Мой друг доктор Рей устроился передо мною в старинном добротном кресле клуба, что расположен в одном из аристократических районов, там, где течёт размеренная жизнь стольких знаменитых англичан. Мы сели недалеко от камина, чуть в стороне, ощущая приятное тепло.
– Н-ну... так-таки ничего? – участливо спросил доктор.
– Ничего, – вздохнул я. – Уже недели две словно в стену уткнулся.
Я встретился со своим старым другом, дабы умолить его прописать мне одно из этих новых «чудодейственных средств», стимулирующих творческую энергию, оптимизм и способность концентрироваться. Декабрь был на носу, а ведь я обещал редактору одной крупной газеты для молодёжи рождественский рассказ – эдакую нравоучительную историю, которую подрастающее поколение вправе было от меня ожидать.
– Обычно в преддверии Рождества всегда нахожу подходящую фабулу, трогательную и нежную, – объяснял я доктору не без уныния. – Всё это приходит в голову совершенно естественно, когда вечера становятся такими длинными, а витрины магазинов заполняются игрушками. Но на этот раз вдохновение, похоже, меня оставило, повторюсь, я как перед стеною...
Взгляд моего друга, к слову, прекрасного специалиста, стал задумчив:
– Вот что... мне кажется, здесь таится замечательный сюжет...
– Это как же?
– Стена... Я не буду вам выписывать рецепт, тем более что не занимаюсь своим ремеслом здесь, в клубе, а если хотите проглотить ваши чёртовы пилюли, то приходите в мой кабинет, это обойдётся вам в пять гиней. Но могу рассказать подлинную историю, стержнем которой является как раз стена, стена, я бы сказал, в прямом и переносном смысле. История эта случилась в одну из тех ледяных предрождественских ночей, когда сердца людей сжимаются в желании, почти нестерпимом, дружбы, тепла и чуда. Итак, в двух словах, что же произошло. В начале своей карьеры я был связан со Скотланд-Ярдом в качестве судебного медика. Меня, нередко случалось, поднимали с постели среди ночи, и спустя малое время я склонялся над каким-нибудь беднягой, сон которого уже ничто и никогда не могло прервать.
И вот однажды, когда только занималась желтовато-грязная декабрьская заря, – а это лучшее, что может предложить Лондон в таком роде, – я был призван констатировать смерть в одном из этих ужасных меблированных домов на Эрл Корт, печаль и мерзость которых у меня почти нет необходимости вам описывать. На месте я увидел тело молодого студента лет двадцати, который повесился той же ночью в своей убогой комнате, обогреваемой газовым аппаратом, куда вкладываешь по шиллингу за порцию тепла. Я присел к столу в холодном воздухе, чтобы составить заключение, когда мой взгляд привлекли несколько листков бумаги, исписанных порывистым почерком. Я бегло глянул на них, потом принялся читать с внезапным вниманием. Несчастный молодой человек оставил нам объяснение своего поступка. Он, несомненно, покончил с собой в приступе одиночества. У него не было семьи, друга, денег, а тут Рождество, всеми фибрами души он жаждет нежности, любви, счастья... И обнажается здесь ещё некий момент, нерв, что ли, истории, как сказали бы французы. В соседней комнате жила молодая девушка, с которой он не был знаком, но встречался порою на лестнице и чья «ангельская красота» – вы узнаёте по этому стилю молодость в самом цвету? – глубоко его ранила. Так вот, борясь со своей тоской и отчаянием, он услышал через стену, в комнате соседки, какой-то шум, какие-то скрипы, вздохи, которые квалифицировал как «характерные» и о точной природе которых слишком легко было догадаться. Вероятно, звуки продолжались без перерыва, пока он сидел над бумагой, ибо славный малый подробно их описывал, будто стараясь от них освободиться в гневе и презрении – его почерк выдавал крайнее смятение ума. Для молодого англичанина, должен признать, письмо было довольно смелым: с иронией, язвительной и безнадёжной, он не упускал ни одной детали. Он слышал в течение, по крайней мере, часа истинные крики сладострастия, а также толчки и скрипы кровати; комментарии его на сей счет я опускаю. Стоны удовольствия его «ангельской соседки», явным образом, терзали сердце молодого человека, особенно в том состоянии одиночества, подавленности и общего отвращения к жизни, в котором он находился. Он признаётся также, что тайно влюблен в неизвестную. «Она была так красива, что я даже не осмеливался заговорить с нею», – писал он. Он разразился несколькими проклятиями – горькими и традиционными для хорошо воспитанного англичанина его лет – в адрес этого «мерзкого мира, который надрывает мне душу и с которым отныне я отказываюсь знаться». Короче, очень хорошо было видно, что произошло в сознании этого юноши, явно сверхчувствительного и очень чистого, вконец одинокого, терзаемого жаждой человеческого тепла и влюблённого в таинственного «ангела», к которому робость мешала обратиться, но голос которого он слышал теперь через стену да еще каким земным! – вы это уже знаете. Итак, он разорвал штору на полосы, скрутил веревку и совершил непоправимый поступок. Я кончил читать эти листки, подписал свое заключение и, прежде чем встать, на миг прислушался. Но стена хранила молчание. Без сомнения, любовные ласки давно прекратились, и их сменил крепкий сон. Человеческая природа имеет свои пределы. Я положил ручку в карман, взял походный чемоданчик, чтобы выйти в компании с полицейским и консьержкой, полусонной и потому сильно не в духе.
Но внезапно меня обуяло – как бы вам сказать? – любопытство. Конечно, я не замедлил сыскать себе извинения, пристойные и даже как бы по делу. В конце концов, эту молодую особу и её партнера по удовольствиям отделяла лишь тонкая стена – нам это известно – от комнаты, где разыгралась драма. Может быть, они что-нибудь объяснили бы в случившемся, добавили бы некий новый штрих? Но не буду от вас скрывать, что главным движущим мотивом моего побуждения было всё-таки любопытство – нездоровое или циническое, как хотите, – бросить взгляд на это «ангельское создание», вскрики и вздохи которого повлекли за собой столь трагическую развязку. В общем, я постучал в дверь. Никакого ответа. Я подумал, что счастливец, без сомнения, ещё в её объятиях, и воображение подсунуло мне картину двух сплетённых тел под одеялом. Пожав плечами, я собрался было спускаться, как консьержка, стукнув пару раз и крикнув: «Мисс Джонс! Мисс Джонс!», вынула связку ключей, затем открыла дверь и всмотрелись в полутьму комнаты. Почти тотчас, чуть не голося, бедная женщина бросилась вон с искажённым лицом. Я вошёл и раздвинул шторы. Короткого взгляда на постель мне было достаточно, чтобы понять, как ошибся молодой студент относительно истинной природы всех этих стонов, скрипов и вздохов, доносившихся через стену и подтолкнувших его к роковому поступку, Я увидел на подушке голову блондинки, лицо которой все страдания и все явные признаки отравления мышьяком не могли лишить лучезарной красоты. Малышку настигла смерть уже несколько часов назад, агония её должна была быть длительной и более чем беспокойной. На столе лежало письмо, не оставляющее никаких сомнений относительно причин ее самоубийства. Это был, куда яснее, острый случай одиночества... и общего отвращения к жизни.
Доктор Рей умолк и дружески на меня посмотрел. Я выпрямился в кресле, слегка ошеломлённый, и оставался недвижим с невысказанным протестом на губах: совсем не то хотелось услышать сегодня.
– Да, стена... – пробормотал эскулап мечтательно. – По-моему, этот сюжет – и с готовым заглавием! – представляет интерес для вашего рождественского рассказа. Ведь подчас и вот так входит она в судьбу людей – эта пора, окутанная тайной.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 201
Мой друг доктор Рей устроился передо мною в старинном добротном кресле клуба, что расположен в одном из аристократических районов, там, где течёт размеренная жизнь стольких знаменитых англичан. Мы сели недалеко от камина, чуть в стороне, ощущая приятное тепло.
– Н-ну... так-таки ничего? – участливо спросил доктор.
– Ничего, – вздохнул я. – Уже недели две словно в стену уткнулся.
Я встретился со своим старым другом, дабы умолить его прописать мне одно из этих новых «чудодейственных средств», стимулирующих творческую энергию, оптимизм и способность концентрироваться. Декабрь был на носу, а ведь я обещал редактору одной крупной газеты для молодёжи рождественский рассказ – эдакую нравоучительную историю, которую подрастающее поколение вправе было от меня ожидать.
– Обычно в преддверии Рождества всегда нахожу подходящую фабулу, трогательную и нежную, – объяснял я доктору не без уныния. – Всё это приходит в голову совершенно естественно, когда вечера становятся такими длинными, а витрины магазинов заполняются игрушками. Но на этот раз вдохновение, похоже, меня оставило, повторюсь, я как перед стеною...
Взгляд моего друга, к слову, прекрасного специалиста, стал задумчив:
– Вот что... мне кажется, здесь таится замечательный сюжет...
– Это как же?
– Стена... Я не буду вам выписывать рецепт, тем более что не занимаюсь своим ремеслом здесь, в клубе, а если хотите проглотить ваши чёртовы пилюли, то приходите в мой кабинет, это обойдётся вам в пять гиней. Но могу рассказать подлинную историю, стержнем которой является как раз стена, стена, я бы сказал, в прямом и переносном смысле. История эта случилась в одну из тех ледяных предрождественских ночей, когда сердца людей сжимаются в желании, почти нестерпимом, дружбы, тепла и чуда. Итак, в двух словах, что же произошло. В начале своей карьеры я был связан со Скотланд-Ярдом в качестве судебного медика. Меня, нередко случалось, поднимали с постели среди ночи, и спустя малое время я склонялся над каким-нибудь беднягой, сон которого уже ничто и никогда не могло прервать.
И вот однажды, когда только занималась желтовато-грязная декабрьская заря, – а это лучшее, что может предложить Лондон в таком роде, – я был призван констатировать смерть в одном из этих ужасных меблированных домов на Эрл Корт, печаль и мерзость которых у меня почти нет необходимости вам описывать. На месте я увидел тело молодого студента лет двадцати, который повесился той же ночью в своей убогой комнате, обогреваемой газовым аппаратом, куда вкладываешь по шиллингу за порцию тепла. Я присел к столу в холодном воздухе, чтобы составить заключение, когда мой взгляд привлекли несколько листков бумаги, исписанных порывистым почерком. Я бегло глянул на них, потом принялся читать с внезапным вниманием. Несчастный молодой человек оставил нам объяснение своего поступка. Он, несомненно, покончил с собой в приступе одиночества. У него не было семьи, друга, денег, а тут Рождество, всеми фибрами души он жаждет нежности, любви, счастья... И обнажается здесь ещё некий момент, нерв, что ли, истории, как сказали бы французы. В соседней комнате жила молодая девушка, с которой он не был знаком, но встречался порою на лестнице и чья «ангельская красота» – вы узнаёте по этому стилю молодость в самом цвету? – глубоко его ранила. Так вот, борясь со своей тоской и отчаянием, он услышал через стену, в комнате соседки, какой-то шум, какие-то скрипы, вздохи, которые квалифицировал как «характерные» и о точной природе которых слишком легко было догадаться. Вероятно, звуки продолжались без перерыва, пока он сидел над бумагой, ибо славный малый подробно их описывал, будто стараясь от них освободиться в гневе и презрении – его почерк выдавал крайнее смятение ума. Для молодого англичанина, должен признать, письмо было довольно смелым: с иронией, язвительной и безнадёжной, он не упускал ни одной детали. Он слышал в течение, по крайней мере, часа истинные крики сладострастия, а также толчки и скрипы кровати; комментарии его на сей счет я опускаю. Стоны удовольствия его «ангельской соседки», явным образом, терзали сердце молодого человека, особенно в том состоянии одиночества, подавленности и общего отвращения к жизни, в котором он находился. Он признаётся также, что тайно влюблен в неизвестную. «Она была так красива, что я даже не осмеливался заговорить с нею», – писал он. Он разразился несколькими проклятиями – горькими и традиционными для хорошо воспитанного англичанина его лет – в адрес этого «мерзкого мира, который надрывает мне душу и с которым отныне я отказываюсь знаться». Короче, очень хорошо было видно, что произошло в сознании этого юноши, явно сверхчувствительного и очень чистого, вконец одинокого, терзаемого жаждой человеческого тепла и влюблённого в таинственного «ангела», к которому робость мешала обратиться, но голос которого он слышал теперь через стену да еще каким земным! – вы это уже знаете. Итак, он разорвал штору на полосы, скрутил веревку и совершил непоправимый поступок. Я кончил читать эти листки, подписал свое заключение и, прежде чем встать, на миг прислушался. Но стена хранила молчание. Без сомнения, любовные ласки давно прекратились, и их сменил крепкий сон. Человеческая природа имеет свои пределы. Я положил ручку в карман, взял походный чемоданчик, чтобы выйти в компании с полицейским и консьержкой, полусонной и потому сильно не в духе.
Но внезапно меня обуяло – как бы вам сказать? – любопытство. Конечно, я не замедлил сыскать себе извинения, пристойные и даже как бы по делу. В конце концов, эту молодую особу и её партнера по удовольствиям отделяла лишь тонкая стена – нам это известно – от комнаты, где разыгралась драма. Может быть, они что-нибудь объяснили бы в случившемся, добавили бы некий новый штрих? Но не буду от вас скрывать, что главным движущим мотивом моего побуждения было всё-таки любопытство – нездоровое или циническое, как хотите, – бросить взгляд на это «ангельское создание», вскрики и вздохи которого повлекли за собой столь трагическую развязку. В общем, я постучал в дверь. Никакого ответа. Я подумал, что счастливец, без сомнения, ещё в её объятиях, и воображение подсунуло мне картину двух сплетённых тел под одеялом. Пожав плечами, я собрался было спускаться, как консьержка, стукнув пару раз и крикнув: «Мисс Джонс! Мисс Джонс!», вынула связку ключей, затем открыла дверь и всмотрелись в полутьму комнаты. Почти тотчас, чуть не голося, бедная женщина бросилась вон с искажённым лицом. Я вошёл и раздвинул шторы. Короткого взгляда на постель мне было достаточно, чтобы понять, как ошибся молодой студент относительно истинной природы всех этих стонов, скрипов и вздохов, доносившихся через стену и подтолкнувших его к роковому поступку, Я увидел на подушке голову блондинки, лицо которой все страдания и все явные признаки отравления мышьяком не могли лишить лучезарной красоты. Малышку настигла смерть уже несколько часов назад, агония её должна была быть длительной и более чем беспокойной. На столе лежало письмо, не оставляющее никаких сомнений относительно причин ее самоубийства. Это был, куда яснее, острый случай одиночества... и общего отвращения к жизни.
Доктор Рей умолк и дружески на меня посмотрел. Я выпрямился в кресле, слегка ошеломлённый, и оставался недвижим с невысказанным протестом на губах: совсем не то хотелось услышать сегодня.
– Да, стена... – пробормотал эскулап мечтательно. – По-моему, этот сюжет – и с готовым заглавием! – представляет интерес для вашего рождественского рассказа. Ведь подчас и вот так входит она в судьбу людей – эта пора, окутанная тайной.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 12(69) декабрь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer12/Gari1.php
