Дети врагов морали
Какое счастье, Камилла, знать, что ты не доживешь до старости: в ста метрах от таможни тебя собьет грузовик с глянцево-синей надписью вроде “Einstu..rzende Neubauten”. Я слишком не люблю врать, поэтому уточняю: это могла быть совсем другая девочка, малолетняя проститутка — из тех, что вернулись в Россию из Европы по выдуманной чиновниками программе переселения. Бывшим русским эмигрантам обещают бесплатное жилье, работу и шестьдесят тысяч рублей (“подъемных”, как это называется на канцелярите); обламывается им в лучшем случае двадцать, на работу вместо них берут хачей, их дети воруют и идут на панель, все как обычно в этой стране (это неправда, нет никаких панелей уже давно, они идут в подъезды, на чердаки, на обочину А-216).
Камилла, будь ты на месте дочери переселенца, это была бы самая чудесная смерть для тебя. Ты бы никогда не превратилась в обрюзгшую усатую продавщицу или вульгарную проституточью “мамку”, — а какую еще карьеру может сделать в этой стране дочь переселенца? — ты не испортила бы свои густые черные волосы этой ублюдочной краской из супермаркета. Смерть малолетней проститутки — это красиво и романтично, только русские разучились об этом писать, разве что всякие глупости. Все, что тебе обломится — нескладные дворовые песни на фанерной гитаре в заплеванном шелухой от семечек дворе, ярко-зеленый венок с аляповатыми цветочками, косо присобаченный к дереву или указателю. Ни памятной таблицы, ни объявления в газете. Зато тебя продадут на органы, твои родители получат за это деньги. А может быть, и не получат, может быть, даже об этом не узнают. Зачем же чиновникам и врачам окончательно расстраивать родителей?
Ты не станешь даже такой, как я — стройной девушкой неопределенного возраста и национальности, в драных джинсах и с вязаной сумкой, в которой газовый баллончик, травмат и диктофон.
Вчера этот проклятый дождь наконец-то перестал идти, но дорогу за ночь размыло, ни одна сволочь не ехала по ней — ни на своей, ни на казенной машине, ни на запад, ни на восток, ни по делам, ни ради собственного удовольствия. Никто никуда ничего не вез — ни труп в багажнике, ни детей за город. И никакого города с этого участка дороги не было видно, это называется “безмазовая трасса”. Потом меня все-таки подсадил водитель “КамАЗа”, который ехал в Беларусь. Через полчаса он столкнулся с грузовиком, который сбил девочку-подростка восточной внешности. От удара дверца “КамАЗа” распахнулась и повисла на одной петле. Меня тоже удивляет мое спокойствие. Всех удивляет.
У таких, как ты, Камилла, всегда развито чувство границы, а вот я с трудом понимаю, что это. “Не умею высказать этого необъятного чувства, но оно просыпается во мне каждый раз, когда я топлюсь в небе”, — писал в девятнадцатом веке Бестужев-Марлинский (лучше бы он и правда утопился и ничего не писал). Но помню, что раньше ощущение границы начиналось там, где крики продавцов контрабанды плавно переходили в тихий советский идиотизм — особый вид идиотизма с неповторимо-таможенным оттенком, который устал от самого себя и смотрит на дело рук своих, полусонно и нагло ухмыляясь, — на выпотрошенную в процессе шмона чужую сумку.
Мой водитель вполголоса матерился, из рации слышался треск и польская ругань; машины стояли ровным рядом, одна за другой, эта очередь заканчивалась за горизонтом. Знакомые друг с другом дальнобойщики перекрикивались, высунувшись из окон, незнакомые смотрели по сторонам, положив локти на руль. В боковом зеркале отражались твоя синяя куртка и темно-красное пятно, расплывающееся под твоей головой. Наверное, в очереди найдется богатенький сынок на легковушке, который снимет это на мобильник и зальет на ютьюб — нет, скорее всего, на мылорушечку, это прибежище агрессивных дебилов. Нужно делиться своими наблюдениями с народом. Не каждый день мы можем позволить себе подобные дорожно-транспортные развлечения. В объективе камеры — сотни мельчайших осколков в миллиметре от твоей головы.
Впрочем, какая разница: скоро табачный магнат всея Руси проплатит высоконравственную пропаганду, закроют ночной клуб, в котором работает твоя родственница (мусульманка, носящая золотой кулон в виде полумесяца и живущая в гражданском браке с тихой литовской девушкой), и все вы, дети врагов морали, будете воровать или займетесь проституцией. Как выяснилось, у нас с твоей матерью некоторое время была общая любовница, совсем простая симпатичная блондинка, дочь медсестры из психбольницы. Год назад она, выпив полбутылки “Мартини”, долго распиналась на тему нравственности: что делают в клубе пьяные тринадцатилетние девочки? Как выяснилось, она имела в виду тебя. Она меня так достала, что мне стоило больших трудов избавиться от ее общества.
Камилла, какая ты счастливая: ты так никогда и не узнаешь, что можно по-другому. У меня в твоем возрасте не было ночного клуба, только деревянный дом на окраине, и нужно было носить воду и колоть дрова. Мои одноклассницы давно превратились в толстых мещанок или спившихся безработных хабалок, а других женщин там не бывает, разве что моя мать. Я никогда не пыталась туда вернуться: там по-настоящему плохо, Камилла, там даже героин негде купить, ты не представляешь, как тебе повезло, ты родилась в К. — это, наверно, единственный в России город, где в такси включают Ли Хэзлвуда.
Я выхожу в подъезд и осматриваюсь: мне надо уехать, чтобы не слышать это бесконечное “все богатые люди — хорошие и светлые, а революционеры несут сплошной негатив; давай в выходной сходим в церковь, тебе обязательно нужно туда сходить”, а за пять минут до этого было что-то вроде “давай вместе трахнем эту сучку”, — быстро же эти буржуи пластинку меняют. Тебе лучше не знать, что это был за человек, он слишком известен, меня от него уже тошнит, потому что очень богатые люди, за редким исключением, обладают на редкость дурным вкусом, почти не читают книг, слушают отвратительную музыку и городят христианский бред. Меня примиряет с ними только то, что среди них немало сабов. Этого, например, возбуждает, когда его связывают.
Фонари старомодного образца тускло освещают переулок; возле парадной валяются шприцы с контролем, кровь вытекла и замерзла; я окликаю дворничиху — здесь начинают убирать в два часа ночи.
— А… сейчас, — отзывается она, добродушная пожилая тетка в оранжевой униформе, которая смотрится на ней как истинное одеяние просветленных. — Сами понимаете — колются.
Ты не станешь даже наркоманкой, Камилла, ты не станешь никем, какая ты счастливая — вот я всегда мечтала быть никем, но у меня не получилось.
Не хочется ехать домой, потому что нормально работать я могу только на трезвую голову, потому как знаю: в ящике очередное письмо от психопата, страдающего мистическим большевизмом головного мозга и наивно полагающего, что ему виднее, о чем я должна писать. Я прошу таксиста остановиться возле бывших казарм, архитектурного памятника, охраняемого государством. Внутри холодно, пахнет травой, какие-то манерные мальчики вроде парикмахеров привязываются ко мне, чтобы посплетничать об общих знакомых. Не знаю, с чего они взяли, что у нас есть общие знакомые: меня постоянно с кем-то путают, как будто у меня сорок тысяч двойников. Я устала. Чтоб вы сдохли все со своими деньгами, со своими идеями, которые хотите мне навязать, хотя у меня достаточно своих, со своей псевдосубкультурой. Я хочу уехать из этой страны, завести себе девочку и учить ее писать стихи.
Невозможно понять, сколько ей лет на самом деле. Она невысокая, худенькая, у нее янтарно-смуглая кожа. На ней черная майка, на которой не нарисованы ни черепа, ни кости, ни сатана, ни солист маргинальной рок-группы. Ничего. У нее взгляд, как у меня в юности — не тот, что на официальных фотографиях, а тот, что отражался в зеркале, я хорошо его помню — взгляд человека, вынужденного находиться в толпе помимо своей воли. Наверно, в детстве она была флегматиком — таких детей очень мало, но только с такими детьми я могу разговаривать: они умнее сверстников. Она улыбается и спрашивает, нет ли закурить, но я давно уже курю только сальвинорин и лотос. Предлагаю угостить, понимая, конечно, что нельзя травить подростков этой дрянью, но я бы лет в шестнадцать согласилась, если бы мне это предложили. Мы пробиваемся сквозь толпу к выходу.
Нет, Камилла, ты не станешь моей тенью, тихой и страшной. Я люблю все живое, кроме людей, а особенно не люблю детей, потому что личинка человека еще более омерзительна, чем сам человек. Они соотносятся как колорадский жук и его личинка, с той разницей, что люди приносят не в пример больше вреда.
Но иногда мне нравятся девочки, выглядящие, как я в четырнадцать лет. Это сейчас я выгляжу моложе своего возраста, а тогда выглядела старше. Еще и поэтому я ненавижу все формы “любовной жестокости”, ведь в каждой девочке, которая мне по-настоящему нравится, я вижу себя. Я могу избивать только тех, кто на меня не похож. Да, я знаю, как это называется. Даже если бы я знала, что твоя мать спит пьяная в служебном помещении, куда она в час ночи пришла пообщаться с охранницей, мне было бы все равно. Мне и сейчас все равно. То, что я вижу в боковом зеркале, всего лишь повод рассказать, как мне осточертели законы этой страны. Секс с молодыми иногда почти не отличается от секса со взрослой женщиной. Разница только в манере поведения: неглупые девочки почти ничего не говорят. Они так много нового о себе поняли за совсем короткий временной промежуток, что им еще нечего об этом сказать. Они понимают, что все их слова будут несовершенны, стесняются несовершенных слов, это период, когда пустота как бы равняется полноте.
Зато всегда видно, чего они хотят: экономия слов оборачивается выразительностью жестов и взглядов. Мне не нужно выслушивать назойливую чепуху о “бывших”, о популярных книгах и фильмах, о существовании которых я предпочла бы никогда не догадываться, о соседях по лестничной клетке, до которых мне нет никакого дела. Она только спрашивает, знаю ли я, что ей всего… И я говорю: “Нет, конечно. Ну и что?”
Полутемно и неудобно. Стену украшает ксерокопия приказа: “Сексом в туалете не заниматься! Если все же займетесь — бутылку администрации!”
Чуть ниже, красной пастой: “Простите нас за все!!! Администрация”.
Совсем скоро я забуду, что здесь может быть неудобно, и музыка, доносящаяся из динамиков, — обычная для этого заведения русско-радийная чушь, этот ди-джей поставит house только под угрозой увольнения, — изменится в моей голове на другую: “I got sand in my mouth and you got sun… in your eyes blind…” Так хорошо, будто мы с ней вместе обязательно кого-нибудь убьем, но еще лучше будет, если мы больше никогда не встретимся.
Это очень спокойный город — даже для меня. Он растворяет людей, как серная кислота, но почти безболезненно, почти незаметно, и вот ты уже принадлежишь ему, Камилла, а не Аллаху с его овцепасами. Здесь все такие мирные — ничего плохого не делают… и хорошего тоже. Ты не застынешь после смерти в янтаре, это красивая ложь, ты станешь речной водой, к которой незачем подходить близко, водой, которую нельзя пить, а на дне будет мусор. Под мостом будет стоять металлическая будка с нарисованным углем знаком солнцеворота на двери, а вокруг — горы песка и битого кирпича.
Знаю, ты тоже хотела быть никем.
“You’re right… you’re right…”
Сотни мельчайших осколков в миллиметре от твоей головы.
Тьма тьмы
От предыдущей жизни Илону спасали мелкие детали, на которых, как известно, и принято фиксировать женское внимание: льняное полотенце, совсем не использованное, но за годы лежания в бабушкином чемодане истончившееся, словно кожа на старом лице; сухие ветки синеголовника в вазе, вырезанной из куска дерева; темно-зеленый рисунок на обоях в возвращенном доме. Что до покинутого жилья, то внутри оно было покрыто белой декоративной штукатуркой — ни тебе бумажное сердечко пришпилить, ни плакат. Пустые стены, техника и постель в полкомнаты. Илоне стало казаться, будто здесь то ли прозекторская, то ли тайная лаборатория, замаскированная под квартиру малообщительного программиста. Однажды ей приснилось, что белая простыня срастается с матрацем и превращается в пластиковую разделочную доску. “Ты слишком нервная”, — сказала Ольга. Если раньше она произносила эту фразу усталым понимающим тоном, то сейчас ее голос звучал безынтонационно, знакомый голос, ставший ничьим. Илона ушла в ванную, открыла кран. Вода уплотнялась, оборачивалась вокруг шеи, словно ткань, словно на тебя натягивают одежду, которая сотрет с тебя все женское, а потом — оставшееся человеческое. “Я так больше не могу!” — крикнула Илона.
— Опять переключатель сломался? — равнодушно спросила Ольга. — Давай починю.
— Нет, — ответила Илона. — Я. Вообще. Здесь. Не. Могу. Я не знаю, что с этим делать.
— Делай что хочешь. Иди к психотерапевту. Собирай себя в кулак. Или собирай вещи. Никто не держит.
Илона обернулась к окну. За стеклом висел мертвый паук. Если смотреть сквозь слезы, крест на его спине постепенно расплывается: свастика, шестигранник, пятно Роршаха.
— Да, пожалуйста, уходи, — добавила Ольга. — И свои чашечки с лилиями не забудь — нечего захламлять мою квартиру.
“Теперь все в порядке, — сказала себе Илона, глядя в зеркало. — Да нет, не в порядке: у Ольги, которая на пять лет старше, первые морщины еще не наметились, а ей, Илоне, уже не помогает ни ледяная вода, ни крем с эластином. Мужественным женщинам, как и мужчинам, долго сохранять молодость не обязательно, почему же природа так обошлась со мной и так обошлась с ней?” Илона замазала круги под глазами тоном от Estee Lauder, присмотрелась к себе и повеселела: все не так плохо, да и зачем она, собственно, вспоминает эту идиотку перед свадьбой?
Жених в выходные возил ее по магазинам, но ей ни одно платье не нравилось. Сегодня он был на работе допоздна, мать уехала в командировку, и Илона подумала, что так даже лучше: будучи предоставлена сама себе, она почувствует себя настоящей эгоисткой и сделает правильный выбор.
Она полистала журналы мод, заглянула в магазин знакомой — ничего нового; вышла из такси в соседнем районе и решила прогуляться от скуки. Лиловые и охристые немецкие дома, таблички “Аптека”, “Ювелирные изделия”… и вот — “Свадебный салон”. Сквозь стекло сверкал наряд в немыслимых рюшечках, с юбкой-кринолином. Вход — через подвальный этаж.
Посетителей, кроме Илоны, не было. Она прошлась по залу, рассматривая образцы. Женщина средних лет, дремавшая за кассой, встрепенулась:
— Какое платье вы хотите?
— Такое как на витрине! — воскликнула Илона, словно превращаясь в наивную старшеклассницу, мечтавшую потерять невинность в первую брачную ночь при свечах.
— А вы знаете, сколько такое стоит? — прищурилась женщина.
— Я за него отдам что угодно, — засмеялась Илона.
Из подсобки вышла другая сотрудница, задумчиво посмотрела на нее большими черными глазами.
— Вы такая красавица, — сказала она, — похожи на мою дочку. Давайте я вам бесплатно сошью. Долго ждали свадьбу?
— Очень, — ответила Илона, хотя ждала всего три месяца.
Через три дня она забрала тщательно перевязанную коробку.
— Отметим? — предложила она жениху. Андрей неопределенно хмыкнул и завел машину. — Пожалуйста…
— Я ребятам обещал на футбол, — отозвался Андрей, осторожно выруливая к бывшей кирхе королевы Луизы.
Илона стояла перед зеркалом. Сейчас ей казалось, что белая ткань плохо сочетается с искусственным загаром — черные кружева были бы уместнее. Но в целом ей нравилось. Она подошла к окну, чтобы задернуть шторы.
— Илона, — тихо окликнул кто-то. “В доме точно никого нет”, — подумала она и обернулась к зеркалу. — Там, внутри, холодно, — прошептал кто-то за ее плечом. — Не уверена, что выдержишь, не приближайся.
Вокруг головы Илоны в зеркале расплывалось черное пятно. Илона проморгалась, отражение стало прежним. Она осторожно дотронулась до холодной поверхности, тут же отдернув руку.
Номер, состоящий из восьмерок и единиц — то, что надо было вспомнить, чтобы не свихнуться окончательно. “Алло”, — ответил знакомый голос, и Илона поняла, что не может говорить.
— Алло, — устало повторила Ольга. — Вы номером не ошиблись?
— Да иди ты!.. — неожиданно закричала Илона. — Из-за тебя я жить нормально не могу!
— И это все? — задумчиво поинтересовалась Ольга. — Все, что ты хотела мне сказать? — на том конце провода раздались гудки.
Зеркало оказалось на полу; очертания комнаты расплылись, над головой была сплошная темнота, а под ладонями — лед. Он медленно таял, было слышно, как в глубине под ним плещется вода. Навстречу Илоне со дна поднимались утопленники — зеленоватая кожа, серые лохмотья, оставшиеся от одежды. Илона поняла, что если не закричит, то через несколько секунд не сможет сказать уже ничего.
— Заткнись, дура, — пробормотал Андрей, нашаривая выключатель. — Мне в семь вставать. Спятила, что ли, совсем?
Илона не открывала глаза. Снаружи ползали пауки, их следы, различимые сквозь зажмуренные веки, были светящимися точками. Не хотелось смотреть на них еще и с обратной стороны.
— …И она такая вся… с белыми волосами, в розовой кофточке подкатывает ко мне и от стола отталкивает. Типа, чего ты шефу глазки строишь. А я че, терпеть буду? Я ее тоже пинаю, а она в слезы: дайте мне на такси, я отсюда уеду и не вернусь!
— А на маршрутке — не судьба?
— Да ты че, она же у нас звезда!
Илона затушила последнюю оставшуюся сигарету. “Ты такая бледная”, — участливо произнесла ее бывшая одноклассница в белой кофточке и с розовыми волосами. У Илоны закружилась голова. “Я просто устала, я пойду”.
— Оля, — сказала она, набрав во дворе кафе восьмерки и единицы, — нам очень нужно встретиться, слышишь? Я больше ни с кем об этом говорить не смогу.
— Ладно, — после паузы ответила Ольга, — мы придем.
— Мы?!
— Ну да. Ты ведь понимаешь, что я не сижу в одиночестве.
Из проржавевшего желоба в яму на брусчатке натекла вода, под этой водой был лед, под ним — пустая темнота или мертвые люди.
— Оля! — крикнула Илона, и голуби испуганно вспорхнули с перил. — Приходи, пожалуйста, одна.
Теперь Ольга могла решить, что Илона замыслила плохое, и не явиться вовсе. Но через час она уже поджидала на перекрестке.
— А зачем ты зашла туда? Я предупреждала, что не надо, еще в прошлом году, когда все первые и подвальные этажи затопило, кроме этой лавочки.
— Я не помню, — растерянно ответила Илона. Подробности жизни с Ольгой стирались очень быстро, будто кто-то расчищал в ее голове пространство для других, общественно одобряемых вещей. — А что, разве было какое-то наводнение?
Теперь было ясно: Илона пыталась бессознательно отомстить, сделав то, что Ольга не советовала. Завернуть за угол немецкого дома с темно-розовым балконом. Это все, что сохранилось у нее в голове после ссоры.
— Они крадут голоса, — пояснила Ольга. — Еще в начале прошлого века украли голос у одной девушки и приманили на него банкира, как ребенка на пирожное. Банкир стал слышать по ночам самые безумные обещания, а закончилось тем, что под мостом во втором часу он передал неизвестным пачку денег — для революционных целей. Самой барышне голос был не нужен: она была слишком робкой, чтобы порвать с приличным окружением и пойти в актрисы, как ей хотелось. Так что добро, понимаешь ли, пропадало. Но это раньше они работали на справедливость, сейчас-то измельчали. Возможно, они просто тебя пугают. Ради собственного удовольствия.
— А откуда ты все это знаешь?
Ольга замялась.
— Это было очень давно, я не помню подробности.
— Вот и отлично, никто ничего не помнит. Не удивлюсь, если узнаю, что ты продавала им чужие голоса, а потом забыла, и за это они тебя не тронули.
— Да нет же, — сказала Ольга. — Мой голос — без пола и возраста, он все равно что ничей, они не настроят его на нужный регистр. Я могу поселиться напротив них, каждый день мелькать перед глазами, и они будут обходить меня стороной. Верни им платье: если даже перед революцией они не делали ничего бесплатно, то сейчас — тем более!
Илона хотела сказать спасибо, но телефон Ольги зазвонил, это была ее подруга — наверно, не такая психованная, как Илона, и, наверно, привыкшая к удобной обуви и джинсам — не надо замедлять шаги рядом с ней, не надо часами ждать, пока она соберется на вечеринку, не надо покупать для нее в аптеке пикамилон и глицин.
Илона обогнула здание с темно-розовым балконом и увидела на подвальной двери амбарный замок и объявление: “Сдается внаем”. Рядом — полуоборванный листок: “Создание. Изменение. Ликвидация. 33-03-00”. Девушка в отчаянии огляделась, махнула рукой и положила кое-как перевязанный атласными лентами пакет на верхнюю ступеньку. С подоконника соседнего дома соскочила кошка и уставилась на Илону; глаза у кошки были не желтые, а черные.
В стенах и потолке все еще оставались аккуратные прорези в виде геометрических фигур. “Не бойся, — сказал кто-то, — это тьме вечно от нас нужно, а есть еще тьма тьмы, ей нет никакого дела до нас. К ней можно прикасаться, это не страшно”. Илона поднесла руку к небольшому черному прямоугольнику, светящемуся над головой, и он лег в ее ладонь холодным металлическим бруском. Мгновение спустя его уже не было, а в ладони Илоны зияла черная прорезь. “Почему я не чувствую боли, только ужас?” — успела подумать она. Вскоре она наблюдала, словно со стороны, как ее, бьющуюся в истерике, оттащили в ванную и сунули ей голову под холодную воду.
— Отстань от меня, — завизжала она, пытаясь вырваться. — Ты мне не нужен, оставь меня в покое, все оставьте меня в покое — навсегда.
— Ты дура, — ответил Андрей, — я столько денег потратил, да еще на эту свадьбу чертову занимал.
— Тебя только деньги интересуют! — крикнула Илона, отбрасывая со лба мокрые пряди. “Можно подумать, раньше это было непонятно”, — сказал кто-то со стороны. В зеркале не было ее лица, только мыльные потеки и розоватые полосы, похожие на тонко нарезанное мясо.
Теперь не будет никаких свидетельств о браке, никаких посторонних, явившихся пожрать на халяву, никаких идиотских тостов, теперь спится спокойно и никто не присвоит ни единого твоего слова.
Наступила суббота. Илона надела хлопковую лиловую футболку, джинсы и кеды, снова поразившись, как легко и свободно в этом двигаться. Она попросила таксиста остановиться возле краснокирпичного здания с витиеватой надписью вдоль стены. “Давно вас не было”, — сказал гардеробщик, которому она протянула свою почти невесомую ветровку и почти просроченную клубную карту.
Полутемный зал был засыпан какой-то белой дрянью, кажется, пенопластовыми шариками, имитирующими снег; ходить по ним было неудобно. “Зимняя” вечеринка — хорошо, что не кидались пригоршнями натурального песка. Илона допила мятный коктейль, медленно вышла на танцпол, закинула руки на плечи незнакомой стриженой девушке. Краем глаза она заметила сидевшую на подоконнике Ольгу.
Танец заканчивался, помещение заполнялось запахами конопли и яблочного табака. Илона приблизилась к Ольге.
— Привет, — сказала она, как будто накануне или год назад ничего не произошло. — А где Юля? — спросила Илона, имея в виду последнюю Ольгину любовницу.
— В Варшаве, — равнодушно ответила Ольга, вертя в тонких пальцах бокал.
— Я скучала по тебе, — сказала Илона.
— У тебя все джинсы в конфетти, — сказала Ольга, — отряхнись.
— Я скучала по тебе, — повторила Илона.
— Ты ведь со мной не выдержишь, — улыбнулась Ольга, — зря ты это, совсем зря.
Илона подняла голову и увидела, что в клубе больше никого нет. Сквозь жалюзи можно было различить настоящий снег, сыплющийся в никуда. Земли нет, поняла Илона, только сплошная пустота. Ей показалось, что горло стягивают невидимой плотной тканью. Настоящий снег был и в помещении: то, что раньше выглядело как пенопластовая крупа, превратилось в желтовато-серые сугробы; они росли на глазах, на их верхушках обозначились собачьи морды. Они залаяли, готовые наброситься. Илона вжалась спиной в стекло, Ольга тряхнула ее за плечи: “Очнись”.
— Не надо было мешать спиртное с донормилом, — сказала Илона. — Извини, мне уже лучше.
Ольга вывела ее на улицу, тяжелая черная дверь лязгнула за ними собачьими клыками.
— Они здесь, — прошептала Ольга, — бежим, только не к проезжей части, там будет хуже. Дальше есть место, куда они не войдут.
Илона отчетливо слышала мужские голоса. “Странно, — подумала она. Раньше ей казалось, что преследовательницами были женщины. — Или они просто выполняли чужие распоряжения?” Ольга схватила ее за руку, и они помчались по темному проулку, сквозь чужие дворы. Илона была не такой выносливой, как подруга, и вскоре начала задыхаться. Фонари погасли, позади слышались угрозы и ругательства. На секунду Ольга выпустила руку Илоны, оглянулась и увидела клубы холодного серого дыма там, где недавно бежали люди. Вокруг нее было пусто.
Оставалось последнее. Ольга подбежала к серому одноэтажному зданию с заколоченными окнами. Дверь с треском распахнулась. Ольга исчезла внутри. Там было так тихо, что не каждый слух вынес бы такое.
Пол устилала стружка. Осколки стекла и обломки фанеры не шуршали под ногами, словно их совсем не было; второе окно, проделанное под самым потолком, было прямоугольником светящейся темноты. “Делай что хочешь”, — подсказал кто-то посторонний. “Боюсь, я уже ничего с ними не сделаю, — мысленно ответила Ольга. — Значит, так было нужно, да?” — “Здесь ничего никому не нужно, — напомнили ей, — необходимость возникает только у вас, а здесь никого нет; иди, посмотри”.
Уже рассветало. Черный прямоугольник пропал, возле заколоченного окна, словно висельник в петле, покачивался на паутинке дохлый крестовик.
Ольга достала из кармана платок, вытерла испачканные ободранные руки, вышла на улицу. Преследователей она обнаружила во дворе, закопанными в грязь, видны были только головы, в полутемноте их лица выглядели одинаковыми. Под взглядом Ольги головы начали таять, вскоре на месте захоронения остались только две ямы с оплывающими глинистыми краями. Ольга прошла дальше, обогнула гаражи и увидела Илону: она лежала возле мусорных баков, из ее горла торчали резиновые трубки: те двое забрали ее голос, но не успели им воспользоваться.
