Предисловие
Бабушка Женя умерла за год до моего рождения, и я видел ее только на фотографиях. Я с детства знал, что бабушка была в концлагере, выдала себя за армянку и таким образом спаслась. И после лагеря, по совету чекиста, пошла в действующую армию и дошла до Германии.
Уже намного позднее, после 40 лет, я более серьезно занялся генеалогическим исследованием своей семьи, благо возникли многочисленные и доступные ресурсы в Интернете. А дальше, как говорится: «не было счастья, да несчастье помогло». После маминой болезни, мы-таки с ней добрались до бабушкиной тетради, хранившейся в так называемом «семейном архиве» - старом картонном портфеле на антресолях. Записи эти были сделаны «по горячим следам», в 1946-47 годах. Частью в прозе, а частью в стихах – была у нее такая наклонность, характерная для Бейнфестов. Хотя в зрелые годы, писала она стихи больше для стенгазет и юбилейных поздравлений. Удивительным образом, тетрадь эта хранилась практически нетронутая, только пожелтевшая от времени. Никто, в общем, ее, как следует, не читал. И вот, через почти 70 лет, пришел ее час.
Читая эти воспоминания, не перестаешь удивляться, как же, все-таки, эта немолодая уже женщина, еврейка, военнопленная, раненная, вдова, смогла пройти через 3 года сплошного ада, буквально на волоске от смерти, и, вопреки всему, выжила, не сошла с ума, и, в конце, смогла вернуться в действующую армию еще на полтора года. Какой запас физических и душевных сил! Какие здоровые и безошибочные инстинкты! Просто mission impossible.
Существует мнение, что так называемое везение есть не что иное, как имманентная способность здорового человека быть в правильное время в правильном месте и, что еще важнее, НЕ быть в неправильное время в неправильном месте. И мы видим эту потрясающую способность в действии – начиная с выброшенных документов на поле под Романовкой, и до десятков, пропущенных или несостоявшихся побегов, кроме одного последнего, в правильное время и в правильном месте. Шаг за шагом идет она и проскальзывает между отлаженными шестеренками хваленной немецкой фабрики смерти.
Текст приводится с минимальными правками – в основном, пунктуация, чуть-чуть адаптированная под современный русский язык грамматика (т.е., выученный мной в 70-80-е годы прошлого века). К примеру, «её» вместо «ея», «ъ» вместо «’», характерное употребления дефиса и прочие анахронизмы. В стихотворных секциях не было явного деления на строфы, и тут я просто «разбивал» их на свой страх и риск.
Чувствуя себя исследователем, я принял решение дополнить бабушкины записи доступной сегодня информацией об местах, событиях и реалиях, описанных в рукописи -эти дополнения выделены цветным фоном. Ну и, как же без этого, добавил немного картинок, чтобы помочь нашему, ослабленному телевизором, воображению. Где-то, in the back of my mind, теплится слабая надежда, что, может быть, дети заинтересуются этим творением. Ведь не зря же они учат русский с замечательной частной преподавательницей с 6-ти лет.
Алекс Гершкович
Иерусалим 2015.
До войны
Пару слов о нашей героине. Самая обычна история еврейской семьи на рубеже 19-20 веков. Женни Бейнфест родилась в многодетной мещанской семье в черте оседлости - 1897 год, Витебск.
Окончила гимназию, вышла замуж за еврейского революционера Гирша Эдельсона (а точнее, социал-революционера, и у этого факта были свои последствия), работавшего в редакции местной газеты. Окончила стоматологическую школу в Самаре, и в 1921 году подалась вместе с мужем в Петроград, где оба поступили на правовое отделение Университета. Предел мечтаний для еврейских выходцев из черты оседлости. В 1924 году родилась дочь – Алина. В 1925-ом, получив диплом, Женни начинает работать юристом в Тресте Хлебопечения.
С наступлением 30-ых годов, жизнь начинает меняться. Юриспруденция в Советской России становится занятием отнюдь небезопасным, и оба супруга вспоминают про свои вторые дипломы. Гирш (Григорий Львович) становится экономистом на Балтийском заводе, а Женни (Евгения Александровна) начинает работать зубным врачом на том же заводе.
1937-й год. Счастливая семья. Но маховики истории уже раскручиваются …
Полгода тюрьмы в 1931 году, периодически аресты, приуроченные к праздникам 7 Ноября и 1 Мая, сочетаются с тяжелой болезнью. Григорий Львович выходит на инвалидность, увольняется с Балтийского завода и поступает в Трест очистки города юрисконсультом. Летом 1939 года болезнь берет свое, и 6 августа Григорий Львович умирает в больнице.
По совету мужа, Женни пошла на 8-ми месячные курсы стоматологов. Зубной врач приравнивался к среднему медперсоналу, а стоматолог считался врачом. Это должно было стать важным подспорьем в доходах семьи, упавших после увольнения Гирша с завода. Однако курсы, тем временем, приравнялись к вечернему отделению медицинского института и затянулись на долгих три года, почти до самого начала войны. И это без отрыва от производства. После смерти мужа Женни пришлось брать дежурства в ночной неотложной помощи, чтобы свести концы с концами.
И по роковой иронии судьбы, именно диплом врача послужил причиной призыва Женни в народное ополчение в июле 1941 года.
Итак …
***
Наш враг наглеет с каждым днем,
Как лютый зверь несется он
По городам и селам.
Он разрушает нам поля
И поджигает нам дома
Для зверя для лютого
Нет ничего святого.
Он хочет в цепи заковать
Свободные народы.
Клянемся все мы как один:
Не отдадим свободы!
На наш прекрасный Ленинград
Пущай не посягает …
Плен
На северном (левом) берегу реки Ижоры близ моста у деревни Романовки и на южной опушке леса между деревнями Нижний Бугор и Корпикюля торчат бетонные коробки дотов с искореженными стенками и развороченными амбразурами. Здесь же в тылу дота, ближнего к деревне Корпикюля, есть могила ополченцев 270-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона, сражавшихся на этом рубеже в сентябре 1941 года. …
По внешнему виду дотов нетрудно представить мощь артиллерийского огня, обрушенного противником на оборонительные порядки ополченцев, и ожесточенность развернувшихся здесь боев в то суровое время.
Батальон формировался в Александро-Невской лавре из ополченцев Смольнинского района, в числе которых были 98 учеников 9 и 10 классов (2-й и 1-й батарей) 8-й Ленинградской специальной артиллерийской школы. Будучи каждым пятым среди ополченцев и распределенными по разным взводам и ротам, эти ребята своей дружбой и взаимоуважением, традиционными для спецшколы, в значительной мере способствовали сплочению личного состава батальона.
Большинство шестнадцатилетних и семнадцатилетних спецшкольников были назначены командирами и наводчиками орудий. Командование посчитало «спецов» артиллеристами, в то время как никто из нас еще не стрелял из пушек. Мы лишь имели элементарные знания материальной части трехдюймового орудия, стоявшего в вестибюле школы. Получилось так, что настоящими артиллеристами пришлось становиться уже в боевой обстановке.
18 июля батальон в пешем порядке совершил сорокакилометровый переход из Невской Лавры под Гатчину (тогда Красногвардейск) и занял оборону на северном (левом) берегу реки Ижоры в деревнях Комолово, Онтолово, Нижний Бугор, Корпикюля, Лукаши, Горки и Романовка, где дорога из Гатчины разветвляется на Пушкин и Павловск.
Мы были во втором эшелоне Центрального сектора Красногвардейского укрепрайона. По-видимому, по этой причине позднее в бои с противником батальон вступил недостаточно вооруженным и в незаконченных строительством оборонных сооружениях. Кроме того, часть личного состава, в основном артиллеристов, ушли на пополнение пулеметно-артиллерийских батальонов, сражавшихся на юго-западных подступах к Гатчине.
* * *
На войне нередко бывало так, что второй или третий эшелон обороны оказывался в самом пекле ожесточенных боев. Именно это случилось в судьбе 270-го ОПАБ.
Более трех недель ополченцы пулеметно-артиллерийских батальонов и дивизий народного ополчения упорно обороняли Гатчину против танков и пехоты регулярных частей германской армии и не позволили им овладеть этим важным узлом обороны Ленинграда.
Лишь после перегруппировки своих сил 9 сентября противник начал очередное наступление в обход Гатчины на Красное Село и занял его 12 сентября. 269-ая пехотная дивизия врага обошла Гатчину с востока и вышла на южный (правый) берег Ижоры. Гатчина оказалась в «мешке». Свободной оставалась только одна, и то простреливаемая дорога с мостом через Ижору у деревни Романовки. Эту дорогу из Гатчины с важной развилкой на Пушкин и Павловск оборонял наш 270-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон и удерживал ее 12, 13, 14 сентября в ожесточенных боях с пехотой и танками противника, стремившегося воспрепятствовать выходу наших войск из Гатчины.
… Этот рассказ дополняет содержание документа из Центрального архива МО СССР: «13 сентября 1941 года фашисты пытались прорвать линию укрепления в районе деревни Романовка Красногвардейского района силами семнадцати танков и группы пехоты около 100 человек.
Командир взвода младший лейтенант т. Левин своевременно заметил появление неприятельских сил и решительными действиями, метким огнем своих орудий в первые же минуты уничтожил три танка. Несмотря на то, что неприятельским огнем были выведены из строя два орудия из имеющихся трех, убито и ранено 15 бойцов, товарищ Левин вместе с командиром орудия товарищем Матвеевым с открытой позиции под обстрелом противника одним орудием без расчета обратили в бегство остальные танки и пехоту противника, тем самым обеспечили проход наших войск через Романовку по Пушкинскому шоссе» (Н.А.Прохоров «В суровый час» Лениздат 1981 г., стр.138-139).
В том бою артиллерийский взвод 1-й роты 270-го ОПАБ отбил попытку большой колонны вражеских танков прорваться к дороге и смять отступающие из Гатчины наши части.
* * *
Потерпев неудачу у моста через Ижору вблизи Романовки, неприятель, обойдя деревню со стороны Киевского шоссе и Варшавской железной дороги, попытался продвинуться по Пушкинскому шоссе через деревню Н. Бугор, но был остановлен огнем орудий второй роты батальона. ... Мне трудно сказать, какой урон был нанесен врагу... Итоги этого боя сейчас, спустя много лет, я вижу в другом: нам удалось остановить вражескую колонну заставить противника развернуть боевые порядки, вступить с нами в артиллерийскую дуэль. Иными словами, мы выиграли время ... роты 270-го артиллерийско-пулеметного батальона продержались два дня - а это не так уж и мало ...
* * *
На рассвете 14 сентября, обозревая в перископ расположение противника я не нашел его танки на северной окраине Романовки, где они были накануне. Во второй половине дня по разрывам снарядов и ружейной стрельбе мы догадались, что, встретив упорное сопротивление по фронту обороны, танки и пехота противника устремилась в обход на деревню Пендолово, в тыл нашего батальона, где не было оборонительных сооружений. К сожалению, оборона батальона была рассчитана на отражение неприятеля только по фронту, с юга со стороны Гатчины. Она не была круговой.
Удар с тыла разрушил боевые структуры батальона. Сопротивление противнику некоторое время оказывали разрозненные группы ополченцев, многие из которых погибли или попали в плен. Такая участь не миновала большинство спецшкольников. Уцелеть удалось лишь тем, кто имел возможность отойти к лесу в сторону деревни Корпикюля под прикрытие дотов на опушке леса. …(1)
Наш отдельный Смольнинский батальон стоял в деревне Романовке под Красногвардейским.
12 сентября 1941 года, когда я прибыла из Ленинграда, куда отвозили раненых, все дороги уже были прерваны. Осталась только одна дорога в Ленинград. Старший врач Л.Ф. сказала мне, что наша деревня уже приняла боевое крещение, указав на дома.
К утру пожары усилились. Ночью мы были отрезаны от командного пункта.
14-го утром наша разведка доложила, что враг уже в расположении нашей части. Вооруженные гранатами, мы решили защищаться до последнего. Но враг оказался сильнее нас. (Ведь у нас были почти одни женщины и никаких боевых орудий.) Очень скоро большинство из нас были убиты. Другие, в том числе и я, ранены.
Почувствовав острый ожог руки, а затем, что липкая кровь начинает наполнять мои сапоги, я упала. В моем уже затуманенном мозгу неслась мысль, что нужно продержаться до ночи, а там как-нибудь уйти. Делаю попытку подняться на ноги, но не могу встать.
Снаряды один за другим летят в наш блиндаж. Подгибаю ноги и выставляю вперед голову. Уж если попадет снаряд, пусть убьет наповал. Что-то обжигает мне волосы у виска и пролетает мимо.
В это время быстрые шаги и бряцание оружия доносятся до моего слуха. То враг врывается в наш блиндаж.
- Зачем воюете? - на ломанном русском языке.
- Вы к нам пришли, - отвечает З.К.
Я стараюсь не дышать, авось примут за мертвую и оставят. Тогда как-нибудь проползу. Наивная мысль! Толкнув сапогом, меня схватывают грубые руки и выводят из блиндажа.
Меня усадила наша дружинница. Перевязала ноги, одела сапоги и накинула шинель.
Итак, я в плену.
Стоял ясный солнечный день свежий воздух несколько освежил меня. Оглянулась кругом. Хотелось крикнуть: «О, поле, поле! Зачем тебя усеяли мертвыми костями?» Поле действительно было усеяно убитыми и ранеными. Наши вырыли яму, чтобы схоронить хоть часть убитых товарищей. Вот пронесли Шугалева – шофера. Он кинулся спасать машину, которую берег как родное детище. Смерть, очевидно, была мгновенна. На лице застыло выражение мести и ненависти к врагу. Вот военфельдшер Вера Калинина. Ужас и мольба о помощи видны в ее еще не застывших чертах. Ведь она оставила дома совсем маленькое дитя.
Стон раненых заставляет меня отвернуться от жутких похорон. Я обернулась – на носилках лежал боец с оторванной ногой. Вот несут другого – одна нога висит как плеть. Сколько страдания на его лице!
А они, проклятые фашисты, ходят торжествующе. Вот офицер забрался на холм и смотрит в подзорную трубу. Вот тащат с нашего склада теплое белье, которое не успели раздать нашим бойцам.
Нас окружили плотным кольцом.
- Кто не может идти, посадить на повозки.
Усаживают меня с дружинницей. У нее ранение лица. В повозку впрягают нашего красноармейца. О, если бы у меня было бы хоть немного сил, я спрыгнула бы. Но сил нет. И мы движемся позорным шествием. А врач следит как голодный волк.
Позорное шествие двинулось. Наша повозка очутилась вдали от всех. Нас окружили фашисты в черном обмундировании с черепами на петлицах и на рукавах. То был отряд СС.
Толстый фашист с серебряной серьгой стал допрашивать:
- Люди?
- У нас наций нет, - ответила я. Назвала первую попавшую на ум фамилию.
Дружинница была украинка.
- Комиссар?
- Нет, врач.
- Чем докажете? Ваши документы.
Но документы я выбросила еще на поле. Разве я их могла сейчас держать?
Фотоаппараты щелкают со всех сторон. Выражение лиц у всех, будто хотят кинуться и растерзать меня. Даже не помню, как нас выпустили, и мы поехали дальше.
Уже вечереет. Мы въехали в парк. Два фашиста подходят к нам. Один наводит дуло револьвера к моей груди.
- Убью комиссара своей рукой.
- Это врач, - говорит другой и отдергивает его руку.
Мне было так безразлично: жить или умереть, что я даже не обрадовалась, что револьвер был отдернут.
- Который час, - спросил другой фашист. Снимает с руки дружинницы часы и прячет к себе в карман.
Наконец, нас приводят к полуразрушенному каменному зданию, где мы встречаем всех наших. Не было среди нас старшего врача Л.Ф.
Мы стали обдумывать свое положение. Самый сложный вопрос был со мной. Ведь мы хорошо знали, как должны обходиться с нашим братом. Я решила выдать себя за армянку – изменение «о» на «я» дало настоящую армянскую фамилию. Итак, я стала Эдельсян Евгения Александровна.
Усталые, измученные мы уснули на полу, на столах. Утром нам дали картошку, облитую керосином. На наш протест заявили, что винить нужно наших, зачем облили. Конечно, мы картошку есть не стали.
Да и до еды ли нам было. Если вы врачи, заявили нам, то лечите своих раненых. Как будете лечить, так они будут выздоравливать. Раненых было больше 300 человек. Нас было 3 врача. Тяжелые раненые лежали на цементном полу в грязи, голодные. И мы взялись за работу. Хотелось хоть немного оправдать создавшееся нелегкое существование. Работали с рассвета до темноты, чтобы хоть немного облегчить страдания наших братьев. Я, не имея возможности одеть сапоги, обмотала ноги бинтами, и так спускалась в операционную.
Но люди гибли как мухи. Газовые гангрены, столбняк, сепсис, уносили ежедневно в могилу пачками. Стало прибывать и гражданское население, женщины, дети.
Через несколько дней меня отправили с группой раненых на пересыльный пункт. Картина здесь была не отраднее. Здесь я встретила врача хирурга Д-ко.
Рано утром мы просыпались от шума и крика во дворе. То раздавали пищу пленным. Сытый немец с хлыстом в руке выкрикивал, чтобы строились по 10 человек для получения буханки хлеба и по черпаку супа. Не понимая, что от них хотят, пленные толпились на месте. Фашист с довольным видом хлестал направо и налево. Получив больше пинков, чем хлеба, несчастные пленные угонялись на работу.
В другом конце двора толпились женщины с детьми на руках и за руку. Дегенеративного вида переводчик держал на доске, вместо подноса, тоненькие ломтики хлеба и раздавал под свист хлыста.
Однажды нам сказали, что над балконом соседнего дома висит мальчик. Наверное, еврейский, решили мы. Девушка, работавшая на кухне, ухитрилась сбежать посмотреть. Мальчик лет 12-14 не выдержал голода, забрался в немецкую кладовую и съел кусок колбасы. Немцы поймали его и повесили над балконом. Мать на коленях умоляла освободить его, немцы злорадно смеялись и наводили фотоаппарат, чтобы заснять эту картину.
Как-то ночью к нам постучали двое раненых – один в голову, второй в бедро. То фашист пробовал свой револьвер. Мишенью он наметил этих двух несчастных.
Через пару дней нас отправили с пересыльного пункта. Причем меня и Д-ко через разные выходы. Так что мы не смогли даже попрощаться.
Лагерь Выра
Передо мной голое поле, обнесенное колючей проволокой. Единственное здание – полуразрушенный коровник. То лагерь деревни Выра, куда меня привели с партией пленных. Ужас охватил меня, когда за мной закрылись ворота.
Мне указали на коровник – здесь помещается санчасть. Больные лежали на земляном полу, покрытом тонким слоем соломы.
Тут же, огороженное одной дощечкой, было место для мед. персонала: врач и санинструктор, переводчик. Я поместилась между ними.
Был ноябрь месяц, выпал первый снег. Холодно, согреться негде, заедают вши. Стоны больных и раненых, запах гноя не дают покоя ни днем, ни ночью. Голод заставляет несчастных есть всякую гниль. Началась дизентерия. Обер-артс - немецкий старший врач - приказал огородить дизентерийных больных проволокой (очевидно, он предполагал, что бактерии через проволоку не пройдут). Зато, если он заставал за проволокой больного, он жестоко избивал палкой санитара, а иногда и самого больного.
Однажды до меня долетел разговор немцев при обходе: «Здесь нечеловеческие условия, особенно для женщины, она здесь не выживет». (Во всем лагере были 2 женщины: я и одна работала на кухне.) Действительно, раны стали напоминать о себе, повысилась температура, и меня отправили в лазарет.
В Вырском лагере, который находился на месте старинной почтовой станции (с 1972 года там расположен Музей «Дом станционного смотрителя») содержалось большое количество советских военнослужащих, захваченных в плен при разгроме в 1942 году в Мясном Бору 2 — й Ударной армии.
Одним из них был Г. А. Стеценко. 19 — летнего рядового, с простреленными ногами, находящегося без сознания подобрали в лесу и, погрузив в машину вместе с другими ранеными, привезли в Вырский лагерь.
Он подробно описал устройство лагеря, условия содержания людей. Неподалеку от здания почтовой станции находилось школа, переоборудованная под госпиталь, где и размещали раненых. Описывая свое пребывание там, слово госпиталь Г. Стеценко берет в кавычки.
«Перед школой был небольшой пожарный пруд. Там водились лягушки. Их выловили и съели в первые два дня... Поначалу во дворе росла всякая трава. Ее вырвали и съели... Фельдшера были в роли санитаров, вытаскивали мертвых в дровяник». На обед пленным приносили «баланду» запаренную на отрубях. Один раз баланду разлили — кто мог, слизывал ее с пола, а кто не мог подняться с нар из — за ранения смотрели и плакали.
Сам лагерь находился примерно в 800 — 1000 метрах от «госпиталя», в земле были выкопаны траншеи, в них и содержались военнопленные (2).
Dulag 140 Малая Выра при Ленинграде (Mal Wyra bei Leningrad) (3)
Лагеря для военнопленных делились на 5 категорий:
· сборные пункты (лагеря)
· пересыльные лагеря («Дулаг», нем. Dulag)
· постоянные лагеря («Шталаг», нем. Stalag) и офицерские лагеря («Офлаг», нем. Oflag от Offizierlager)
· основные рабочие лагеря
· малые рабочие лагеря (4).
Лазарет деревни Выра
Сюда привозили больных и раненых из соседних лагерей. Они бывали до того измучены и избиты, что не в состоянии были даже ответить на вопросы.
Однажды прибыла партия 40 человек, из которой тут же ночью скончались 30 человек. Смерть констатировалась от повреждения внутренностных органов побоями. Измученные больные лежали на соломе, которая поднималась от вшей. Если удавалось залечить раны, человек погибал от истощения.
Те же, которым удалось стать на ноги, начинают рыскать по помойным ямам, возле кухни, подбирая отбросы для утоления голода. Такие поиски часто стоили жизни несчастным. Однажды нацмен протянул руку за проволоку, чтобы достать траву, которая казалась ему съедобной. Тут же наповал был убит постовым. За этот подвиг постовой получил водки и 10 папирос. Другой пленный за попытку добыть «лакомый кусок» получил ранение нижней челюсти.
Кое-как поправившись, я осталась работать при этом лазарете.
Но коса смерти не притуплялась. Гитлеровским палачам нужны были новые жертвы. И вот, на помощь им идет тифозная вошь. Измученный истощенный организм пленных является для нее благодатной пищей. Яма, вырытая заранее, осенью заполняется все новыми и новыми трупами.
Я – жертва тифозной вши
Лежу одна в маленькой комнате, которую занимаю как врач сортировки. Нары, стол и самодельное зубоврачебное кресло. Температура высокая, состояние плохое. Не хочется верить, что и я жертва тифозной вши. Но выступает сыпь. Сомнений больше нет. Организм истощен. Надежды на выздоровление мало.
Но все же напрягаю все усилия, чтобы в бреду не выдать себя. Пою, декламирую, смеюсь. Русские врачи удивляются моему состоянию.
Немцы заходят полюбоваться работой своей соратницы – тифозной вши. И, кажется, довольны.
- Как ты похудела, - говорит мне один из них (причем, следит, понимаю ли я немецкую речь и не отвечу ли я). Но я только головой мотаю, что не понимаю, что он говорит. Так ничего от меня и не узнали, даже в бреду.
К великому удивлению наших врачей и назло фашистской сволочи я начинаю выздоравливать.
Как хочется есть! Но один запах серой баланды (суп из ржаной муки) наводит тошноту. Затыкаю нос, закрываю глаза и ем. Ведь я знаю, что ничего другого не будет. Хлеб с опилками тоже не вкуснее. К тому же, дают ведь маленькие порции.
Первое Мая. Вышла во двор лазарета. Не радовало меня выздоровление. Двор, обнесенный проволокой. Стража кругом. Измученные раненые наводят грусть. Вспоминаю Первое Мая в родной стране, на воле. Охватывает тоска. Неужели никогда это не вернется …. Пожалуй, лучше было бы умереть.
Невольно вспоминаю слова Пушкина: «Врага веселый встретить взор и смерти кинуться в объятья, не завещая никому вражды злодею своему …».
Нет, надо побороться.
Недолго приходится думать о своем выздоровлении. Начинается абсцесс на левой руке, а вслед за тем флегмона левой ноги, в которой остался осколок. Только исключительное внимание со стороны наших пленных врачей сохраняет мне ногу.
Медленно идет выздоровление.
Однажды до меня донесся дикий лай собак и человеческий крик. Это фашисты проверяли, не меняют ли пленные свой паек хлеба на табак у гражданского населения, которое жило через дорогу (разговаривать пленным с гражданским населением строго воспрещалось). Выстроили пленных. Через проволоку несколько человек гражданских, которые должны были указать, кто производил обмен. Гражданские сказали, что таковых не узнают. Тогда были натравлены псы, чтобы они узнали «злых преступников». Они кинулись на несчастные жертвы, искусали кому руку, кому ногу, и разорвали в клочья их одежду. Фашисты были очень довольны своей хитроумной выдумкой.
В конце августа, с помощью палочки, шатаясь, я выхожу встречать новых пленных, взятых в Мясном Бору. Жертвы предательства Власова. Какие они все измученные, оборванные, усталые.
(Здание бывшей школы и деревянные хаты были отведены под лазарет. Угол на полу, застеленный соломой, представлял собою женскую палату.
Несмотря на внимание со стороны врачей, работающих при лазарете, выздоровление мое шло медленно. Осколки из левой ноги так и не удалили.)
Снова лагеря этапы
Постепенно возвращаюсь к жизни. Приступаю к работе.
Нас организовывается небольшая группа. Моя комнатка была удобным местом для сборов. И.Ф. добывает сведения о продвижении наших на фронтах.
Бежали 4 человека. Но среди наших пленных были предатели. Начался еще более строгий надзор за нами. Запрещали встречаться. Запретили ко мне ходить и мне ходить в другие дома на территории лазарета (вне территории мы вообще не имели права ходить).
Все же, подготавливается побег другой группы. Но … чтобы не было смут, в течение 10 минут враг высылает нас из Выры (и высылает нас, 4 человек, так, что один не знает о высылке другого, хотя жили почти в одном доме).
И снова лагеря, этапы.
Казалось, что когтисты лапы
Враг наложил на всех на нас,
Когда он проводил приказ
Снять сапоги, шинели, шапки.
А полицай хватил в охапки.
И в кладовые все бросали,
А пленных тысячи молчали.
Знал каждый ведь из нас,
Что для борьбы не пробил час …
Как скот сгрузили нас в вагоны,
И потянулись эшелоны.
Куда? Неизвестно.
По пути группа готовит побег. Почти выпилили решетку вагона. Но проклятый фашистский страж заметил. Заколотил решетку наглухо.
Привезли нас в город Таллин. Там всех мужчин (их было 30 человек) отправили в лагерь. Меня, единственную женщину, отправили в лазарет. Было 3 часа ночи.
Наутро явился следователь гестапо. Любезно беседуя со мной, он между прочим спросил: - Вы еврейка?
- Нет, армянка, - отвечаю я твердо.
- А почему вы давали сведенья, что вы еврейка?
- Я таких сведений не давала, и дать не могла.
Фамилия и имя отчество ставят его в тупик. Переводчица – эстонка – подтверждает, что таких имен и фамилий у евреев нет. Это чисто армянская фамилия. (Снова проскочила).
При подписи во время проверки вещей, я чувствовала его взгляд через плечо. Но подпись была привычная. Надо было только твердо помнить заменить «о» на «я». Какого это стоило напряжения! И как долго потом думала – вдруг ошиблась?
После ряда промежуточных этапов, меня направляют в лагерь города Вильни.
На территории Эстонии было создано 25 концлагерей. Силами местных полицейских подразделений с помощью немцев были уничтожены 61 тысяч граждан и 64 тысяч советских пленных. На момент начала немецкой оккупации в стране находилось около тысячи евреев из 4,5 тысячной еврейской общины Эстонии; уже в декабре 1941 года Эстония была объявлена «Юденфрай» (5).
Виленская тюрьма
Серые стены,
Решетки с окна.
Не лагерь для пленных,
А просто тюрьма.
Все провод колючий
Рядами висит.
Зв ним страж фашистский
Все зорко следит.
То станет и смотрит,
То тихо идет.
И только река,
Что так близко течет,
Как будто бы манит
И шепчет тебе:
«Не бойся же, пленник,
Отдайся волне.
Тебя приведем мы
К родной стороне».
О, милые воды,
Что ж маните вы?
Не в силах разбить я
Решетки тюрьмы …
Когда захлопнулись за нами ворота лагеря, пред нами стоял большой серый дом. Решетки закрывают окна. Небольшой двор, окруженный несколькими рядами колючей проволоки, между которой провод лежал шарами.
То бывшая женская тюрьма. Не отрадна картина и внутри дома. Два яруса железных коек на 42 человека. Жуткий запах сырости и гнили от бачков, в которых подавалась пища.
Нас выстроили и сытый немец, через переводчика, спросил, есть ли здесь врачи. Нас было 6 человек. Тогда он заявил, что для врачей здесь работы нет.
В ведении лагеря находятся портняжные мастерские, где шьют для русских пленных, и прачечные. Под большим конвоем в 7 часов утра нас водили в мастерскую, которая находилась через дорогу. Перегнившие изорванные шинели, гимнастерки, брюки и белье приходилось перешивать и штопать. Запах гнили доводил до тошноты.
В 2 часа дня нас водили обратно в лагерь ан обед. Обед состоял из супа из тертой картофельной шелухи. Чаще всего с рыбными костями или червивыми грибами, иногда с тухлой колбасой (что являлось деликатесом). Небольшая буханка хлеба на 5 человек на целый день. Подкрепившись этим «сытным» обедом, нас уводили опять в мастерскую до 6 часов вечера.
Одна отрада в мастерской была радио.
Узнав через сапожников и портных (они работали рядом в комнате, но общаться с ними мы не могли), когда передают Москву, мы иногда ухитрялись слушать ее, конечно, если немец – заведующий мастерской – случайно уходил. Поставив у дверей шухера, точно зачарованные, слушали мы известия родной Москвы. Точно в заколдованном сне. Когда предавали последние известия, мы тоже делали свои выводы.
Но кто-то из наших выдал (были среди нас и предатели). Радио в мастерской сняли. Отобрали последнюю возможность общаться с внешним миром.
Все же, до нас дошли слухи, что где-то недалеко находится подпольный комитет, и нас собираются освободить (об этом знали только несколько человек). Мы уже грезили моментом освобождения, боясь поделиться даже с самым близким.
Но, увы! Этим грезам не суждено было сбыться. 30 декабря 1941 года был приказ собираться. Проверив тщательно наши вещи, нас повезли на вокзал, всадили в закрытые вагоны и повезли. Куда? Неизвестно…
Холм. Лагерь
Сырость, холод и мрак.
Могилой он кажется мне.
Таков барак военнопленных
Стоит здесь в городе Холме.
Таких бараков много есть,
Но всех их трудно перечесть.
Все расположены рядами,
Соединены они мостками,
Колючим проводом обвиты,
И ходит полицай здесь сытый
И за порядком здесь глядит.
Кому он тихо говорит,
На другого накричит.
А кто немного оробеет,
Того он палкой отогреет.
Словом, видите всегда,
Что здесь фашистская рука …
Из всех бараков есть здесь два,
Вселили женщин всех сюда.
Вот вы три ступеньки сойдете,
В барак десятым вы войдете.
Пред вами далеко не рай,
А просто для скота сарай.
Два ряда нар по сторонам
И много женщин там.
Сидят, лежат,
Иль просто возле нар стоят.
Какая пестрота в нарядах.
Ну, право, что на маскарадах.
Вот стоит одна – как шарик.
Ее прозвали здесь Чинарик.
На ней брюки серые в полоску,
Жилет, зеленый – смокингом – жакет.
А Катя – шофер – не отстала
И брюки флотские достала.
А вот стоят там две
В пестрых кофтах с галифе.
А вот в глубоком декольте
Как дама светская в салонах.
Вот в полной форме и в погонах.
Ну, право, командир примерный.
А вот лежит там Петр Первый
С большой прической и в капоте.
А вот бежит – да это Митя.
На ней костюм мужской не пестрый.
Сама рыжая, саженным ростом,
А вот одета очень просто.
Юбка с кофточкой матросской
И это очень к ней идет.
Да кто их всех переберет.
Одна вот шьет,
Другая вяжет,
А третья что-нибудь расскажет.
Смотри, вот та как растянулась.
Другая, наклонившись к ней,
И ищет в голове зверей.
Вот у печи там две стоят
Как мать их родила
И моют там свои тела.
Крик, пенье, шум и гам,
И молите всем богам,
Чтобы немного прекратили.
Увы! Напрасно вы молили.
Ведь сюда вселили вместе
Человек-то с лишним двести.
Не могут все же жить здесь мирно.
Вдруг слышится команда: «Смирно!»
То гауптман с свитою идут,
Обводят всех надменным взглядом,
И смотрят не как на людей,
А в зоопарке на зверей.
Вдруг, высоко у самой крыши
(здесь служит вместо потолка),
Там у самого окна
Клок паутины видит он.
Он этим страшно возмущен.
Как, паутина здесь в бараке,
Сию минуту ее снять!
Ему торопятся сказать,
Что здесь из стен течет вода,
А там у крыши есть дыра,
И, когда снег тает,
Сюда в барак вода стекает.
На все это он молчит.
Лишь делает он поворот
И, молча, к выходу идет.
«Ну, и слава богу, что ушли», -
Голос слышится вдали.
А вот и хлеб нам принесли.
Для дележа и для порядка
Нас разделили на десятки.
И потому двадцать старших
Хлеб получают для своих.
Хлеб кладут они на нары
(ведь давно забыли мы,
Как и выглядят столы).
Хлеб всем делят на пайки.
А вот и с ведрами идут.
Значит, уже чай несут.
Ведра ставятся на нары
И разливают, словно в чары,
В чашки, миски, котелки,
А многим просто в черепки.
«Чай опять совсем несладкий», -
Чей-то голос прокричал.
Сахар впереди сбежал.
Быть может, и сюда забрался,
Да не многим он достался.
Так-то, вот-то, в разговорах,
Сидя, скрючившись, на нарах,
Пайки мы в обед съедаем,
И суп на ужин дожидаем.
Слушай, Даша!
На, возьми мою парашу.
Дай! За супом я пойду.
Авось, и земляка найду.
На возьми, да только гляди, не замена.
Смотри, как чисто я помыла.
Аж ножом я поскоблила.
А заменишь, так беда,
Придется снова мыть тогда.
«Эй, дежурные! За супом!» -
Кричит нам Виктор-длиннолицый.
И длинной вереницей
За супом с ведрами идут.
«Что стала на дороге тут?!
Не видишь, что ли, суп несут».
И так идут, и, чтоб пройти,
Руками Маши
Ставят к нарам все параши.
Десятки котелки сбирают.
Дежурный суп нам разливает.
Суп опять одна вода.
Положили бы сюда
Картошку вместе с шелухой,
Тогда хоть был бы суп густой.
Вкус густоты такой мы знаем.
И так мы в ужин суп съедаем.
Одни на этом день кончают,
Другие ж поют и пускаются в пляс.
И думает каждый из нас –
Когда же настанет тот час.
И нет ли где Красных отряда,
Чтоб выйти с фашистского ада!!!
С июля 1941 по апрель 1944 в г. Хелм (Холм) находился один из самых больших немецких лагерей для военнопленных на территории Польши (Stalag 319). В нем содержались в основном советские военнопленные (в 1941 только советские). Это был настоящий лагерь смерти. Из свыше 200 тыс. заключенных, прошедших через лагерь, около 100 тыс. погибли от невыносимых условий содержания и экзекуций. На фото - начало становления лагеря.
***
Какая жуткая тоска
Охватывает всю меня,
Когда сижу на нарах.
Я вижу те же лица
И слышу те же голоса.
А этот барак –
Что за холод и мрак?!
Только враг наш презренный
Мог устроить его,
И тысячи пленных вселить!
А сколько успел уже
Здесь он сгубить!
Мне кажется, ветер доносит нам стоны
Замученных наших людей.
Все это во имя проклятых
Фашистских идей.
Враг хочет здоровую мысль затмить,
А там нам внушить,
Что они освободители
Русской земли.
Враки!!!
Близится час,
И мы эти бараки
Сровняем с землей.
И вместо бараков
Построим дворцы мы
Для нашей Советской страны!!!
Люблин
Проклятье! Русские войска приближаются к городу Холм, и нас снова увозят дальше (на этот раз в классных вагонах).
Прибыли в город Люблин. С вокзала ведут нас с совсем небольшим конвоем.
К нам подходят и шепчут:
- Идите в лес, здесь близко партизаны.
Много нашли истерзанных трупов наших женщин, поддавшихся на эту удочку. Лес был окружен цепью заставы. Немногим удалось ее обойти и, действительно, попасть к партизанам.
Нас же приводят в лагерь, где содержалось гражданское население оккупированных местностей.
- Отсюда одна дорога - в Германию, - говорят нам встретившие нас обитатели этого лагеря.
Действительно, через день после нашего прибытия, назначается медицинская комиссия для определения нашей годности для отправки в Германию. Мечемся во все стороны, ищем какой-нибудь выход, чтобы остаться здесь. Только в последнюю минуту до отправки я и еще несколько человек прячемся в семейные бараки. Нас размещают в отдельные углы нар и заставляют тюками.
Лежим, не дышим. Приходит начальник транспорта проверить, нет ли здесь лиц, подлежащих отправке в Германию. Человек, приютивший нас, показывает на нары, стараясь отвлечь внимание от углов, где лежим мы. Ушел.
Транспорт отправлен, и мы выходим из засады. Оглядываемся. Нам объясняют, что это барак русских (есть еще польский и украинский). Здесь живут русские семьи из оккупированных местностей, которых под страхом смерти немцы вывезли сюда.
Делаемся обитателями этого барака. Меняем наше военное платье на гражданское и смешиваемся с гражданским населением.
При каждой отправке транспорта в Германию, прячемся в свои засады (транспорты отправляются 1-2 раза в неделю).
Прибыли эвакуированные жители Ковеля. К Ковелю подходят Красные войска. Снова окрыляемся надеждой. Но дни идут. Отрадных вестей больше нет. Отчего так медленно движутся наши? Быть может, они обходят Ковель и Люблин? Решили нанести удар врагу с другой стороны? О, неужели они не знают, как мы их ждем?!
Почти все наши бежали из лагеря. Но далеко не все достигли цели. Одних поймали и отправили в Германию. Других избили до полусмерти и отправили в больницы. Третьих отправили в лагерь Майданек. Немногим удалось устроиться домработницами в польских домах. Очень немногие добрались до партизан (об этом мы узнали потом).
Я же думать о побеге не могла. Два голодных года сказались. Начались голодные поносы. Один запах супа из гнилой сушенной моркови вызывал рвоту. Ноги совсем отказывались ходить. Скрываться при отправке транспорта в Германию делается все труднее.
Договариваюсь предварительно с русским врачом. Иду вторично на медкомиссию уже не как врач, а как домашняя хозяйка, эвакуированная из Холма. Признана негодной для посылки в Германию.
Насмешка судьбы! Все равно уже мне не попасть к своим. Не дотянуть.
***
Отсылают на работу обитателей барака. Одних в Ченстохов, других на полевые работы. В барак вселяют другие семьи.
Рядом со мной поселяется женщина с тремя детьми. Девочка лет 12-ти – бледная, худая, апатичная. Мальчик лет 10-ти с угрюмым старческим лицом. Лежат почти неподвижно. Только маленький 3-х летний мальчик ходит за матерью, как бы боясь потерять ее.
- Я была в Германии, - рассказывает женщина. – муж и эти двое детей работали на фабрике. Я, как инвалид (у нее протез одной ноги), работала на кухне. Муж не выдержал непосильной работы и голода, умер. Дети стали вот совсем странными. Не ходят и ничего не едят. Они нас отправили сюда обратно. Для чего? Не знаем.
В другом конце, девушка лет 18-20-ти, почти слепая. Она тоже была уже в Германии. Работала прислугой у немецкой госпожи. Выполняла всякую грязную работу.
- За всякую неосторожность хозяйка била меня по щекам. Если мои нервы не выдерживали, и я плакала, она заявляла: «Можешь плакать сколько угодно. Меня твои слезы нисколько не трогают».
Когда хозяйка получила известие о смерти сына на фронте, она плеснула кипятком в лицо этой девушке, попала ей в глаза. Слепую ее отправили в лагерь.
***
Нас переводят в другой лагерь. Огромный сарай с двумя ярусами нар, вмещает нас всех.
Внутрисемейные ссоры и ссоры между соседями оглашают барак круглые сутки. Со двора же доносятся ругань начальника лагеря. Откормленный с лицом палача. Он со всей семьей продался фашистам. Все хвастал, что он умеет держать в руках. 10 000 евреев прошли через его руки. С каким остервенением он избил девушку, пытавшуюся бежать. (Она не знала, что при прикосновении к проволочным заграждениям, раздается сигнал, и сразу попалась.)
***
Почему-то нужно было освободить лагерь. Обитателей лагеря распределяют по строго национальному принципу. Опеку над полицаями берет польский комитет. Над украинцами – украинский. Уводят их для распределения на работу. Придется примкнуть к русскому комитету. Не остаться же одной в лагере. Будет слишком подозрительно. К тому же, это даст возможность выйти из ворот лагеря. Может, удастся побег.
Является представительница русского комитета. Она и раньше приходила в лагерь блеснуть своими нарядами и пожурить русских: зачем они делали революцию. Часто подшучивала, что от русской молодежи пахнет революцией и чесноком. Истинно русских, как она, осталось мало.
Вот и сейчас, она явилось в английском костюме с новомодной прической, напомаженная, надушенная. Через лорнет осматривает всех нас. Как хочется кинуться на нее, истрепать ее волосы, исцарапать ее лицо и вцепиться в ее выхоленную шею ногтями своих исхудалых пальцев. Душить, душить ее. Ее стон был бы для меня лучшей музыкой.
Делаю над собой усилие, подаю свою анкету, но она заявляет:
- Вы ведь не русская, и я вас взять не могу.
- Но ведь армянского комитета нет, возражаю я.
- Я о вас поговорю отдельно, - был ее ответ.
Я хорошо знаю, что после ее разговоров мне не миновать гестапо. Лучше покончу с собой, чем отдаться в ее руки. Но как? Ведь нет даже веревки, чтобы повеситься, и ни одного угла, чтобы скрыться от людских глаз.
Взбираюсь в свой угол на нары. Совершенно обессиленная засыпаю. Снится Алинушка, маленькая стоит у калитки какого-то дома. Протягивает ручонки и говорит: «Мамочка! Я жду тебя».
Как затравленный зверь хожу я по двору лагеря, ищу выхода …
Явились немцы набирать людей на полевые работы. В таких случаях нас всех выстраивали во дворе лагеря, и начинался отбор. Все это напоминало мне рынок негров из «Хижины дяди Тома». Свободный русский народ превратился в белых рабов.
Мое пожелтевшее опухшее лицо и исхудалое тело, на котором платье висело, как на вешалке, не привлекало их внимания, и они оставляли меня в покое. На этот раз становлюсь впереди, и, когда не хватает здоровых работников, заявляю, что хочу работать. Лишь бы вырваться из этих стен. Скрыться с предательских глаз.
В майонтке (ферма) встречаю бывших обитателей лагеря, направленных раньше сюда.
- Здесь настоящая каторга. Вам здесь не выдержать. Вчера избили 70-ти летнего старика за то, что он не успел за остальными. Я - здоровая женщина - смотрите, в кого превратилась, - говорит мне МК. – Каждый день перешиваю пуговицы юбки, а юбка делается все шире и шире (ее, действительно, было трудно узнать).
В 7 часов утра выгоняют на работу. Иду, стараясь не отставать от остальных.
Проходим поле ржи. Среди ржи пестреет красный мак. Какая красота! Ведь я так давно не видела поле и не дышала свежим воздухом. Казалось, сама природа отметила, что эта рожь должна принадлежать свободному народу, а не желтым палачам.
Подходим к месту работы. Огромное поле, засеянное свеклой. Тяпками надо ее окапывать. Мои исхудалые руки с трудом управляют тяпкой. Сердце стучит, как молот. Фашист недоволен. Берет у меня тяпку, быстро работает ею и говорит: «Вот как надо работать». Так и хочется расшибить ему тяпкой голову.
Остальные покорно продолжают работать. Как рабы на плантациях. Но русский народ не был и не будет рабами. Настанет час и, если не поспеют танки и пушки, поднимутся все тяпки. Камни будут вывернуты с мостовых, и мы уничтожим эту гитлеровскую свору. Надо только подготовить народ.
Моя мысль прерывается окриком немца, вернувшего мне тяпку. С трудом заканчиваю работу.
В обеденный перерыв не успеваю даже пообедать, а вечером уже не до еды. Камнем валюсь в кровать.
На следующий день, идя на работу, я увидела группу женщин в полосатых платьях с красно-желтыми знаками. Их вели под большим конвоем с собаками. Они шли молча.
- Это смертники, сказал мне один. – Еврейские женщины. Они содержатся здесь в лагере Майданека, в совершенно невероятных условиях. Работают рядом с нами на поле. По окончании полевых работ их, вероятно, расстреляют. Так говорят сами немцы.
Я даже не смею подойти к ним.
В период с 1939 по 1945 гг. на нацистское государство, помимо военнопленных и заключённых концентрационных и других лагерей и тюрем, принудительно работали около 8,5 миллиона иностранных гражданских рабочих. До осени 1941 г. так называемые гражданские рабочие использовались, в первую очередь, в сельском хозяйстве, затем во всех больших масштабах в оборонной промышленности и других важных в военное время отраслях, в конце концов, их труд использовался повсеместно – в домашних хозяйствах, на средних предприятиях и крупных заводах. Наибольшее количество гражданских рабочих прибыло из Советского Союза, за ними следовали поляки и французы. Более половины подневольных работников из Польши и Советского Союза были женщинами; многие из угнанных в Германию не достигли совершеннолетия. В соответствии с расовой идеологией нацистов, условия жизни и труда иностранных гражданских рабочих зависели от их места в расистской иерархии: они могли жить как в простых бараках, которые, в первую очередь, предназначались для западноевропейских рабочих, так и в окружённых колючей проволокой лагерях для польских и советских подневольных работников.
... Тяжёлый физический труд, репрессивные меры, недостаточное питание, отсутствие медицинской помощи и ужасные санитарно-гигиенические условия вели к недоеданию, истощению, а с течением времени – к регулярным смертям среди подневольных работников. К концу войны условия заключения в этих лагерях были сравнимы с условиями в концлагерях. Кроме еврейских подневольных работников, наименьшие шансы на выживание были именно у граждан Советского Союза и Польши, так как их гибель во время работы, на нацистском жаргоне обозначавшаяся как «износ», не только учитывалась при планировании и воспринималась как нечто неизбежное, но и активно приветствовалась Германским рейхом как «уничтожение путём работы», что полностью соответствовало нацистской идеологии (7).
Придя с работы, я заметила у себя на левой ноге небольшой серозный отек, который все увеличивался. Вся нога приняла синюшный оттенок. Я хорошо помню безбелковые отеки у пленных, когда работала в вырском лазарете. Как, начинаясь у стопы, отек быстро полз вверх, доходил до паховых областей. Больные не в состоянии были ни сесть, ни лечь. Обычно погибали в жутких мученьях.
Не желая говорить с фашистской сволочью, я иду на работу. С трудом добираюсь до места. Работающие со мной указывают начальнику работ на мою ногу и говорят, чтобы он меня освободил от работы. Подействовал ли голос толпы, или устрашил вид ноги. Он согласился после обеда направить меня к врачу Майданека (работая на полях Майданека, мы жили немного поодаль от него).
Майданек
Подхожу к воротам Майданека (здесь расположена амбулатория, врачи которой обслуживают рабочих фермы). Собака конвоира, который ведет меня, задевает мою больную ногу. Кожица обрывается, обнажается рана. Адская боль сжимаю губы, чтобы не вскрикнуть. Фашист улыбается, говорит:
- Вот и не нужно идти к врачу.
- Веди! – крикнула я ему. (Тон очевидно, был внушительный). Фашист предъявляет пропуск, и мы входим во двор лагеря. Зеленые бараки, такой же зеленый забор, ничем не выдает, что это лагерь смерти. Даже клумбы с цветами. Какой цинизм!
9
Вид на сборный лагерь Майданек
Только встречающиеся изнуренные фигуры в полосатых платьях с фашистскими знаками выдают, кто является обитателями этих зеленых бараков.
Майданек, крематорий
А вот вдали дымятся трубы. Это знаменитые майдановские печи – изощрение ума гитлеровских палачей. Они топятся круглые сутки. Сюда фашисты приводят свои жертвы, отравляют газом и, еще полуживых, бросают в печи. Запах жженного мяса чувствуется, когда углубляешься во двор лагеря. Пепел костей служит удобрением для полей. Проклятые палачи! Даже сжигая трупы, вы не скроете следы своих зверских преступлений. Стены печей, пепел, развеянный ветром, расскажет. И вы, перед судом всего мира, ответите за стоны людей и жемчужные слезы младенцев.
Погруженная в свои думы, подхожу к амбулатории. Врач-поляк, по знаку на одежде политический пленный, перевязывает мою ногу. Выслушав сердце, говорит:
- Вам нельзя работать. Сердце очень ослабело.
Горькая улыбка на моем лице заставляет его утешить меня:
- Скоро красные войска придут, освободят и пошлют лечиться.
«Нет. Уж, верно, мне не дождаться прихода наших», - думаю я.
Врач дает мне справку, и я через неделю прихожу на перевязку.
Однажды по дороге, которая видна была из наших бараков, потянулись длинные вереницы обозов. То фашисты отступали от Холма. И через пару дней приказ немедленно ехать. Эвакуация майонтки (фермы). «Пытающихся прятаться застрелю своей рукой», - заявил нам начальник лагеря.
Сажусь на край телеги. Надо ехать до города, а там соскочу, спрячусь где-нибудь. Не ехать же мне с фашистами, когда наши так близко. Лучше погибнуть.
Подъезжаем до окраины города Люблина. Ломается оглобля телеги, обоз останавливается. Я соскакиваю с телеги, прячусь.
Залпы орудий. Прорывается советский танк, на нем надпись: «Виктор». Фашисты в панике.
Остаток силы напрягая,
Пустилась я тогда бежать.
Гремели танки,
Снаряды рвались,
И стекла сыпались, звеня.
А я вперед, вперед
Бежала я туда,
Где ждет Алинушка родная,
Где ждет Советская страна!!!
Советский танк в Люблине, 24 июля 1944 г.
… 21 июля Ставка (Ставка Верховного Главнокомандования) приказала маршалу Рокоссовскому занять Люблин не позже 27 июля, потому что «это требует дело демократической и независимой Польши».
К исходу дня 22 июля … 107-я таковая бригада, наступая вместе с кавалерией 7-го гвардейского кавалерийского корпуса, овладела городом Хелм.
… Утром 23 июля после 20-минутного артналета по выявленным узлам сопротивления, 2-я танковая армия начала штурм Люблина. … К утру 25 июля город был полностью освобожден от германских войск (8).
Эпилог
Из воспоминаний Алины:
Дальше мама попала в СМЕРШ. И там в течение более месяца их проверяли, документы и т.д. Они все просились домой. Начальник, который ее допрашивал, сказал ей:
Женни Эдельсон-Бейнфест - 1946 г., Германия
- Не проситесь домой, а проситесь в действующую армию, чтобы отмстить коварному врагу.
И маму отправили зубным врачом в медсанбат. Она пошла дальше в составе 2-го Украинского фронта на Дрезден, остановились в городе Эрфурте и там встретили День Победы.
Только в начале осени 1944 года, уже из действующей армии, маме удалось связаться со мной. Она написала москвичам (либо брату Якову Бейнфесту, либо сестре Хене), поскольку не знала, где я нахожусь. Дядя Яша, работавший в Министерстве Вооружения, по своим каналам позвонил в завком ГОМЗа, где я работала лаборантом. Меня позвал главный экономист завода и сказал, что Яков Азарьевич просил передать, что они получили письмо от Вашей мамы. А когда я пришла домой, соседка передали мне телеграмму от дяди Яши.
Кстати говоря, это была наша довоенная соседка, у которой пропал без вести сын. Эта телеграмма вселила в нее надежду, которая впоследствии подтвердилась – сын нашелся.
22/III/45 г
Здравствуй, моя дорогая дочурка!
На днях получила твое письмо от 6/III. Хотела тут же ответить, но не было ни минуты свободной в течении дня, а вечером очень плохой свет.
… Ты просишь, чтобы я попросила отпуск. Детка, поверь, что я не меньше хочу видеть тебя. Но что же поделать, когда дела заставляют сократить свои желания. Авось, родная, недолго осталось ждать. Уж наберемся терпения.
Будь здорова, моя родная.
Целую тебя крепко-крепко. Твоя мама.
Открытка с фронта - 22 марта 1945 г.
Мама вернулась домой в Ленинград уже после демобилизации в феврале 1946 года. Награждена медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и Орденом Красной Звезды.
Несмотря на то, что от мамы очень долго не было никаких вестей, я никогда не думала, что она не вернется. Соседи по московской квартире рассказывали, что все вокруг не верили, что мама жива, но старались меня не разубеждать. Мама возвращалась домой через Москву, и, конечно же, заехала навестить родственников. И когда соседи увидели маму живой и здоровой, они были крайне удивлены.
Мама приехала домой и не застала меня дома – я была в институте. А дома была Зина (Зинаида Ильинична Гинзбург – по паспорту Злата Гилевна), у которой болела нога. Она долго ее не пускала на порог, потому что никто не должен был прийти.
Потом Зина, растерявшись, встретила меня уже возле входа в дом внизу и сказала мне:
- Аля, твоя мама приехала, а я ее долго не пускала.
В 1957 году у мамы был инсульт, от которого она через полгода частично восстановилась, смогла ходить по дому. В 1964 году мама снова попала в больницу с тяжелым инфарктом. Через месяц, когда ей, казалось, стало лучше, по-видимому, случился повторный инсульт. Когда меня вызвали днем из операционной, мама уже была без сознания. В час ночи 29 мая мамы не стало.
Говорят, «война догнала». И действительно, я помню, что перед первым инсультом мама смотрела какой-то фильм про войну. И перед вторым инсультом, по словам соседей по палате, мама была как-то возбуждена и вспоминала о плене.
***
Яркий солнечный день,
В пышном цвете весна
И деревья вокруг зеленеют.
Отчего же меня
Все так гложет тоска,
И так жалобно сердце немеет?
Жалко ль молодости прежней мне,
Сердце ль просит любви
Или грустно, что песня уж спета?
…
Библиография
1.Историко-краеведческий выпуск газеты "Гатчинская правда". Выпуск 1(73) 9 апреля 2005 года. В бой вступали шестнадцатилетними.
2. Радио «Эхо Москвы». Концентрационные лагеря в поселках Рождествено и Выра Ленинградской области.
3. Немецкие лагеря для военнопленных во время Второй мировой войны Исследовательская работа: Alexander Gfüllner, Aleksander Rostocki, Werner Schwarz,
4. Советские военнопленные во время Великой Отечественной войны. Материал из Википедии — свободной энциклопедии.
5. Эстония во Второй мировой войне. Материал из Википедии — свободной энциклопедии.
6. г. Хелм (Холм). Лагерь военнопленных (Stalag 319)
7. Принудительно-трудовые лагеря / лагеря для гражданских рабочих.
8. Танки идут на Люблин, Советские танковые войска в штурме Люблина в июле 1944 года.
Напечатано: в Альманахе "Еврейская старина" № 4(87) 2015
Адрес оргинальной публикации: http://berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer4/JBejnfest1.php
