего явленья.
Здесь только ты, кого хвалили
Всем неустроенным в пример,
От глаз до девичьей фамилии
Горела жаждой перемен.
Секунда кончилась и канула,
И не оставила следов.
Ты из хрестоматийной гранулы
Шла в гениальность и любовь.
И в слепоте прозренья некого
Плыла такой звезде подстать,
Что было выше падать некуда.
И ниже некуда взлетать.
** ** **
Г.К.
Сухой ли день, толпа ль у моста,
Друзья ль в гостях, один хотя б…
Всё так прекрасно, так непросто…
Твои подарки мне, октябрь.
И я вхожу как в рай, как в детство,
Как в фотоснимок, как в игру.
Старинный сад. Старинный пруд.
Какое новое соседство.
И вечный запах черных веток.
И танец шахматных ферзей.
Как в рай. Как в детство. Как в музей…
Твои подарки, бабье лето.
О жизнь, благодарю за тех,
Кто никогда не повторится.
За их, на страшной высоте
Над нами мчащиеся лица.
За их святые имена.
За всё, что в нас осталось. Или
За то, что мы не сохранили…
Твои подарки, седина.
** ** **
О, кто-нибудь, кто помнит то чумное,
Чем был наш вечер до отвала сыт!
Оно смеркалось. Таяло навзрыд.
Светало. И к утру звалось весною
Отчетлива, как тушь на чертеже,
Судьба плыла вдоль страшного лекала
Пунктиром – через лампу вполнакала
И бедный пир на первом этаже.
Уже Нева давилась грязным льдом.
И горькое вино казалось пресным.
И было что-то дьявольское в том,
Как вороньё слеталось к переездам.
И было что-то ангельское в тех,
Кто успевал заплакать и обняться
Пред тем, как над землею приподняться
И кануть в равнодушной высоте.
И кто-то, прокричав про добрый путь,
Вставал в тупик пред новой пустотою…
О, кто-нибудь, кто помнит то, святое!..
О, кто-нибудь, кто помнит…
КТО-НИБУДЬ!
** ** **
Что может русская природа,
Переползая за Урал?
Сиять, линять и ждать приплода
От той овцы, что волк задрал.
Что может Азия зимою?
Сверкнуть глазами, припугнуть,
Чесать кудель, брести с сумою
В снегу по грудь, куда-нибудь.
Один поэт псевдонародный,
Ухватистых набравшись сил,
Сказал, что Азия – дремотна.
Ошибки он не допустил.
** ** **
От сырости траву бросало в дрожь,
Но минул час, и, сомневаться не в чем,
Не по хорошу мил, а помилу хорош
Восстал рассвет бессолнечным, но певчим.
Так тишина звенела с высоты,
Так купола далекие горели,
Так сотрясала влажные кусты
Слепая жажда соловьиной трели.
Еще будильник ничего не знал
О будущем. И не просил завода.
И в снах преобладали белизна,
Полет без крыльев, дети, и свобода.
Сводилось всё к естественным вещам:
Любви и бунту, счастью и расколу –
Всему, что день сквозь сон наобещал
Пустому зданью Музыкальной школы.
Автопортрет в интерьере с пустыми бутылками
«Хоть роялист, хоть карбонарий,
Хоть босомыга на углу,
Ты попадешься на иглу!
Тобой пополнится гербарий!
Меж диетических идей
Ты не нашел рецепт причины
Несходства сути и личины.
Ты, даже выбившись в мужчины,
Не личность стал, а лицедей.
Среди бессвязных вероятий
Ты цифры не нашел простой.
Кончай фиглярствовать! Постой!
Вокруг себя взгляни, приятель.
Вот море. Дерево. Зверёк.
Вот облаков головоломки.
А вот орнаменты поземки…
Ты тоже маршируй по кромке,
Натуре взяв под козырек.
А ты боишься быть на ты
С букашкой, пташкой и ромашкой!
Трагедия, а не промашка –
Потеря этой простоты…»
Так говорил я сам себе,
Не чуя Участи в Судьбе,
Предпочитая естеству
Тупую склонность к колдовству…
Как долог был продажный матч
Игры в загадки с зеркалами,
Где мог поправить дело камень,
Но я проигрывал, хоть плачь!
Как страшен был «кремнистый путь»!
Как пыль обочин привечала!..
И, опоздав начать с начала,
Я брел к финалу как-нибудь,
Таща, как торбу, на горбу
Макулатурную судьбу.
И те слова, что сам родил,
Как эпитафию твердил:
«Хоть роялист, хоть карбонарий,
Хоть босомыга на углу,
Ты попадешься на иглу.
Тобой пополнится гербарий!»
** ** **
В оркестре дня преобладает медь.
Знать, дирижер секретом обладает.
Душа моя дичится и плутает,
И просит тишины и хочет петь.
Ну, спой, душа! Про что-нибудь, про шашни,
Про то, как ночь, безумна и светла,
Влетев с Невы на траверз телебашни,
С поста соборных ангелов сняла.
Как летаргия жирного барокко
Утешила двуглавого орла.
Как ночь с работы ангелов сняла,
Поскольку в них уже не будет проку
Ни Городу, ни мне, ни нам с тобой,
Ни ей, (ты помнишь?) бестии кудрявой.
Ну, что ж ты медлишь?! Пробуй, птица, пой!
И Бог с ней тишиной,
И черт с ней славой.
Звени себе, не спрашивай про что.
Про что угодно. Пой, к чему привыкла.
Про нежный рев ночного мотоцикла
И львов ручных из цирка Шапито.
** ** **
Н.В.
Весна была задумана, как крен
Деревьев, забеременевших вестью
О том, что воздух стал тягуч, как песня.
И дождь воспринимался как рефрен.
Весна была построена, как рай
Для нищих птиц с ухватками придворных.
Им каждый двор стал, точно дом игорный.
Азарт и зёрна. Счастья через край.
Весна была отмеряна, как часть
Всеобщего и полного разлада.
Она была как бал и как баллада,
А может быть, как старость и как страсть.
А может быть, как святость и как стыд.
Как чистый лист и яркие чернила.
Как белый свет, который ты затмила.
Как свет в окне, который тоже ты.
** ** **
Н.В.
Прошу тебя, открой окно во двор.
Пуская торцы столпятся
Подслушивать наш смутный разговор,
Подмигивать, смеяться.
Мирок мансард, подвалов, чердаков,
Как мальчик, любопытен…
Как нравится тебе моя любовь
Среди других событий?
Как нравится тебе весь этот сдвиг,
И суета, и смута,
Где с робостью и радостью любви
Рассвет так просто спутать?
Где, от рожденья ко всему готов,
Мир держится на нити…
Как нравится тебе моя любовь
Среди иных наитий?…
Прошу тебя, открой окно во двор!…
** ** **
Два зеркала, свечу и – с Богом!
Гадай, пока не надоест
На тех фаянсовых невест,
Чья нежность нам выходит боком.
Их лакированные лбы
И горький запашок дизайна –
Гроша не стоящая тайна
Губ, рук, и платьев… и судьбы.
И ах, как просто повторять:
Танцуйте, сказочные рыбы.
Нам – лишь себя в себе найти бы.
Вам – дай Бог – нас не потерять.
Танцуйте! Мы вам всё простим:
Измены, ревность, верность, леность…
Мы и за собственную тленность
Не спросим и не отомстим.
Нет поражений и побед.
Есть тайна тающего снега.
Вот жизни альфа и омега.
И смерть. И счастье. И ответ.
ГРАЖДАНКА
(вступление)
Преамбула: живу не как хочу.
И бисер перед свиньями мечу.
И, утешаясь мыслями про то,
Что мир скорей болото, чем лото,
Гляжу, как бритвой балуясь у горла,
Двойник в стекле подмигивает гордо.
Мы с ним сосуществуем двадцать дён.
Он не женат. А я не разведен.
Подобную двусмыслицу душа
Трактует как запутанный ландшафт,
Где, чтобы не свихнуться, нужен навык
Как в шахматах отыскивать пути
Меж черных клумб, забывших зацвести,
И мокрой белизной бульварных лавок.
«Гражданка» именуют сей пейзаж.
И он необходим мне как фиксаж
Для сохраненья в памяти ужимок,
Составивших тот давний фотоснимок:
Ухмылка… след помады на щеке…
Я сбился. Я опять о Двойнике.
Вчерась я подловил его в подземке.
Подлец на лярву явно пялил зенки.
Моя экологическая ниша,
Где раны я зализывал, была
Как некий знак, дарованный мне свыше,
И как бальзам на ссадину легла.
Тут прежде жил заслуженный алкаш,
Как Прометей, не уберегший печень.
Он осознал, что человек не вечен,
И поменял «Тройной» на «Флуераш».
В пахучих пятнах было канапе.
Где ты, мой благодетель? В ЛТП.
Его великовозрастная дщерь
В обитель эту мне открыла дверь.
Потом бутылку, душу и секрет,
Который умещается в рефрене
Романса на сентиментальной фене:
«Кого люблю, того – увы – здесь нет».
Роман, забрезжив, так и не возник.
Кемарил мой набравшийся Двойник.
Зато я стал владельцем чердака.
Всего-то в месяц два четвертака…
Уединенье – это ремесло,
Которому учиться бесполезно.
Я редко был один. Признаюсь честно.
Другим фартило. Мне не повезло.
Всегда впритык твоя с чужими койка.
Казарма… Общежитие… Помойка!
«Ад есть другие!» Память суть котел,
Где булькает похлебка из отбросов.
Мсье Сартр! У матросов нет вопросов.
Но вы, прошу прощения, - козёл!
Не то чтоб мне не нравился трюизм,
Но жаль терять природный оптимизм.
(Агрессией подпорчена строка….)
Двойник проснулся. Выход Двойника…
-Анальгин! Аллохол! Корвалол! Душ! Зарядка! Стакан минеральной!..
Та, что дрыхнет, пусть встанет, помоет посуду и сгинет!
Одиночество есть ритуал, а не сквер привокзальный!
Ваших жертвенных телок пасите подальше от скиний!
Стол подвинуть к стене, чтобы солнце в затылок сияло!
Кумпол полон словами. Смолчишь – перегрев неизбежен!
Всем сестрам по серьгам! Никому не покажется мало!…
Он был грозен, конечно, но выглядел вобщем несвежим.
Дело кончилось тем, что, истратив остаток бумаги,
Он слинял, нахлобучив картуз и подняв воротник…
Я поймал идиота в пивной. Он был полон тоски и отваги.
Мы опять напились.
И опять закемарил Двойник…
Сон нам снился один на двоих…
. . .
Дорогая моя, завал!
Святотатствую. Прозевал.
Прозябание непростительно.
Кто в родители, кто в президиумы.
Что отходит? Опять звонок.
Катер? Поезд? Любовь скандальная?..
Юность, палуба пятибалльная,
Вырывается из-под ног.
Нарьян-Мар ли? Москва ль товарная?
Или Крым с шашлыком и шашнями?...
Я в стихи уходил, как в армию,
Попрощавшись кивком с домашними.
Циркуль возраста круг очерчивает,
Штрихпунктиром судьбы позванивая.
Есть призвание - быть доверчивым.
А признание... Бог с ним, признанием.
Усмехнется один: освистан?
Ухмыльнется другой: обуздан?
Не беда, если ты не признан.
Был бы узнан. Ах, был бы узнан!..
ПУТЕШЕСТВИЕ
Геннадию Куцеро
Не сдуру, так спьяну сорвемся туда,
Где клочья тумана над кромкою льда –
Стеклянная вата.
В обычаях клана (ты прав, побратим.)
Дурная осанна вояжам таким.
Среда виновата.
Апрель – решето для детдомовских пчел.
Я сам – только то, что когда-то прочел,
Пускай мимоходом...
Но в память божественный врезался текст.
Бюро путешествий. Условный рефлекс.
Намазано мёдом.
Приверженность к этим походам вдвоем –
Защита от ржавых «отбой» и «подъем»
В уставе всеобщем.
Прогул, самоволка, побег…. Нареки,
Как хочешь. Любое сойдет. Сопляки!
Как робко мы ропщем!
Ах, комплекс подкидыша! (Можно без слёз
Пока обойтись, потому что невроз
Слабее симптома).
Но шанс не вернуться настолько блестящ,
Что режет глаза. Не застегивай плащ.
Весна, Монтигомо.
Случайно проведав, что поезд на Львов,
Всосав салоедов, к отправке готов,
Дерюжкой ковровой
Мы в тамбур войдем, чтобы дернув в тепле,
Внимать, как истошно, подобно мулле,
Вопит маневровый.
И нас проводница не выставит вон,
Поскольку делиться – не тот ли закон,
Что «око за око»?
Граненый стакан за нарушенный КЗОТ…
Не дезодорант, но мазут, креозот –
Дорог подоплека.
Колесному форте отмашка дана.
В подобном офорте бутылка вина
Не прихоть гравера,
Но как бы намек, как бы ключ или знак.
И, коли мы в тамбуре, кто же мы, как
Не тамбурмажоры.
Два «Я» - мы железнодорожный падеж.
(Склонять бесполезно.) Наш путь, Гильгамеш,
В край света – до Луги.
Пакгаузы, шпалы. И тянет судьбой.
Миражи Валгаллы. Плебей и плейбой.
Конец Кали-юги.
Для тех, кто привычен к узорной резьбе
Гримас, зуботычин, знакомств, что в судьбе
Не весят ни грана,
Курс - строго на зюйд. И уже через час
Феллах затевает безлюдный намаз
На гребне бархана.
Не трогай стоп-крана. Пространству претит
Не фата-моргана, но конъюнктивит
На веке Фортуны.
И сам я не знаю, ведя репортаж,
Откуда вползли в православный пейзаж
Исламские дюны.
Соблазн остановок – старинный гешефт
Для нерва глазного. Наш винный фуршет
Не требует льготы.
Мгновенье чуднОе, но в этом ли суть,
Коль нам всё одно его не тормознуть,
Цитируя Гете.
Прости. Иудейская память блажит,
Бездействуя. Скрыты ее стеллажи
Пылюгой цементной.
Но только попробуй и вытащи том,
Знакомой хворобой заблещет синдром,
Такой абстинентный.
Предчувствие жалит меня, как оса.
Еще полчаса и пойдут чудеса.
Известно заране:
Всё то, что случается в этой стране,
Замешано только на крепком вине
И лишнем стакане.
Приманкою харча нас ловит в толпе
Южанка, что алчет в четвертом купе
Допить что осталось.
И Космос раздроблен. И свой персонал,
Чтоб с воплем «Ноу проблем!» начать карнавал
Выводит к нам Хаос.
И вот бестиарий, в котором Старик
К пустеющей таре, как коршун, приник,
Клюя молодецки.
Бренчало в копилке, ан выскочил гвоздь.
В немецкой посылке печенье нашлось.
Закусим немецким…
За что воевал, он не помнит уже,
Но был запевалой. И нам по душе
Хрипенье реликта.
И крутится барышня, хочет упасть.
И это недаром, что песенка в масть
Крылу Венедикта.
Споем, пилигримы!.. Вот Сын Старика,
Чья в ультрамариновых перстнях рука
Трактует о ранге,
Отныне утраченном. Он, как Спартак,
Ни за хрен собачий словил четвертак.
Три трупа по пьянке.
Беззубый вампир, он из псковских тетерь.
Он суке-Фемиде не нужен теперь,
Что вобщем неплохо.
Отцу из тайги возвратили сынка.
Великую милость явили цинга
И палочка Коха.
В незрячем азарте барачной борьбы
Рисованной карте дан облик судьбы,
Багровым подкрашен.
И страшное нечто легло на весы.
И ставку на первого встречного Сын
Диктует Папаше…
И новый попутчик заходит на звук.
В зрачках его жгучих восторг и испуг,
Что закономерно.
Его ассирийской бородки кудря
Нам напоминает, похоже, не зря,
Хмыря Олоферна.
Наверное, так и рождается миф.
Тем более, щедрая наша Юдифь,
Ослабив кирасу,
И враз окончательно плюнув на нас,
Уже не отводит мечтательных глаз
От полки с матрасом.
Он командировочный торговский тать.
Он пилит во Львов, чтобы что-то загнать
Карпатским гобсекам.
Он гарный такой. Всё ему не впервой.
Он в этом клянется дурной головой,
Проигранной в секу…
Стоянка объявлена. Нам выходить.
О, как норовит ариаднина нить
В колечко свернуться!
Прощай, лабиринт. Минотаврам привет.
Наш медленный спринт застревает в траве…
Они остаются.
И то, что случится, случится потом
В другом измеренье. В огромном глухом
И темном тоннеле,
Где между вещами столь тесная связь.
Что аннигилируют, в точке сойдясь.
Путей параллели.
ЛУГА
Посещенье могил в этом городе есть ритуал,
Сообщающий медленной жизни таинственный стимул
Под крестами в оградках с упорством, достойным похвал,
Тыкать в землю отростки каких-то загадочных примул.
Мертвецы щепетильны. Им нравится, если родня
Во владениях племени трудится долго и честно,
Подбирая ли колер к чугунной модели плетня,
Очищая ли камень от птичьих следов из асбеста.
Им по кайфу, когда на столешницу щедрой рукой
Выставляется снедь и в стакашек вощеной бумаги
Наливается зелье, поскольку их вечный покой
Должен быть подтвержден самой древней из нынешних магий.
Так устроено горизонтальное их бытие,
Где безличное «пухом земля» не коробит, но радует ухо.…
Порционной горбушкой накрыт стограммовый паёк.
Пенсионные барышни светски глотают сивуху.
Поколенье лежащих отчетливо помнит войну.
Но теперь они все до единого однополчане.
Окопавшись на этой высотке, они, отошедши ко сну,
Наконец-то смогли отличить тишину от молчанья.
Под гармошку свою, сколько выпало им, отплясав
И в наследство живущим оставив две даты и имя,
Отдыхают они.… И вокруг партизанские стынут леса.
Те, которые в августе мы называли грибными.
** ** **
Лизочке в день 25-летия
Мир поехал крышей. Все газеты
Доят Нострадамуса. Выходит,
Мы, осточертев родной природе,
Схлопотали свой Армагеддон.
В Летку-енку сцепятся планеты.
Океан, как на дрожжах, забродит.
Вобщем, коль у Господа не в моде,
Швах тебе и полный угомон.
Вот такая светит нам подлянка:
В очереди биться у ковчега,
Хлопоча по поводу ночлега
Между чистых и нечистых пар.
Лучше уж в Таврическом полянку
Приискать и в позе печенега
Переждать – не так ли, альтер эго? –
Наводненье, смуту и пожар.
Или на недельку смыться в Лугу.
Там, прости за каламбур, не смоет.
Там и так с водою перебои.
И река скисает от жары.
И ни про какую Кали-югу
Не слыхали местные ковбои.
Им планет схожденье роковое
Вроде предзакатной мошкары.
Там твой день рожденья можно, кстати,
Будет справить.… Жаль, что ты не с нами.
Я поставлю бабушке и маме
Рюмочку вина и разражусь
Тостом, что приличествует дате.
Как не пожонглировать словами,
Чтобы угодить прекрасной даме,
Той, что четверть века я горжусь.
«Словно вверх по лестнице каная,
Мы живем ни валко и ни шатко.
Что ни шаг, то новая ступенька.
Что ни год, всё ближе наш чердак,
Тот единоличный призрак рая,
Что на самом деле просто шапка,
По которой скроен каждый сенька…
Вот такой, подружка, четвертак.
Нету в Апокалипсисе шарма.
Жизнь грустна, но это только повод
Радоваться. Ничего другого.
Всё, что мне по жизни удалось, -
Ты, моя единственная карма.
Ты, моя любимая обнова.
Ты ко мне прибита, как подкова,
Боженькой подброшенная вскользь.»
С профессиональным умиленьем
Смотрит вниз Авалакитешвара.
Ночь как ночь. Ни смуты, ни пожара.
Есть, за что судьбу благодарить.
Отменилось светопреставленье…
На другом краю земного шара
Гаснет пятизвездная хибара.
Всё в порядке. Можно покурить.
И пока дымится сигарета,
Вся эсхатология абсурдна.
Страсть была посеяна недурно
И дала приличный урожай…
Эпилог. Стихи, Елизавета,
Как зурна. Они не для ноктюрна.
Да и ноги затекли в котурнах.
Видно, возрастное.… Приезжай!
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Нева, как девочка в ветрянке…
И на Фонтанке
Лед шелушится, словно кожа.
Всё так похоже…
Названья улиц не разбираю.
Ночь распирает
От нетерпенья…
Прощай, прощай,
Порвались цепи,
Рассыпав звенья…
Колдует Память, сестра Забвенья…
В печи сосновые поленья
Трещат, трещат…
В тепле, при свете
(А ночи были черней, чем грифель.)
Ты пел о лете,
(И стыли пальцы на узком грифе).
Ты становился Землей и Садом,
Водой и Птицей.
Ты становился, а было надо
Остановиться…
Поддержан скользкою ступенью,
Склони лицо над глубиной.
Ты из другого измеренья
Ты из губернии иной...
Ты – лес. С тобою дружат волки.
Ты понимаешь их игру
Ты здесь чужой. Ты в самоволке.
Тебя сграбастает патруль.
Тебя не помнят на свободе.
Твой шаг рождает дикий звук.
Тебя чураются, обходят
И к телефону не зовут.
И только девочка больная,
Нева, которой все равны,
Лепечет: «Помню», шепчет: «Знаю»
И вслух рассказывает сны.
Я снился ей позавчера.
Ах, как смеялись доктора…
** ** **
Голос мой постепенно – похоже - сходит на нет.
И, прорываясь наружу всё случайней и реже,
Слова, звучавшие, словно ангельский флажолет,
Превращаются в хриплый скрежет.
Вот именно. В хриплый скрежет…
Признаюсь, иногда я не пел, а мяукал и кукарекал.
Иногда собирал урожай. Часто болел бесплодьем...
Но, когда перешел любовь - вброд - как большую реку,
Оказалось, что задыхаясь выполз на мелководье.
И вот, в старомодной прозе из аргентинского мыла
Существуя, поди, уже лет пятнадцать, а то и двадцать,
В быту, как стало понятно, я - ни уха ни рыла.
(Правда, меня утешали: не все сумели «вписаться».)
К тому же певчее горло - неумехам не оправданье.
«Мало ль вас, наделенных милым, но бесполезным...
Где вы шлялись, покуда Господь диктовал заданье!?»
Романтики пролетели. Наркоз оказался местным.
Так что ни модным, ни денежным стать я не успеваю.
(Энциклопедия пошлости...) Впрочем, если сам выбыл
Из списка, команды, компании (вобщем, стаи) -
Глупо пускать слезу. Особенно, если выпил.
А морочить голову барышням - признак дурного тона.
Это годится физикам или постмодернистам…
К тому же каждая, даже если издали примадонна,
Напрашивается на выпивку и вблизи неказиста.
Так что в своем добротном, дремотном своем похмелье,
Коль пренебрег предметом, заигравшись с его же тенью,
Я не меняю хорошей привычки к дурному зелью,
В чью рецептуру входит сивушное самомненье.
Дивное слово «поздно» за правым плечом витает,
То ли даруя что-то, то ли во что играя.
Кроме меня навряд ли кто-то еще считает,
Сколько шагов осталось, чтобы дойти до края.
И я себе повторяю…
«Если тебя обогнали те,
С кем ты стартовал на одной черте,
Утешься фразой, плетясь в хвосте, -
«Подальше положишь - поближе вынешь».
Не в том ли дело, мой друг-бегун,
Что в кроссе мимо пустых трибун
Нам всем, затесавшимся в тот табун,
Одинаковый светит финиш».
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer12/Verbin1.php
