* * *
Отлогий праздничный поток
осеннего заката,
удары сердца между строк –
летучее стаккато…
В зарю и радость погружен,
ещё не тронут болью,
встречаю бархатный сезон,
фламандское застолье.
Здесь каждый день как сочный плод
румян и полновесен,
здесь полноцветие красот
и полнозвучность песен;
любовь играет сединой
как ветер спелой нивой,
а молодость всегда со мной –
ей без меня тоскливо!
* * *
Во сне заплачешь,
бедный и влюблённый,
от холода и жалости дрожа,
а ветхий сумрак, солнцем опалённый,
бежит и тает… Как свежа душа, –
она глядит доверчиво и прямо,
запоминая светы и цветы,
и чуть робеет, как у двери храма
в предчувствии любви и красоты,
и, ожиданием переполняя
всю суть свою, до края и вдвойне,
внезапно просыпается, больная,
саму себя забывшая во сне…
Где явь? Где сон? И кто ты в самом деле?
Добыча для суккубов и сирен?
Гомункул, похороненный в постели?
Денницей обронённый соверен?
Ответов нет. Флюиды и фантомы
колышутся, и тишина темна.
А ты, душа, стоишь у двери дома,
роняя на порог изнанку сна…
Андерсен
Ах, мой милый Андерсен,
нам ли жить в печали?
Будь со мною радостен,
светел как хрусталик –
песенки фонариков,
болтовню цветов,
как когда-то маленький,
слушать я готов.
В нашем мире муторном,
плоском как татами,
дорожа минутами,
мы сорим годами…
Пирамиды рушатся,
звёзды сочтены,
детскими игрушками
мусорки полны.
А душа всё тянется,
а душа стремится,
всё ночует странница
на твоей странице,
встретит зорьку раннюю,
тихо слёзы льёт,
словно в сердце раненом
тает колкий лёд.
Ах, мой милый Андерсен,
как ты стар и сгорблен…
Нам же не по адресу
сумраки и скорби,
нам бы звёзды синие,
языки костра,
нам бы соловьиные
трели до утра…
Нам травой некошеной
надышаться в поле,
неразменным грошиком
наиграться вволю…
Всё пройдет, мой Андерсен,
всё уже прошло –
тает нежным абрисом
светлое крыло.
* * *
По гранитным панелям вдоль бывшего рынка
я её догоняю почти что бегом,
а она исчезает в потоке Ордынки,
за огнём светофора, в пространстве другом.
Там уже ни сегодня, ни завтра не будет,
там уже не придут, не найдут, не убьют,
там совсем как родные, случайные люди,
и в любой подворотне находишь уют,
и в подъездах уже открываются двери,
и за окнами лампы призывно горят.
Я, наверное, грежу, а, может быть, верю
этим тихим виденьям, легко и подряд.
От осеннего листика до новолунья,
от виньеток на вывеске до фонаря
словно карты подряд мне бросает шалунья,
и красуется, шалью цыганской горя…
* * *
У Климента папы римского
хорошо кагора крымского
ради праздника купить
и пройтись потом по Пятницкой,
ощутить её сумятицу,
разухабистую прыть.
Посмотреть Адама с Евою,
помечтать, почти не гневаясь
на сплетения скульптур,
где рядится в зелень винную
искуситель плаcтилиновый,
двуязыкий балагур.
А Москва тысячеликая,
где бренча, а где пиликая,
брызжет солнечным стеклом.
На пороге воскресение,
москворецкое, весеннее,
даже змея припекло.
Её имя
Могущество развалин мавзолея,
романтика готической руины,
величие горы среди равнины
не стоят крохи, что ищу в золе я.
Она одна способна, молодея,
ожить зерном в тяжелых комьях глины,
в осенний холод кисточкой рябины
покачиваться на ветру, алея.
Её клеймят, нагую, на базарах,
скитается она дорогой вдовьей
среди войны, потопов и пожаров.
Толпа её хоронит пустословьем,
и топит пошлостью, как деньги старой,
но помнит, как зовут её. Любовью.
Мытарь
Когда плебей, пробившийся в плейбои,
отважно разбирается с культурой,
то ты ещё невыделанной шкурой
предчувствуешь эстетику разбоя,
и как шахтёр из тёмного забоя,
мучительно ероша шевелюру,
выходишь, обессиленный и хмурый,
и щуришься на небо голубое.
Но что поёшь ты, если всё так плохо?
Куда, какой гармонией ведом,
и чем ты жив от выдоха до вдоха?
Как мытарь перед Божиим судом
стоишь на самом краешке эпохи,
и жизнь – как на ладони кровь со льдом.
* * *
Солнышко мутовки на сосновом спиле
светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее бревна, чем древней венец,
тем светлее золото годовых колец.
Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
прорастем любовью, прорастем любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
для тебя заплачу я, и с тобой умру.
