1.
Для худосочного и неврастенического юноши Льва Корюшкина, студента-медика, заканчивающего пятый курс института и собирающегося проходить интернатуру в психоневрологической клинике, женитьба была тем спасительным для карьеры шагом, благодаря которому молодым медикам позволительно было самим при распределении выбирать место работы. Лишь бы, как говорится, «заказчики» были не против. Единственное, что, по мнению его строгой и властной мамы Людмилы Львовны, необходимо было срочно предпринять - это женить сына. Да и сам Лев Николаевич был не против жениться - без особенных чувств, без огня страстей, помутнения рассудка,- жениться на какой-нибудь серенькой скромной девушке, как на условии к первому карьерному шагу. Что ж поделаешь – не испытал еще юноша той волнующей игры ума и души, которая всегда протестует против рассудочного цинизма. Да и мама - строгая, властная и влюбленная в сына до безумия, не хотела допустить в семью женщину, которую сын мог бы поставить на пьедестал наравне с нею. Левушку она воспитывала с малолетства одна после жуткого «предательства» мужа, который повесился в ванной и оставил подленькую записку: «Виновной в смерти считаю свою жену-ведьму!» Записку Людмила Львовна сожгла, похоронила злодея в одной могиле с его матерью; пришлось при этом слегка приплатить кладбищенским работникам, однако так она смогла рассчитаться за все обиды, которые ей нанесли когда-то муж и свекровь; пусть хоть на том свете узнают, что значит обижать гордую женщину!
Внешне Левушка являл собой тип человека, именующегося в просторечии «ботаником». Замученный жестокой любовью мамы, книжными знаниями, зажатый условностями внешних приличий пай-мальчик, он легко краснел и робел от посторонней грубости, будь то прокуренный бас шофера автобуса, напоминающий о присутствии в общественном транспорте контролера, или окрик базарной торговки, навязывающей посетителям рынка свой товар. И внешне был мало симпатичен - такие обычно девушкам не нравятся. Высок, но нескладен, болезненно худ; кожа на лице была усеяна мелкими прыщиками, длинный нос был с горбинкой; глаза, которые он стремился все время от людей прятать, смотрели на мир нерешительно и тревожно, как у человека с нечистой совестью. Впрочем, учился молодой человек хорошо и с детства дружил с соседской девчонкой Валей Нестеровой, которая уважала в Корюшкиных природный ум, интеллигентность, тихость, которую нередко путают со скромностью. Сама Валя была, что называется, из «простых»: папа и мама у нее работали на заводе, она же мечтала когда-нибудь поступить в педагогический институт, а пока работала нянечкой в ясельной группе «Колокольчика». Ей немного льстило, что за ней ухаживает будущий врач, впрочем, назвать действия Льва Николаевича ухаживаниями можно было лишь с большими погрешностями. Но когда на работе заходил разговор о ее личной жизни, Валентина всегда напускала на себя томный вид и начинала со вздохами объяснять подругам, как тяжело в наше время приходиться медикам, которые вынуждены работать на две, а то и на три ставки.
Ухаживал за ней Левушка как-то и в самом деле странно: никогда не встречал ее после работы, не дарил цветов, никогда не приглашал в гости к своим редким друзьям-медикам. Приблизительно раз в месяц он являлся к ней домой в костюме и галстуке, преподносил ее маме конфеты и полдня молча сидел на диване в маленькой комнате. Со стороны могло показаться, что он ходит в гости к Екатерине Васильевне, а не к Вале. Отец девушки, Николай Степанович, не понимал Корюшкина и не знал, о чем с ним говорить. Однажды завел было разговор о медицинском спирте, о его полезном влиянии на организм. Лева, сам не пьющий и, более того, зло осуждающий всех пьяниц на свете, шутку Николая Степановича не понял, и разговор, только начавшись, тут же затих. После этого случая Валин папа перестал обращать внимание на дочкина ухажора, игнорировал его, как рабочий человек с завода может игнорировать...грязь на своих мозолистых руках, старался вообще не примечать Льва Николаевича. Мог, - и это было не раз, - прошлепать при госте в одних трусах босиком в ванную, выругаться вслух матом. По большому счету он не принимал всерьез субтильного Левушку, который, по его же словам, «не был добытчиком и мужиком» и часто с горечью думал о том, что когда-нибудь этот «вьюноша-лапша» станет его зятем.
Как-то раз перед Новым годом Николай Степанович и вовсе разозлился на Левку за то, что тот не вмешался в его ссору с дочерью, когда он с сильного похмелья хотел выпить бутылку шампанского, стоявшую до времени в холодильнике, а Валентина вырвала ее у него из рук и спрятала в комнате. Дескать, шампанское дорогое, марочное, подарок Корюшкина. Негоже, мол, такое тонкое по аромату вино пить с грубого самогонного похмелья. Николай Степанович усмотрел в словах дочери пренебрежение к себе, простому русскому мужику-работяге, поскандалил, разбил посуду, почему-то обвинил Вальку в «жидовстве» и, послав всех к чертовой бабушке, ушел к соседям за самогоном. Потом, когда вспоминал об этом эпизоде, нехорошо улыбался, особенно когда в памяти всплывало перекошенное от страха лицо молодого человека. «Это ж надо, так испугаться?! Баба, не мужик,- глухо смеялся Николай Степанович. - Цыпленок табака...лапша недоваренная!»
А между тем за два месяца до распределения Лева, наконец, созрел - решился и предложил Валентине выйти за него замуж. Предварительно он, разумеется, посоветовался с матушкой, которая со спокойной душой благословила его на брак. В семье Корюшкиных почти все решалось с оглядкой на «капэдэ», коэффициент полезного действия. «Капэдэ» женитьбы сына был очевиден: после окончания института Леву не отправят в какую-нибудь деревню, а жениться ему рано или поздно все равно пришлось бы. На горе и счастье матери.
2.
Людмила Львовна нанесла визит Нестеровым. Николай Степанович, против всех ожиданий, вел себя сдержано и даже как-будто великодушно. Видно было, впрочем, что он слегка нервничал, потому как находился не в привычном ему состоянии хмельной радости. Заметно было и то, что ему физически неловко было в белой нейлоновой рубахе с накрахмаленным воротничком и туго затянутом галстуке. Впрочем, Людмила Львовна показалась ему человеком простым. «Нормальная, не заносчивая, зря я о ней плохо думал», - решил он. Свадьбу назначили на первую неделю июня. Договорились сыграть ее сначала в кафе «Здравушка», а на следующий день - у Корюшкиных или у Нестеровых дома. Деньгами сложились поровну. Лев Николаевич пообещал организовать видеосъемку. Свадебное платье с рюшечками и кружевами у Валентины было припасено заранее. Большой страсти Лев к своей невесте не испытывал. Испытывал он странную смесь из желания физической близости с женщиной и одновременно какой-то нервической брезгливости от того, что ЭТО приходилось делать без каких бы то ни было эмоций — все равно, что лечь в постель с одушевленной куклой. Если бы не распределение и страх оказаться в деревне, он бы оттягивал свою женитьбу как можно дольше. У «вьюноши» было много страхов, и в какой-то степени именно они, порой, определяли ломаную линию его жизни. В школе он боялся плохих отметок, поэтому делал все возможное, чтобы их не получать. В институте боялся ярких красивых студенток, поэтому делал все возможное для того, чтобы не оказаться с ними где-нибудь случайно рядом. Лев боялся крови, поэтому нацелил свое внимание на психиатрию и неврологию. Иными словами, многое из того, что он делал в жизни, имело один источник - страх...страх почти гротесковый, метафизический, рожденный из глубины темного тревожного детства, из которого отчетливо отпечаталось в памяти лишь страшная гибель отца, давящая опека мамы, которую она почему-то всегда со слезами и заламыванием рук называла материнской жертвенной любовью, больше и выше которой ничего нет.
Однажды он посмотрел по телевизору фильм «Островок», короткометражную ленту о самоубийстве влюбленного юноши, у которого на глазах сильный и дерзкий уголовник изнасиловал невесту, а юноша по природной трусости ничего не сумел сделать и вынужден был униженно глядеть на зверя в образе человеческом, встретился взглядом с немым упреком в глазах поруганной девушки, не выдержал угрызений совести и бросился в море. После «Островка», который острым ножом пронзил ранимую психику Корюшкина , юноша стал панически бояться уличных хулиганов. Доходило до того, что он отворачивался и убегал, если от него требовалось участие в разрешении того или иного уличного конфликта. А ночами снилось из темного детства, и он вздрагивал и просыпался в холодном поту с остатками мучившего кошмара...Ему лет пять-шесть. К торцу дома, в котором он жил, примыкала небольшая лужайка, скрытая от взрослых глаз, «островок свободы и непослушания». Маленьким детям там гулять запрещалось, но иногда Федька-бандит, соседский мальчишка, которому было уже пятнадцать и который курил и пил, сманивал Леву перелезть через заграждение и хоть ненадолго оказаться на запретной территории. Однажды Федька поймал во дворе крохотного котенка, приласкал его и, подойдя к Леве, шепотом приказал идти за ним на лужайку.
-Я кое-что возьму и приду, - прибавил Федя. И Корюшкина вдруг отшатнуло от странного или, точнее сказать, страшного выражения лица хулигана. Лева подчинился и, пока ждал Федора, мороз у него пробегал по коже и ноги слабели от дурного предчувствия. Наконец, на лужайке появился Федор. Лицо у него было бледное, на губах играла странная кривая ухмылка, волосы были взъерошены, а глаза лихорадочно горели. В руке он держал большой строительный ржавый гвоздь. Хулиган подошел к мальчику, вытащил из-за пазухи дрожащего, ничего не понимающего котенка, и, боязливо озираясь по сторонам, произнес: «Сейчас мы будем его хоронить. Но сначала посмотрим, что у него внутри.» Не в силах шевельнуться, Лева молча наблюдал за действиями старшего. Он вроде бы понимал, что сейчас будет совершаться на его глазах страшное преступление, но какое-то убийственное магическое чувство придавливало его к земле, так, словно убивать будут его, а не жалкое слабенькое беззащитное существо, которое было в руках злодея. Примерно такое же чувство у него было тогда, когда Федор впервые взял его с собой на крышу пятиэтажного дома. У него захватило дух. Федор несколько раз ударил котенка по голове, тот начал дергаться, завертелся на одном месте, из крошечного носика потекла кровь, а Федор с каким-то остервенением все наносил и наносил удары до тех пор, пока котенок не затих. Потом остановился, перевел дух, вытер со лба капельки пота и торжествующим взглядом, который Лева, кажется, запомнил на всю жизнь, посмотрел на малыша.
- Видишь, это мозги, - указал Федор на разбитую голову котенка. - А теперь быстро закапывай.
Мальчик очнулся и стал лихорадочно рыть землю руками. Ему хотелось поскорее что-нибудь сделать. Когда котенка закопали, Лева не выдержал и расплакался, а затем бросился на Федора с кулаками. Силы были не равны, и мальчик вернулся с прогулки домой избитый и в слезах. Выслушав историю сына, Людмила Львовна повела себя странно: она нисколько не осудила преступление Федора, успокоила Леву какими-то дежурными фразами и вдруг сообщила мальчику о том, что мечтает видеть его будущим хирургом, а врачи, сказала она, не должны бояться крови.
Но страх из темного детства теперь стал являться и в настоящем, из которого незаметно и быстро слагалось будущее. Страх оказаться персонажем фильма «Островок». Страх оказаться лицом к лицу с хулиганами...
Страх был липкий, отвратительно пахнущий, сопровождающийся холодком под сердцем и ноющей болью в груди.
Позже под влиянием этого страха, вывалившегося за пределы обыденности, долго взращивал мечту приобрести пистолет, но, когда подумал, что будет с ним, если он угодит в тюрьму, то испытал такой ужас, что сразу отказался от этой фантазии. Странность его характера, а, точнее, болезненность натуры, заключалась в том, что убить человека единожды и навсегда он не боялся--он боялся человека, как источника проблем, и...убил бы, если бы это было возможно, но если бы об этом никто не узнал, включая господа бога, которого Корюшкин не признавал, не любил, и...наверное, убил бы тоже, если б смог, как источника проблем. Такова была болезненная натура Льва Николаевича.
3.
Свидетелем на свадьбу был приглашен Володя Караваев, тоже студент-медик, с которым Лев Корюшкин учился в параллельных группах. Караваев был полной противоположностью Корюшкина. То был симпатичный, румяный, широкоплечий богатырь с громовым голосом и повадками бесстрашного, а в некоторых случаях и нагловатого человека. Володя был человек открытый, и если что-то предпринимал, то никогда не вдохновлялся мелкими тайными помыслами, что называется «изнанкой души», а все делал без стеснения, широко. Если он, к примеру, прогуливал лекции, то не придумывал, в отличие от Левушки, какие-нибудь сверхуважительные причины, типа – «пытался применить полученные знания для того, чтобы унять предделириозное состояние своего дяди» или что-нибудь в этом роде. Караваев всегда говорил правду. Самым ошеломительным его оправданием было: « Не мог смириться с заявлением профессора о том, что человек состоит из шести главных частей...прямо как на мясном рынке. Человек – это явление целостное, его нельзя рассматривать по частям.» Смеху тогда в аудитории было столько, что профессор даже не обиделся на Караваева и тут же простил ему эту дерзость. А студенты потом дразнили Володю: « Целостно-мудренный ты наш.»
Корюшкин пригласил Володю опять же из-за страха: вдруг со стороны невесты выкинут что-нибудь этакое, оригинальное, начнут приставать, к примеру, с выкупами?! Лева терпеть не мог все эти глупые розыгрыши, всегда раздражался по причине того, что не мог сходу подобрать шуточные слова для разрядки ситуации, а вытащить из кармана купюру и тупо сунуть ее в руки ряженных – без купюры останешься и все. А Корюшкин намеревался после свадьбы купить автомобиль. В этом он видел единственный плюс от всех свадебных церемоний. « Так уж и быть, готов потерпеть ваши глупости, - тихо высвечивал его плутоватый и высокомерно-презрительный взгляд. - Если вы подарите мне достаточно денег и не станете особенно досаждать.»
Володя приехал к Корюшкиным за два часа до визита во Дворец бракосочетания. На свидетеле был яркий синий костюм. Из нагрудного кармана торчала белая роза. Беспечность и благодушие Караваева быстро передались и жениху. Лева надел белую рубашку, черную бабочку, серый костюм и повертелся у зеркала.
- Вовчик, скажи мне честно, как я выгляжу?
Караваев расхохотался.
- Как лапша!--он едва справился со своим смехом. - Перед удалением аппендикса.
Жених заметил, что свидетель был немного «навеселе».
- У тебя есть чем горло промочить? - спросил Лева.
Караваев вытащил из внутреннего кармана сверкнувшую серебром плоскую охотничью фляжку.
- Белый аист. Выпей, полегче будет на душе, - сказал он. - Да, брат, прощаешься ты с холостяцкой вольностью. Будут у тебя теперь иные заботы - пеленки, подгузнички, манная каша. Скучно станет - звони, компанию всегда составлю. Уже троих друзей туда отправил. И знаешь, какие слова должны быть высечены на входе во Дворец бракосочетания? Здесь дышится свободно и легко. Как в концентрационном лагере. А еще: только женившись, я понял, что такое настоящее счастье, но - было уже поздно. Не так ли? - Караваев снова расхохотался и, приняв из рук Корюшкина фляжку, сунул ее в карман. Коньяк был крепкий, настоящий, и Лева быстро начал пьянеть. В комнату заглянула мама.
- Закрой дверь, мы еще не готовы, - сердито пробурчал Лев.
- Жене своей будешь приказывать, а матери не перечь. Мать у тебя одна, а девок много будет, - гневно отозвалась Людмила Львовна. - Дверь-то я закрою, а ты с кем останешься?
- Желательно форэвэр, - развязно прибавил Караваев по-английски, что означало «навсегда», и тут же пояснил, поняв скверность ситуации. - Помни, Лев Николаевич, теперь ты глава новой семьи. Не позволяй матери командовать.
Из уст неженатого Караваева такое назидание выглядело нелепо, однако Корюшкин безропотно принял его, как и все то, что должно было случиться в его жизни сегодняшним утром.
- Левушка, сынок, к нашему дому какая-то машина подъехала, - раздался за дверью неожиданно ласковый голос Людмилы Львовны.
- Что ж ты молчала? - возмутился Корюшкин, слегка осмелевший от коньячных паров.
- Почему ж молчала, когда ты меня не пускаешь? - простонала женщина.
- Это группа поддержки из института,--обрадовался Лев Николаевич. - Поедем невесту выкупать.
Он победоносно взглянул на Караваева, который от коньяка расцвел и улыбался во весь рот.
- Никому не бояться! - крикнул свидетель. - Отобьемся. Распечатывайте водку, подавайте соленые огурцы. Первым делом группу поддержки надо напоить, а потом все предоставьте мне. Я свидетель со стажем,--он подмигнул Корюшкину,-- Лапша-то наш, видать, жених начинающий, поди первый раз. Да деньги шинкуйте мелкими купюрами, но много, чтобы не опростоволоситься. Скупердяями не прослыть.--Он пьяненько расхохотался. --Головы-то на плечах уже нет. Так что-ли? – Караваев еще раз ободряюще подмигнул жениху и отправился в прихожую встречать гостей.
4.
После всех розыгрышей, выкупа невесты и всех прочих процедур свадебная кавалькада отправилась в «Здравушку». Столы были накрыты. В приятной полутьме зала свежие пока еще и трезвые музыканты в отутюженных малиновых пиджаках стояли наперевес с инструментами в предвкушении хлебного вечера. Со стороны жениха и невесты гостей набралось больше сорока человек. Слово взял тамада, высокий брюнет с длинной шевелюрой и гусарскими усами, похожий на циркового конферансье. С микрофоном в руке он прохаживался между столиками, говорил какие-то затертые до дыр остроты, сам же над ними смеялся громче всех, иными словами занимал гостей. Корюшкин находился в той благодушной стадии опьянения, когда на все происходящее смотришь как бы сквозь пелену. Он все время бессмысленно улыбался, жмурился, как опившийся валерианы кот, а когда кричали «горько», вставал и механически, как робот, целовал невесту. На седьмой или восьмой раз он сбился со счета своих поцелуев, но с каждым разом все более расплывался в улыбке, так как на подносе появлялся очередной конвертик с деньгами. Один из его родственников подарил пачку лотерейных билетов с пожеланием выиграть автомобиль. Другой, его родной дядя, который занимал высокий пост в администрации города, демонстративно положил в конверт купюру - такую купюру, которую многие из присутствующих видели только на телеэкранах. Родственники со стороны невесты не отставали. Среди них тоже было немало «широкого купечества».
Караваев быстро увлекся свидетельницей, с лица которой весь вечер не сводил глаз. Лева заметил, что девушка отвечает его другу взаимностью.
Часа через три гости отстрелялись подарками и поздравительными речами. И свадьба плавно перетекла в ту стадию, когда по выражению народному «недалеко и до выбитого глаза». Кто-то из гостей- мужчин танцевал с чужой женой, кто-то коптил в уголке зала сигаретами, кто-то громко беззастенчиво учинял семейные разборки. Людмила Львовна незаметно для всех ушла, нужно было позаботиться о закуске и выпивке на второй день свадьбы.
Отец невесты сорвал, наконец, с себя ненавистный галстук и теперь выделывал вместе с молодежью танцевальные кренделя.
Улучив момент, Корюшкин собрал с подноса конвертики и выскользнул в туалет для того, чтобы пересчитать полученный свадебный барыш. Лев Николаевич мысленно конвертировал всю сумму в доллары и сделал приятный вывод о том, что на поношенную «Ауди» или «Вольво» денег вполне достаточно. Корюшкин спрятал деньги в потайной карман брюк, помечтал немного и вернулся к столу. Теперь и он мог позволить себе лишнюю рюмашку. Физически Лева был крайне слаб. И поэтому к концу вечера его стало нещадно мутить. У него все вертелось перед глазами, он постоянно чему-то смеялся и время от времени терял равновесие. Лицо невесты то всплывало перед ним, то снова уходило под воду, а сам жених барахтался изо всех сил, теряя остатки человечности и превращаясь в безмолвную бешеную рыбу. Последнее, что Рыба - Корюшкин помнил, было то, как он замыслил сходить в туалет для того, чтобы еще раз подержать в руках первый семейный «навар», и то, как между столом и туалетом его поймала вдруг теща, строго взглянула ему в глаза и начала стыдить за какое-то безобразие, которое он только что учинил, но не называя, что именно. Новоиспеченный муж рассеянно ее выслушал, ткнул себя в челюсть большим пальцем и попытался объяснить «маме» причину своего опьянения,--дескать, выпил много потому, что разболелся нещадно зуб. Лев придумал это умное, как ему казалось, оправдание сходу, однако выразить словами не смог. Впервые в жизни он напился так, что забыл слова.
5.
Утром следующего дня Корюшкин очнулся от того, что ему показалось, будто он проваливается в какую-то глубокую мрачную пропасть. Тяжелым свинцовым взглядом он обвел пространство вокруг себя и вдруг увидел какую-то спящую женщину рядом. Пристально вглядевшись в женщину, он понял, что это ...его жена. Она спала. На ней была красивая ночная сорочка нежно-розового цвета, но Льву было не до этого. Оказалось, что в постель он плюхнулся прямо в костюме, и, судя по всему, ночью его изрядно тошнило, так как весь его «жениховый» пиджак был чем-то заляпан, а рядом с кроватью стоял таз. Во рту было сухо, противно, язык распух, а голова трещала так, будто всю ночь черти на ней горох молотили. С трудом Лев Николаевич перебрался через жену, подошел к зеркалу, взглянул на себя и испугался. Такого отвратительного лица он никогда не видел. Чувствуя себя преступником, совершившим вчера какое-то злодейство, он пробрался в ванную, принял душ, переоделся и стал искать вчерашние деньги. «Слава богу, целы,»--выдохнул он. Затем молодой человек вытащил стодолларовую купюру и, стараясь не разбудить невесту, выскочил на улицу. Цель у него была одна—срочно съездить к Володе Караваеву и узнать, что было вчера. Лев Николаевич поймал такси и вскоре был у приятеля дома.
- Ну ты, Левун, и дурачок, когда пьяный, - начал укорять его Караваев, доставая из холодильника пиво и наполняя два бокала. - Давай, поправляйся.
Лев сделал несколько жадных глотков.
- Видел бы ты себя, господин интерн, со стороны, сам себе бы с десяток диагнозов поставил. Амнестическая форма опьянения с полной потерей памяти —раз!--Караваев начал загибать пальцы. - Параноидальный синдром на фоне алкоголизма —два! Море цинизма по отношению к людям —три! Ну, а последнее...самое ужасное!
Лев нервно вздрогнул, застыл с бокалом пива в руках и испуганно заморгал.
- Что же я такого сделал? – с трудом выдавил он из себя.
- Сначала, - Володя взглянул на застывшего Корюшкина и вдруг расхохотался. - Сначала ты поднялся из-за стола с закрытыми глазами, повернулся к теще и провозгласил тост за свободу мужчин. Потом ты рухнул на стол, а, когда тебя растрясли, встал и...--он снизил голос до шепота, - грубо, по-площадному обругал матом родителей жены. И пообещал отравить их ядом бледной поганки.
Корюшкин задрожал и покрылся густой краской стыда.
- О боже, - простонал он. - Неужели это правда?
- Правда, дорогой мой, интерн, правда, - хладнокровно добивал Леву приятель. - Но и это еще не все.
- Что еще? - еле слышно пробормотал Корюшкин.
- Еще? - усмехнулся Володя. - Еще ты стал нести всякую околесицу про какие-то свои страхи. Господи, послушал бы ты себя со стороны!? Ты говорил о каких-то недолюбленных тобою женщинах, о страхе перед блондинками, о том, что с первого раза у тебя никогда не получается в постели...короче говоря, нес всякую ахинею. Скажи спасибо, что люди были пьяны не меньше твоего. Иначе поколотили бы, ей богу.
Все еще красный, как рак, Лев спросил:
- А домой-то я как попал?
- Это меня, брат, благодари. Когда ты начал свою грандиозную речь, Валька меня в сторону отозвала и говорит: « Делай, что хочешь, но увози его отсюда немедленно.» Мне, говорит, стыдно. Еще бы! Такси наши стояли у входа, нас дожидались. Я тебя из-за стола вывел, через плечо перекинул и в машину.
Заметив убитое выражение лица приятеля, Караваев решил его подбодрить.
- Ты это брось, переживать так. Не ты первый, не ты последний. Глаз никому не выбил? А что за свадьба без выбитого глаза? Чего ты разволновался? Говорю же, что гости были пьянее тебя. Перед Валькой только повинись да перед тещей. Тесть твой напился вусмерть. Перед ним тебе каяться не в чем. Мать твоя, поняв в чем дело, быстренько умотала. - Володя вдруг нахмурился и посмотрел на часы. - Ты что же, дурачок, из дома убежал? У вас же второй день. Самые близкие придут, а тебя нет. Слыханное ли это дело? Езжай домой, Левка. Ну ты и лапша.
Корюшкин сидел хмурый, растерянный.
- Вовчик, выручай!
- Что такое?
- Поехали со мной, друг. Такси я оплачу туда и обратно. Не могу я один. Стыдно. А ты обстановку мигом разрядишь. Ты ж умеешь? - заискивающе улыбнулся Лев.
Володя в два глотка допил пиво.
- Ладно, поехали. Бывал я, брат, и не в таких передрягах с ...гм..постсвадебными синдромами. Помогу.
6.
Через год после свадьбы Корюшкин получил тепленькое местечко сексопатолога в центральном психоневрологическом диспансере, купил желтый фольксваген и отпустил классическую докторскую бородку. Впрочем, бородка была жиденькая, из-за чего он больше походил не на доктора, а на молодого заштатного дьячка. Когда Лев Николаевич входил в диспансер с улицы и без халата, то многие пациенты, не знавшие, кто он, могли толкнуть локтем или осадить фразой из уличного лексикона.
Валентина поступила в педагогический институт на заочное отделение и много времени тратила на себя. О ребенке пока не думалось. Корюшкин считал, что сначала нужно заработать на квартиру и дачу, а уже потом заводить детей. Понимая, что с родителями будет жить тяжело, молодая чета снимала квартиру в центре города.
Как-то раз на прием к доктору Корюшкину явилась пациентка, страдающая, по ее глубокому убеждению, дефицитом мужского внимания. В медицинской карте Лев Николаевич поставил предварительный диагноз —истерический синдром на фоне сексуальной расторможенности. Корюшкин помнил старые учебники психиатрии, в которых почти все женские истерические расстройства трактовались исключительно как последствия неправильной интимной жизни. Даже великий Юнг считал, что человек не способен долго находиться в духе сексуальных приключений без психических последствий. А в более ранние , средневековые времена, так и вовсе с женщинами не церемонились. «Не зря наши предки выгоняли вас на крыши домов, думая, что во время ежемесячных приливов активизируются темные силы, с которыми в сделку вступает женщина, - думал он, разглядывая сидевшую напротив него приятную внешне барышню. - Особенно-то с вами никто не церемонился, а истеричек просто били. Привязывали к столбу и пороли как следует. Пороли...пороли...пороли...»
- Вы меня не слушаете? - воскликнула пациентка, пытаясь заглянуть сквозь очки-хамелеоны прямо в душу Льва Николаевича.
- Что вы? Я с интересом и вниманием слушаю, - смутился доктор. - Пытаюсь понять, что лежит в анамнезе вашей болезни. То есть - с чего это все началось?
- Все это, - приподняла подведенные карандашом брови женщина, которую звали Вероника, - все это началось с лошадиного спорта.
- С чего? - удивился Корюшкин.
- Вы когда-нибудь видели соревнования по конному спорту?
- Ну...допустим.
- А знаете ли вы, что из десяти спортсменок девять страдают специфическими болезнями?
Лев Николаевич этого не знал, однако понял, на что намекала пациентка. Корюшкин нахмурился, пытаясь напустить на себя серьезный вид ( так он делал всегда, когда оказывался в щекотливой ситуации), но эта дурацкая фраза по поводу «девяти из десяти» засела у него в голове занозой и тут же начала отравлять пока еще не опытное профессиональное сознание доктора. «Привязывали к дереву и пороли...пороли...пороли.»
Когда он закончил прием больных и вышел из диспансера, то, к своему приятному удивлению, заметил недалеко от своего автомобиля Веронику. Женщина нервно курила и старательно делала вид, будто бы она оказалась здесь совершенно случайно.
- Подвезти? - как-то само собою вырвалось у Корюшкина.
- Если вы довезете меня до дома, то я угощу вас хорошим кофе. Вы не пожалеете, - мурлыкнула она. - У меня кофе фирменный. С изюминкой.
С того дня жизнь Льва Николаевича круто изменилась. Вероника сумела пробудить в Левушке...истинного льва! Мужчина расцвел.
Жена вскоре почувствовала присутствие другой женщины, ибо не почувствовать этого было невозможно, однако устраивать скандалы Валентина не хотела. Корюшкина же уносило все дальше и дальше от берегов тихого семейного благополучия. Между прочим, он отказался от бороды, и теперь каждое утро начисто брился и опрыскивал себя французским одеколоном, который год назад подарила супруга и который целый год пылился на полке в глянцевой упаковке. В глазах у Льва Николаевича появился характерный для всех влюбленных огонек. Внешне он вроде бы оставался заботливым и нежным мужем, однако категорически отказывался ложиться с Валей в одну постель. По своей старой привычке придумывал какие-то глупые отговорки типа: «что-то поясница разваливается» или « боюсь заразить тебя грибковой сыпью» Одним словом - чушь!
Однажды Валентина решилась поговорить с мужем начистоту.
- Моя мама видела тебя с какой-то женщиной, - пустилась она на обман. - Ты вез ее на машине. Потом тебя видели с ней в кафе. Это серьезно?
Корюшкин побагровел. Он терпеть не мог прямых вопросов и боялся семейных сцен.
- Конечно нет, - начал увиливать он, но артист из него был никудышный, и Льва Николаевича прошиб холодный пот. - Бывает, что иногда подвожу своих коллег по работе, но все они замужем и...старше меня на десять-пятнадцать лет.
- Лева, может быть нам ребеночка завести? - смягчилась Валентина, потому что ей вдруг стало жалко смущенного, похожего на нашкодившего сыночка, мужа. Корюшкин, не глядя на жену, сухо ответил: - Давай, заведем. Если ты хочешь.
Ритуальная завеса на входе в семейный очаг была разорвана надвое.
7.
Через неделю томная Вероника в постели спрашивала у Корюшкина, прохаживаясь пальчиками по оголенным «струнам тела и души» неопытного любовника:
- Скажи, милый, ты меня любишь?
- Люблю,- жмурясь от удовольствия, отвечал он.
- Правда, любишь?
- Правда.
- Правда-правда, любишь? - И она делала ловкое «па» в сторону самой чувствительной точки на теле сексопатолога.
- Правда-правда, люблю, - со стоном отвечал Лев.
- Тогда почему ты не разведешься со своей Валей и не женишься на мне?
- Я это сделаю, - сбивчиво бормотал Корюшкин и краснел, потому что врал. - Сделаю немного позже. Терпеть не могу скандалов, женских истерик, слез. А тут еще папа ее пьяный наверняка захочет мне морду набить. И набьет. Я его знаю. Босяк. Горьковский тип. Напьется и набьет. Вот если б куда-нибудь за границу уехать. В Америку. С моим дипломом я мог бы в медбраты пойти. Поедем в Америку?
- И что я там делать буду? - презрительно щурилась рыжая ведьмочка ( она перекрасилась в красно-рыжий цвет )
- Как что? А что ты делаешь здесь?
- Здесь у меня конюшня, тренировки. Я что же туда коней возьму?
- А что ж, возьми коней. - Корюшкин гладил Веронику по волосам и мечтал о другой, заграничной жизни.
Перед Новым годом Льву Николаевичу стало невмоготу жить с нелюбимой женой, однако озвучить свое желание он не мог, боялся. Его пугало все, что должно за этим неизменно последовать. Придет тесть, теща, начнут кричать, ругаться, посуду бить, обзывать какими-нибудь срамными словами, а тесть, гляди того, еще и тумаков надает. Соберется стая, и начнут травить бедного Корюшкина, а у него от одной только мысли об этом начинала болеть голова и становилось дурно. Страх сидел в нем так глубоко, что ему самому нужен был квалифицированный психоаналитик. Страх сковывал волю и ум, уносил его ночные грезы в темное детское прошлое, в котором был убитый котенок, властная мать, хулиган Федька и повешенный в ванной отец, оставшийся в памяти ребенка жутким сине-желтым пятном с закатившимися глазами и вывалившимся огромным языком.
Лев Николаевич читать не любил, ничего не читал, кроме учебников по медицине, но однажды он залпом проглотил «Луну и грош» Сомерсета Моэма, английского писателя и врача, и был в восхищении от поступка главного героя. Живя в Париже и работая клерком в преуспевающем банке, тот решился бросить семью и уехать на Таити заниматься любимым делом - писать картины. Сам Корюшкин к искусству был равнодушен, а вот сбежать от Валентины, оставив ей записочку, сигануть из семьи в вечность …- в этом было что-то притягательно-авантюрное, щекочущее нервы. Лев поделился своими мыслями с Вероникой, и они стали вместе вынашивать план побега - прямо как в кино. Теперь Вероника готова была отправиться за любовником хоть на край света. « С таким негодяйчиком нигде не пропадешь, - думала она, поглядывая на искрящегося творческой мыслью Левушку. - Этот не подведет потому, что патологический трус.» Любила она трусов и чувствовала свою силу и превосходство над ними. Вероника давно нащупала Левину «кнопочку» и знала, что и как нужно сделать, чтобы мужчина был всецело в ее власти.
Решено было перед отъездом за границу навестить харьковских родителей Вероники. Дочь написала им обстоятельное и совершенно лживое письмо о некоем «благородном рыцаре без страха и упрека, который вступился за честь Вероники...и...» Иными словами, «молодые» стали готовиться к отъезду. Свою маму Корюшкин пока в известность не ставил, боялся с ее стороны бурного противодействия. Для него всегда проще было ускользнуть от трудностей любого характера, нежели бороться и побеждать. Другая была Вероника. Она привыкла «брать от жизни» все, что эта жизнь предлагала. Подвернулся интеллигентный слабохарактерный Корюшкин, и она захотела его «съесть».
Итак, мысль исчезновения из семьи потекла. Иногда, разговаривая с Валентиной, Лева осторожно прощупывал почву, подкидывая ей такие вопросы, которые не должны были вызвать подозрение, но одновременно могли высветить некоторую надежду и перспективу. Ведь он боялся нанести жене психологическую травму своим внезапным исчезновением. Боялся...боялся...Кругом был страх, который опутывал Льва Николаевича колючей проволокой.
- Валя, скажи, а как бы ты, например, пережила мою гибель? - как можно ласковее спрашивал он и указывал на большое дерево перед домом. - Ну вот, представь себе, возвращаюсь я с работы на машине домой и лоб в лоб стукаюсь в это дерево. Бац! И нет меня. Дерево цело, а меня нет. Это же вполне реально. Как бы ты пережила?
Валентина молчала, на глазах у нее всплывали слезы, а Лев Николаевич начинал мысленно ругать себя за свой дурацкий эксперимент заранее выведывать результат. Но все ж таки он немножко был и экспериментатором...по натуре. И когда Корюшкин представлял себе, что будет твориться с женой после его исчезновения, у него самого начинали наворачиваться на глаза слезы. Так они и ревели вдвоем, она - от внезапно поднявшейся душевной боли, он - от нахлынувшего сострадания к мукам нелюбимой жены. Поистине «бес беса может до слез довести», а бесов у Левушки было не два и даже не три, а легион целый. Чтобы прекратить этот дуэтный плач, он неожиданно чертыхался, поспешно прекращал разговор и спешил к другой женщине, с которой ему было легко.
Для того, чтобы близкие ничего не заподозрили, Лева втайне от жены и родителей продал свой автомобиль, объяснив Валентине отсутствие машины постановкой на профилактику. Подал на работе заявление по собственному желанию , распродал все ценные вещи, которые не смог бы забрать с собой - старинные книги, столовое серебро, фарфор, золото, - купил два билета до Харькова и заранее написал два письма: одно - маме, другое - Валентине. Матери он написал полуправду, в которой опустил за скобки факт наличия любовницы, признался, что собирается уезжать в Америку, и что будто бы у него «все очень хорошо». Жене сочинил специально злое, раздраженное письмо для того, чтобы вызвать в Валентине ответные недобрые чувства. Только бы не было слез и жалости. Когда Корюшкин представлял себе рыдающую Валентину, у него самого все переворачивалось внутри и хотелось выть как собака. Иногда ему мерещилось, что проще было бы отравить всех родственников жены и саму Валентину ядом бледной поганки и жить потом с этим преступлением всю свою жизнь, мучиться, конечно, но все ж не так, как мучаются от страданий, причиненных самым близким людям. Поистине бесов был легион. Лев был странным человеком, если не сказать дьявольски странным. Мягкий с виду, интеллигентный, слабый, он готов был взять на себя огромный грех, только бы раз и навсегда покончить со всеми «семейными разборками».
Словно предчувствуя надвигающееся дурное, Валентина завела сиамскую кошечку, которая почему-то, как от волшебства, сразу оказалась на сносях и должна была вот-вот принести потомство. Глядя на жену, которая ухаживала за кошечкой, названной в честь героини слезливого сериала «Долгая дорога в дюны» Мартой, Льву Николаевичу было немного легче, ему казалось, что само провидение подбросило им эту вечно рожающую животинку для того, чтобы смягчить для женщины удар судьбы.
Вполне возможно, что боящийся всего, в том числе и нового, неизвестного, Лев Николаевич в самый последний момент отказался бы от дерзкого побега в заграничную жизнь, но сама судьба словно подталкивала его к этому. Два крайне неприятных происшествия случились с молодым доктором за три дня до отъезда. Сначала Корюшкина избил какой-то пьяный хулиган, причем сделал это рано утром среди огромного количества людей прямо на автобусной остановке. Произошло это после того, как в битком набитый автобус влез совершенно пьяный молодой человек и на глазах у стиснутого в «железных» объятиях толпы Корюшкина стал нагло приставать к Валентине. Две или три остановки Лев молча терпел, пыжился, бледнел, краснел, темнел лицом, обливался потом, затем пробормотал что-то несуразное пьяному, тот предложил выйти на минуточку из автобуса; Лев Николаевич, словно под гипнозом, подчинился, а хулиган, не стесняясь людей, врезал ему кулаком в лицо, плюнул и был таков. А у Корюшкина осталось чувство, что руками этого пьяного негодяя Россия выталкивала его из своих недр, как элемент ей чужеродный, и хотелось в Америку, в ту Америку, которую доктор не знал, но о которой грезил, обманывая сам себя и оправдывая собственное утонченное негодяйство. Имя ведь ему легион!
- Когда ты уже машину из ремонта заберешь? - осторожно прикладывала Валентина к расквашенному носу мужа смоченную в соленой воде примочку. - Побыстрее бы.
Второй инцидент произошел в тот же день ближе к вечеру. Как обычно вечером он приехал от жены к любовнице, и нос к носу столкнулся с выходившим от Вероники соседом с пачкой соли в руках. Вид у соседа с солью был устрашающий. То был кудрявый крепыш с огромной челюстью и свирепым выражением бульдожьего лица. Этот сосед и раньше встречался с Корюшкиным, никогда не здоровался, а, напротив, глядел на него так, будто хотел разорвать его на куски. Лев Николаевич не понимал, чем была вызвана эта свирепость. Во взгляде сочилась какая-то классовая вражда, - дескать, не добили мы вас в семнадцатом! Был конец недели, поэтому сосед пьянствовал. От него не так давно ушла жена, и он что-то самостоятельно на кухне готовил, а когда не нашел соли, забежал за ней по-соседски к Веронике. Ну и встретился нос к носу с Корюшкиным. А когда приметил на лице последнего свежие синяки, чему-то мрачно усмехнулся и, проворчав что-то, ушел к себе.
Для своей любовницы Лев Николаевич придумал иную, более романтическую версию происхождения синяка под глазом. Не без хвастовства заявил о том, что бросился на улице защищать незнакомую девушку от хулиганов. Коих было не менее трех. Лукавый, как известно, сидит в деталях. Именно - не меньше трех. Соответственно, девушку отбил, но и сам получил тумаков от негодяев. Не успел он закончить эту героическую историю, как в дверь грубо постучали, и в квартиру вошел пьяный сосед. Был одет он в летнюю тельняшку, руки у него были накаченные, как у спортсмена, а на теле чернела зловещая лагерная татуировка. Весь его внешний вид был рассчитан на устрашение, и Лев Николаевич в самом деле испугался. Начал даже слегка заикаться, когда спросил у соседа, что ему нужно. Сосед потребовал одолжить ему два червонца на самогон. Вероника бросилась на кухню и вынесла оттуда хранившуюся у нее на всякий случай бутылку водки. Сосед взял, нагло хмыкнул и предложил Веронике составить компанию, однако получил вежливый, но твердый отказ и удалился. Корюшкин расслабился, ему захотелось, чтобы Вероника пожалела его, но вскоре раздался стук в дверь, и на пороге снова возник сосед, еще более наглый и пьяный, чем был накануне. Лев Николаевич попытался прогнать его угрозами и жалобами на то, что он сейчас же позвонит участковому, однако сосед развернулся и со словами: « Интель вшивый» врезал Льву Николаевичу в ухо.
И тут Корюшкина прорвало. Он схватил с кухни тесак для разделки мясных туш и бросился вслед соседу. Если бы не Вероника, и не струхнувший порядком хулиган, закрывший свою дверь на все засовы, то неизвестно чем эта история бы закончилась. Возможно, убийством, потому что после того, как сосед ретировался, в Корюшкине проснулось что-то доселе ему неведомое: ощущение сладости от того, что он сумел внушить страх другому. И приятная дрожь от чуть не совершившегося преступления — дрожь из темного детства.
В любом случае на решении уехать окончательно была поставлена жирная точка.
8.
За сутки до отъезда Корюшкин пришел в офис платной стоматологической клиники, заведующим которой был профессиональный хирург Владимир Владимирович Караваев. Тот шумно и радостно встретил своего друга и, предложив выпить в уличном кафе по чашечке кофе, с удивлением разглядывал замазанное тональным кремом лицо приятеля.
- Куда это тебя, брат, угораздило? - спросил он наконец. - В театральные актеры подался?
- Уезжаю я, пришел проститься, - сухо ответил Лев Николаевич и отвернулся, прикрывая ладонью лицо. - Прошу тебя, передай эти два письма. Одно Валентине, другое родителям. Сделаешь?
- Сделаю. Да ты постой. Куда это, если не секрет, ты намылился?
- Тебе скажу, но никто до поры до времени знать не должен, - ответил Лева, морщась от боли и прикасаясь рукой к правому уху. - Обещай, что никому не скажешь.
- Обещаю. Экой ты исторический человек. Вечно вляпываешься в какие-то истории.
- Уезжаю я, Вовчик, в Америку. Но сначала в Харьков. Познакомлюсь там с родителями моей новой жены.
- Как новой? - смутился Караваев. - Ты разве разошелся с Валентиной?
- Нет.
- Ну и?
- Уезжаю из этого города, никого не предупредив. Боюсь скандалов, разборок, истерик. Обустроюсь на новом месте, напишу.
- Погоди, - протянул Володя. - А как же Валентина?
- Ты можешь о ней первое время позаботиться? - попросил Корюшкин. - Боюсь, чтобы она себе часом вены не вскрыла.
- Дурак! - закричал Караваев. - С чего ты взял?
- Я ее знаю. На днях тут экспериментировал. Намекнул ей, дескать, что она станет делать, если меня вдруг не будет совсем? Расплакалась.
Караваев задумался, приятель явно не шутил. Потом посмотрел на часы и неожиданно предложил :
- Ты свободен? Давай-ка, брат, мы с тобой сходим в винный погребок, и ты мне все по порядку расскажешь. Моя работа здесь чистое администрирование. С пациентами и без меня справятся.
- Пойдем, - устало ответил Корюшкин. - Только не на долго. Меня Вероника через час на площади ждать будет. Вероника - это моя новая жена.
Через час-полтора двое пошатывающихся приятеля, поддерживая друг друга, мутно и весело вглядывались в проходящих мимо них женщин.
- Так мы кого ищем? - заплетающимся голосом спрашивал Караваев. - Вальку или Веронику? Как ее бишь там? Правильно сказал я? Правильно? Вон смотри пошла какая-то ...вон та с таким венериным...венереверическим бюстом...Не она? - протягивал в туманную даль палец доктор Караваев, широко улыбался, а когда Лев Николаевич отрицательно качал головой, Володя становился любвеобильно-словоохотливым и начинал подзывать к себе девушек, нисколько не подвергая цензуре свой бескостный язык.
- Дэвушка, милая...да-да, вы! Будьте милосердны к моему сердешному клапану. Как увидел вас, вздохнул глыбоко. А выдохнуть не умею. Сжальтесь, родимая, зачем вам на совесть брать гибель молодого хирурга, а-а?
Лев Николаевич, хотя и был тоже пьян, но старался изо всех сил держаться. Он должен был встретиться на площади с Вероникой. Корюшкин извинялся перед людьми за поведение друга, говоря в шутку: « Не обращайте внимания на этого свинтуса, у него обычная тыловая контузия, а вообще-то он такой с детства.» Со стороны, впрочем, это пьяное дурачество не выглядело хамством. Заметно было, что выпили два интеллигентных человека, которые по своему незлому душевному устроению и мухи не способны обидеть.
- Эх, Вовчик, - начинал вдруг плакаться Лева. - Брось ты эту никчемную страну, брось ты этот непримечательный город, и - айда со мной, в Америку, в Европу! - Корюшкин пьяно обнимал приятеля. - Ну скажи мне, что ты здесь нашел?
Володя шумно вздыхал.
- Тоскую я, брат, по этому сумасшествию. Привык и не могу иначе. Мне точно нужно, чтобы сантехник был неизменно пьян, и чтоб на утро приходил с покаянной физиономией просить на похмелье, чтобы непременно с покаянной, понимаешь ты, Лапша? Хочу, чтобы раз в месяц у меня отключали горячую воду, а тетя Маня прибегала бы жаловаться на своего Петровича, а тот бы приползал ко мне с утра на работу и клянчил бы спирт. Иными словами, сам я сумасшедший и без этого уже не могу. Боюсь я этой западной мертвой порядочности. Знаешь, кого украшают за деньги в морге? Ну? Мертвецов. Россия больна, конечно, но жива еще, так-то, Лапша! Эх ты! Если человек не пьет, не дерется, не ругается, не веселится до слез, это наводит меня на страшные мысли. Это либо зомби, либо скрытый маньяк, либо труп душевный и духовный. А впрочем, тебе этого не понять, потому что ты -Лапша!
- Хватит обзываться, скотина ты порядочная, - журил его Корюшкин. - Если у меня там все сложится, я подарю тебе чемодан с деньгами.
Лева вдруг замер, затем указал рукой в сторону худющей красно-рыжеволосой ведьмы, одетой в яркое оранжевое платье с большим вырезом на спине. Вероника стояла на автобусной остановке и явно нервничала.
- Вот она, моя прелесть, - радостно выдохнул Лев.
- Она? - поморщился приятель. - Ты уверен, что это она? Может быть ты обознался? Эта девушка, очевидно, долгое время занималась конным спортом. Ты на ножки ее взгляни. Нет, скорее всего, ты, брат обознался. Или ты уже в самом деле Лапша, даже не лапша, а дуршлаг какой-то дырявый!
- Хватит! - писнул Корюшкин. - Какой я тебе лапша и дуршлаг? Сам ты...Это она, Вероника, не обознался я. Только она сегодня в каком-то странном платье. Раньше я у нее такого не видал.
- Посмотри внимательнее, - приказал Караваев. - Ты что ослеп? Быть не может, чтобы это была она. И эта ведьма тебя охмурила? Тогда ты не просто Лапша, а Иван Лапшин близорукий. У тебя Валюха в тысячу раз лучше. Эта девушка ноги по бочке ровняла. Скажешь, у нее душа! Какая лапша у нее вместо души, если она одевается в такое платье? Знаешь, как такое платье называется? Дотронься и получи свои двести двадцать.
Казалось, что Лев Николаевич не слушал Володю. Он поднес рупором ладони ко рту и изо всех сил крикнул:
- Вероника, мы здесь!
Женщина резко повернулась. У Льва Николаевича учащенно забилось сердце - караваевское замечание насчет ног было циничным, мерзким, откровенным...но, увы, точным. Странно, что Корюшкин не замечал этого раньше. Не рассмотрел что ли сослепу? Или замечать не хотел - сослепу души? Бррррр, поежился Корюшкин. И ноги у Вероники были какие-то слишком тонкие,и выравнивала она их как по бочонку, и наряд был чересчур броский, точно вышла она не на свидание с любимым, а на охоту, где охотницей и приманкой в одном лице была она, его любимая Вероника. Ох, это, наверное, винные пары виноваты! Проклятый Караваев, еще и Лапшой обозвал...Лев Николаевич смутился, даже покраснел, но вида не подал, тем более, что решение уехать в Америку перешло в необратимую фазу. В огне, как говорится, брода нет.
Вероника с широкой улыбкой подошла к приятелям, но недоверчиво покосилась в сторону Володи. Лев Николаевич почувствовал, что нужно прощаться с другом.
- Ну, ладно, брат, пока! Прости, если что. Бог даст - свидимся. - Он обнял Володю и прошептал на ухо: - О Валюхе позаботься и письма не забудь передать. - Затем вытащил из кармана пачку денег, сунул их другу и попросил отдать жене. - Я на тебя надеюсь… - Голос у него задрожал, и он, схватив Веронику под локоток, пошел прочь, не оглядываясь. Прошлое было отрезано как ломоть.
Караваев проводил парочку печальным взглядом и пошептал:
- Лапша ты, и есть лапша. Нет, брат, ты даже не лапша, а обыкновенная сволочь. Впрочем, бог тебе судья. Чтобы все у тебя получилось.
Володя плюнул на асфальт и побрел в винный погребок приводить расстроенную душу в порядок.
9.
Перед посадкой на рейс «Москва —Харьков» Лев Николаевич Корюшкин замахнул горсть успокоительных таблеток и запил их коньяком. Как только хмель выветривался, тоска начинала щемить сердце. Он делал большой глоток из пластиковой фляжки, которую ему в день бракосочетания с Валюшей подарил Караваев, и ненадолго успокаивался. Теперь он отчетливо понимал, что тоска - явление не только душевное, но и физическое, точнее душевно-физическое, единое. На внутриклеточном уровне ему было так же плохо, как, наверное, бывает наркоману в состоянии острой ломки. Алкоголь и таблетки давали лишь временное облегчение. «Нужно было все-таки отравить их ядом бледной поганки, - думал он иногда, и тут же в ужасе вздрагивал, представляя себе, на какие муки ада он бы себя обрек. - Какой я к чертям собачьим отравитель? Лапша я, прав был Володька. Натуральнейшая лапша без приправы и кетчупа. Пустая несоленая лапша.»
С такой приглушенной тоской и болью он предстал перед родителями Вероники.
- Это тот самый Лев Николаевич Корюшкин, о котором я вам писала, - представила его Вероника. - Дипломированный врач-психиатр. Мы познакомились с ним на приеме в психоневрологическом диспансере. Ах, это было так романтично! Прямо как в романе «Ночь нежна». Он мой Дик Дайвер.
Корюшкин вяло улыбнулся. Он не читал «Ночь нежна» и не знал, кто такой Дик Дайвер. Из литературных героев сам себе он казался, скорее, Ибикусом, двужильным дьяволоподобным существом из рассказа Алексея Толстого, эмигрантом эпохи революционной смуты, который всплывал в разных точках земного шара и выживал, кажется, в самых губительных ситуациях - не просто выживал, а становился от этого крепче.
Родители Вероники приняли нового зятя с каким-то усталым безразличием. По всему чувствовалось, что их дочь не раз преподносила им за жизнь всякого рода сюрпризы. Поэтому ее визит к родителям с новым женихом уже не был для стариков ни радостью, ни огорчением. Льва Николаевича это, впрочем, устраивало - такое безразличие близких людей было ему даже в великую радость. Чем меньше новые родители задавали вопросов, тем легче было Льву Николаевичу врать. Вероника преподнесла им своего жениха как мученика, жертву интриг, страдальца от женского коварства, а бывшую супругу изобразила в виде опытной хищной мошенницы, которая мечтала опутать бедного наивного Левушку сетью гнусных переплетений и превратить его в своего раба. « Даже мышь дохлую ему под кровать подбрасывала, и лапшой дорожку посыпала», - с серьезным видом врала Вероника. Родители знали свою дочь, а потому не верили ни единому слову. Оживились они только после того, как узнали о предстоящей эмиграции в Америку. К тому времени жизнь на Украине была настолько скверной, что не было там, кажется, ни одного человека, который не мечтал бы поскорее вырваться из нищеты, прогрессирующей как запущенная хроническая болезнь. Отец и мать Вероники были пенсионерами, и если бы не чахленький домик в деревне, который худо-бедно с приусадебных соток давал небольшой урожай, старики откровенно голодали бы. Растроганный Корюшкин подарил им сто долларов и после этого стал вполне свои. Когда-то Гавриила Иванович, Вероникин отец, был профессиональным скульптором, но в советские времена растратил свой талант на изготовление одних и тех же гипсовых голов. Кажется, только Лениных он переделал столько, что хватило бы на установку по одной голове в каждую Харьковскую квартиру. К концу карьеры он получил все возможные звания заслуженного, но как творческая личность, как художник иссяк. Портрет дочери, который висел в комнате, был до безобразия неузнаваем. Корюшкин не сразу сумел разобрать, что там вообще было на холсте написано. И этим неузнаванием вслух не преминул задеть благородные чувства художника. Что ж поделаешь? Еще более поразило Льва Николаевича то, как со временем деформировалось лицо самого творца. Судя по фотографиям молодости, Гавриила Иванович был орлом - открытый взгляд, волевой подбородок, нос с небольшой горбинкой. Теперь же старик стал напоминать пожилого испуганного воробушка.
Через неделю Корюшкин посетил американское консульство, поговорил о возможности эмиграции, и понял, что там его ждет такая же борьба за выживание, как здесь, с одной только разницей - там он будет бороться с такими же Ибикусами, каким стал и он сам, а в этой борьбе неизвестно, кто победит. Конечно, где-нибудь в Нью-Иорке его не стали бы избивать утром на автобусной остановке ( хотя, кто ж знает?), но там могли быть вещи и похуже – уличные грабежи, например. Да и врачом - сексопатологом с его мизерными знаниями точно не взяли бы, даже медбратом. А заново учиться, зубрить язык, подрабатывать лаборантом, выносить чужие горшки - на это Корюшкин был не способен. Да и тоска никак не хотела отпускать его, держала как пленника.
Вероника, как любая женщина в ее положении, нутром чувствовала это и только брезгливо морщилась, когда жених начинал жаловаться на трудности будущей эмигрантской жизни. Ей было понятно, что мужчина раздавлен. А один раз Лев стал ей настолько противен, что она не удержалась и раздраженно бросила ему:
--Тряпка ты, а не мужик. Прав был твой друг, когда называл тебя Лапшой. Лапша - она и в Украине, и в Америке лапша. Да и мужчинка ты никудышный. В постели себя ведешь как тряпка. Нужно потратить энергию шахтера, чтобы кнопочка твоя хиленькая заработала. Ты импотент, Лева, импотент во всем. Трус и лапша. Если не поедешь в Америку, изведу тебя в два счета. Высохнешь и станешь вяленой корюшкой. А мамочке твоей я тебя в посылке пришлю. Ха-ха-ха! Ты еще не знаешь, на что я способна. Знаю, в какие места иголочки втыкать.
«Привязывали к дереву и пороли...пороли...пороли...Да она и в самом деле ведьма! - ужаснулся Лев, увидев Веронику обновленным взглядом. - Пропал.»
10.
Между тем у Корюшкина развилась болезнь нервов. Стоило молодому человеку подумать о Валентине или о своей матери, как слезы начинали струиться из глаз и болело сердце. Как психиатр он мог сам поставить себе диагноз, однако это не спасало его от тоски. Не было у него профессионального иммунитета от воздействия эмоций. Несмотря на свои бесконечные страхи и негодяйство, Корюшкин был устроен так же, как и все обычные люди. Никаким сверхчеловеком, способным придушить свою совесть, он не был. У него была живая душа, и она его мучила.
Однажды он не выдержал и, выйдя на улицу и найдя ближайший таксофон, позвонил жене на работу. Примерно минуту ни он, ни она не могли вымолвить от слез ни единого слова. Первой прорвало Валентину, и она заговорила, заговорила, заговорила...о кошке.
- Марта родила.
- Правда?
- Да, принесла пятерых котят.
- На кого похожи?
- Трое вылитая мама, а двое с поломанными хвостиками в отца.
- Ну и как она? Переживает?
- Ой, что ты? Вылизывает их всех, защищает.
Возникла пауза - тяжелая как стопудовая гиря. Корюшкин слышал, как на другом конце провода пытаются совладать со слезами. У него самого ком стоял в горле перченый.
- Ты приедешь?--наконец выдохнула она.
- Не знаю.
Снова пауза.
- Приезжай, прошу тебя! Родителям и друзьям я сказала, что ты уехал в командировку на время. Мне очень тяжело...потому что я никому ничего не рассказываю. Ты понимаешь, как это ужасно? Никому ничего не говорить! Если бы не Марта, я бы с ума сошла. Только ей обо всем рассказываю. А вчера напилась вина и спала в обнимку с твоими рубашками.
Корюшкин больше не выдержал, у него разрывалось сердце. Он готов был завопить во весь голос, какой же он подлец, негодяй, ничтожество. Но в это мгновение откуда-то появилась Вероника, вероятно, выследила его, и мужчина бросил трубку, так и не договорив.
- С кем это ты так мило беседовал? - спросила Вероника ангельским голосом. - Я тут мимо проходила. Смотрю — ты. - Она поцеловала его в щеку. - Ну, так с кем?
- Звонил в посольство, - стиснув зубы, ответил Корюшкин. - Завтра нам дадут добро.
Вероника по - детски захлопала в ладоши, а он смотрел на нее с тихой ненавистью и знал, что сегодня вечером задушит...задушит ведьму, которая испортила ему всю жизнь. Мутное темное злое из детства поднялось у него в душе и заполонило собою все пространство.
Перед тем, как лечь спасть, Корюшкин вышел в туалет, а на обратном пути вытащил из своих кроссовок прочные длинные капроновые шнурки белого цвета. Когда Вероника задремала, он набросил на ее голову петлю и резко стянул в районе шеи. Откуда-то появились силы, ведьма почти не сопротивлялась. Потом Корюшкин вспомнил отца, увидел, как тот поманил его в сторону ванной, написал на листке бумаги предсмертную записку : « В моей смерти прошу винить ведьму Веронику», и на втором шнурке от кроссовки повесился на батарее для просушки белья.
Утром родители Вероники увидели синюшно-желтое пятно с закатанными кверху глазами и вывалившимся языком в ванной, а в комнате обнаружили задушенную дочку.
