ПРЕДИСЛОВИЕ
Если читатель посмотрит в конец рассказа, то он увидит, что даты написания рассказа «Сарра и Петушок» содержат большой период времени, около 10 лет. Прежде я никогда не думал, что литературную вещь можно писать 10 лет. И это правда. Ты только иногда прикасаешься к ней, когда вдруг слышишь тайное биение своего сердца.
Когда я посещал писательский семинар Юрия Трифонова, часто у нас бывало, что-то вроде генеральных семинаров, где кто-нибудь из мастеров прозы рассказывал бы о том, что он хотел или мог рассказать. Советская власть кастрировала большинство русских писателей, но все равно общение с истинным мастером было интересным, даже если он говорил не всегда то, что хотел. Помню такой семинар Льва Славина. Лев Славин был советским классиком. Нам сказали, что он друг большого классика русской литературы Алексея Толстого. Провидение пожелало, чтобы я родился бы и жил напротив дома Алексея Толстого и дома Горького, на Спиридоновке, которая позже была переименована в улицу Алексея Толстого, в маленьком домике, который расположился у подножья большого восьмиэтажного дома, выходящего своим фасадом на Малую Никитскую. Трифонов высоко ценил талант Алесей Николаевича Толстого и говорил мне об этом. Он как бы хотел сказать, что несмотря на другие вещи, которые ты несомненно знаешь, Толстой есть классик. Это было очевидно. Хотя в то время (70 годы) мы, конечно, знали, что граф Алексей Николаевич Толстой подлаживался под Сталина, и выполнял все, что от него требовалось. Он бывал на всех вельможных приемах у Сталина и у его сына Василия Сталина. Там были известные актрисы, балерины, кинорежиссеры, пилоты. Мой рассказ «Сарра и Петушок» был готов для прочтения. Рассказ тогда был, как я полагал, вполне закончен. Думаю, что Славин согласился бы прочитать рассказ, в силу врожденной еврейской деликатности, которой все мы страдаем. Но, с другой стороны, я боялся поставить его в неловкое двойственное положение. Рассказ по моему понятию был антисоветским. Я не решился.
На вельможном приеме можно было встретить известного писателя Константина Симонова. Симонов вложил много энергии и труда, чтобы раскрутить идею Сталина о безродных космополитах во всех областях и углах советской империи. Космополиты оказывались все евреями. Это было время, которое и подвело к 53 году. А действие рассказа «Сарра и Петушок» происходит в 53 году. Симонов сам предложил Сталину написать пьесу о космополитах, что он примерно и сделал. Речь идет о пьесе «Чужая тень». Жданов и Сталин обучали Симонова, как писать пьесу. Сталин сам дописал Симонову конец пьесы. Вождь всех времен и народов дал ему указания, что нужно сделать с пьесой. Сохранился документ: Симонов написал записку Сталину, что все его указания к его пьесе выполнены, и передал ее Поскребышеву. В 1950 году Симонов был назначен главным редактором «Литературной газеты». Он немедленно уволил всех евреев. Симонов и Сурков были заместителями секретаря Союза Писателей Фадеева. Фадеев произнес речь о космополитах на правлении Союза Писателей в 1947 году и сразу же уехал в Париж на заседание Всемирного Совета Мира, который широко использовался советскими как всемирный пропагандистский орган. Евреев стали изгонять отовсюду. В Минске был убит всемирно известный актер Еврейского театра и антифашистский деятель Соломон Михоэлс. Михоэлс был Председателем Еврейского Антифашистского комитета. Когда-то специально для Сталина он исполнял «Короля Лира». Это организовал Каганович. В 1948 году Сталин, задыхаясь от гнева, собрал Политбюро 10 января 1948 года. Он кричал в гневе: «Михоэлса надо убить топором, завернутым в мокрую телогрейку, а потом задавить его грузовиком»! («The Secret File of Josef Stalin”, Roman Brackman, Frank Cass London, Portland, OR) Перевод с английского мой. Телогрейка нужна была для того, чтобы скрыть следы убийства: топор будет чистым. Михоэлса убили 13 января 1948 года.
В отношении Алексея Толстого я знал также и то, что сын Марины Цветаевой, Мур, жил в доме Алексея Толстого, когда они жили в Ташкенте во время войны. Это был даже, в некотором роде, вызов советской власти, потому что он приютил у себя члена семьи врагов народа: отец его Эфрон был расстрелян, сестра Аля была в далекой ссылке, мама его, известная русская поэтесса, была сослана в Елабугу, где повесилась, либо ее повесили мастера убийств. Мур был жив, пока жил с ними и пока не ушел на фронт, где был убит. Лев Славин написал толстый роман «Наследник», из которого я только помню сейчас, что нужно уметь оттягиваться, это, чтобы не попасть на войну. У Льва Славина была знаменитая пьеса «Интервенция», которая часто шла в Москве, в театре Сатиры.
Лев Славин сказал нам, слушателям его лекции, что хорошо, когда вещь полежит, потом вы можете к ней вернуться опять. Я был возмущен, он что, не знал, в какой стране мы живем? Нас не печатают, книги лежат десятилетия в издательствах. Работает жутчайшая цензура. Меня не печатали еще и потому, что (увы и ах!) я был (есть и буду) евреем. Он даже сказал, если мне не изменяет память, что хорошо, если вещь полежит этак, лет десять. Тогда ему было лет семьдесят, а мне лет 35. Я подумал, неужели рассказ «Сарра и Петушок» будет лежать 10 лет и после этого его никогда не напечатают? Я помню, как я разговаривал с ним, можно ли достать материалы о восстании евреев в Варшавском гетто во время войны. Он как-то странно посмотрел на меня. Своим вопросом я сломал какую-то стенку между Славиным официальным и нормальным человеком. Он спросил меня: «Вы что, хотите писать о Варшавском гетто?» Он был удивлен, что ж я не понимаю, в какой стране мы живем? Но ничего не сказал. За многие годы советской власти он научился плотно молчать. И в его взгляде появилась непробиваемая печаль. До этого я задал ему этот немой вопрос, теперь он вернул его мне. Евреи могли быть в книгах портными, мудрыми часовщиками («Кремлевские куранты»), но они не могли быть героями.
Хотя нас и называли молодыми писателями, но это было советским определением молодости. Сами куски рассказа «Сарра и Петушок» я писал довольно быстро, но на то, чтобы он появился в том виде, какой он сейчас здесь, ушло около 10 лет. При этом произошли в моей жизни некоторые события, которые надолго отложили мое писание этого рассказа. Рассказ сначала назывался «Розовое пятнышко», и он был об очень молодой любви Абрама и Перли. Постепенно что-то менялось. Значительно позже, в Америке, вдруг появилась часть о Рахили Меламед. Потом, само собой, появилась часть о Сталине. Интересно, что рассказ жил в моем воображении долгие годы и не умирал. Когда кусок о Рахили был закончен, я начал писать кусок о Сталине и все, что шло за ним. Мне не нужно было прилагать каких-либо усилий, все писалось само собой. Когда я писал «Сарра и Петушок» произошли серьезные литературные и политические события. Аксенов, Ерофеев и Евгений Попов создали неподцензурный альманах литературы «Метрополь». Об этом много писали, и здесь я сокращу описание этого значительного явления в русской литературе. Создатели «Метрополя» взломали советскую цензуру. Между тем, мои литературные дела шли не блестяще. Однажды я пришел в «Литературную газету». Там работал заместителем ответственного секретаря Юра Синяков. Ответственным секретарем был тогда Виталий Александрович Сырокомский. Его звали в редакции Сыр. Сырокомский был заместителем Бориса Чаковского. Его кратко звали Чак. Юра сказал мне: «Понимаешь старик, у нас подсчитывают, сколько евреев на каждой странице. Если главный редактор Чак печатается на странице, при всех самых благоприятных обстоятельствах, ты уже там не можешь печататься». Мы окончили с ним один и тот же институт, МИИТ, и были в дружеских отношениях. Он знал о моих действительных литературных успехах, но и знал также, что напечатать что-либо было весьма трудно. Он мне сказал: «Старик, давай попробуем что-нибудь сделать здесь». О том, чтобы напечатать «Сарру и Петушок» в том виде, каким был этот рассказ тогда, не могло быть и речи: сплошь еврейские персонажи. Я даже не показывал этот рассказ Юре. С другими русскими рассказами в Литгазете ничего не получилось, хотя блестящие рецензии на рассказы были написаны известными русскими писателями Сергеем Антоновым (он сравнивал меня с Андреем Платоновым) и Юрием Нагибиным, который написал очень хорошую рецензию и послал рассказы в «Наш Современник». Когда рассказы там отклонили и я позвонил ему, он был возмущен и сказал, что такая же история произошла с Юрием Казаковым.
В 1980 году, 18 ноября последовал мой арест, а затем и требование немедленно покинуть СССР: я участвовал в создании второго (после «Метрополя») неподцензурного альманаха литературы «Каталог», в котором печатался отрывок из моего романа «Регистратор». «Каталог» был издан в издательстве «Ардис» в Америке в 1981 году. А мой роман «Регистратор» в 1984 году.
До отъезда мне предстояло решить главное, как переправить свои литературные произведения через советскую границу. Нужно было сделать фотографии моих текстов. Этот путь полностью прошел и рассказ «Сарра и Петушок». Много рассказов и одна пьеса, «Белый город», пропали. Умные люди передавали каким-то образом брильянты, а глупые свои рассказы.
В 1953 году по указанию Сталина было придумано ложно-клеветническое дело врачей, о том, что евреи отравили видных советских деятелей. Вся страна находилась в состоянии истерии. Готовилась казнь еврейских врачей на Красной площади и высылка всех евреев в Сибирь. По мнению автора, знаменитая антисемитская статья «Убийцы в белых халатах» была написана знаменитым советским писателем Симоновым. Вот это все и происходило в стране.
А что происходит в рассказе «Сарра и Петушок»? Дело происходит в 53 году.
Представьте себе, дорогой читател, московский двор. В Москве тогда были дворы, огороженные чаще всего деревянными заборами. Действие происходит в маленьком домике, который расположился у подножья большого восьмиэтажного дома, выходящего своим фасадом на Малую Никитскую. Летом, когда открыты окна, из окон большого дома может раздаваться песня: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».
Либо другая песня: «Крутится, вертится шар голубой. Крутится вертится над головой..»
Во время советских праздников, на фасаде восьмиэтажного дома появляется большой портрет Сталина, который тянут лебедками, установленными на крыше дома. В Америке рассказ изменился и увеличился. Появилась Рахиль Меламед и появился Сталин. Без этих добавлений рассказ не может существовать.
Выходит, что классик Лев Славин, был прав. Мой рассказ писался, лежал и снова писался около 10 лет. За это время советская власть перестала существовать, земной шар много раз провернулся вокруг своей оси, а рассказ «Сарра и Петушок» печатается в журнале «7 искусств».
Действующие лица рассказа:
Перля Фриделевна
Абрам, ее муж
Первая соседка, Зойка-бандитка
Коля, муж Зойки
Вторая соседка, Маруся
Сталин
Рахиль Меламед, вечно живущая еврейка
Яша, любовник Зойки
Петушок, красный Петушок-Леденец
Я вам покажу карнавал жизни. Если вы хотите плакать, плачьте. Если вы хотите смеяться, смейтесь, если вы хотите любить, любите.
***
Вы знаете, на старости лет я стала ашатхынты. Вы не знаете, что это такое. Это сваха по-вашему будет, а по-нашему, это значит по-еврейскому, это будет ашатхынты. Я вам хочу рассказать, как я стала сватать. Сейчас совсем другая жизнь стала. А раньше сватали и так жили всю жизнь. Кто любил, а кто не любил, но так всю жизнь мучилась. Вы теперь образованные все, разве мы раньше знали, столько сколько вы. Что мы знали? Вы меня простите, как родную мать, мы знали, как делать детей. Это даже дураки могут. Бог дал это счастье всем. Никому не отказал в этом счастье, поэтому он Бог.
– Что ты им рассказываешь мансыс*, Перэл? Ты что-то начала уже рассказывать, так ты кончай уже. Вы знаете, у нас, у евреев так: если он хочет рассказать вам про пуговицу от пиджака, так он начинает сначала от шнурков про ботинки. А зачем, вы спросите? А так. Он хочет вам рассказать всё. Всё, что он знает, и что он не знает. Всё.
Ему на минуточку показалось, что если он вам расскажет, аформиныткэле*, про ботинки, так это как раз то, что вам нужно знать про штаны.
Что ты от меня хочешь, ныдник*?
Я уже начала говорить, так ты дай мне рассказать то, что я хочу.
А когда ты будешь рассказывать, то мы будем тебя слушать.
А он может так вам начать рассказывать, что вам дурно станет.
И хочет, чтобы его слушали!
Он вам станет читать одну книгу, потом достанет другую книгу, потом соединит всё вместе и достанет третью. И попробуйте тогда ему что-нибудь доказать. Когда он был мальчик, так он учился в еврейской школе. Так однажды, когда раввин рассказывал, что Бог сделал всё, так он поднял руку, ему было тогда семь лет, и спросил: а кто же сделал Бога? Так всё местечко ходило ходором, как Абрам, семилетний мальчик, мог сказать это? Так, когда он пришел домой, так отец его снял свой ремень и дал ему кто сделал Бога, что он не мог потом неделю в школу ходить. Но потом он стал там первый ученик. Так отцу его был кувыд*: у Хаима самый умный сын. Когда нужно было считать, так он считал быстрее раввина, а когда нужно было читать, так он знал уже всё наизусть. Так когда Абрам начинает читать, то вы должны смотреть ему прямо в рот. А он читает и читает. Вы уже рот раздираете, так вы хотите спать, но вы должны его слушать и слушать. Вот такой у меня умный муж, нравится он вам или нет, я не знаю, а вот жили мы с ним когда-то хорошо.
Я очень люблю вставать рано, когда солнце встает, когда небо голубовое.
Тогда я помолюсь, смотрю в небо, оно всё мое.
И всё, что я прошу у Бога, всё идет ко мне обратно. Я люблю, когда одно небо синее и белые облака на нем.
Я думаю, зачем мы все живем на земле. Зачем я родилась? Зачем вы родились? Чтобы есть, и пить, и ложиться спать?
Я этого не думаю. Потом мы должны были с ним встретиться, чтобы родить детей. Я вам не могу всё рассказать, как это точно получается. Может быть, мои внуки вам расскажут.
Но я чувствую вот здесь, что я живу не просто так, я всегда что-то жду, что я жду, я сама не знаю.
Что придет один такой день, что кто-то прилетит к нам оттуда. Вот тогда мне так легко становится.
Вот он к нам прилетит, придет и принесет нам другую жизнь.
Принесет мне мою жизнь. Каждому свою жизнь, какую он не прожил на земле, какую он должен прожить еще.
Тогда он нам всё расскажет, зачем мы живем.
Вы, молодые, смеетесь. А я вам скажу, клянусь вам моими детьми, чтобы все они были живы, здоровы со своими детьми и внуками, что, если бы только меня пустили туда, если бы я только могла, я бы полетела туда.
Потому что я верю, что там другая жизнь, которой мы не жили еще. Но мы-то и родились для того, чтобы жить ее.
Как вот этот стол стоит здесь, и что мы сидим сейчас, в этот час, с вами и говорим, как вот эта яблоня стоит за окном, чтобы мы все вместе жили с вами до ста двадцати лет, со всеми нашими детьми, с нашими внуками и правнуками, я бы туда полетела, и, уверяю вас, вы бы сейчас больше знали, что там делается.
А что они нам рассказывают? Что они знают, что нам нужно рассказать?
Они так знают, как я могу сейчас танцевать фокстрот.
Могу я сейчас танцевать фокстрот? Так вот, так они знают, что они там видят.
Они летают туда, они летают сюда, одним одевают ордена, другим одевают ордена, плескают руками туда, плескают руками сюда.
Как они могут что-нибудь увидеть, если они не знают Бога?
Зачем мы с вами живем на земле?
Они знают, как убивать, они знают, как сделать бомбу, что они еще знают? Как из человека сделать калеку.
Сначала были погромы, потом революция, потом опять погромы, потом опять революция.
Потом были красные, потом были белые, потом были зеленые.
Я знаю, еще какие?
А кто виноват? Вы уже знаете ответ. Евреи.
Так вы уже знаете, что вы такие люди, так стойте в стороне. Вы всегда виноваты. Так вы это должны знать и не лезть, куда не надо. Такая у нас судьба. Ты не хочешь, чтоб тебе было лучше, так лыг ин дрерд, это значит, лежи в земле.
Один мой брат, Изя, он был первый красавец.
Вы бы посмотрели на него, он был лучший закройщик, когда он сделает пальто, так все пальцы нужно целовать, как оно сидело.
Вы знаете, какие бывают женщины. Так они приходили, только чтобы посмотреть на него. Чтобы он их где-то потрогал.
Так он хорошо выпил однажды.
Он мог столько выпить, сколько воды в этом водопроводе.
Так он взял извозчика, а в местечко пришли петлюровцы,
Он взял извозчика и поехал по всему городу, и стал кричать: долой Петлюру!
Тогда они его поймали вместе с извозчиком.
Извозчик тоже был такой же, как наш Изя, так он кричал вместе с ним. Он был гой, но он кричал.
Изя дал ему хорошо выпить. Так они посидели, выпили и поехали.
Два революционера. Изя наш и извозчик.
Изя наш был горячий, и извозчик был горячий. Так когда их поймали, они начали драться. Так им все кости чуть не переломали. Ты, может быть, сильный, но, если на тебя накидывается орава бандитов, что ты можешь сделать?
Так Изю избили хорошо и бросили в сарай. И извозчика тоже хорошо избили. Утром они хотели их убить.
Они хотели их убить, чтобы все видели.
Ночью его вытащили большевики из сарая и увезли вместе с извозчиком.
Так он стал красным.
Другой мой брат, мышимид* Есиф, убежал из дома, когда ему было четырнадцать лет. Он был высокий, красивый. Пусть земля ему будет пухом, где он там сейчас находится. И пусть ему это не повредит, что я говорю сейчас.
Так он стал в Одессе балагулой. Он мог взять этот рояль и отнести на четвертый этаж.
Но кто переживал от этого? Мама.
Когда один сын стал красным, а другой убежал из дома, так маме есть о чем переживать.
Отец мой был хухым, это значит большой умница.
Он сказал маме: это жизнь, Эстер, это ураган, Эстер.
Чтоб им земля была пухом там, где они находятся сейчас.
Какие у меня были родители, пусть он вам скажет. У отца была вот такая борода, вы бы видели, как он ходил!
А мама? У нее были синие глаза, у нее были вот такие косы!
У нас в столовой висело их фото, когда они были молодые. Так когда к нам в дом приходили гости, то все останавливались.
Когда они вдвоем с папой входили в синагогу, так все на них смотрели.
Мы были бедные, не так, как его отец. У нас была одна корова, а когда мы ее продавали, а когда снова покупали.
Но у нас всегда дома стоял мешок сахара и мешок муки.
Чтобы мы нуждались с мясом, как сейчас, такого не было. Конечно, никто тогда не смотрел в телевизор, но, чтобы нуждаться в продуктах, такого не было.
Никто тогда не давился в очередях, никто не выхватывал ничего из рук. Аби гызынт, это значит, только чтобы здоровье было, а остальное приложится.
Потом пришел бандит всех народов Сталин и сказал, что мы отравили всех вождей. Что еврейские врачи отравили всех самых больших партийцев. Какая-то курва Тимашук, или Тимошенко, или дер рих вейст* кто, якобы заметила у доктора Вовси яд, который они разделили между собой, чтобы отравить всех больших балабосым*. Это было дело врачей. Так когда я открыла газету, мне стало темно в глазах: я читаю Вовси, Коган, Фельдман, я знаю, кто еще, может быть, Кацман – все наши евреи там, как же смотреть теперь людям в глаза, я вас спрашиваю? Если мы можем сделать такое, так мало нас били, мало нам кричали "жид", так мы-таки это заслужили, чтобы нас земля не носила на себе! Ой, готыню, говорю я себе, за что же ты нам послал всё это, чем же мы у тебя провинились, что ты нам это посылаешь, кто это сделал против тебя? или мой отец, или мой дедушка, или кто? Нет, они этого не сделали. А кто же? Ни мой отец, ни мой дедушка, ни моя мамочка. Что мы знали? Что они знали? Погромы, маленькое местечко, река Буг там была, они были честные евреи, всю жизнь трудились, растили детей и мечтали, что когда-нибудь их детям будет хорошо, и просили у Бога, чтобы их детям и внукам жилось немного легче. А что же тогда? Нет, думаю я, этого не может быть. Чтобы евреи сделали такое, этого не может быть. Это дело Бейлиса. Мы это уже знаем, это уже с нами делали. А нам нужно только терпеть и ждать, что Бог для нас приготовил, нам нужно только ждать и терпеть.
Когда же Маруся принесла мне утром газету, то она сказала мне: вот посмотрите, что ваши сделали. Я ей говорю: Марусенька, Вы же меня знаете, Вы знаете Абрама, мы же с вами последним куском делились всегда. Тогда она не выдержала, расплакалась и говорит: я и сама не знаю, я всю жизнь с евреями живу, ничего такого не слышала, и ушла к себе. Если бы видели, что тогда делалось. Утром начинали с евреями, а вечером кончали с евреями. Можно было подумать, что если бы не было евреев, то у них было бы мясо. Если бы не было евреев, то советская власть дала бы им хорошую жизнь.
На кухню я не могла выйти сготовить обед. У нас было две соседки. Одна была Маруся. Так мы с ней были как родные сестры. Когда у нее Толя болеет, так я бегу к ней, а когда мой сын болеет, так она с ним. Что-нибудь сготовлю вкусного, так Абрам меня спрашивает: а ты Марусе занесла попробовать? То, что она сказала, вот смотрите, что ваши сделали, так она же все-таки не еврейка, когда тебе больно, так это тебе больно, а для нее это чужое. А мы как? Мы тоже так. Свое – это свое, таки хорошо болит, когда свое. Но Маруся нам сделала очень много хорошего. Абрам ушел на фронт, я осталась с двумя детьми на руках. Я бы пропала без нее. Бомбежки, достать ничего невозможно. Шестнадцатого октября в сорок первом году была паника. Маруся достала нам телегу. Немцы стояли у Волоколамского шоссе, может быть, двадцать километров от нас. Так мы уехали в товарном вагоне в Казахстан. Маруся осталась в нашей комнате и платила жировку. Вы знаете, что такое комната в Москве? Сейчас надо заплатить, наверное, двадцать тысяч, чтобы попасть в Москву. А когда мы вернулись в сорок третьем году в Москву, мы могли там жить. Я ей оставила деньги, сколько могла. Но что тогда были деньги? В шкафчике у нас осталась банка с клубничным вареньем. Так она его не ела, всё думала, что скоро война закончится, мы приедем, тогда и съедим. Она мне сказала: вы лучше убегайте отсюда, что мы выдержим, вы никогда не выдержите, забирай своих детей и спасайся.
Когда я вернулась, я смотрю, стоит банка с вареньем, оно засахарилось, но не пропало. Я говорю Марусе, что же вы его не съели? Она мне тогда сказала, почему. Я ее расцеловала и заплакала. И она вместе со мной плакала. Плакали, что Бог дал нам пережить войну. Что Абрам вернулся с войны живой. Ее муж, хоть и живой вернулся, но не в дом, а к другой ушел. Вот так мы проплакали с ней над этой банкой, обнявшись.
Я ей говорю: ничего, вот пройдет война, мы сварим с ней два ведра варенья, ей и мне. Когда все вернутся с войны, устроим пир горой. Вот какая была Маруся.
Вторая была бандитка. Когда напечатали в газете про дело врачей, так она вышла и сказала: вот теперь всех евреев перережут ножами.
Чтобы не отравляли наших вождей.
Слава Богу, что хоть Сталин живой остался. Он вас к порядку призовет.
А всех евреев, кто в живых останется, кого не дорежут, пошлют в Сибирь лес пилить.
Чтобы мы все поубивали там друг друга. Потому что евреи не умеют пилить деревья.
А когда они будут падать, они будут падать на нас.
Тогда они нас передавят, потому что мы не умеем работать. Такую смерть она для нас придумала.
Она мне сказала: что ж ваш Бог еврейский вас не спас? Что ж он вас не спасает? Где же ваш Бог?
Гитлер вас резал, не дорезал, теперь мы дорежем! Ну, где ваш Бог?
Теперь ты свой бульон варить больше не будешь на кухне.
А то, мы, евреи, бульоны тут варят всякие, кур жарят. На морозе нашем кур не пожарите больше!
Я ей сказала: ах ты бандитка такая. Мерзавка, пакостная.
Да, вы будете нас есть, я знаю. Ешьте нас, бандиты, но нашими костями вы подавитесь! Когда будете их глотать, то подавитесь, бандиты!
Наши кости раздерут ваш желудок! Лежи лучше в земле, бандитка.
Когда они раздерут ваш желудок, то вы захлебнетесь в своей собственной крови от наших костей! Вы лучше, бандиты, вспомните про Бога, он видит всё, он всё видит, что вы делаете!
Она мне сказала: что ж ваш Бог еврейский вас не спас? Что ж он вас не спасает? Где же ваш жидовский Бог?
Где же Ваш Бог? Где же ваш еврейский Бог? Что ж он вас не спасает, ваш еврейский Бог?
Потому что его нету! Потому что его нету! Потому что его нету!
Ну где он? где он? где он? ваш еврейский Бог.
Покажи мне его, Сарочка! Покажи мне его, Сарочка, вашего еврейского Бога! Покажи мне его, Сарочка!
Она орала, как сумасшедшая. И каждый раз мне кричит: Сарочка, Сарочка.
Я думаю себе: я тебе покажу, бандитка, как кричать Сарочка!
Я тебе покажу, бандитка, нашего еврейского Бога, Господи!
Когда она начала кричать, как сумасшедшая: Сарочка, Сарочка, я уже не знала, что делать, тогда я схватила чугунок, я в нем бабку делала, как раз в нем остывала бабка. Я ждала, когда придет Абрам с работы. Тогда я схватила чугунок и этим чугунком прямо этой курве по голове.
И я ей сказала: вот тебе Сарочка.
Вот тебе: нас Гитлер не дорезал! Вот тебе, бандитка.
Вот тебе наш еврейский Бог, и вот тебе Сарочка. Ешьте нас, бандитка, ешьте нашу еврейскую бабку. Вот вам наши кости.
Я ей сказала: ах ты блядь такая! ах ты курва такая!
Ты водишь к себе всех армян из консервного магазина, а я Сарочка! курва такая!
На тебе, курва, ешь, чугунком по голове твоей паршивой. Ты нас теперь дорежешь и проглотишь наши кости. Но вы помните, что вы ими подавитесь.
Так я ей ударила чугунком прямо по голове.
Так она упала.
Я смотрю: бандитка лежит на полу. Вокруг нее бабка моя вся разбилась. И я не знаю, что делать.
Бандитка лежит и молчит. Я не знаю, жива ли она, или я ее убила.
Тут выбежала Маруся.
Она мне говорит: вы ее правильно отделали, чтобы запомнила на всю жизнь. Проститутка паршивая!
Маруся даже не подумала, что я ее убила. Она говорит: с такой тварью-паскудой так и надо.
Она оттого к людям пристает, что ее давно по морде не били.
А я уже думаю: господи, что суждено мне, то пусть так и будет, но помоги мне, господи!
Помоги мне, Господи, помоги мне, Господи, помоги мне.
Пугай меня, Господи, но только не наказывай!
Шрек мир, готыню*, но только не наказывай!
За всю свою жизнь я никого пальцем не тронула, Господи.
Что нужно было сделать мне, чтобы я схватила чугунок и ударила эту бандитку?
Что нужно было сделать мне, чтобы я могла ее убить, я уже не знаю, что нужно было, чтобы меня довести до этого. Какой нужно быть бандиткой, чтобы я схватила чугунок.
Какой должна быть жизнь, чтобы еврей мог убить человека?
Но тут эта курва, слава Богу, вскочила и начала орать, как я никогда в жизни не слышала.
Ой, меня евреи убили! ой, меня евреи убили, ой, меня евреи убили!
Ой, меня отравили евреи! Караул, евреи меня отравили, караул, меня убили евреи!
Такой у нее голос, что она могла бы петь в Большом театре.
Так она орала, что все стены дрожали.
Тогда я нагнулась и схватила обратно свой чугунок.
Чтобы, если вдруг она на меня набросится, чтобы я могла себя защищать.
И я уже говорю Богу. Спасибо тебе, готыню*, что я не убила эту курву. Вы себе представляете, как бы она уже кричала, если бы я ее-таки убила. Чтобы эта курва, уже-таки была жива-здорова.
Так я стою с чугунком в руках и говорю: спасибо тебе, готыню, что я ее не убила! Спасибо тебе, готыню, спасибо тебе, готыню!
И если этой бандитке суждено быть убитой, то пусть не от моих рук.
Потому что мы не так воспитаны, чтобы кого-то убивать.
Чтобы кого-то бить чугунком по голове.
Чтобы кого-то отравлять.
Даже, если есть такие бандиты у нас, которых надо было бы отравить.
Даже, если есть такие, которые лучше бы не рожались никогда.
Я так стою и молю Бога, что я ее не убила.
А руки мои трясутся, а в руках я держу чугунок, если бандитка на меня нападет.
Но бандитка на меня не нападает больше.
Она отбежала от меня к керосинке и орет, как я никогда в жизни своей не слышала.
Ко мне не подходит.
Отбежала к керосинке и кричит, как будто ее режут.
Она кричит: евреи меня убили! евреи меня убили! евреи меня убили!
Она наберет воздуха и кричит у керосинки.
Евреи меня убили, евреи меня убили, евреи меня убили!
Дорогой товарищ Сталин! Дорогой генеральный секретарь коммунистической партии ЭС-ЭС-ЭС-ЭР, меня убили евреи! Ох, мне ударили евреи по голове! Ох, дорогой товарищ Сталин! ударили меня евреи по голове. Защитите нас от евреев, дорогой товарищ Сталин!
Я думала, она сошла с ума. Руки мои трясутся, а она орет у керосинки.
Я думаю, что если она, не дай Бог, опрокинет на себя мой бульон из курицы, и ошпарит себе ноги, то, тогда-таки, у меня будут цорес*.
Маруся это поняла, что я думала.
Она говорит ей: ты тут нам театр не показывай.
Она говорит ей: ты лучше свою жопу отодвинь от керосинки.
От Перл Фриделевной керосинки отодвинь свою жопу, а то капизду свою ошпаришь, тогда армяне к тебе перестанут ходить!
Тут бандитка поворачивается к Марусе.
А тебе завидно, что ко мне армяне ходят!
Завидки берут, что ко мне армяне ходят!
Завидки берут, что ко мне армяне, видите ли, ходят!
Ко мне ходят, а к тебе не ходят!
Тут уж бандитка забыла, что ее убили евреи.
Про товарища Сталина она тоже забыла в этот момент.
Ты молодая, а к тебе никто не ходит! А ко мне ходят и будут ходить!
И армяне, и евреи!
Потому что моя жопа слаще, поэтому они ко мне ходят!
А к тебе, воровке, суке еврейской, никто ходить не будет. Ты только евреям подпеваешь.
Чтобы они тебе кость пожирней откинули, то, что сами жрать не хотят, то они тебе кидают.
Кугочку свою еврейскую подкидывают тебе, чтобы ты им служила!
Вот ты им и служишь! Подхалимка еврейская!
Маруся ей говорит: ах ты, проститутка паршивая! Инфекционная тварь!
Я же тебе добра желаю. Я тебе говорю, чтобы ты отодвинула свою сладкую жопу от керосинки, чтобы ты сберегла ее для своих армян и евреев, а ты меня не слушаешь.
Что ты на Перлю Фриделевну накинулась?
Что ты на людей нападаешь?
Правильно она тебя чугунком огрела. Только жаль, что не убила, суку паршивую. Я бы уж если бы начала тебя бить бы, то добила бы. Я не Перля Фриделевна. Я бы тебя бы добила уже, суку. Суку паршивую пожалела.
А ты здесь заразу разносишь, а она тебя пожалела.
Ты бы ей спасибо сказала, тварь инфекционная, а ты орешь на всю улицу, что тебя евреи убили.
Если бы они тебя убили бы, то ты бы, тогда бы, уже не орала, как полоумная!
Мерзавка, такая.
Что ты к людям пристаешь? Я русская, а вы евреи! Дура ты, вот кто ты. Ты-то, может, и русская, да душа твоя нерусская!
А то: ко мне мужики ходят, а к тебе не ходят!
Да если бы я только захотела, то ко мне бы очередь стояла, от Манежа до Никитских, ко мне бы чернилом на руках писали, как за мукой стояли в войну.
Да я только с каждым не лягу! Потому что, моя-то шахиня, на помойке не валяется. К ней надо пропуск иметь, как на парад.
Она у меня с подходом. А у тебя, хоть армян, хоть еврей, хоть наш Иван-дурак!
Она у меня в общепите не готовилась. Она у меня не для всех желающих. А то: этому дала, тому дала. Давалка нашлась тут. Будто дать некому больше.
Одна у нас Зойка такая, на всю Россию нашлась, нарасхват, сучка непревзойденная. Не бойся! и тебя превзойдут!
Я, мол, ворую, а она не ворует! Как ты, зараза, сумки из магазина таскала, то это не воровка!
Как ты с директором булочной шилась, то это не воровка!
А я по двое суток на грузовике шоферила, чтобы детей прокормить, по двое суток не вылезала из кабины, а ты, тварь, с армянами шилась в это время, да в подсобке у директора, сумки набивала!
А то кричит: пирожки горячие, пирожки горячие, а там уже вечная мерзлота. Потому что ты любить уже никого не можешь, вот что.
Конечно, я бы тоже лучше бы, с хахалем лежала, чем вкалывать и воровать.
А вместо этого ворую и вкалываю.
Тварь ты, вот кто. Зараза и проститутка. А признавать этого не хочешь. Вот от этого ты и злишься, что правда!
Бандитка всё это слушала, чтобы ей было что ответить.
Но тут я поняла, что она может Марусю ударить: она отскочила от моей керосинки, чтобы что-то схватить.
Я тогда ей крикнула: стой, бандитка!
Если ты ей что-то сделаешь, то я уже буду бить, или колоть, я уже не буду смотреть ни на что.
Тогда-таки, ты уже узнаешь, что такое Сарочка.
Я так говорю ей, а у самой всё трясется.
Тогда ты уже узнаешь, что такое Сарочка. Тогда она посмотрела, что нас двое, а она одна.
Она ударила дверь и побежала во двор. Чтоб у меня было столько здоровья, сколько у нее: никакая холера ее не берет.
Она чуть дверь не оторвала.
Вы только посмотрите. Я ее ударила чугунком.
Она полежала немного и встала. Я бы уже не встала бы. А ей, бандитке, ничего. Она полежала немного, вскочила и стала орать.
А потом чуть дверь не оторвала.
Вечером пришел ее Коля с работы. Она вокруг него крутится, но ничего не говорит. Она пошлялась немножко на улице до его прихода, пришла и молчит.
А Коля был тихий мужчина. Он работал электриком. Любил выпить, не без этого, конечно.
Тут он пришел. Говорит мне: здрасте, Перля Фриделевна.
Я ему отвечаю: здрасте. А что мне жалко, он мне говорит здрасте, так я ему отвечаю тоже здрасте.
Знал Коля, что к ней ходили армяне, или не знал, этого я сказать не могу. Но к ней ходили. И русские тоже ходили. А что, евреи не ходили?
И евреи тоже ходили.
Один к ней ходил вот такой паршивый еврей. Я ему говорю, что вы к ней ходите, вы посмотрите, на вас уже штаны не держатся.
Но армяне ходили особенно. Они жили у консервного. Если вы пройдете от Никитских ворот к консервному магазину в переулочек, то там они жили. Там магазин еще есть, "Три поросенка".
Вот мы легли спать в эту ночь. Всё было, слава Богу, тихо. Я думаю, что хватит уже, сколько можно жить, как на вулкане?
Но тут, ночью, стучат в дверь на кухне. Я говорю Абраму, может, ты пойдешь, откроешь. Он мне говорит: пусть уже холера им открывает, наши дети все дома и спят, кому надо, тот пусть и открывает. Я знала, что если Абрам спит, то его ничем уже не поднимешь. Если вы будете стрелять из пушки, то он будет спокойно спать.
Когда немцы бомбили Москву, так мы все бежали в убежище, а он ложился спать. Он от них не бегал. Он говорил, если мне суждено умереть, то я умру, а если нет, то никакая бомба в меня не попадет. Он говорил: один раз я всё равно умру, а два раза еще ни у кого не получалось умереть. И у меня тоже не получится.
Так он говорит мне: пусть уж холера им открывает, повернулся на другой бок и заснул.
Но я слышу, кто-то опять стучит. Тут выходит Коля открывать.
Я знаю, как Коля ходит, а бандитка ходит иначе. Он пошел, открыл дверь, и сам вышел на улицу говорить с тем, кто в дверь стучал.
А это был бандиткин хахаль, он Колину смену перепутал.
Он думал, что Коля в ночь работал. Это уже потом нам бандитка рассказала. Тогда Коля тихо вернулся в дом, я даже не слышала как.
Он знал, что мы спим, я думаю, что он не хочет нас будить.
И тут я слышу такой гром, как будто кто-то шкаф бросил или диван. Выбегает бандитка в одной рубашке и так начала стучать в нашу дверь, что даже Абрам вскочил с кровати.
Ой, дорогая Перля Фриделевна, пустите, он меня убьет!
Он с ножом, он меня убьет, пустите меня к вам!
Когда Коля за ней побежал, так она свалила на него шкаф.
Так пока он выбирался из-под шкафа, она к нам тарабанила в дверь, в одной рубашке.
Она такая здоровая, что она может взять шкаф и бросить на своего мужа. А кто это может еще? Только бандитка.
Что мне делать? Она, конечно, бандитка, но когда на твоих глазах убивают человека, а вы можете его спасти, то, как вы можете его не спасти?
Если же я не открою дверь, то соседи скажут, что мы ее убили.
Когда я это сказала Абраму, он сказал: ты-таки права, открой ей дверь, и пусть она уже лыгт ин дрэрд, что значит: пусть она уже лежит в гробу.
Абрам мне говорит: ты мне скажи, Перэл, кто послал на нашу голову эту мылиху*, этих соседей, эти ножи, чтобы нам ночью тарабанили проститутки, и мы их впускали к себе в дом? За что нас Бог наказывает?
Я что-то видела, что когда Коля пришел с работы, он сел в бочку с капустой.
Бандитка посолила свою капусту, так он сел в эту бочку с капустой.
Он пришел. Он начал обнимать Марусю. Когда он выпьет немножко, так он ее идет обнимать: моя соседушка, я тебя люблю.
Маруся ему говорит: ты иди к своей законной жене, у нее жопа слаще.
У тебя есть твоя законная жена. Ты к ней и иди.
А сама смеется. А Коля ее обнимает: моя соседушка, я тебя люблю. У нее хоть и слаще, а я тебя люблю.
Он ей говорит: а мне хочется помоложе, а не послаще!
Маруся ему говорит: вот видишь ты как, ему хочется помоложе, а кому-то хочется постарше.
Перля Фриделевна, ты слышишь, он хочет меня больше, чем свою законную жену.
У тебя жена законная, ты иди к ней. И легонько его оттолкнула. Так он попал в бочку с капустой.
А там было еще полбочки капусты. Коля в нее сел и никак вылезти не может.
Ему понравилось, что Маруся его оттолкнула. Он думал, что, когда он встанет, он снова начнет ее обнимать. Маруся была сильная, она работала шофером на грузовике.
У нее был муж, он тоже работал шофером. Был красивый такой блондин. Широкоплечий, как крестьянин из деревни. У него была на работе, на автобазе, сучка-секретарша молодая.
А женщины сейчас такие, если они видят штаны, они уже идут за штанами.
А мужчины сейчас такие, если они видят юбку, то они уже идут за юбкой.
Маруся говорит: вот они, два супника, и снюхались, между собой, ее муж и секретарша.
Вот так бывает в нашей жизни: одна солит капусту, этот босяк, а тот паршивый еврей.
А Маруся красивая, молодая, а несчастная. Она одна.
А Коля всегда, когда выпьет, идет к ней обниматься.
Он еще покупал ей конфет, леденцов. Тогда эти леденцы делали, как красный петушок на деревянной палочке.
Он купит красного петушка на палочке. После войны такие петушки продавали.
Он принесет этот леденец Марусе. Станет в дверях и говорит ей: нет, ты его возьми. Я хочу, чтобы ты его покушала.
Когда Маруся стала помогать ему вылезти из бочки, тут вышла бандитка.
Маруся смеется, и Коля смеется, а бандитка всё видит.
Она пошла в свою комнату, и так хлопнула дверью, что можно было поднять мертвого с постели.
Вот Коля тогда ее и услышал. Он тогда вылез быстро из бочки, отряхнулся от капусты. Но своего тоже упускать не хочет.
Он сказал: ты возьми вот этого петушка, тогда я пойду в дом.
Маруся взяла петушка, смотрит его на свет: а не поддельный ли он? Сейчас много поддельных леденцов-петушков по дорогам шастает.
Стоит она и улыбается.
Тогда Коля пошел в дом к бандитке.
Маруся стоит и улыбается, а в руках у нее красный подаренный петушок.
В руках у нее красный петушок подаренный.
Наутро, на другой день, я посмотрела в окно, во двор.
Там небо голубовое, как я люблю.
А в небе два белых облака плывут. Я это сказала Марусе: посмотри туда, в небо.
Я как раз белье стирала.
Я повешу белье. Оно быстро просохнет.
Я его тогда выглажу, пока мой придет.
Положу свежую простыню, когда мой придет.
Тогда простыня будет пахнуть свежим воздухом.
Я поставлю ему обед на стол.
На белую скатерть поставлю его еду. И на белую скатерть поставлю мою еду.
Маруся сказала: ты, Перля, счастливая.
Ты, Перля, счастливая, потому, когда ты стираешь, такая погода. Такое небо. И такой воздух.
Тогда я пошла достирывать белье.
У меня была хорошая новая стиральная доска.
А я не могу после прачечной. Оно у них серое становится.
Мое белье на таком воздухе, как снег.
Под таким голубовым небом оно становится, как снег.
Когда я пустила бандитку к нам, она стоит и вся трясется в одной рубашке. Так, она к нам, прибежала в одной рубашке.
Она обняла меня: ой, господи, спасите меня.
Я ей говорю: раз уж ты здесь, то стой уже с нами, что мы можем теперь сделать, вер гылеймт*, но почему ты прибежала в одной рубашке, к моему мужу?
Она мне говорит: вы скажите спасибо, что я могла рубашку, успела надеть, я же голая сплю с ним. А то бы я, к вам голая бы, прибежала бы.
Конечно, курва есть курва, что можно от нее ждать.
Тут Коля сбросил шкаф, который бандитка на него кинула. А может, это был диван.
Прибегает Коля к нам, и начинает тарабанить в нашу дверь.
Он ей говорит: Зойка-сука, если ты будешь прятаться у евреев, лучше домой, вообще не приходи. Зарежу блядищу, если не сегодня, то завтра, вместе с твоими евреями.
Тогда бандитка прижалась к Абраму, как будто она боялась, что он убьет ее, а Абрам может ее спасти. Обхватила его руками и шепчет ему на ухо: ты не бойся, Абрамчик, он как кисель будет к утру.
Абрам ему говорит через дверь: Бог дал мне эту жизнь и, когда надо, он возьмет ее у меня. Но только не через такого дурака, как ты.
Я танки немецкие подрывал, ты это знаешь. Мы с тобой, слава Богу, не одну бутылку водки выпили вместе. И ты видел у меня на шее дырку.
Меня, Абрама, всю жизнь кто-то хочет убить, а я всё равно живу.
А тот, кто хочет меня убить, таки хорошо лежит в земле. А я все равно живу.
А если ты хочешь, чтобы твою жену не пахали, то заколоти окна-двери, а жену посади на цепь.
Жизнь – это ураган. Ты в этом урагане, я в этом урагане.
Но жизнь – это счастье. Ты в этом счастье, и я в этом счастье. Плохо тому, кто лежит в земле. А мы с тобой живы.
Нас несет ураган, и в нем есть счастье и горе, но в нем есть жизнь.
Кто знает? Может, Бог хочет, чтобы жена твоя спала с тем, с кем она спит, а не с тем, с кем она не спит.
Чтобы она стояла сейчас и обнимала меня в одной рубашке, а ты бы стоял за дверью, чтобы нас убить.
Ножи – это плохое дело. Ножи – это тюрьма.
Выбрось ножи из головы.
А сейчас давай расстанемся по-хорошему. А завтра сделаем лыхаем*.
Мы положили бандитку на кушетку в столовой.
Там спали наши дети. Чтоб они жили до ста двадцати лет.
У Лены была раскладушка. Она спала на ней. И у Бори была раскладушка. Он тоже спал на ней.
А кушетка была для наших гостей. Когда же, кто-то приезжал из местечка, то Леночка спала на столе. То Боря спал на полу.
Тогда мы отдавали нашим гостям раскладушки тоже.
Так сейчас у нас был наш дорогой гость, наша бандитка.
И мы положили ее на кушетку. Если кто-то это напишет в книге, то все будут смеяться: утром мы с ней деремся, а ночью мы с ней спим вместе.
Но Бог дал нам эту жизнь, а другой жизни нам не дали, так мы живем ту жизнь, которую нам дали.
Когда мы положили ее на кушетку, так я боялась, чтобы она спала вместе с детьми. Она могла принести всякую заразу.
Когда Коля кричал, что он ее убьет, то, я ее пустила.
Но когда мы уже ее пустили, так я себе покоя не давала.
Я дала бандитке-Зойке старое красное одеяло на вате, без пододеяльника.
Я не могла положить ее вместе с нами, в нашей комнате.
Наша комната девять метров. Так нам двоим хватает. Я не жалуюсь.
Но привести к себе в дом бандитку и положить ее рядом с собой, так утром она ляжет вместе с моим мужем.
Я ночью встала посмотреть.
Бандитка спала под красным одеялом. Дети спали спокойно, у обоих, красные щечки во сне. Что им снилось, когда бандитка в дверь тарабанила, я не знаю.
Может, им снился сон из другой жизни, которой мы не жили.
Под утро бандитка ушла к Коле. Она сказала, что под утро он станет, как кисель.
Вот она пошла, залезла в свой кисель голая, под одеяло, к Коле.
Потому что мой папа сказал, пусть ему земля будет пухом там, где он находится сейчас, он сказал: это жизнь, Эстер, это ураган, Эстер.
Один в одном киселе, другой в другом киселе.
Потому что жизнь плывет над нами, а не мы над ней.
Она плывет, как белые облака по небу, и мы не можем до нее дотянуться.
Как белое облако плывет по синему небу, а мы чувствуем только запах воздуха.
Утром вышла Маруся. На работу она не пошла.
Она отработала свое по ночам.
Она поставила картошку в мундирах вариться.
На свой кухонный столик она поставила банку с водой.
В банку с водой она поставила петушка.
Деревянную ножку она поставила вниз.
Может, цветок вырастет из этого петушка, она мне сказала.
Тогда она засмеялась.
А Коля вышел к Абраму, и он ему сказал: ты хороший мужик, Абрам.
Вы, хоть и евреи, но хорошие люди. Мы с тобой пили раньше и еще выпьем не раз. А то, что я вчера баламутил, вы забудьте, пожалуйста.
И на старуху бывает проруха.
А жена моя, перед Перлей Фриделевной, обязательно извинится.
Кого ваши еврейские врачи отравляли, это их дело, а вы никого не отравляли. Вот если бы они, заодно бы, моего начальника отравили, то я бы им за это низкий поклон бы отвесил. А они, вишь, малость промахнулись.
А ты, Абрам, немецкие танки подрывал, кровь свою проливал на нашей земле, а не в Ташкенте урюк жрал, как другие евреи. А вождей ты не отравлял.
Потом пришла бандитка ко мне: Вы, Перля Фриделевна, извините меня, Вы меня от ножа спасли. Вы, хоть и евреи, но хорошие люди.
Но я прошу вас больше меня не спасать. Мы живем своей жизнью, а вы своей.
Какая у нас жизнь есть, такая у нас пусть она и будет. А вы в нашу жизнь не должны вмешиваться.
Если же он меня убьет, то я посажу его в тюрьму. А если я умру, то другие люди его посадят.
Мы любим друг друга. Я никогда не любила его больше, как после вчерашнего.
А он меня никогда не любил так крепко, как после вчерашнего.
Я же хочу извиниться перед вами и просить вашего прощения. Когда же вам нужно, что из продуктов достать, то вы знаете, что у меня есть связи.
И в булочной-кондитерской, и в мясном магазине.
Хотя вы евреи, вы и сами сможете отовариться. Но если что нужно, то я себе не возьму, а вам достану. Обращайтесь ко мне, мы будем дружить с Вами.
Так когда я заснула после такого тяжелого дня, так мне приснился страшный сон. Когда я сейчас вспоминаю, так у меня мороз по коже идет.
Так я никому не сказала, встала рано утром и стала печь пирог. Почему я стала печь пирог, я вам расскажу потом, когда вы узнаете остальное.
В нашем местечке жила старая женщина, еврейка.
Сколько я ее знала, так она всегда была старая.
Получилось так, что она теперь жила недалеко от нас, ей тогда было, наверное, уже сто лет.
Когда кому-то снился плохой сон, так все шли к ней. Все говорили, что Рахиль Маламуд всё вам расскажет, что с вами будет.
Так я сготовила пирог, лыкех, и пошла к ней.
Я ей сказала: Рахиль, я пришла к тебе рассказать мой страшный сон.
Она мне говорит: какой же тебе сон снился, Перэле?
А она меня очень любила, когда я была маленькая. Она и их семья жили через улицу от нас, через дом, где жил Янкель дэр Блиндер, это значит – Яшка Слепой.
Так, однажды, когда я была маленькая девочка, она мне говорит: Перэле, ты знаешь, что такое Перэле?
Она меня подозвала к себе.
Она мне говорит: Перэле, это значит жемчуг.
Когда я выросла, и мне стали давать паспорт, так гойка в паспортном столе говорит мне: как тебя записать, Пелагей, что ли?
По-нашему, это будет Пелагея, правда? А я ей говорю, нет, ты запиши Перэл, я так родилась, и так умру с этим именем.
Ты меня запиши не по-вашему, а по-нашему.
Так Рахиль меня спрашивает: Перэле, какой же тебе снился сон? И говорит мне: если ты пришла ко мне, то ты можешь уже ничего не бояться.
Тогда я собралась с духом и сказала ей: я вам что-то расскажу, но это должно умереть в вашем желудке.
Она мне говорит: я знала твою мать Эстер, она мне рассказывала свои сны. Я знала твоего отца Фридла, и он мне рассказывал свои сны.
А ты, Перэл, рассказывала мне свои сны.
Тогда я развернула белую салфетку и подала ей пирог. Она сказала: этот пирог мы едим всю жизнь. Он темный, как черный хлеб.
Он темный, потому что жизнь темная.
Он сладкий, потому что жизнь сладкая.
Я ей рассказываю, что когда я уснула, то снится мне черное небо, и там нет ни звезды, и ни одного облака.
Я думаю, что это ночь, поэтому оно такое черное. В этом ничего страшного нет.
Но стало так тихо-тихо. Когда так стало тихо, так я услышала, как стучит мое собственное сердце.
Тут появилась Маруся, и мы смотрим с ней вверх, хотим увидеть что-то. А вместо этого оказались мы на Красной площади. Под ногою всюду камень. Мы идем, и о каждый камень нога спотыкается.
А на мавзолее стоит голубятня пустая.
И там нет ни одной живой птицы.
И вдруг, я вижу, стоит Сталин, вы меня простите, как родную мать, в одних кальсонах.
На шее у него веревка, как будто он белье пойдет развешивать.
Так я испугалась. Хотя у нас самая хорошая страна в мире, но за такой сон, в нашей мылихе можно получить десять лет, и пропасть совсем тоже можно.
Так я подумала, почему Бог должен меня наказать и послать мне такой сон? Почему он не приснился бандитке лучше? Она уже спит с евреями и армянами, так она бы уже переспала и с грузином тоже.
Но кому можно рассказать такой сон? Никому. Тогда я пошла к Рахили.
Тут я смотрю: он еще полез на мавзолей. Веревка на его шее раскачивается, как часы, один раз в одну сторону, чуть меня не захватит, другой раз в другую. Он шаг шагнет – и она летит.
Живот у него круглый, как футбольный мяч, а он куда-то лезет.
Так я, пока что, стала дрожать. Он лезет, а я дрожу.
Наконец, он, слава Богу, залез туда. Чтоб он так дрожал в своей могиле, как я дрожала. И он стал так тихо с голубятней рядом. Скажу по правде, я никогда не думала, чтоб он был таким тихим.
Он стоит рядом с пустой голубятней, и на шее у него веревка.
Чтобы мои враги видели всё это. Так я уже во сне думаю: а что будет, когда я уже проснусь?
Лучше бы я уже не просыпалась. Потому что, когда ты проснешься, так ты поймешь, что это был только сон, пысты холоймэс*.
И я буду думать, что, когда я пойду за хлебом, дворничиха ударит меня лопатой.
А тот меня толкнет, а тот крикнет жид, а тот, что мы отравили советскую мылиху*.
Так балабус* с веревкой на шее стал на мавзолее, как столб. А когда он залез туда, то стал рядом с клеткой, где когда-то жили голуби.
И тут я смотрю, что Сталин, сосет Марусин красный петушок, леденец.
Стоит с пузом, в кальсонах, и сосет петушок.
Чтоб он уже сосал гышволыны макэс*. Это значит, опухшие нарывы, чтоб он сосал. Он имеет всё, что он хочет, всю нашу жизнь и всю нашу кровь, так ему этого мало. Ему нужен еще леденец. Петушок.
Так холера с тобой!
Но когда я это начала рассказывать Рахили, так она сразу закричала: ой!
Я ее спрашиваю: а что вы кричите ой?
Она ничего не сказала, но пока что, пошла закрыть дверь на крючок. Ей было уже сто лет.
И она шла туда целую жизнь. И она шла обратно целую жизнь.
Я видела свою деревню, как я родилась, как я женилась за Абрама. Какое было голубое небо. Как нас били, как нам кричали жид, как дети мои родились, как случилась война, и когда она кончилась, и когда Абрам вернулся живой с войны.
Она шла туда целую жизнь. Она шла обратно целую жизнь.
Когда она закрыла дверь и пришла обратно, она говорит: я кричу ой! Перэле, потому что я видела тот же сон, что и ты.
А за сегодняшний день ко мне уже пришли шесть евреев, и все они видели этот сон, что и ты. А ты, слава Богу, седьмая.
Когда она так сказала, то я покрылась гусиной кожей: у меня пошел мороз по телу. Оказалось, что семь евреев тоже видели этот же сон. Я подумала, что это было уже от Бога.
То, что ты видела это место, это уже не к добру.
– А почему это не к добру! – я ее спрашиваю. – Почему это так?
Так она отвечает: там, в стене лежат мертвецы. Их пепел.
Там, в земле лежат мертвецы. Их кости.
А там, куда залез этот человек, и он ел красный петушок, там лежит тоже мертвец.
И он кукла.
Они думают, что отсюда начинается жизнь, но отсюда жизнь кончается.
Когда наступает ночь, они все вылезают и начинают друг с другом разговаривать, кто кого убил.
Вот они сидят в кружочек и разговаривают. И чай пьют. И делят нас.
Иногда они ругаются, дерутся, никак не могут нас поделить, а потом чай пьют, опять с нашим лыкехом*. Сидят в кружочек, разговаривают тихо. Какую кость в наш бульон бросить.
Какую кость в наш бульон не бросить.
Какую кость, в наш эсек-флейш* еврейский отпилить от своей ноги, а никто свою ногу отдавать не хочет. Вот они тогда начинают убивать друг друга снова.
Из-за нас, евреев, опять друг друга убивают.
А потом садятся в кружочек и тихо разговаривают. И чай пьют.
А когда первая звезда уйдет с неба, они собираются и танцуют фрейлехс. А кукла лежит, как она лежала. А они танцуют вокруг.
Когда же вторая звезда уходит с неба, и они уходят. Кто в землю, а кто в стену.
Так, когда снится такой сон, так это не к добру.
Когда жил Авраам, однажды к нему пришел Бог.
Но тогда каждый сделает себе из дерева или из глины куклу, и это был их Бог.
Так они с ней просыпались утром. И они с ней ложились спать вечером.
Но когда Авраам увидел Бога, так он понял, что кусок дерева – это не Бог.
Так он взял свою жену Сарру, он взял своего племянника и ушел совсем. Он шел туда, куда ему показывал Бог.
Теперь, когда он поднимался утром, он видел своего Бога, а не куклу.
А когда наступал вечер дня, он видел своего Бога, а не куклу.
И он шел впереди своих овец, а не позади их. И они шли за ним, потому что он вел их.
Пусть земля ему будет пухом, где он там находится, и его детям, и детям его детей, и их внукам, и их правнукам, и их детям.
Скажите, Рахиль, а что означает, что он залез на мавзолей? – я ее спрашиваю.
А это означает, говорит она, что он уже стоит одной ногой в могиле.
А почему у него на шее была веревка! – говорю я ей, а сама боюсь, что она ответит.
А это означает, что он уже второй ногой тоже в могиле стоит.
Вы меня простите, Рахиль, как свою родную дочку, за то, что я вас спрашиваю, а почему Сталин был в кальсонах? Когда я это увидела, так я чуть с ума не сошла.
Потому что, когда он умрет, то его разденут так, как ни одного мертвеца не раздевали. Одни только кальсоны ему оставят, чтобы не видеть его гнилой шмок*.
Это место забудут, люди будут туда приходить только чтобы вспомнить горе. А кто захочет вспомнить горе?
Я ей говорю: но когда праздник, так мы туда бежим, мы туда ходим.
Нет, это вы туда не бежите, нет, это вы туда не ходите.
Это вас туда ведут. Это вас туда приводят. А вы туда не ходите.
Вот так она мне отвечает: это вас туда ведут, вас туда приводят.
И Рахиль говорит: а разве вы знаете, куда вы бежите? Разве я знаю, куда я бегу?
Все бегут туда. Я тоже бегу туда. Люди бегают, бегают, а потом приходят в одно и то же место.
Они танцуют, веселятся, а когда приходит час, то оказывается, что они веселились на своих поминках.
Они думают, что идут на праздник, а приходят к своей могиле. Разве мы знаем, куда мы бежим? Мы идем и бежим. Остановитесь, куда вы бежите, евреи?
А кто их может остановить?
А евреи идут, и идут, и идут. А их убивают, и убивают, и убивают.
Остановитесь, куда вы бежите, евреи? Вус*, вэн*, почему?
Что, когда, почему? А кто это знает?
Бог это знает: что, когда, почему. Зачем мы идем, зачем мы бежим, зачем нас убивают.
А кто это знает? Никто этого не знает. Я только хочу просить Бога, чтобы то, что нам положено, чтобы мы дожили без такого человека, кто нам приснился, чтобы мы еще могли гулять на свадьбе моей внучки.
Чтобы ты, Перэл, могла бы гулять на свадьбе своих детей и твоих внуков.
Чтобы мы могли умереть в своей постели, когда придет час, а не на улице, или в допре.
Когда горе, то ты растешь. Я шла от нее по улице, я смотрела на людей и я видела что-то другое. Я видела людей. Я не знала, кто они, что будет завтра со мной. Что будет завтра с ними.
Я думала, что они могут меня убить, но кто-то всегда будет с нами. Он будет смотреть оттуда.
Я видела что-то другое. Как будто над нами что-то было.
Сначала было голубовое небо. Потом плыли два облака.
Потом они разошлись, и я увидела его лицо. Он летел к нам, и падал на нас, и в его лице были все: я, и Абрам, и наши дети, и наш дом, и я.
И в нем были все, кто был под ним.
И мы стали подниматься и летели к нему, а он летел к нам.
Мы летели в него, а он летел в нас.
Когда же мы сошлись, было больно, счастливо и горько. И мы знали, что мы были в нем, и он был в нас, и во всём вокруг нас, до самой нашей смерти, которой никогда не будет.
Я шла из булочной. Дворничиха замахнулась на меня лопатой: ах вы жиды, проклятые!
Я несла свою сумку с хлебом. Он был горький и сладкий.
Но потом что-то стало в сердце.
Я подумала: Господи, есть ли ты на свете? Я поставила хлеб на землю. Хлеб лежал на этой земле, и я стояла на этой земле.
Почему я родилась из материной утробы?
Почему не остановилось молоко, когда я брала ее грудь?
Почему я видела день, мне нужно было бы послать ночь, чтобы я никогда не видела дня!
Есть ли ты, Господи, для нас? Есть ли ты, Господи, на свете для нашего отца Авраама, для всех его детей?
Но он летел к нам и падал на нас. И в его лице были все: я, и Абрам, и наши дети, и я.
Когда мы сошлись, было больно, счастливо и горько.
Но я видела его, как он летел, а мы поднимались навстречу, когда же я исчезла, исчезло всё.
Когда горы смоет вода и не останется больше гор?
Пока душа ваша жива, гору никогда не смоет вода.
Когда ветер перестанет дуть, а листья перестанут стоять на деревьях, а дождь перестанет идти с неба?
Горы будут стоять, и ветер будет приносить нам белое облако, пока наша душа жива. Тогда вы поднимаетесь к нему навстречу.
Я лежала в больнице две недели. Дворничиха пробила мне голову лопатой.
Такое наше еврейское счастье, чтобы увидеть Бога, нужно чтобы тебя стукнули лопатой, тогда ты вспомнишь о нем.
И тогда ты уже всё забудешь. Пока я лежала в больнице, я забыла свой страшный сон. Бог меня туда положил, чтобы я это забыла.
Когда я там лежала, то стала уже весна. Это был уже март.
Я смотрела в окно. Там небо было голубовое. И там было два белых облака.
Когда я смотрела на них, я вспомнила что-то. Но я не знала, что я вспомнила. Мне было так тревожно, как будто я еще не родилась, но я знала, что я должна родиться.
Но что будет потом, я не знала. Вот так я смотрела в окно.
Тут открывается дверь, и входит бандитка-Зойка. Она тащит мне большую сумку: вот, Перля Фриделевна, я вам принесла гостинцы.
Достает мармелад розовый и желтый. А по краю идет белая и зеленая каемка.
А вот это вам мой муж передал: она достает красного петушка, леденец, на деревянной палочке.
Тут я стала плакать. Что я дура плачу, я сама не знаю.
Вот такая у нас жизнь. А другой у нас жизни нет.
И мы живем той жизнью, которую нам дал Бог. А за что, мы этого не знаем.
Тут дальше открывается опять дверь и входит этот паршивый еврей.
Он приходил к ней, когда Коля был на работе. А я ему сказала: как вам не стыдно, на вас штаны еле держатся.
Она мне говорит: у Коли вчера была вторая смена, Яша пришел ко мне. Я ему сказала, что пойду к вам в больницу, вот он за мной, как хвостик, куда я, туда и он.
В кино-театр мы не можем, нас увидят. Его жена ему этого не простит, а Коля меня убьет, Вот мы решили, хоть в больницу вместе сходим.
Она мне говорит: посмотрите, какое небо, посмотрите какое солнце, что вы, в такую погоду, обязательно выздоровеете. Это март, до весны один месяц только ждать.
А ты, Яша, хоть бы раз меня на Лебединое озеро позвал, небось, жену свою водил. Такая стоит погода.
Яша ей говорит: а что разве тебя интересуют эти танцы? Я этого не знал.
Ты хочешь в Большой театр, так я достану тебе билеты в Большой театр. Правильно, Перля Фриделевна? Когда женщина что-то хочет, так ей надо дать, что она хочет.
У меня такое правило, я даю женщинам, что они хотят. Поэтому они меня так любят. Она хочет это, на тебе это.
Она хочет то, на тебе то.
Я куплю тебе два билета, так ты пойдешь с Колей и посмотришь, что ты хочешь. Ты хочешь театр, на тебе театр.
Лебединое озеро, или гусиное озеро. Смотри что хочешь. Мне не жалко.
Смотри с Колей, смотри со Шмолей. Если ты так хочешь, то смотри.
Разве есть что-то на свете, что мне для тебя жалко?
Она говорит: нет, ты не понимаешь, Яша, я же с тобой хочу.
Да, я хочу с тобой. Ты оденешь, новый костюм, что мы с тобой в ЦУМе достали.
А я одену новое платье, которое ты мне подарил. Белое платье.
Я его спрятала в диван, чтобы Николай не нашел. А то он скажет, откуда это платье? Мы от получки до получки не доживаем, а он увидит это платье.
У театра, там большие белые колонны. Мы с тобой пройдем вместе, мимо них.
Мы сядем в красную бархатную ложу, а на сцене будут белые лебеди. А мы будем сидеть рядом, смотреть на них. Правильно, Перля Фриделевна?
Что я могла ей сказать? Я уже не знала, что правильно, а что неправильно.
Я ей сказала: он же женатый человек, Зоя.
А она мне говорит: так и я тоже замужняя. Я Яшу люблю, потому что я никого больше не люблю. Хоть он и еврейчик.
Вы его никто не знаете: что он мне говорит, когда мы вдвоем.
Если бы вы знали это, вы бы тоже его любили. А вы этого не знаете.
Посмотрите, какое небо, посмотрите, какое солнце.
И тут, когда она так говорила, произошло чудо: небо вошло в комнату, где я была.
Тут же появилась Рахиль. Она шла ко мне сто лет. Когда же она пришла ко мне, это небо вошло ко мне, а не она. Но она была в том же платье, когда я ей принесла пирог.
А Рахиль говорит: когда ночь наступает, они все вылезают и начинают друг с другом разговаривать, кто кого убил.
Вот они сидят в кружочек и разговаривают и чай пьют. А он встанет, к голубям в клетке подойдет, хлебных крошек им поднесет.
А то воды принесет им в клетку. Они очень ночью пить хотят. Скоро много будет воды. Вода потечет ручьями по площадям, чуть не потопит всех. Тогда все напьются.
Вот такая это будет весна. От того, что сейчас такое голубое небо.
От такого солнца и неба все могут утонуть.
Тут я смотрю, сидит Рахиль, Абрам, а Рахиль держит в руках лыкех. А Абрам держит в руках тору.
Она говорит мне: он темный оттого, что жизнь горькая, он сладкий оттого, что жизнь сладкая.
Ты его поешь, и весь вэйтэк* пройдет. Абрам помолится Богу, попросит за тебя. И за меня, и за твоих детей. За всех наших детей попросит он Бога.
Тут дверь открывается и входит Маруся вся в слезах: пусть за нас, за русских людей Абрам помолится, Сталин умер. Пусть он помолится тоже за нас, Перля Фриделевна, за моих детей и за твоих детей, наш отец родной умер.
А Рахиль говорит: вода потечет по площадям, чуть не потопит всех. Это от такого неба.
Это оттого, что мы под таким небом голубым живем.
Я говорю Рахили: а что теперь с нами будет? Что будет теперь с евреями?
Абрам говорит: когда бандит рождается, это плохо, а когда бандит умирает, это может быть еще хуже. А когда Сталин умирает, это несчастье.
Это имдлык* для всех, если такой человек умирает. Кто знает, какой изверг может прийти вместо него?
Абрам говорит: вот, Маруся, ты плачешь, а что ты плачешь, ты сама не знаешь. В войну ты не плакала, слезы от горя высохли, а сейчас ты плачешь.
И гладит Марусю и целует ее, и говорит: это имдлык, Перэл.
Это значит по-нашему: несчастье.
Он говорит: кто знает, завтра скажут, что мы его убили.
И он говорит: мы уже всех один раз отравили, а теперь мы Сталина убили. А завтра, когда солнце взойдет, мы пойдем убивать сталинских соколов.
Рахиль говорит: теперь воды все хоть напьются, когда вода от слез затопит всех.
Вот мы тогда напьемся водички, готыню.
За всё ты нам заплатишь, что мы заслужили у тебя. А Маруся говорит: что же-то с нами будет теперь, господи?
А я смотрю: такого голубого неба я еще не видела.
Такого голубого света я еще в жизни своей не видела.
Потому что жизнь плывет над нами, а не мы над ней.
Она плывет над нами, как белые облака по небу, а мы не можем до нее дотянуться.
А я говорю Абраму: когда смерть к нам придет, на краю смерти мы будем любить друг друга.
Когда смерть будет звать меня к себе, я буду идти к тебе.
И на краю смерти мы будем любить друг друга.
Тут входит бандитка, а Колю держит, как слепого, за руку. А он тихо за ней идет.
Она говорит: вот, теперь мы все дождались, чего хотели. И я дождалась, чего хотела.
Она говорит Коле: вот, возьми нож. Он твой, может, он тебе нужен будет. А я Абрама всю жизнь любила.
И она говорит Абраму: положи свой Израиль ко мне на живот, я от тебя ослепла.
Положи свою ногу на мою ногу, положи свои губы на мои губы.
А мою грудь раздави своими руками.
Перед смертью я тебя обниму хоть немного. А я обнимать твою спину ногами буду.
А Абрам говорит ей: иди сюда, Зоинька, я тебя всю жизнь ждал. Я тебя всю жизнь любил.
А Коле Абрам говорит: ножи – это плохое дело. Выбрось ножи из головы, а жену посади свою на цепь. А окна и двери заколоти бревнами.
Тут вошли мои дети, и их дети, и дети их детей.
Тогда мы сели все вокруг стола.
И Абрам сел, и бандитка, и Коля с ножом, и Маруся, и мои дети, и их дети, и дети их детей.
И я села вокруг стола.
А Рахиль нарезала всем лыкех-медовник и каждому дала свой кусок пирога. И мне, и Абраму, и бандитке, и Марусе, и детям моим, и их детям, и детям их детей.
И каждый ел свой кусок пирога.
А я посмотрела в небо: эй жизнь, куда ты пролетаешь мимо нас?
Туда, куда мы не знаем, куда.
Туда, где жизнь, которой мы не знаем.
Эй жизнь, куда ты пролетаешь мимо нас?
1977 – 1988
-----------------
Перевод слов с еврейского языка идиш.
* мышимид – выродок.
* мансыс – выдуманные истории, сказки.
* аформиныткэле – на минуточку.
* ныдник – зануда.
* дер рих вейст – черт знает (кто).
*балабосым – большие шишки, дословный перевод: балабос – хозяин. Сталина называли балабос.
* шрек мир готыню – пугай меня, господи (только не наказывай).
* готыню – Боженька.
* цорес – несчастья.
* мылиха – страна, советская власть.
* вер гылеймт – чтоб ты подохла.
* лыхаем – выпьем, за жизнь, поддадим.
* пысты холоймэс – пустые мечтания, пустые хлопоты, пустые сны.
* гышволыны макэс – опухшие нарывы, болячки.
* лыкех – пирог-медовник, из меда, получается темного коричневого цвета.
* эсек – флейш – кислосладкое мясо.
* шмок – член.
* вус, вэн – что, когда.
* вэйтэк – боль, болезнь, душевная рана.
* имдлык – несчастье.
1977-1988
Наапечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer12/FBerman1.php
