1
База геологоразведки издавна разбросала ремонтные мастерские и склады на южном отшибе города. От конторы, расположенной в центре, добираться сюда только автобусом часа полтора, а после ещё минут тридцать своим ходом – через Немецкий посёлок, хотя в частных его домишках, связанных дощатыми заборами, жил преимущественно сибирский люд: русские, казахи, татары, украинцы. И немцы, конечно, коренные, обрусевшие ещё чуть ли не со времён Петра I. Но и не в их честь прокликали так эту городскую окраину. В годы Великой Отечественной войны, просветили Артюхова, здесь был лагерь военнопленных.
Пленённые немцы и сладили строения, отошедшие позже геологам, и полотно железки протянули, чтобы, минуя товарную станцию, вдов и сирот, выгружаться из вагонов прямо на месте, в зоне, им отведённой, опутанной тогда колючей проволокой и со сторожевыми вышками по четырём углам. Не столько для того, чтобы пленных легче было стеречь, – из Сибири не убежишь! – ради их же безопасности: слишком много горя принесли людям эти вояки на всех порах войны. Немцев и на работы за зону выводили тогда под усиленной охраной, рассказывали Артюхову старожилы, но сибиряки отходчивы. Разве что пацаны иногда камнями в пленных швыряли, а от баб, даже самых обиженных лихой военной годиной, хлеб им, бывало, перепадал, хотя сами впроголодь жили. А мужики, вернувшиеся с фронтов инвалидами, те, случалось, и махрой с немцами делились, интересовались у них, подлаживаясь под чужой язык:
– Какой фронт воевал?
– Гитлер капут! – звучало постоянно в ответ, и увечные мужики милостиво роняли:
– Давно бы так, сволочь недобитая…
А когда фашистов добили – через год, может, после Победы, не позже, но и не раньше, – лагерь опустел. Перевели куда пленных или отправили строить новую Германию, никто не ведал. А в наследство от них остались нынешняя база геологоразведки и постройки за её территорией: с десяток шлакоблочных жилых двухэтажек, из этого же материала магазинчик, а вот здания районного отдела милиции, детского дома и клуб железнодорожников были красными, как кровь, – кирпичной кладки. А ещё о пленных напоминали кирха – деревянная крыша в башенках, и молельня, тоже из горбыля сбитая, приземистая – кажется, баптистская.
Все эти строения, сойдя на конечной автобусной остановке «Немецкий посёлок», и проходил Артюхов, прежде чем попасть на базу, и в такую даль вытягивали его с поля, отрывая от дела, постоянные нужды в бурильных штангах и желонках. Немудрёное вроде оборудование, а без тех же штанг, сорви на них внутреннюю или наружную резьбу, и на метр в землю не забуришься. Штанги в порядке – непременно у желонки режущая часть полетит или, того хуже, лопнет полый бур на глубине по вертикальному шву, и весь труд насмарку. Обратно не вытягаешь, скважина забита, а «материальную ценность», похороненную на глубине, бухгалтерия не списывает, считая, коли она не предъявлена, прикарманенной. И вот тебе начёт – из зарплаты вычтут! Но суть, конечно, не в деньгах и не в подозрениях. Артюхов, предложи ему, на свои кровные приобрёл бы и десять желонок, будь они из цельной стали и с титановыми резаками. Но о таких инструментах он лишь в технической литературе читал. База снабжала желонками, сваренными из отходов, и штанги, сляпанные из сантехнических труб, ладили тоже местные умельцы. Самоделки гнулись, как медная проволока, стоило им войти в твёрдую породу. Резьбу сдирало, точно наждаком, и в итоге, кляня по-чёрному снабженцев и русскую кустарщину, Артюхов срывался в город. Правдами и неправдами выбивал сверхлимит – тоже дрянной, но работать-то чем-то надо, – а в это время бригада его «загорала». Как ни странно, но погожие солнечные дни случались как раз в простое, когда же дело кипело, природа начинала выкобениваться, выказывать норов, разражаясь проливными дождями, суховеями или ранним снегом…
И это июньское утро предвещало славный день – вёдро и освежающий ветерок. Ночь Артюхов провёл в дороге, покрыв на «перекладных», поскольку ко всему прочему сломался и бригадный «газон», три сотни километров, но усталости не ощущал. Его бодрила притаившаяся злость, какая, знал он, вырвется из него в кабинете начальника базы, когда придётся выбивать «железки», а может, предстоящая встреча с женой, если, конечно, всё быстро утрясётся и на обратном пути он сумеет заскочить домой. Уезжая в поле, Артюхов никогда не обещал вырваться в город. Летом геологам не до отдыха и развлечений. Но Лена знала, что рабочий график полевого сезона бывает гладким лишь на бумаге, и в действительности Артюхов может появиться в любое время суток, и ожидала его постоянно. Ночью в спокойном сне, без нервотрёпки и в школе – и с урока позовут к телефону, а дома непрестанно мучилась у аппарата – с собой его ни в магазин за углом, ни с ведром мусора во двор не прихватишь. Мобильники тогда уже появились, но где-то там, за якобы рухнувшим «железным занавесом», а карманная радийная связь была в ходу только у бандитов да местных олигархов. Артюхов же чаще всего извещал о приезде по телефону.
«Может, сегодня повезёт?» – подумал он, выходя на улицу, ведущую к базе. За его спиной остались уже и молельня, и кирха, и райотдел милиции с клубом железнодорожников, и теперь он подходил к детскому дому – дому странному: окнами во двор. Фасадную его сторону, нависшую над одноэтажной улицей, человек, попавший сюда впервые, принял бы за глухой кирпичный забор непомерной высоты или за брандмауэр, оставшийся в одиночестве с незапамятных времён. Но это была самая настоящая стена здания вполне жилого, но обезображенного прихотью неведомого архитектора. Здание занимало квартал, считая с территорией, обнесённой высоким решётчатым заплотом, за которым отцветал сейчас яблоневый сад. Ещё мальчишкой, едва устроившись в геологоразведку, Артюхов проник однажды за ограждение, чтобы набрать яблок, и был пойман толстой тёткой в чёрном халате – техничкой или сторожихой. Ухо, стоило вспомнить давнее, и теперь набухало тупой болью, отпустившей его тогда лишь на втором этаже странного здания в кабинете директора.
– Вот, товарищ директор, вора споймала, – гордо объявила тётка седому мужчине, поднявшемуся из-за стола. – Яблоки у нас промышлял…
– Хорошо, – сказал директор. – Можете идти, Варвара Степановна.
– Я за дверью постерегусь, товарищ директор, – грозно посмотрела на Артюхова тётка, прежде чем вышла. А директор долго молчал, не глядя на стоящего перед ним мальчишку. Левый рукав чёрного его пиджака, засунутый в боковой карман, пусто прилегал к телу. Пальцы живой и целой руки подрагивали на крышке стола. Наконец директор поднял глаза на Артюхова.
– У кого воруешь? – тихо спросил он. – Ты знаешь, у кого воруешь, пацан?
Артюхов знал. Семилетка за плечами, и он успел прочитать табличку, прибитую над неприметной калиткой, ведущей на территорию детского дома. Но так захотелось вдруг яблок, редких тогда в Сибири, – повырубили сады в войну на дрова для печей и чтобы налоги за такую роскошь не платить, – и не по карману на базаре. Да и вопрос – у кого воруешь? – опалил его душу лишь здесь. Он стоял, сгорая от стыда и желая одного – провалиться сквозь пол.
– Значит, знаешь, – правильно понял его молчание однорукий директор. – Лет тебе сколько?
– Четырнадцать.
– В год Победы, значит, родился, – тут же вычислил директор. – Мать, отец есть?
– Мать…
– А отец?
– Погиб, – едва разжал губы Артюхов, а в сердце точно кольнул конверт, спрятанный во внутреннем кармане старенькой его куртки, – первое и последнее письмо, полученное матерью от отца с фронта.
– Это тебя не оправдывает, – помолчав, сказал директор. – У нас воспитываются и твои ровесники, отцы которых тоже не вернулись с войны. Или позже умерли от военных ран…Ты в каком классе учишься?
– Я работаю, – сдержал слёзы Артюхов.
Директор не удивился – тогда работали многие малолетки, но спросил:
– Где?
– В геологоразведке.
– Кем?
– Пока на базе. Что скажут, то и делаю, – посмотрел Артюхов в окно, за которым проглядывались мастерские и склады геологоразведочной базы. – А позже в бригаду бурильщиков обещают перевести…
– Вот как, – оглянулся на окно и директор. – Соседи, значит…А бурильщик – профессия хорошая. Рабочая. А мать кто?
– Она доярка. В деревне живёт, – сказал и тут правду Артюхов. – А я как семь классов кончил, так в город и подался. Мой отец геологом был, – всхлипнул он.
Директор поправил пустой рукав.
– А кто ж за тобой здесь присматривает? Родственники?
– Все присматривают, – сжался Артюхов, боясь и представить, как он, вор, поднимет глаза, когда его, вновь взяв за ухо, приведут на базу. – У нас общежитие, я в общежитии живу…
Директор боком, неловко и морщась, опустился на стул. Из-под стола, глухо стукнув, выглянул неестественно новый ботинок. Таким же, вспомнил Артюхов, обзавёлся незадолго до его отъезда из деревни райисполкомовский возчик Кокин, вернувшийся с войны без ноги. До протеза, имитирующего ногу, он ходил на никелированной железяке. И на душе сделалось совсем тошно.
– Варвара Степановна, – не повышая голоса, позвал директор, и сердце Артюхова оборвалось: «Всё! Вот и всё…»
Тётка, поймавшая его в саду, точно и не выходила из кабинета.
– Варвара Степановна, ваш «крестник», – усмехнулся директор, – много в саду дров наломал?
– Нет, чего не было, того не было, врать не стану, – и веточки не покалечил, – ответила та. – Аккуратно яблоки снимал, будто в своём поместье…
– И много успел снять?
– У меня не разбежишься! – похвалилась тётка. – С кило, верно.
– Килограмм, значит, – как бы взвесил директор словами тяжесть содеянного. И тут Артюхов не поверил своим ушам, услышав приговор: – Пусть заберёт себе этот килограмм, Варвара Степановна. Парень он неплохой, рабочий, оступился, больше себе такого не позволит. Верно я говорю, геолог?
Артюхов молча глотал слёзы.
– Ну, тогда ступай, – разрешил директор. – Да, – остановил он Артюхова уже в дверях, – а зовут-то тебя как?
– Толя…
– Заходи, если что, Анатолий, – сказал на прощание директор, но приглашением Артюхов так никогда и не воспользовался…
2
Яблоки 1959 года горько отозвались в Артюхове и теперь, уже пятидесятилетнем, когда он проходил мимо всегда закрытых ворот с нисколько не изменившейся от времени табличкой над ними «Детский дом имени Ф. Э. Дзержинского» и неприметной калиткой рядом. Ровесник Победы, он понимал, что без таких заведений нельзя было обойтись на заре Советской власти, в военные и послевоенные годы – страна заменяла сиротам родителей, кормила их, растила, воспитывала, учила, выводила, как писали в газетах, на дорогу жизни. Но те сироты сами давно родители, немало уже среди них, наверное, и тех, у кого есть внуки и внучки, да и Советской власти, вон, уже почти пятилетку нет. Но детские дома не расформировываются, число их не убывает, напротив – полнится за счёт школ вспомогательных и каких-то коррекционных, интернатов, спецучилищ. Вывески разные, а назначение, в общем-то, то же, что и у детдомов. И это в пору демократических перемен!
«Почему?» – каждый раз спрашивал себя Артюхов, минуя дом окнами во двор в Немецком посёлке, и не находил ответа. Да, материально многим стало жить труднее, чем при социализме, но и пьют, опять же, больше, чем раньше, и наркоманов развелось – использованные шприцы на каждом шагу попадаются. И демократия ли виновата, что рождаемость в России падает, а смертность увеличивается? Нет, в том, что происходило с людьми в стране, Артюхов разобраться не мог – образования, видно, маловато. Но вот Лена с образованием, институт закончила, педагог, а и она не сумела объяснить, даже растерялась, когда и ей задал этот вопрос: «Почему?..» Потом, правда, собралась, сказала едва слышно: «Мне кажется, у нас мало спрашивают с тех, кому многое даётся». Он не понял сути её ответа, а попросить уточнить, что она имела в виду, не посмел, потому что Лена, отвернувшись от него, тихо заплакала. Худенькие её плечи поднялись остро и беззащитно, когда она закрыла лицо руками, под шерстяной кофточкой обозначились хрупкие позвонки…
Вспомнив о жене, общей их боли, старательно скрываемой друг от друга, Артюхов остановился. Зябко, тревожно дёрнулась душа. И утро, минуту назад такое тёплое и светлое, враз посерело, как тягучий детдомовский заплот, давно не подновляемый, покосившийся и с кое-где отошедшими, а то и выбитыми напрочь штакетинами. Нависший над улицей безглазый потемневший фасад детдома отбрасывал до середины избитой машинами дороги сырую тень. Калитка, противно поскрипывая, покачивалась на единственной ржавой петле. Неуютом, запустением обдало Артюхова.
«Может, от детдома осталась одна вывеска?» – с надеждой подумал он вдруг, вновь скользнув взглядом по забору, и точно провалился в ближний его пролом. За ним, в зарослях малины, буйно разросшейся на подступах к яблоням, сидел, подпирая ладошками подбородок, мальчишка. Светловолосый, в выцветшей, а когда-то, похоже, синей куртёшке с погончиками, он читал книгу, разложенную на коленях.
– Слава! – донеслось из глубины сада. – Ты где, Слава?
Мальчик не слышал, а может, искали не его.
– Слава! – удалялся голос. – Ты где, Слава?
Артюхова будто толкнули в спину, он подступил к пролому в заборе и шагнул через него в сад.
– Слышь, – позвал громким шёпотом читающего мальчика, – это не тебя кричат?
Мальчик не испугался.
– Меня, – оторвался он от книги. Серые его глаза смотрели спокойно, без настороженности или удивления. Артюхов подошёл к нему ближе.
– Почему же тогда не отзываешься? С уроков, что ли, сбежал?
– Ну их, – сказал мальчик. – Бегают, как за маленьким. А занятия у нас давно закончились – каникулы. И все, кроме старшеклассников, на дачу уехали.
– А ты почему не уехал? Тоже старшеклассник?
Мальчик закрыл книгу и поднялся с кирпичей, сложенных штабелем.
– Нет, не старшеклассник. Я болел. Желтухой. Гепатит это, если по-научному. Вчера из больницы выписали. А после желтухи на дачу нельзя – карантин ещё у меня.
– Карантин, а на кирпичах сидишь, – неожиданно для себя укорил мальчика Артюхов.
– Они тёплые – успокоил тот. – И желтуха – заболевание не простудное. Инфекционное. Она ещё «болезнью Боткина» называется. По врачу, который её и открыл.
– Всё-то ты знаешь, – то ли похвалил, то ли упрекнул мальчика Артюхов. – А зовут тебя, значит, Славой?
– Вячеславом, если полностью, – сказал мальчик.
«Серьёзный пацан», – подумал Артюхов, а вслух сказал:
– Выходит, ты у меня уже второй знакомый с таким именем.
– А кто первый? – спросил мальчик, но без особого интереса.
Мальчику было лет тринадцать. Столько же могло быть и сыну Артюхова. «Или дочери…» – тоскливо подумал он. Потому что судьба свела его с Леной годом раньше, чем, наверное, родился этот мальчишка. В ту зиму он приехал, как обычно, проведать маму и провести в родных местах отпуск, и она встретила его главной деревенской новостью: «А у нас училка новая, Толя!» Школа в деревне оставалась всё той же, в какой учился и он, только приросла кирпичным пристроем, потому что из неполной средней стала полной. Семилетки давно канули в прошлое, как и молодость Артюхова.
– А красавица – все нашенские, даже бабы, заглядываются! – уже за столом нахваливала ему мать новую учительницу. – И по твоему любимому уроку, Толя, – географии…
Артюхов не очень помнил, какой именно предмет был ему по сердцу в школе, но если мама сказала – география, значит, так оно и было.
– После института прислали, по распределению? – спросил он.
В сельских школах, знал не понаслышке Артюхов, в полевые сезоны ищущий в районах области залежи глины и песка, которые годились бы для промышленной разработки, с учителями была напряжёнка. Не прельщала их сельская жизнь. – Если по распределению – отработает три положенных года, и вы только и видели свою красавицу. Или ещё раньше, если замуж выйдет за городского. Да и беременную никто силком держать не станет…
– Да не беременная она вовсе, с чего ты взял, Толенька? – всполошилась вдруг мать. – А если в городе, где жила, городского себе не сыскала, где ж она его в наших-то Ключах найдёт? Разве, вот, тебя, дом родной навещающего…И не по разнарядке к нам из городу прибыла – давно учителка… Из-за квартиры, говорят, – в городе-то, мол, по углам маялась. А я думаю – судьбой ей так велено, свыше указано…
Мать на старости лет, и после выхода на пенсию продолжавшая работать, гордящаяся званием ударника коммунистического труда, стала вдруг очень набожной. И Артюхов улыбнулся:
– И что же ей свыше указано, мама?
– Что и тебе, Толенька, – поднялась мать из-за стола. – Ночь уже, пора укладываться. – И распорядилась строго: – С утра к школе пойдем. Не разминёшься с учителкой новой нашей – поймёшь…
Не разминулись. И Артюхов ещё до свадьбы знал, что у них вряд ли когда будут дети…
Да, по срокам, определённым природой, так и выходило – такого же примерно возраста, как мальчик по имени Слава, мог быть и их с Леной ребёнок, сложись всё иначе. И он наверняка был бы таким же светловолосым, как этот детдомовский мальчишка, как и он, Артюхов, в детстве, как и Лена, если судить по её немногочисленным детским фотоснимкам…
– Первый, спрашиваешь, кто? – запоздало дошёл до Артюхова вопрос мальчика. – А первый Слава – Вячеслав, если полностью, – писатель один, – вернулся Артюхов в действительность. – Беликов его фамилия. Сначала он был рабочим, а потом стал писателем. Ты, случаем, не его книгу читаешь?
– Нет. Я и не знаю писателя по фамилии Беликов. А читаю библиотечную, про трёх мушкетёров, – показал он потрёпанную обложку. – Так себе книжка, хотя читать интересно, – странно оценил книгу мальчик. – А ваш знакомый писатель Беликов о чём пишет? – уже с интересом спросил он.
– Не о мушкетёрах. О жизни, мне кажется. Как люди живут, зачем живут. О чём они думают и мечтают и почему мало что сбывается из этих дум и мечтаний в жизни, – попробовал он объяснить, о чём пишет его знакомый писатель. И понял, что объяснить не сумеет, потому что книги надо читать, а не объяснять. И жизнь также – замучаешься объяснять, зачем ты живёшь. И сказал, как бы оправдываясь: – Беликов хорошие книги пишет, Слава. А рос, как и ты, только не в детском доме – в интернате…
– В интернате лучше, – вздохнул мальчик.
– Почему ты так думаешь?
– А тут и думать нечего! – дёрнул мальчик плечом. Правый погончик его куртёшки, заметил Артюхов, был без пуговицы. – В интернате у ребят кто-нибудь да есть. Мама, отец, бабушка или дедушка. А у нас почти ни у кого. И на субботу с воскресеньем в интернате по домам отпускают, а у нас, если даже есть к кому отпустить, не всегда…
– А у тебя есть кто? – выдавил Артюхов.
– Нет, у меня никого, – ковырнул мальчик носком ботинка землю. Ботинки были тёплые, зимние, в таких в июне и бомжи не ходят.
– Слава! Вот ты где, Слава! – неожиданно появилась женщина в распахнутом настежь белом халате. – Я уж тебя обыскалась! – не зло распалилась она, но, увидев незнакомого мужчину, стихла и запахнула, смутившись, халатик. – Здравствуйте.
– Здравствуйте, – кивнул, тоже смутившись, Артюхов. – А мы тут со Славой о книгах разговариваем…
– Это хорошо, когда о книгах, – сказала женщина и построжела: – Слава, тебе давно пора быть в процедурном. Иди, а то медсестра заждалась, – поторопила она мальчика. Уходя, Слава обернулся к Артюхову:
– А книги вашего писателя Беликова я в библиотеке спрошу…
– Слава очень любит читать, – проводив мальчика взглядом, сказала женщина. Строгость сошла с её лица, и она помолодела. – А о писателе Беликове я не слышала, – призналась она. – Он нравственный писатель?
Артюхов недоумённо на неё посмотрел:
– Это как?
Женщина покраснела:
– Ну, он без сцен разных пишет, когда читать стыдно?
– Без сцен, – успокоил её Артюхов. – У него рассказы о трудном детстве, о геологах, о людях, которые умеют чувствовать чужую боль, как собственную…
– А вы, наверное, геолог? – спросила, поверив в нравственность незнакомого ей писателя, женщина, и Артюхов не удивился её проницательности, как бы увидев себя со стороны чужим взглядом: лето, солнце начинает припекать, а он в сапогах, пропылённой штормовке, небритый. И молча кивнул.
– А я воспитательница, – сказала женщина. – Как раз шестой класс веду, в котором Слава учится. Бывший шестой, потому что он стал уже седьмым, – уточнила она. – На даче должна быть со всеми, а тут заболел, пришлось остаться. А на даче сейчас хорошо, – вздохнула она, поправляя сбившуюся причёску. И запоздало представилась: – Меня Маргаритой Гавриловной зовут…
– Артюхов, – сказал Артюхов и вновь ощутил невольное беспокойство за детдомовского мальчика: – А она не опасная, Славина болезнь?
– В детстве многие гепатитом болеют, особенно неустроенные, – сказала Маргарита Гавриловна. – Но закаливание, режим, диета…Словом, Слава выправится.
– А неустроенные, вы говорите, это…
– Конечно же! – поняла она с полуслова. – Как бы в детском доме ни было хорошо, а в родном, рядом с родителями, всегда лучше и надёжнее. Если, конечно, родители стоящие, – тут же добавила она.
– А у Славы действительно никого нет, Маргарита Гавриловна?
– Знаете, мы не вправе разглашать сведения о наших воспитанниках, – вновь построжела воспитательница, но тут же, опять смутившись, продолжила доверительно: – Но Слава, это правда, – один-одинёшенек. По документам, во всяком случае. В графе «отец» – прочерк. В графе «родственники» – тоже. А мама его умерла родами. Слава к нам из Дома ребёнка поступил…
«Поступил!» – резануло слух Артюхова. Должно быть, неприятие этого казённого слова отразилось на его лице, потому что воспитательница поспешно сказала:
– Понимаете, у нас так принято говорить. Официально. А когда ребята школу в нашем детдоме заканчивают, мы пишем – «убыл туда-то…»
– И куда ваши воспитанники… убывают? – Артюхов невольно споткнулся и на этом слове.
– Кто куда. В институт – редко кто, чаще в техникумы. Другие, если найдут работу, работать. Но в основном в профтехучилища поступают, хотя сейчас их совсем мало осталось… Бывает, и под крылом родителей кто оказывается, если у тех вдруг совесть просыпается…
– Так Слава сказал, что почти ни у кого родителей нет… Обманул, выходит? – затосковал Артюхов.
– Нет, не обманул. Мы ведь сообщаем воспитанникам сведения о их родителях или родственниках, когда они убывают из детдома, а раньше никак нельзя, чтобы их не травмировать…
Артюхов когда-то тоже убыл – из деревни в город. Очень уж хотел хоть что-нибудь, пусть самую малость, узнать об отце, не вернувшемся с войны. Узнать так ничего и не удалось, но он всегда помнил отца, хотя не видел его даже на фотографиях. И мама, недавно умершая, продолжала жить в нём. И вот, надо же, здесь при живых родителях дети – сироты. Погибли бы, как его отец на войне, попали вдруг – в жизни всякое случается, – у матросов нет вопросов, как говорил возчик Кокин. И Артюхов почувствовал, как его охватывает бешенство. Но он сдержался, спросив почти спокойно:
– И у многих есть родители?
– У большинства, – померкло лицо воспитательницы. – И далеко не все лишены родительских прав. Лишают-то родительских прав, как правило, за пьянство, за поведение недостойное, за жестокость. Но всё это нужно доказать в суде…Доказывают, конечно, но большинство родителей сами отказываются от своих детей. Мол, жизнь стала трудной, безработица, кормить ребятишек нечем, хотя на водку каждый день находят, а кто и вообще без всяких мотивировок отказываются…
– Так просто? – растерялся Артюхов.
– А что сделаешь, если, родив ребёнка, его не желают воспитывать? – Маргарита Гавриловна развела руками. – Мне недавно одна сопливая девчонка заявила: «Вот ещё, буду я пелёнки стирать и горшки подставлять! Я молодая ещё, погуляю, а государство не обеднеет, оно у нас добренькое. И вообще сейчас демократия – живи, как желаешь!»
– Вот именно – добренькое, и живи, как желаешь! – вырвалось у Артюхова. – У нас мало спрашивают с тех, кому многое даётся, – повторил он слова жены, осмысленные до конца лишь теперь. Лена тоже была детдомовка. И не детдомовское ли детство обделило её будущее детьми? – С кого мало спрашивается…
– О чём вы? – не поняла воспитательница.
– О бардаке в нашей стране, – сказал Артюхов. – А точнее – о детях и тех, кто подсунул их «добренькому» государству. На, мол, боже, что нам негоже… Я с этих сволочей три шкуры б драл, – не выбирал он уже выражений. – Оставлял бы им, чтоб только с голода не подохли, а весь остальной заработок на детей, чтобы они не ходили летом в зимних ботинках, заканчивали нормальные школы и не жили в домах окнами во двор. Не хочешь работать – заставил бы…
– Успокойтесь, Артюхов! – почти взмолилась воспитательница, оглянувшись на здание детдома. – Не дай Бог, дети ещё услышат. Не все ведь на даче…А про зимние ботинки – это мой недогляд: у Славы и сандалии есть…Хотя с вами, право же, я согласна. Но решаем эти проблемы не мы.
– А кто, кто их решает?
– Ну, – замялась воспитательница, – другие люди, у кого высокие должности, кому виднее…
– Кому виднее, говорите! – сузил глаза Артюхов. – Это вам виднее, работающим в этих стенах, – кивнул он за плечо воспитательницы. – Бить во все колокола надо, а мы рассуждаем, на кого-то или что-то надеемся. Не война ведь, когда не до окон было, – опять посмотрел он на здание детдома.
– Окна были, – тихо сказала Маргарита Гавриловна. – Давно, правда, но были. Мне Варвара Степановна рассказывала…
– Варвара Степановна? – ухо Артюхова вновь, как в детстве, налилось тупой тукающей болью.
– Да, Варвара Степановна, – не заметила его волнения воспитательница. – Нянечка бывшая, она умерла давно, когда я только сюда перевелась. Варвара Степановна в войну здесь работала, когда пленные немцы детдом выстроили. Тогда, говорила, окна были и на фасадной стороне. А потом их заложили кирпичом, потому что местные ребятишки, «домашники» по-нашему, стали бить стёкла.
– Зачем?
– Понимаете, Варвара Степановна рассказывала, что «домашники»… Словом, они думали, будто детдомовские их сверстники живут лучше. Они с улицы в окна видели, что и кормят их три раза в день, и постели у них с простынями, пододеяльниками и с наволочками на подушках, и кино им раз в неделю обязательно показывают… Война ведь шла, а тут, со стороны, такая роскошь. Вот и мстили по детской глупости. А попробуй в то время стекло найти…Пришлось поэтому заложить окна фасада, чтобы не травмировать детей – с обеих сторон…
– Да, – опустошённо сказал Артюхов, – понимаю… Но ведь после войны уже пятьдесят лет прошло! – вскинулся он снова. – Неужели и теперь стекло в дефиците? Сейчас всего завались – были бы деньги…
– Да решали, решали этот вопрос, – вздохнула воспитательница. – И до меня, и при мне уже сколько раз. Да всё отговорки находятся. То будто бы в другое здание переедем. То это будут капитально ремонтировать, тогда уж… А главное, у нас шефы бедные – мелькомбинат. Звучит солидно – комбинат, а на самом деле обыкновенная мельница. Работников на ней – кот наплакал. И одни женщины. А фондов никаких. Едва подарки к праздникам осиливают…
– Весело живёте, – помрачнел Артюхов.
– Куда уж веселее, – согласилась воспитательница и заторопилась уходить, избегая смотреть на Артюхова. Он понял, что ей неловко и стыдно за откровенность, жалобы и собственную беспомощность, вдруг выказанные незнакомому человеку, случайному прохожему, проникшему на территорию детдома через дыру в заборе и не занимающему высоких постов, откуда виднее. Поэтому он её не задерживал, только спросил:
– Можно, я приду ещё, Маргарита Гавриловна?
– К Славе? – насторожилась она.
– Хотя бы к нему.
– Лучше не надо, – сказала она сухо. – У вас, думаю, свои дети есть, а может, и внуки уже, а Слава невесть что подумать может…
Артюхов только горько улыбнулся…
3
Артюхов родился в День Победы.
До Ключей великое известие долетело только к вечеру, и первой о нём узнала Марья. Дом её был как раз у околицы, впритык к дороге, бегущей к райцентру, и вышла она, почувствовав дурноту, подышать свежим воздухом. А как встала у калитки, привалившись большим своим телом к плетню, тут и увидела – летит кто-то к селу, не жалея животину, нахлёстывает, стоя в возке, впалые её бока, орёт что-то, ещё непонятное. А вскоре Марья и клячу признала, и погонщика её безжалостного – райисполкомовского возчика Кокина, инвалида одноногого, на войне потерпевшего.
– Эй, Артюхова, чего стоишь-пялишься?! – вздыбил он, точно иноходца, безответную клячу против её усадьбы, и так оскалился, что у Марьи под сердцем ёкнуло: «Беду, небось, какую привёз!» А тот, дьявол одноногий, куражиться продолжал, повод натянув, ногу металлическую блестящую на боковину возка выбросив:
– Чего, говорю, пялишься? Аль не знаешь, как начальство встречать? Отворяй, дура-девка, ворота!
«Да нет у меня отродясь ворот, глаза-то разуй!» – хотела ответить Марья, да тут сказалось, видно, волнение, потянуло низ живота, сломало её в поясе, хрястнул жидкий плетень, но полностью не подломился, держал ещё его какой-то не совсем сгнивший кол. И, может быть, обошлось бы всё, да тут Кокин рявкнул так, что оборвалось у Марьи что-то внутри:
– Победа!
Очнулась она уже в избе, вокруг бабы хлопочут, внимания на неё не обращая, возчик Кокин о половицы железом тукает, хвастает:
– Как услыхала, что Гитлеру каюк, так на плетень и повалилась, а тот, ясно, на землю – кто пред такой мощью устоит? – и, слышу, заверещала вот эдак, – попробовал повторить верещанье Кокин, но ничего не вышло, он засмеялся: – Ну, думаю, Марья умом от радости тронулась, надо бы ей разум вернуть, воспользоваться моментом, а тут, на тебе, верещит-то, оказывается, не она, а этот, этот, – уже захлебнулся смехом инвалид, а Марья тускло подумала: «О ком это он?»
– Это ж надо, – отозвалась одна из баб, – а мы и не ведали, что она тяжёлая, да ещё на сносях. Не ты ли, Кокин, дитё ей замастрячил? У нас-то некому…
Кокин довольно хохотнул: может, мол, и моя работа. Но старуха Изотова, рассудительная и памятливая, эту двусмыслицу тотчас уничтожила.
– Он, – сказала о Кокине, – когда с войны пришёл? Во-во, в январе. А дитё-то явно зрелое, по срокам, прикидываю, как раз в ту пору зачатое, когда, вспомните, геологи у нас ночевали. А когда они у нас на постой останавливались, девки-бабоньки?
– Да осенью вроде, – послышались голоса.
– В сентябре, – назвала точную дату старуха. – Как раз в первый школьный день.
– А ведь и правда, правда, – подхватили все. – Ну и Марья, ну и тихоня, ну и маскировщица…
– Ша!– прикрикнул тут Кокин. – Она ж слышит всё, очухалась, а вы лясы точите. – И, стукнув пару раз железом своим, склонился над Марьей: – С сыном тебя, Артюхова!
– Где он? – дошло, наконец, и до неё случившееся.
– Лежи, лежи, – не дал Кокин подняться Марье. – Рядышком сопит, отдыхает. Ничё ему не станется, он ведь такой – Победы сын. А к сынам Победы у матросов нет вопросов! – посмотрел он грозно на баб, выпятив грудь в тельняшке, хотя воевал простым пехотинцем. – Как и к матерям ихним…
И Марья, охнув, провалилась в уже счастливое забытьё. А с лёгкой руки бабки Изотовой так Артюхова с рождения и стали кликать – Геологом. Правда, изредка и по имени называли – Толяном, Толькой. А мать – Толей, Толенькой.
– Эй, Геолог! – кричали ему с улицы ребята, вызывая играть в лапту, или на рыбалку, или на горку, а то и в ночное, и соседи, если случалось напроказить, начинали свои жалобы матери словами:
– А твой-то, Марья, Геолог…
Да и сама Марья, бывало, и та, прижав к себе сына, всхлипнет вдруг:
– Геолог ты мой, геолог…
И со временем он так привык к прозвищу, точно оно и было его фамилией, а настоящей своей фамилии, впрочем, он и не знал, что выяснилось на первой его школьной линейке, когда настала пора учиться. Тогда их выстроили на школьном дворе по росту, и он стоял во главе всех, поскольку оказался рослее сверстников, гордо держал перед собой холщовую сумку с новеньким букварем в ней и чернильницей-непроливашкой. Так держал, чтобы видела учителка, приехавшая из города, и та, должно быть, увидела его гордость, потому что улыбнулась одобрительно, и, раскрыв большую тетрадь, выкликнула:
– Артюхов!
Артюховых, знал Толян, было полдеревни, даже мама – и та Артюхова, но вот в их строю первоклашек Артюховых не оказалось, он вообще был коротким, их строй: рядом, понижаясь в росте, стояли Колька Берёза, Вовка Гончар, Лида Веретено, Гошка Пупсик, и всё. А учителка требовала своё – подай ей Артюхова, и Толя завертел головой, отыскивая неведомого ему мальца, пока не подбежала Марья и не толкнула его в спину:
– Да тебя это, тебя, Толенька!
– Я ж Геолог! – набычился он, а вокруг засмеялись, и маленький Артюхов, понимая, что смеются над ним, но не понимая причины смеха, рванул, заревев, со школьного двора, только его и видели. Потом мать отыскала его в огороде за подсолнухами, присела к обиженному, провела ладонью по взъерошенным волосам.
– Разве тебе не нравится быть Артюховым? – спросила.
– Нравится, – всхлипнул он.
– А чего ж тогда ревёшь?
– Разве я Артюхов?
– Артюхов…
– Почему?
– Потому что я Артюхова, твоя мама.
– А Геолог тогда кто?
– Тоже ты, – успокоила Марья. – Только ты Геолог на улице и дома иногда, а в школе должен быть всегда Артюховым. Понимаешь, Толенька?
– Понимаю, – шмыгнул он носом, хотя опять ничего не понимал, совсем запутался, и мать, чтобы не пришлось возвращаться больше к этому разговору, принялась втолковывать:
– Ты пока не правдашний геолог. Правдашними геологи становятся после школы, а в школе они Петровы, Берёзовы, Гончаровы или, как ты, Артюховы. А после школы они ещё учатся в техникумах или институтах, а уж потом делаются настоящими геологами, и ходят по земле много-много, и ищут уголь или золото, или другое разное…
– А что ещё? – загорелся он.
– Ну, – принялась перечислять Марья, – воду там, глину, песок…
– Воду? – подозрительно посмотрел на неё сын. – Да её в нашем Ключе, – сказал о речке, по которой и назвали их деревушку, – во‑он сколько! Чего искать? И песка завались, а глины ещё больше…
– А они всё одно ищут, – вздохнула Марья, внутренне солидарная с сыном, потому что и ей, когда в сентябре сорок четвёртого объясняли, зачем геологи ищут глину или тот же песок, не очень-то верилось, что можно искать то, что лежит под ногами.
– Лень, что ли, нагнуться? – спрашивала она светлорусого паренька, оставшегося на ночлег в её избе: других геологов разобрали по деревне. – Вон, у нас за фермой голимая глина, все постройки ею мазаны. А песку – таскай и таскай с Ключа – не перетаскаешь…
– Структура не та, – объяснял паренёк. – Для обжига не годится ваша залежь, да и на месторождение не тянет…
– Структура, залежь… – обиделась Марья на учёные слова. – Не тянет… А я вот здеся родилась и тяну… Место моё рождения здеся. А ты-то чего по свету мыкаешься?
– Геолог я, в техникуме учился, – в который уже раз завёл знакомую пластинку паренёк, сонно и, наверное, не видя уставившуюся на него Марью. Она и сидя была выше его на голову, и по возрасту наверняка старше, но всё же спросила:
– А годов-то тебе сколечко?
– Восемнадцать, – нехотя ответил он. – Исполнилось, – уточнил.
«На семь годов его старее», – тут же вычислила Марья, пригорюнившись, – когда-то и ей было восемнадцать. И семнадцать было, и шестнадцатилетней бегала, а в ту далёкую, довоенную пору и раньше девок замуж брали пятнадцатилетними, случалось, под венец и в сельсовет вели, а она вот, четверть века прожившая, ещё и не ведала, чем и как мужик пахнет, когда исподнее снимет. И виноватить некого – такой уж уродилась: копна меж копёшек. Сметать-то сметали, а не подумали о верзиле, какой до верхушки дотянуться сможет. Да и сметали криво-косо, не полюбуешься, вот и взирает на свет в одиночестве. Правда, может и её, дылду, умудрились бы сосватать родители, не помри они в двадцать девятом, голодном и в Сибири году, а так, без них, что ж, так порадеть некому. Да и не к кому ныне прислониться ни в их деревушке, ни в округе – вымела парней и мужиков война, а кому повезёт, кто живой останется, к тем молодая поросль пригнётся, когда они вернутся, – не чета ей. Но у неё хоть родители были когда-то, спохватилась Марья, помнит их, чтит память, а у этого, перекинулась жалостью на молодого гостя, говорит, никого, детдомовский, мол. И спросила:
– В город-то вас зачем тягают, коли вы оборонное задание сполняете?
– Срок, думаю, настал, – отвечал паренёк, которого она даже про себя боялась назвать по имени – такое уж у него имя было детское и мягкое, для неё, деревенской, непривычное – Толик, Толя, Толенька.
– Какой срок? – испугалась, подумав про тюрьму.
– На фронт, – расправил плечи русоволосый. – Я добровольцем подавал – на трудовой фронт мобилизовали. А теперь – пора. У нас, сама видела, все такие. Петрович только старый – тридцать ему.
– Начальник-то ваш? – уточнила она.
– Ну.
– Да какой же он старый, когда тридцать ему? – попыталась засмеяться она, но паренёк ответил ещё более убеждённо:
– Старый. Да и больной к тому же – ревматизмом мается.
– Что ж, молоденький, – поднявшись из-за стола, сказала Марья, – спать тебе пора. Ты в горенке кладись, а я на печи.
– Да нет, что вы, – засуетился паренёк, но она уже приказала:
– Иди, тебе говорят, в горенку! – и он не посмел ослушаться, побрёл, спотыкаясь, куда велели. Через час, а может и раньше, пошла Марья посмотреть, укрылся ли он, удобно ли ему, не стеснил ли себя чем, а увидев его, прикорнувшего не раздевшись, только снявшего сапоги, на краю кровати поверх покрывала, заплакала, опустившись перед ним на колени. Он не слышал, спал, приоткрыв рот, посапывая, точно телёнок; спал, не ведая, что, возможно, это последняя его ночь под крышей. «И убить ведь могут!» – ужаснулась вдруг Марья, представив его лежащим на черном поле, раскинувшим руки, безглазо смотрящим в небо. И помутилось в голове.
– Толенька! – упала лицом ему на грудь…
– Мама, мама!..
Нет, не она – теперь сын Толенька припал к ней, испугавшись, видно, её лица, изменившегося в воспоминаниях, а потом, когда отстранился, успокоенный её рукой, сказал почти по-взрослому, решив, наверное, что это он причинил боль матери:
– Ну его, геолога! Артюховым буду…
Артюховым, конечно, сын Марьи и был. Артюховым он и остался. Но вот когда завершил семилетку, случился другой разговор, на этот раз посерьёзнее.
– Я уже большой, – сказал он, выложив на стол школьное свидетельство. – Расскажи мне об отце.
И Марья рассказала, хотя рассказывать, в общем-то, было нечего: так, мол, и так, приехали в войну геологи на двух телегах, среди них и оказался его, Толеньки, отец, тоже Толенька…
– А фамилия какая у твоего Толеньки? – криво улыбнулся сын.
Марья заплакала, закрыв изработанными на ферме руками лицо. Не знала она фамилии отца сына, некогда было спросить, да и в фамилии разве дело, если сын вылитая его копия? – такой же русоволосый, умный, добрый, лишь ростом пошедший в неё…
– Значит, бросил он тебя? – не подбирал слов сын.
– Не бросил… – отвечала сквозь слёзы Марья, а в вечернее окошко точно утречко тогдашнее засветилось, раннее ещё, сумеречное, и стук будто бы снова она услышала – это её Толеньку вызывали товарищи ехать дальше, а он уходить не хотел, прижимался к ней, и она почти силой столкнула его с постели:
– Ехай. Надо тебе ехать.
– А ты как же? – растерянно бормотал он, одеваясь.
– А что я? – отвечала. – Я как была, так и останусь. Ты себя только береги…
– Проводи хоть, – попросил от порога, а она головой замотала, не пошла провожать, застеснявшись долгого своего роста, некрасивого лица, которое разглядит он на улице, а в сумраке-то и ночью, известно, все кошки серы. И он, поникший, неловкий, потерянный, ушёл, стараясь не стучать сапогами, и дверь за ним в сенцах затворилась неслышно, а как телеги заскрипели, она не выдержала, к окну бросилась, но геологов уже и след простыл…
– Ну, как его фамилия? – настаивал сын.
Молчала Марья, плача.
– Значит, всё-таки бросил, – сделал сын вывод, а у неё словно язык отнялся, но ноги ещё слушались, а в комоде лежал заветный листок, и она принесла его, протянула сыну, хотя знала, что, кроме главного, он вряд ли что разберёт в наспех написанных и стёршихся ещё в дороге карандашных строчках. Сама, было время, глаза проглядела, а без толку.
– «Жив останусь, приеду…» – вслух разобрал сын главное, а остальные слова, фамилию и адрес на конверте, как ни вглядывался, не расшифровал.
– «ВЧ» вот только какое-то проступает, – виновато сказал он.
– Войсковая часть это, значит, – объяснила, всхлипывая, Марья.
– Мама, – спросил тогда сын, – а отец правда геологом был?
– Правда, Толенька. И в техникуме даже учился, – вспомнила она давний разговор.
– А контора их в Омске была?
– Да, в городе, – подтвердила она.
С неделю сын ходил тихим и задумчивым, не расставался с письмом. И, наконец, решился на то, чего Марья больше всего и боялась.
– Поеду, – сказал однажды.
– Зачем? – поняла она сразу. – Или ты не веришь, что отец бы вернулся, останься живым?
– Верю, мама. Но хоть фамилию-то отца я должен знать?
И матери ничего не оставалось, как только согласно кивнуть и собрать сына в дорогу…
4
– Узнали фамилию отца? – спрашиваю Артюхова, бригадира бурильщиков. Я знаком с ним давно, когда-то даже работали в одной бригаде, но этот эпизод из его жизни и жизни матери услышал впервые.
Мы сидим у почти уже загасшего костра. Лица
Артюхова не видно, в палатке за нашими спинами спит его бригада. Артюхов молчит, потом подбрасывает в подёрнувшиеся пеплом угли охапку ветвей, наломанных с вечера. Они сухо потрескивают, прежде чем ярко вспыхнуть.
– Нет, не узнал. Точнее, узнал, но лишь фамилии ребят, которым в сорок четвёртом исполнилось по восемнадцать лет. Я и потом наводил справки – никто из них не вернулся.
– Но ведь была ещё одна зацепка – техникум, – говорю я.
– В том-то и дело, что все они были из одного техникума – Новосибирского топографического. На разных курсах, правда, учились, но на трудовой фронт были мобилизованы одновременно и отправлены в распоряжение Омской геологоразведочной экспедиции.
– А Петрович, их начальник?
– Петрович тоже погиб, уже после войны, на шурфовых разработках.
– А имена! – ударяет мне в голову. – У них что, имена были одинаковые?
– Нет, разные, – глухо роняет Артюхов. Теперь его лицо в бликах угасающего пламени кажется вырубленным из камня. – Разные, – повторяет он. – И среди них ни одного Анатолия.
– Значит… – говорю я, не зная, что сказать дальше, – значит…
– Возможно, он учился в каком-то другом техникуме, – говорит Артюхов. – Но теперь этого не узнать – архивы геологоразведки почти не сохранились…
– Я могу помочь с криминалистической экспертизой, – осторожно говорю я. – Может, и не Анатолием твой отец по документам значился, а ему нравилось именно это имя, вот и называл себя им…
– Поздно. – Артюхов ворошит ветвью угли вновь прогоревшего костра. – Затаскал я пацаном письмо. Его бы хранить надо было, беречь, а я с ним разве что только не спал. Пацан, одно слово. Четырнадцать едва исполнилось, когда начал в геологоразведке работать. А поле и тогда было поле – как сейчас. Разве что палатки стали лучше, и спальники не на вате – меховые… Да ты сам это не хуже меня знаешь, – заключает он.
– А если… – пытаюсь я найти выход.
Артюхов поднимается.
– Поздно уже, – говорит он. – Завтра нам рано вставать, а тебе дальше ехать. Я и без того что-то сегодня разговорился. Потому, наверное, что ты тоже когда-то работал на буровой. Да и рассказы твои я читал… И, знаешь, если будешь об этом писать, то ничего, прошу, не додумывай. Я ведь действительно, как говорил возчик Кокин, – сын Победы. И нас много. Все, кто родились в войну и после войны. Все, кто ещё родятся…
5
Когда воспитательница скрылась в глубине сада, Артюхов выбрался обратно на улицу и подошёл к безоконному фасаду вплотную. Немцы, видно было, делали кладку на совесть. И кирпич, верно, был тогда гораздо качественнее нынешнего, потому что стена была идеально ровной, гладкой, не растрескавшейся, в аккуратных, без щербинки, швах раствора. Только там, где когда-то были окна, гармония нарушалась. Небрежно заложенные проёмы казались заплатами, но и более поздняя работа уже слилась в монолит. Здесь без отбойного молотка не обойтись, определил Артюхов. Заложенных по фасаду окон он насчитал десять – по пяти на двух этажах, а уже собравшись уходить, обнаружил ещё и парадный вход, заделанный более умело, чем оконные проёмы. Солнце стояло уже почти в зените, но на ощупь стена была сырой и холодной.
– Чего высматриваешь?
Артюхов обернулся – перед ним стояла согбенная старушка, отягощённая хозяйственной сумкой и в чёрном, несмотря на лето, плотном платке.
– Дом, – ответил он.
– Немцы его ладили, – неприязненно сказала старушка. – В войну ещё. Чего его разглядывать?
– Но сейчас ведь не война, бабушка…
– Не война, – пожевав губами, согласилась старушка. – Но немцы дом ладили, – с прежней неприязнью повторила она и, поправив свободной рукой платок, засеменила дальше, в противоположную от базы геологоразведки сторону. А у Артюхова вдруг точно ноги отнялись, а в спину будто дверью ожившего парадного входа толкнули. Он ещё не знал, что предпримет, но уже представлял дом прозревшим. И, выглядывая в окно второго этажа, ему и жене Лене улыбался светловолосый мальчик с таким славным именем – Слава…
6
– Во, Славка, глянь, как гегемон наклюкался с утра пораньше – вдрызг! Небось, с зарплаты…
– Зарплаты после работы выдают, вечером, а не с утра, – назидательно сказал светловолосый мальчишка другому – сверстнику, похоже, только черноволосому, с косой чёлкой на лоб и гораздо рослее.
– Всё одно обшмонай. Может, что и есть: на пустой карман не нажрёшься вусмерть, – то ли попросил, то ли потребовал черноволосый.
– Вам, домашникам, лишь бы шмонать кого! Сам шмонай, если хочешь, – отказался светловолосый, но не наотрез. – Не могу я. Мне перед тобой такой укол под лопатку всадили – вон, глянь, книжку едва держу. А уж нагнуться… – И всмотрелся в лежащего у кирпичной стены мужика. – Нет, стой! Это ведь дядька, у которого писатель есть знакомый! Я с ним перед уколом в саду разговаривал. Не пьяный он. Зашиб кто или, или…Стой, не уходи, я сейчас, сейчас, а то медичка наша домой собиралась! – бросился он со всех ног, забыв о боли под лопаткой, к дыре в заборе. Потрёпанная книжка, зацепившись за торчащий в проломе обломок штакетины, рассыпалась за ним по страницам, тут же разогнанным свежим ветерком чуть ли не по всей улице. Несколько, помеченных жирными библиотечными печатями, долетели и до ног черноволосого.
– Ну, гад, и наследил, этот Славка! – цыкнул он сквозь зубы слюной. – Пока соберёшь, не только его лепила припрётся – и мусора нагрянут! Что ж, погожу…
И рослый мальчишка, наверное, от нечего делать, а может, из интереса склонился над мужчиной, упавшим на землю боком, легонько подвинул его в плечо, переворачивая на спину, а когда тот застонал, неожиданно для себя обрадовался, тряхнув косой чёлкой:
– Надо же, живой, кажись…
7
Я младше Артюхова, но не намного, и вот-вот сравняюсь с ним годами, а затем, если даст Бог, стану стареть дальше, а он будет только молодеть. А придёт срок, и его сын, а мне – тёзка, догонит меня по возрасту, и, может быть, навестит когда и мой вечный приют. Пока же он обязательно заезжает за мной в День Победы, чтобы я без маяты в общественном транспорте проведал не чужих и мне его отца и мать. Родители Славы жили трудно, но счастливо, особенно в последние для них два почти десятилетия. Да и умерли, как в сказке: не порознь – в одночасье. Они могли позволить себе такую роскошь, зная, что есть кому собрать и достойно проводить их в невозвратный путь. На памятнике им под фотографией вдвоём высечено: «Артюховы. Анатолий Анатольевич: 9.05.1945–9.05.2013; Елена Ивановна: 9.05.1955–9.05.2013». И редко кто из посетителей главного в нашем городе погоста не останавливается у этого памятника. Не потому, что он какой-то особенный, хотя и не рядовой, – стела из белого мрамора, напоминающая всем привычные когда-то кладбищенские пирамидки, потому что она увенчана пятиконечной звездой. Не из металла, правда, как водилось раньше, – из красного гранита.
Останавливают, заставляя задуматься, даты.
«Все мы дети Победы», – говорил Артюхов.
И в День Победы нынешний, когда мы навестим и помянем родителей моего тёзки, он повезёт меня с кладбища не домой, как прежде, а в Немецкий посёлок. Сначала на базу геологоразведки, где всю жизнь проработал его отец, а теперь работает и он – управляющим этой базой, а затем к зданию детского дома. Вячеслав Анатольевич Артюхов уже вернул его фасаду окна, а 9 мая распахнётся и парадный вход в него, который не будет запираться и в будни. Дверь к наследникам Победы, осиротевшим без войны, должна быть всегда открыта. В надежде, что хоть кто-то из них обретёт семью.
