Незабвенный, добрый, открытый, созданный для улыбки и юмора, уютный и магнитообразный, в чём-то незащищённый, талантливый, обаятельный, сентиментальный, очень темпераментный и чуть-чуть ленивенький, любитель вкусно поесть и пригубить, спеть романс, азартно поиграть на бегах и «поболеть» за футболистов «Спартака», неспособный тратить время на интриги и кляузы, любимец публики – дорогой Михаил Михайлович Яншин!
Однажды он сказал:
– Я не понимаю четырёх вещей. Первое. Зачем нужно было делать революцию? Второе. Как на радио вырезают буковку из слова? Третье. Как по воздуху передают цвет? И четвёртое. Зачем Бог придумал гомосексуалистов?
– А что для вас самое непонятное, Михаил Михайлович?
– Первое. Зачем было делать революцию?
Пять утра. Утренняя чудесная Москва. Грузовики развозят по булочным ароматный хлеб. По улице Горького (теперешней снова Тверской) идёт одинокая фигура, читающая на ходу вслух книгу. Поднимает голову. Узнаём – Яншин!
– Доброе утро, Михаил Михайлович!
– Доброе. Что, молодёжь, не спится?
– Мы на рыбалку, а вы?
– Да вот работаю. Готовлюсь к постановке «Кровавой свадьбы» Гарсиа Лорки в театре «Ромэн».
– Успехов вам.
– А вам клёва.
– Спасибо!
Яншин в качестве главного режиссёра театра имени Станиславского присутствует на заседании коллегии Министерства культуры. Ведёт коллегию министр Екатерина Фурцева.
– Екатерина Алексеевна, меня ваше министерство и вы постоянно с утра до ночи учите, как мне работать, что и как ставить. Я устал от подсказок. Я вот, например, не подсказываю колхозникам и их передовой представительнице мадам Загладь, как и зачем продавать огурчики за бешеные деньги!
Общеизвестно, что после этих слов Михаил Михайлович уже с затруднениями продолжал руководить театром, ощущая на себе пресс чиновничьего мира.
Как-то пригласили Михаила Михайловича Яншина поработать на дублировании иностранной кинокартины.
А делается это так: на экране идут склеенные в кольцо несколько десятков метров плёнки, кадры которой повторяются до тех пор, пока наш артист не рассмотрит смыкания губ иностранного артиста и не «вложит» в эти смыкания русские слова (текст лежит на пюпитре перед глазами дублёра).
Михаилу Михайловичу предложили озвучить полного по комплекции, очень похожего на него французского артиста, но, в отличие от размеренного, с придыханием, медленно говорящего Яншина, «выталкивающего» свой текст подобно пулемётной очереди. Колечко плёнки, предложенное для пробы, было продолжительным, слов много. И Яншин, конечно же, «застрял» в этой ювелирной охоте за синхронным попаданием русских слов в смыкания губ «пулемётноговорящего» артиста. Устал, взмок. Время идёт. Режиссёр, молодой человек, очень осторожно осведомился:
– Ну как, Михаил Михайлович, может быть, попробуем записать?
– Давайте попробуем. Но вот какая петрушка получается… В отдельные слова я кое-как попадаю, вроде бы синхронно получается, а вот попасть в смыкания нескольких слов и тем более весь этот отрывок… Не знаю, не знаю… Ну давайте попробуем.
Режиссёр командует: «мотор»! Это означает, что сейчас пойдёт запись. Тишина. На экране замелькали кадры, герой картины начал говорить. Михаил Михайлович, уже сбросивший пиджак, подготовившийся к бою с экраном, набирает воздух, приближается к микрофону и… «А уже всё кончилось», – жалуется он режиссёру.
Было несколько попыток поймать синхронность и записать «кольцо». Безрезультатно! Преодолеть темп речи француза наш русский Яншин не смог и на прощание, расстроившись, сказал:
– М-да… Эта адская работа не для беленького человечка!
Самое смешное в том, что в зале в это время сидел артист, которого Яншин не знал, и фамилия которого была Беленький. Яша Беленький потом был утверждён на роль «пулемётного» француза.
Сценка, произошедшая между Яншиным и режиссёром мультфильма, когда Михаил Михайлович должен был говорить за огурчика-корнишончика, может показаться ерундой, чудачеством. Но каждому истинному профессионалу она дорога, как образец высокоответственного отношения к своему труду. На вопрос режиссёра, понравилась ли ему роль огурчика, Яншин ответил:
– Очень сложно действовать в образе огурчика. Нужно нам договориться, какой у него характер, знает ли огурчик, что его съедят. Потому что, если знает – это один жанр, если нет – другой. Он может быть замкнутым, мало слов произносящим в первом случае и болтливым, легкомысленным, звонким – во втором. Потом, ведь очень важно, каким вы будете рисовать для экрана этот огурчик. Если он перележал на грядке – это одно, если только-только завязался на корню – это другое, если он сорван и находится в руке сорвавшего – третье, если лежит в ведре в компании других огурчиков – четвёртое. Важно ещё и то, где в ведре он лежит: если сверху – я буду говорить свободно и легко, потому что свободно и легко дышу, а если он где-то в середине или на дне ведра – пойди поговори бодро, придушенный своими же собратьями, – это драма, Освенцим какой-то…
Я знаю по рассказам работников студии, что в каждом мультфильме, в котором текст разыгрывался до появления на свет рисованных героев, персонажи, озвученные Яншиным, всегда выходили у художников очень похожими на полненького Михаила Михайловича. И были всегда такими же обаятельными, как он.
– Женечка, – обратился ко мне Михаил Михайлович. Это было в начале 50-х годов, когда я работал в руководимом им Театре имени Станиславского. – Мне очень нравится, как вы аппетитно едите. Пойдёмте-ка в ресторан «Баку» пообедаем. Рассчитаемся так: кто съест больше, тот не платит.
Несмотря на то, что зарплата моя была просто нищенской, никудышной, отказаться от такой компании я был не в силах. Надеялся, конечно, на победу, так как знал бездонность своего полуголодного организма. Заказываем лёгкое кахетинское в бутылках по 800 граммов и к каждой – один шашлык. За разговорами о театре, о ролях, о постановке время шло незаметно и также незаметно сменялись яства. Наступило насыщение, но победитель не выяснен. Заказываем ещё, если не ошибаюсь, по четвёртой бутылке и по четвёртому шашлыку. Взмокли, дышим тяжело. Каждый хочет победить. Я с невероятными усилиями допиваю и доедаю всё, что подано. Михаил Михайлович не справляется с последним, как назло, самым жирным куском шашлыка. И проигрывает, выдохнув из себя:
– Не могу, не могу больше. Проиграл, плачу…
Через двадцать минут мы были уже на ипподроме, где проводились рысистые испытания, которыми очень увлекался Яншин, и не без успеха: иногда даже выигрывал в тотализатор. Оставив меня у забора, отделявшего зрителей от беговой дорожки, в состоянии когда уже свет не мил и хочется только спать, он отправился в кассы делать ставки. Прошло два заезда, то есть минут 40. Яншин подходит ко мне и говорит:
– Я немножко выиграл. Пойдёмте, Женечка, в ресторан. Я вас угощу замечательной соляночкой!
Мне, пардон, стало плохо.
Позже, услышав от меня пересказ этой эпопеи, один из лучших друзей Михаила Михайловича – Андрей Петрович Старостин, знаменитый футболист, обаятельный и мудрый человек, сказал мне:
– Вы плохо знаете Яншина. Съеденное им в ресторане «Баку» – лёгкая закуска перед обедом на бегах. Он специально проиграл вам соревнование, чтобы освободить вас от платы. А чтобы это выглядело красиво и чтобы вы внутренне торжествовали победу, сыграл вам этот этюд «объевшегося человека».
Через несколько месяцев я случайно оказался с Михаилом Михайловичем за столиком в буфете театра. Нам подали кофе и по паре бутербродов. Всё это было поглощено, но, в отличие от Яншина, я оставил в чашке глоток кофе, а на тарелке остаток бутерброда. Когда буфетчица подошла к нам за расчётом, я сказал:
– С меня за двоих, я проиграл и поэтому плачу!
Яншин захохотал, как всегда непосредственно и заразительно, до слезинок, и, переводя дыхание, подытожил:
– Ничья! 1:1.
В каждом доме бывают моменты, когда запасы продуктов съедены, в холодильнике и на кухне – хоть шаром покати, но не в каждом бывает так, как случилось в доме Яншина…
Михаил Михайлович очень поздно пришёл домой.
Раздеваясь в передней, спросил у открывшей ему дверь домработницы Нюши:
– Есть ли что-нибудь поесть?
Услышав, что ничего нет, уткнувшись в висевшее на вешалке пальто, заплакал, как обиженный обделённый конфеткой мальчик…
В Театре имени Станиславского в должности главного администратора работал человек, заметный хотя бы потому, что весил более 150 килограммов. Он был владельцем огромной шишки на лбу, что придавало ему вид какого-то сказочного героя, доброго и умного. Это был любимец театра Яков Моисеевич Гитман. К нашей великой радости, у него была загадочная странность: он давал в долг в два раза больше той суммы, которую вы у него просили.
– Яков Моисеевич, одолжите, пожалуйста, двадцать пять рублей.
– Пожалуйста, вот вам пятьдесят.
– О спасибо, спасибо.
– Яков Моисеевич, одолжите, пожалуйста, сто рублей.
– Пожалуйста, вот вам двести.
– Ой спасибо, как кстати, – я стеснялся попросить больше ста.
– Яков Моисеевич, одолжите, пожалуйста, тысячу рублей (тысяча рублей в те дни равнялась для меня, например, двухмесячной зарплате).
– Пожалуйста, вот вам две тысячи рублей.
Эта феноменальная щедрость заинтриговала Михаила Михайловича Яншина.
– Я разгадаю, в чём тут дело. Попрошу в долг большую сумму, и всё станет ясным: принцип ли это, щедрость или просто пижонство.
Встреча с Гитманом не заставила себя долго ждать.
– Яков Моисеевич, у меня к вам просьба: не могли бы вы мне одолжить двадцать тысяч рублей буквально на несколько дней.
– Вечером, пожалуйста, – невозмутимо ответил Гитман. И действительно принёс не двадцать, а сорок тысяч рублей.
Яншин был поражён и возмущён:
– Ради Бога, извините меня. Но деньги мне не нужны, возьмите их обратно. Я хотел проверить стабильность вашего принципа одалживать людям таким непостижимым методом. В чём секрет, Яков Моисеевич, ведь почти весь театр заинтригован?
– С удовольствием объясню: когда я давал людям в долг то, что они просили, многие из них забывали отдать деньги. Но когда я стал давать вдвое больше, это стало как осколок: обязанность вернуть деньги врезалась в память. И все стали возвращать аккуратно, день в день.
Через некоторое время Яншин и Гетман встретились в Доме актёра у буфета, который торговал, кроме всего прочего, апельсинами и бананами.
Гитман обратился к Яншину:
– Михаил Михайлович, я забыл взять с собой деньги. Если можно, одолжите мне, пожалуйста, до завтра десять рублей, хочу взять домой фруктов.
– Пожалуйста, – радостно ответил Михаил Михайлович, – вот вам двадцать рублей!
Гитман, чуть не пустив слезу, сказал:
– Спасибо! Я никогда не думал, что главный режиссёр театра, да ещё такой, как вы, станет моим таким способным учеником!
– А я – что вы моим учителем-должником! Нам надо отметить эти два выдающихся события. Девушка, налейте нам два фужера шампанского!
И два добрых толстяка чокнулись.
Мало кто знает, почему, несмотря на огромную популярность, Яншин не появлялся на концертных площадках в одиночестве, а только с коллегами – в отрывках из спектаклей театра. Триумфальное исполнение молодым Яншиным роли булгаковского Лариосика из «Дней Турбиных» принесло ему славу и массу приглашений на концерты, в кино, на радио. Как-то ещё в начале своих сольных выступлений он был приглашён в Колонный зал, на самую престижную концертную площадку Москвы.
– Позвольте представить молодого артиста Художественного театра Михаила Яншина, – объявил конферансье.
Дружные аплодисменты придают уверенности каждому артисту. Выход на сцену – воля и внимание собраны, сосредоточенность полная. Произносится первая фраза, и вдруг – ни к селу, ни к городу – смешки в зале. Текст сам по себе не мог вызвать такой реакции, он был нейтральный и только вводил в суть рассказа Чехова. Ещё фраза – смех усиливается. Яншину делается не по себе. Первая мысль – что-то с костюмом не в порядке. Путая текст, произносит ещё одну фразу – всеобщий смех и бурные аплодисменты.
Яншин, растерянный, красный от волнения, по инерции кланяется и уходит со сцены.
Оказалось следующее: как только Яншин произнёс первые слова рассказа, на сцене за его спиной появился пожарный в железной каске, в обмотках вместо сапог, важно покуривая козью ножку. За день до концерта он был принят на работу и важно обходил свои владения.
Историю эту рассказал сам Яншин. Что было дальше с пожарным и с Михаилом Михайловичем в тот вечер – не знаю. Но то, что после этого концерта Яншин один никогда не выходил на эстраду – знаю точно.
Самые сильные впечатления от Яншина, оставшиеся в моей памяти, – это его преданность друзьям, объективная оценка своих творческих возможностей и преклонение перед мастерством других. Вот тому примеры.
Беззаконие сталинских времён коснулось и спортсменов: знаменитые братья Старостины, гордость советского спорта – Николай, Александр, Андрей и Пётр – были арестованы и сосланы в разные концы страны. Рискуя своим благополучием, Михаил Михайлович посылал своему другу Андрею Петровичу Старостину посылки в лагерь. И это в то время, когда от страха родственники могли отказываться друг от друга или даже подтверждать клевету.
Другой пример. Главные режиссёры театров, как правило, ревниво относятся к приходу сильного режиссёра и предпочитают иметь под рукой уступающих им в одарённости. Каково же было моё восхищение Михаилом Михайловичем, когда он с радостью принял моё предложение пригласить в Театр имени Станиславского гениального Алексея Денисовича Дикого руководителем моей первой постановки пьесы «Правда о его отце». И каково было восхищение всей труппы театра, когда Яншин сам устроил торжественную, с участием импровизированного оркестрика, встречу Дикого в театре!
Каким прекрасным и чистым, не боявшимся конкуренции, утвердил себя Яншин в глазах всего театра, когда с большим интересом, молча, не желая мешать никому, подсматривал репетиции Дикого. Это было не только трогательно, но и очень поучительно.
